Прислонившись к двери, я глянул на звезды, на тополя, на белую тети Шурину кошку, сидевшую на крыше сеней, и остановил взгляд на темном Томкином крыльце, куда и стремился, беря этот космический разбег. Неужели она только сегодня уехала?.. Да, утром. Сегодня утром уплыл мой парус. А ведь столько уже прошло!.. Со мной вдруг сделалось что-то таинственно-неладное: я прямо почувствовал какое-то шевеление в мозгах и, пораженный, прошептал:
      Ты уехала вот-вот,
      А мне кажется, что год.
      Ужас!.. Голова моя, как электронно-вычислительная машина, сама выдавала стихи!.. Что же это такое?
      Радостный, я ворвался в квартиру.
      Отец сидел в кухне и играл свой любимый романс "Калитка". Не знаю, умел ли он толком играть на гитаре, но кроме этого романса да "Марша Наполеона" - каскада мощных аккордов - я от него ничего не слышал, да он и редко брал гитару, поэтому-то она месяцами и пылилась на дезкамере. Увидев меня и чуть заметно покосившись на будильник, отец забренчал громче и запел:
      Отвори потихоньку калитку
      И войди ты неслышно, как тень...
      Я подмаршировал к нему, вытянулся и, козырнув, доложил:
      - Товарищ Кудыкин, ваш сын явился вовремя!
      - Браво, сынище! - Отец приглушил струны и погладил гриф. - Музыка ведь, а не шаляй-валяй!.. Разумно ли совать ее куда попало, а, Вов?
      - Конечно нет... Да и вообще красивая штука. Вбить гвоздь да повесить... Мама вон обещала мне котенка, я его буду дрессировать под гитару, как Генка своего Короля Морга под баян. Не слышал, как он поет, Король Морг?.. У-у.
      - Что ж, пробуй... Кстати, я что-то не видел на дезкамере стареньких шахмат.
      Я рано или поздно ожидал этого, поэтому, не моргнув, ответил:
      - У Борьки. Давал сеанс... Кстати, а "Богатыри" на месте?
      - На месте.
      - Тоже ведь не шаляй-валяй, а произведение искусства.
      - В общем-то да, - согласился отец.
      - Тоже надо пару гвоздей и - пусть висит, там, у меня за дезкамерой.
      - Пожалуйста... Ну, ладно, развлекся маленько, надо заканчивать бухгалтерию.
      Просто так дернув струны, отец отставил гитару к стенке и придвинулся к столу, на котором теснились большие, как наши классные журналы, конторские книги, счеты, стопки бумажек, схваченные скрепками, - деловая обстановка завхоза, делающего отчет.
      В спальне стрекотала швейная машинка.
      Я умылся, выпил стакан молока, улыбнулся маме и, взяв тетрадь с карандашом, юркнул в постель. Тревожно и торжественно, не дыша и боясь хоть чуть ошибиться, я записал стихи про реку, которая разлилась во все стороны, и про Томку, которая уехала вот-вот. Записал и понял, что надо немедленно сочинить стихотворение про драку! Да, да, потому что драка эта была необыкновенной! Мы с друзьями как будто плыли на плоту, легко, играючи, но неожиданно перед нашими носами пучина забурлила и вспучились пороги, чтобы разбить нас и перетопить, но мы устояли и лихо несемся дальше, теперь уже зная, что пороги еще будут!.. Даже не про саму драку хотелось написать, а про то вечернее, трехбогатырское ощущение...
      С полчаса я, наверно, мучился, но неприступные богатыри так и не поддались мне. Зато драка получилась настоящая. Вот она:
      Пострадал от булок Блин,
      Потому что был один,
      Ну, а булок было две
      Хвать! Блина по голове.
      Уж к этим Блинам Борька не подскребется!
      И, довольный, я откинулся на подушку.
      "СЧ"
      Месть!
      Хоть ее сразу и не последовало, но потом вся наша жизнь свелась к пугливо-настороженному ожиданию этой мести.
      Гараж умер для нас: мехмастерские обнесли таким крепким забором с колючей проволокой поверху (мы подбирались и обