-- Это называется Ортик,-- ласково, но твердо сказала я.-- У тебя там кофе не сбежит?
      -- Я раньше сбегу,-- пообещал Гриша.
      -- Натура это называется, правда же? -- в голосе Ортика звучало торжество человека, отыскавшего на периферии сознания что-то давно заброшенное за ненадобностью.
      -- Натура,-- подтвердил Гриша, все еще смотря на меня.-- Подлая натура. Нашего общего знакомого.
      Тут Ортик посерьезнел, поскольку наконец-то сообразил, что происходит что-то не то, вернее, не так. Пошарил лучом своего сознания, направил его в нужную сторону и страшно сконфузился. На самом деле он был совсем не дурак, а даже наоборот. Просто счастливо умел не обращать внимания на обочины:
      -- Слушай, Гриша... Ты не думай, что я собираюсь тебе прямо вот так указывать, что мне взбредет в голову. Я тут вообще-то как бы и не при чем.
      Гриша слегка улыбнулся. Ортик застенчиво заулыбался в ответ:
      -- Я же про себя все понимаю. Что от живописи далек. Я и не знаю еще точно как за это браться. Я даже еще и с равом не советовался. Так что ты спокойно продолжай этих женщин искать. А я всего лишь буду говорить тебе -годится или не годится.
      Вонь горелого кофе наполнила мастерскую. Но кого это волновало? Гриша застыл у стены в гордой идиотской позе, похлопывая по полу сандалией. Ортик все тщательнее подбирал слова, все усугубляя ситуацию.
      И как раз в этот момент появился Давид. Давид шутить не умеет, поэтому его фраза: "Не ждали?" прозвучала зловещим издевательством.
      Отчет Ортика
      Привет, Леонид!
      Вот и прошла первая неделя, поэтому я тебе пишу, как договорились. Бизнес-план прилагаю к этому письму. Я успел встретиться с несколькими специалистами, с которыми осторожно говорил о делах, касающихся проекта. Может быть, говорил я с ними слишком осторожно, поэтому сначала они ничего не поняли, но потом прониклись. Я объявил что-то вроде конкурса -- кто сделает подготовительный этап (см. бизнес-план) быстрее и дешевле. Жду их предложений. Дал им срок неделю. Еще я разузнал адреса других специалистов, также нам необходимых, которые живут заграницей и поэтому связаться с ними и обсудить кое-что займет время.
      Также я получил благословение от своего рава, тебе это, наверное, не интересно, но для меня это было важно. Даже крайне важно. Так что теперь все должно быть хорошо, с Б-ей помощью, ясен пень.
      Да, есть и трудности. Понимаешь, этот самый художник Гриша, ваш с Беллой друг, он странный все-таки, прости конечно. Относится он ко мне как-то враждебно и, кажется специально, покупает свинину. Я, конечно, стараюсь этого не замечать, хожу к нему в мастерскую со своим термосом с кофе и говорю, что это такой специальный лечебный напиток, но он при этом так ухмыляется довольно, что хочется дать ему в морду.
      Но в принципе я не сдаюсь, держусь и продолжаю руководить выбором женщин для портретов, а на самом деле сам знаешь для чего. Блин, надеюсь, что письмо это не перехватит твоя жена, если она у тебя есть, конечно. Это была шутка.
      Короче, Леонид, с Гришей я справлюсь, я его приручу, хоть это и займет время. А вот с лабораториями мы начнем работать уже через неделю (см. бизнес-план). И это внушает мне радость и трепет. Надеюсь, что и тебе тоже.
      Такие дела.
      Михаэль Фейзенберг (Ортик).
      Белла
      Мне казалось, что заманить Давида будет сложно. Но он согласился прийти вечером на чай -- с лету, словно соскучился по общению, я даже не успела толком сформулировать зачем, собственно, я его зову. И хорошо, потому что приправлять ложь правдой я умею, но все-таки не люблю. Как-то это всегда отжирает самоуважение. А самоуважение -- это как гелий в воздушных шарах. Чем его меньше, тем ниже опускаешься.
      Но и сообщать Давиду, что хочу показать его психиатру было невозможно. Он бы не пришел. А если бы и пришел, то был бы зажат и нормален, а он умеет прикидываться нормальным. Так же хорошо, как Гриша -- прикидываться не нормальным. Только зря я так напрягалась, чтобы устроить по-женски хитрую, а в общем, подловатую интригу. По моей версии я хотела познакомить его с милой дамой, умницей, но одинокой-одинокой. Хорошо, что таких людей, как Давид, профессия женщины не интересует. Впрочем, как и внешность, место жительства и количество детей. Он спросил только имя и тут же согласился прийти.
      -- А возраст там, вес тебя даже не интересуют? -- обиженно спросила я, потому что не так-то просто было найти толковую одинокую даму-психиатра не старше Иисуса и не тяжелее его осла.
      -- Да ладно, Белка,-- рассеяно сказал он.-- Уж в этом-то на тебя можно положиться. Ты же мне плохую наложницу не приведешь?
      А я еще боялась! Давид приучил меня к мысли, что по-прежнему считает своей женой. И я боялась, что моя роль сводни может его отпугнуть и вообще вызвать непредсказуемую реакцию. Впрочем, реакция и была непредсказуемой. Жена-сводня оказалась для него столь же органична, как для Авраама, принявшего Агарь из рук Сарры. Тоже, наверное, спросил как зовут и не поинтересовался ни возрастом, ни весом.
      А вот с Леей все получилось сложнее. Сначала ей не понравился мой новый адрес, она сказала, что боится идти вечером в Старый Город. Я пообещала оплатить такси до Еврейского квартала, а там встретить -- идти-то два шага. А вот после постановки задачи, мы уперлись во врачебную этику.
      -- Видите ли, Белла,-- насмешливо сказала Лея,-- психиатр не может встречаться с пациентом в медицинских целях, если пациент не в курсе с кем и для чего он встречается.
      Ёп.
      -- Простите, Лея, а вы замужем? Ведь нет? А давайте мы все будем честно считать, что я просто знакомлю моего давнего знакомого с потенциальной партнершей. Да? А за визит я вам заплачу наличными, без всяких квитанций и прочих глупостей.
      Линь всего за несколько дней пробудил во мне какую-то мерзкую деловую хватку. И я ощущала странную раздвоенность -- одной рукой я вершила эти мелкие дела, а другой перебирала в кассе пачки оставленной Линем зелени и это придавало голосу уверенности, а душе -- хамства.
      Встреча проходила в теплой дружественной атмосфере. Я, со своей стороны, обеспечила интимное освещение, конфеты и прочие рахат-лукумы, озабоченный взгляд сводной сестры милосердия и всепонимающее молчание. Невеста-психиатр была нежна, любознательна, восхитительно попискивала "Неужели!" и "Да что вы говорите!". Жених принес с собой бутылку крепленного "Кинг Дэвида", воздвиг ее в центре стола, сел напротив и уставился на Лею. Лея уже начала ерзать под этим честным взглядом рептилии, когда Давид спохватился, осклабился так, как умел только он -- натянул нижнюю губу на нижнюю челюсть -- и небрежно предложил:
      -- Выпьем, девочки?
      Мы с Давидом выпили до дна. А Лея лишь чуть пригубила. Давид это прокомментировал:
      -- Вот, посмотрел на вас, Лея, и почему-то вспомнил. Был у нас один профессор, который на лекциях говорил: "Тот, кто не пьет, или больной, или падла". Простите. Это я не про вас, конечно, а про профессора и про ситуацию.
      Я вспомнила классический пример из первой лекции на журфаке. Информационный повод -- это когда не собака укусила человека, а человек -собаку. Кажется, у меня был реальный шанс увидеть, как психиатр кусает пациента.
      Серебряным колокольчиком зазвучал Леин смех. Она повернулась ко мне и неожиданно подмигнула. Я поперхнулась. А Лея сказала:
      -- А что, Давид, вы много пьете? Зачем? Разве это чему-то может помочь?
      На слове "помочь" Давид словно бы сделал охотничью стойку. Он напрягся. И, честно подумав, ответил:
      -- Тут целых три вопроса. И каждый последующий -- сложнее, обобщеннее и интереснее предыдущего. Первый -- бытовой, неинтересный. Я пью не регулярно. Наверное, слишком много по израильским представлениям, но безусловно, слишком мало по российским. Зависимости -- ни психической, ни физической нет. Зачем я пью? Хмм. Чаще всего -- дань традиции, хотя вот в данном случае -- больше даже для облегчения общения с незнакомым человеком, женщиной, с вами, Лея. Ну, понятно. Тут скорее уместно было бы поинтересоваться почему вы не пьете... Сложнее всего ответить на ваш третий вопрос. Но я попробую. Так вот, я не знаю ЧТО может чему-то помочь. Но из этого не следует, что я не должен пытаться это делать. Это только врач, который давал клятву Гиппократа "не навреди", не должен пытаться помочь, если не знает как. А нормальные люди, вроде нас с вами и Беллы -- должны.
      Лея взяла бокал и молча выпила до дна. И сказала:
      -- Вы меня убедили. Хотя вообще-то я настолько открытый человек, что могу общаться с незнакомыми людьми без допинга. Я всегда хочу всем помочь, но мне редко бывают за это благодарны. Хорошо, что я этого и не жду. А вы?
      Давид кивнул и посмотрел на Лею если не с уважением, то во всяком случае с интересом.
      -- Если ты сделал доброе дело и остался жив, считай, что тебе повезло,-- сказал он. Потом подумал и добавил: -- Впрочем, если ты не сделал доброго дела и остался жив, то тебе все равно повезло. Лехаим!
      -- Да,-- улыбнулась Лея.-- Проще помогать всему человечеству, чем конкретному человеку.
      -- Еще совсем недавно я тоже так думал. Но на самом деле, это не так, Лея,-- скромно сказал Давид и со значением посмотрел на меня.-- Правда, Белла?
      -- Нуууу...-- протянула я.
      -- Да что вы говорите! Как интересно! Расскажите?
      -- Не очень-то и расскажешь,-- Давид как-то погрустнел, потускнел, словно лицо его, как бумажное полотенце, впитывало серую муть той ночи.
      Лея разочарованно и совершенно прелестно вздохнула, нахмурилась. Она, кажется, не натуральная блондинка. Неужели осветляет волосы, чтобы казаться пациентам милее и наивнее?
      -- Нет-нет! -- Давид тут же отреагировал на поджатые губки.-- Вы на меня, Лея, не обижайтесь. Это не оттого, что я вам не доверяю или хочу что-то скрыть. Просто это невозможно рассказать. То есть, невозможно рассказать так, чтобы мы с Беллой не казались психами.
      Мы? Все правильно. Почему я так озаботилась поисками психиатра? Не только из дружеских чувств к Давиду. Было много других моментов, когда ему можно было помочь и которые я пропускала, потому что... Потому что. Не до того было. А теперь -- до того. Ведь это я бегала с ним той ночью, это мне было плохо и страшно непонятно от чего. Значит, это и моя проблема. Хорошо бы знать, что она не медицинская. За себя я испугалась. А что не хотела себе в этом признаться, так тоже понятно.
      Тут я поняла -- что-то в обстановке вокруг словно бы изменилось. Словно бы за пределами нашего уютного очерченного лампой медового круга что-то притаилось. Неуютное. Неприятное. Враждебное даже. Я вспомнила, что в доме мы только втроем, и на всех остальных этажах стоит гулкость и нежилая тьма, еще неприрученная ежедневным общением с хозяином. Я вдруг прислушалась к заоконной жизни и тут же вычленила кошачьи голоса и какие-то другие неприятные звуки.
      Лея уютно отхлебнула чай, отгрызла бисквит и движением чашки как бы подтолкнула Давиду вопрос:
      -- А вы что, боитесь казаться психом? Но тогда зачем вы вели себя так, что могли им показаться?
      Давид слегка даже растерялся. Теперь он уже смотрел на Лею с уважением. Я тоже преисполнилась.
      -- Во-первых, казаться психом я все-таки боюсь намного меньше, чем среднестатистический нормальный человек. Во-вторых, это поведение было вызвано очень сильными эмоциями... вернее даже не эмоциями, а ощущениями. И ощущения эти очень плохоформулируемые. Потому что они выходят за рамки привычных ощущений, для которых придуманы термины.
      -- Но ведь всегда можно сравнить с чем-то похожим? -- Лея сказала это небрежно, как бы исключительно для того, чтобы показаться умной и поддержать разговор.
      -- Сравнить? -- задумался Давид.-- Ну да не знаю я с чем это можно сравнить. Может быть чисто теоретически. Вот некоторые животные, кошки например, чувствуют приближение землетрясения. И бегут из дома. Ну вот так и я... Так и мы. Да, Белла? Что молчишь? Ты же тоже все это чувствовала?
      -- Нуу...-- сказала я под ласковым взглядом Леи.-- Наверное, чувствовала что-то. Но не так же сильно, как ты. Может быть, мне просто передалось твое состояние.
      -- Нет-нет, что ты! -- сказал Давид.-- Помнишь, как ты боялась в доме твоей знакомой, уже перед рассветом? Когда пришла ко мне на диван?
      Лея повернулась ко мне:
      -- А что, знакомая ваша тоже боялась?
      Мне захотелось, чтобы Давид исчез. Сейчас же. До того, как тщательно и доброжелательно начнет отвечать. Как же!
      -- Так Белкиной знакомой же не было дома, Лея! Мы залезли в ее дом через окно -- она окно забыла закрыть.
      Я решила, что дальше они должны общаться без меня. В конце-концов, ведь это же для Давида психиатр! Но удалиться куда подальше у меня тоже не получилось -- как-то мне стало вдруг неуютно в доме. Он был слишком большой и пустой для меня нынешней. Я старалась не думать, что скоро Давид и Лея уйдут, а я буду вслушиваться в черноту. Одна. Не думать об этом у меня не получалось.
      Я продержалась сколько смогла и спустилась вниз, к смешливым подпитым голосам. Но они словно ждали меня для того, чтобы встать и уйти.
      -- Лее уже пора,-- радостно сообщил мне Давид.-- Я провожу ее.
      -- Тогда подожди нас тут еще несколько минут. Я обещала Лее показать новое платье.
      Лея небрежно сунула в сумочку конверт. Наговорила мне комплиментов по поводу интерьера и попыталась выяснить откуда у меня этот дом. Я слегка растерялась -- не знала как правильнее спросить про Давида. Наконец, я поинтересовалась:
      -- Давид хочет вас проводить... Вы не боитесь идти с ним ночью?
      Лея слегка покраснела, как может только натуральная блондинка, хотя все-таки, она была крашеная:
      -- Знаете, спасибо вам. Медицина -- медициной, но Давид потрясающе интересный человек.
      -- Человек или пациент?
      Она посмотрела на меня так, очень по-женски, словно прикидывала не ревную ли. Решила, что нет и ответила:
      -- Конечно, Давид не образец нормы. Но помощь психиатра ему нужна не больше, чем любой из нас.
      -- То есть, он здоров?
      -- Скорее не болен. Мне, правда, не понравился один момент -- про исчезающее из машины масло.
      -- Тут у него есть свидетели. Я и Гриша.
      -- Гриша -- это художник, да?
      -- Вы его знаете?
      -- Пока нет. Просто только что Давид уговорил меня позировать в образе жены царя Соломона. Художнику по имени Гриша. Уверял, что он большой мастер. Действительно, хороший художник?
      -- Неплохой, да. Но главное, что Гриша -- это самый нормальный мужик, которого я в жизни встречала. Не в том смысле, а в смысле, что нормальный, здравомыслящий. Он тоже видел, что масло исчезало.
      Лея пожала плечами и легко согласилась:
      -- Ну, значит все так и есть. Как вы говорите. Я в этих механизмах не очень разбираюсь.
      -- Да я тоже. Я просто знаю, что масло исчезать из машины само не может. А потом появляться.
      Лея терпеливо улыбалась, но улыбка была уже натянутая, ей очевидно надоело:
      -- Знаете, Белла... Я в душе верующий человек. И мне легче жить потому, что я знаю -- не нам решать, что может быть, а что нет. И знаете что... Я подумала... вот ваш конверт, я не буду брать деньги за визит.
      Она глупо хихикнула. Все-таки, не крашеная.
      Кинолог
      О, о, о, пошла. Когда они вот так задом вертят, интересно, они себя со стороны наблюдают? Еще бы. Иначе б не вертели б. Надо вывести корреляцию между амплитудой качания жопы и вероятностью, что баба даст... Хотя, и так ясно, положительная корреляция. А чтобы определить численное значение, надо перетрахать... это табун в тысячу жоп нужен. Всех измерить, и каждую попытаться трахнуть. Да, даже это сделать не могу... могу, но абстрактно. Мне не дано... а Гриша мог бы конкретно... и Давид при желании мог бы... Да даже Белка могла бы... все в этом тысячежопом проекте пристроились... Один я выхожу на дорогу, значит... Они, по-отдельности, вообще дружили каждый со мной... а не между собой... теперь они, значит, лучших в Городе баб пасут, а я -- от винта. Какого черта Гришка пишет царя Соломона с Давида... не похож... царь толк в бабах знал... а Давид, кроме Белки, с тех пор еще, вообще непонятно... Семьсот жен... триста наложниц... Ну, было у меня триста тоже. И не доставляли их мне на блюдечке. Сам добывал. Чем Давид -- Соломон? Оборжаться. Вроде, и говорил Гришане прямым текстом про своих триста... Как не слышал.
      Как-то я тупею... не только ум... точилка затупилась, точилка для затачивания притупляющегося интереса к бабам... Бабы одинаковые, жизнь ватная, друзья... друзья окукливаются. Маршруты повторяются. Не интересно больше. А как может быть интересно? От чего? Вот от этого вот? Общая точилка сломалась... все тупые ходим... возраст не при чем... при чем, при чем.
      Вызов Богу -- трахнуть монашенку. Вызов времени -- трахнуть сыроежку... Что-то давно я вот так не крутился в центре... что я тут делаю... а ничего, кручусь. Скучно. На работу идти глупо... раз уж все равно из-за тачки отгул... Раз отгул, то загул. Арабов в центре, как собак нерезаных... гуляют... лыбятся. Непуганые наши арабы. Тоже, граждане. С правами, без обязанностей. Я так расслабленно по арабским кварталам не гуляю. И Ларку одну не отпустил бы. И с подругой тоже. А эти вон ходят, санитарки, в платочках белых, бля. Шопинг времен первой мировой. Только креста на них нет, красного. А жопой тоже крутят. Не дождутся.
      Отсюда вывод: они крутят жопой, я кручусь в центре, а делаем мы это с одной и той же совпадающей целью. Так почему же я теряю время? Аха. Вот. О, о, о... Автопилот -- это тварь еще почище... то есть, погрязнее всего остального. Скажу... Она ответит... Что ж это я за ней поперся, кофе не допил... белые такие мне не слишком раньше нравились, сырыми казались... полуфабрикаты. Это климат на вкус действует. Не, ничего. Походка... Догнать? Ну, догоню, и пошло-поехало, бля-бла-бла... Лучше просто молча преследовать. Загадочно преследовать. Я, типа, маньяк. Маньяк, у которого давно не было белой женщины. Такой белой-белой... с голубенькой жилкой на тоненькой стройной шейке... на гордой такой шейке, устремленной вверх... робко устремленной... так суслики осторожно сидят у норок, устремленные к небесам... По-волчьи, что ли, завыть? Я завою, она обернется... А я ей: "Простите, у меня часы спешат. Думал -- уже ночь, полнолуние..." А она мне скажет: "Да, уже полночь. Тебе, папаша, уже спать пора. Со своей старухой. В разбитом корыте." Сука.
      А можно завлечь ее к Грише. Отсюда близко. У меня друг -- художник. Хотите, он вас нарисует? Ну? Ню? Или из глины слепит, из белой. Необожженной. А ну ее на фиг, альбиноску. Я еще ее спереди не видел. Может, у нее глаза красные. Как у белой крысы. Лабораторная девушка. Все-таки мне очень скучно, если я за ней иду... я всегда любил смуглых женщин. А мимо этой на белой простыне промахнешься... Хотя, теперь мы спим уже на цветном белье, Ларка, сука, следит за модой. Какая, бля, мода? Кто видит на чем ты спишь, сука! Кто, кроме меня это видит, а? Все, что навезли, все эти тюки с бельем ("в Израиль надо везти хлопок и лен, постельное белье очень там дорогое") вышвырнула. Губу оттопырила, не модно, я (Я!!!) на этом (НА ЭТОМ!!!) спать не буду! Так не спи, бодрствуй всю ночь! Мух от меня отгоняй. Танцуй в лунном свете. Завернувшись в пододеяльник. А этой, чтобы прикинуться приведением, даже заворачиваться не надо. Бледная, нежная... лилия... нет, какая там лилия. Мозги заплыли банальностями. Белые цветы были на яблоне, весной. Под окном. Днем эту ботанику не замечал... замечал в полумраке, когда задергивал шторы. Их белизна выявлялась в сумерках. Исчезал в черноте задний план, белые цветы словно приклеивались к окну... Так и эта, среди сумерек наших брюнеток... У нее после прикосновения на бумажной коже остаются следы... Каждый хочет оставить свой след. И поэтому я иду по следу...
      Свернула. Хммм... Сейчас или никогда. Вот же уже Гришин дом... Даже так? По лестнице? Может, она вообще к нему? На выпечку? Вот сука!..
      Белла
      Если надежда умирает последней, значит она нас всех хоронит. Хотя она, конечно, не гробовщик, а скорее сладкоголосая Сирена, поэтому все-таки не хоронит, а отпевает. Что, впрочем, не принципиально. Само понятие "надежды" -- лживое. Прекрасное, конечно, тоже, но в целом -- это как тот блестящий щит, в который смотрелся Персей, чтобы не погибнуть от взгляда Горгоны-жизни. Ну, щит ему помог выжить. Но отражение в щите все-таки искаженное -- угол зрения, цвет, четкость, поле зрения... Все мы ходим с этими щитами в руках и задеваем друг-друга зазубренными краями.
      А теперь как же так вышло, как же так быстро получилось, что друзья мои собрались в круг, отгородились щитами и что-то там такое варят. А я вожу одинокие хороводы вокруг и вижу лишь свое вытянутое лицо, искаженное отражение, как в захватанном никелированном чайнике. Почему приход любой из моделей радует их больше, чем мое появление? Понятно почему. Это можно понять, а значит и простить. Но ведь они при моем появлении демонстрируют больше радости и оживления -- вот что убивает.
      Пришла Марта, снегурочка. Ее портрет мог быть уже готов, но Гриша нарочно тянул, я-то знаю. Холст может не выдержать того слоя белил, которыми он его заштукатурил. Марта очень милая девица, похожая на мучного червячка. Ну на подснежник, ладно.
      -- Марта...-- произносит Гриша этим своим особенным обволакивающим голосом.
      Марта удивительно малоподвижна. Лицо ее напоминает не честную мордашку скандинавки, а, скорее, японскую маску. В прорезях глаз, которые на удивление черные, а не серые или голубые, мелькает иногда что-то такое, не связанное ни с ее внешностью, ни вообще с происходящим. Жизнь в ее глазах течет гораздо быстрее и интенсивнее, чем то, что происходит с ее вялым, плавным, словно лишенным суставов, белым телом.
      А Давида она чем-то не устраивает. Он смотрит на Марту только по необходимости. Как будто не хочет увидеть в ней то, что заставит его выкинуть Марту из царского гарема. Еще Марта не понимает что происходит. То есть, понимает все как-то не так. Вернее, все понимает так, что периодически бросает на меня взгляды, полные превосходства победительницы. Меня это немножко злит, но больше забавляет, поэтому я чаще и чаще начинаю, сидя в своем наблюдательном углу, ухмыляться. Давид очень внимательно отслеживает такие моменты, даже начинает всерьез волноваться, может быть ему кажется, что я улавливаю нечто, что должен, но не может уловить он. Почему он, взрослый, неглупый, интуитивный, не понимает, что я демонстрирую самые банальные эмоции.
      Гриша с особой тщательностью и неторопливостью придает Марте позу, словно лепит ее, что-то бормочет, как мурлычет.
      -- А можно я останусь в наушниках, буду слушать плейер? -- спрашивает Марта.-- А то вы все время на русский перескакиваете.
      Гриша прижимается ухом к ее виску. Я ловлю на себе ее специальный, именно для таких случаев, взгляд. И подмигиваю ей.
      -- Еще чего,-- говорит Гриша.-- Ты будешь дергаться в такт. И у тебя выражение лица будет неправильное. Не мечтательное. Могу поставить классическую музыку.
      -- Ну... поставь... Что-нибудь... тааакое.
      Кажется, мое место в буфете, надо идти. Но в дверь громко стучат, причем с каким-то хамским ритмом.
      -- Открывайте немедленно! Совместный патруль полиции нравов квартала Зихрон Йосеф и особого отряда по борьбе с сексуальным терроризмом! -- орет из-за двери Кинолог.-- Предупреждаю, все, что я увижу, может быть использовано против вас! Га?!
      Кинолог вваливается в студию и сразу нашаривает взглядом Марту. Ну конечно! Лицо его приобретает специфическое... не совсем специфическое выражение. Он просчитывает расклад, как-то обиженно сникает. Кажется, он тоже смотрит на свое искаженное лицо в чайнике щитов, и оно ему не нравится. Но водить хоровод на пару с Кинологом мне не хочется. Я снова встаю -уходить. Но он бросается ко мне и с неприятно-фальшивой радостью почему-то орет:
      -- Привет, Белла-донна! И вам двоим, ведущим придонный образ жизни, гы, тоже привет! Я тут всего три секунды, а вы мне уже надоели. Представьте меня этой прекрасной незнакомке! Здравствуйте, девушка... По-русски не говорит?.. Шалом, хатихат-мотек... Гы, как зырит! А как она, такая, к вам сюда попала? На лыжах прибежала?
      Гриша смотрит на Кинолога, как на бешеного кобеля. Так смотрит, словно старается изо всех сил вспомнить телефон отдела по борьбе с бродячими животными. Кинолог отлично взгляд этот выдерживает, ему не впервой, он привычный, кажется, он даже как бы подпитывается. И продолжает:
      -- Этто че, жена царя Соломона, я дико извиняюсь? Неее, ребята, облажатушки. Границы сексуальных угодий царя нашего Шломо не простирались дальше Ливана.
      -- Мало мне Ортика! -- цедит Гриша.-- Еще один искусствовед в штатском.
      -- Так что ты, Гришаня, должен отказаться от своего капреализма и начать рисовать эротические фантазии царя. Типа, что он всю жизнь искал, но стеснялся спросить точный адрес. Гы. Знаешь, ведь у царя Соломона даже такой псалом есть, неканонический: "Дай ты мне, Господи, девушку белую! Я ее женщиной сделаю, сделаю!" Че смотришь? Это юные каббалисты недавно раскопали, аха...
      Наверное, у Кинолога что-то случилось. То есть, у него точно случилось -- он же машину разбил, незастрахованную. Даже, если вдуматься, две машины. Но у него уже было время привыкнуть, несколько дней прошло. Да и не повод, дело понятное, житейское, даже вполне гусарское. Что-то тут...
      А Давид, умница, уже налил виски и протягивает Кинологу. Тот, как опытный оратор, берет стакан, залпом его опрокидывает и явно собирается продолжить. Но тут вступает женский голос, Марта:
      -- Что вам говорит этот человек? Переведите мне, пожалуйста! Как можно точнее. Это очень важно. Слово в слово!
      Кинолог ухмыляется, как скалится:
      -- Если бы это было предназначено для твоих ушей, кусит,-- говорит он на бойком иврите,-- я бы придерживался государственного языка. Это наши русские дела и наша русская ментальность. Эти суки,-- продолжает он уже на русском,-- всегда все хотят знать. Это их и погубит.
      -- Переведите! -- уже кричит Марта.-- Я знаю, это про меня! Если вы не переведете, я ухожу. И не вернусь никогда!
      Давид наливает уже Марте, но на нее вид стакана с виски не оказывает успокаивающего действия, скорее наоборот. Она как-то странно смотрит на налитое и вдруг задумчиво, с каким-то даже абстрактным ужасом говорит: -- Да тут больше пяти дринков... он ваш друг, да?
      -- Да,-- пытается успокоить ее Давид.-- Боря наш друг еще со школы. Мы все его зовем Кинолог.
      Кинолог тем временем садится, закинув ногу на ногу, и жадно закусывает соленой капустой из русского магазина -- запускает пальцы в общую банку и запихивает капусту в рот, при этом явно стараясь не пропустить ни слова.
      -- Ты ей главное объясни,-- советует он Давиду, захлебываясь рассолом,-- почему меня Кинологом зовут. Не стесняйся, давай, пока я сам не объяснил.
      Марта, услышав слово "кинолог", снова задумывается. Затем неуверенно спрашивает:
      -- "Кинолог"... это от русского слова "кино", да? Кинокритик?
      -- В каком-то смысле,-- журчит Давид,-- в каком-то смысле да.
      Кинолог замирает, капустная лапша свисает у него изо рта, как ножки заглатываемых Дюймовочек. Потом он согласно кивает и приосанивается.
      -- Скорее, артист,-- ставит диагноз Гриша и швыряет в сторону кисти.-В России, в каждом маленьком городке, есть такой свой городской... киноартист.
      Слишком сдержанная реакция для Гриши, учитывая все обстоятельства. Что-то слишком долго он все это терпит. Не люблю я, когда Гриша начинает себя контролировать. Не кончится это хорошо, нет.
      Марта проводит взглядом по нашим лицам, завершает круг на мне, я с трудом удерживаюсь, чтобы не подмигнуть, но что-то в моем лице ей все равно не нравится.
      -- Переведите! -- уже в предыстерике требует она.-- Переведите что он говорил!
      -- Переведи, переведи,-- милостиво разрешает Кинолог, вытирая пальцы о штаны и наливая себе следующие "больше, чем пять дринков".
      -- Он сказал, что ты очень особенная. В смысле, для Израиля особенная,-- честно бормочет Давид.-- И что у царя Шломо жены были других типажей -- ну, там семито-хамитского, максимум -- хеттиянки, финикиянки, филистимлянки.
      -- Бэкицур, всякие киянки,-- вставляет Кинолог, склабясь.-- Из разных сортов дерева, для онанизма по системе йогов, гы!
      -- Он считает, что лучше было бы тебя представить как такую эротическую фантазию царя Шломо,-- не успевая затормозить, заканчивает мысль Давид.
      -- Врешь! -- кричит Марта.-- Не так переводишь! Он сказал "как янки"! При чем тут американцы? Это про меня, да? Он маньяк! Да! Я знала это с самого начала! Я все видела! Как он бросил пить кофе и побежал за мной, не заплатив!
      -- Вот сука! -- чуть ли не с восхищением объявляет Кинолог.-- Да у нее глаза на жопе! Она ими вращает! Только я заплатил! Слышишь, ты! Просто еще до того...-- он переходит на иврит.-- Кто за тобой шел! Я к Грише шел!
      -- Ха! -- вопит Марта.-- Ха-ха! Не шел он за мной! Да ты следил! Крался! Я нарочно то замедляла, то ускоряла шаги! А ты оставался на том же расстоянии! Так не ходят! Так преследуют! Зачем ты это делал, маньяк?! Если я тебе понравилась, почему не подошел, как человек?!
      Гриша оскорбительно ржет. Ох...
      -- Да кому ты нужна?! -- орет Кинолог, как настоящий мерзкий голливудский злодей.-- Посмотри на себя! Субботняя скатерть! Никому не нужна! Разве что голодному итальянцу!
      -- Почему теперь итальянцу? -- задумывается вслух Марта.
      Гриша вытирает руки заляпанным пестрым полотенцем и за шиворот тащит Кинолога к двери. Как кобеля от суки, точно. Зрелище неприятное, но приятное. У порога Кинолог упирается всеми четырьмя конечностями в косяк, оборачивается и успевает прокричать Марте:
      -- Потому что ты похожа на спагетти! И то он тебе сначала нос расквасит! Потому что даже голодный, даже итальянец, предпочитает спагетти с кетчупом! Пусти, сука!..
      5. ПЕРВЫЙ ГОНОРАР
      Давид
      Когда мы подходили к стенам Старого Иерусалима, в том месте, где подземная стоянка обдала нас жарким, влажным и смрадным дыханием льва, Лея взяла меня под руку:
      -- Знаешь, Давид, когда я впервые их увидела, эти стены, то подумала -за ними если и не рыцарские замки, то что-то вроде старого Таллина, но только гораздо древнее и торжественнее. А мы еще зашли тогда не через эти ворота, как нормальные туристы, а через те, которые левее, вон там. Новые. И такой там оказался кишлак... Так обидно даже стало... Ты понимаешь о чем я говорю?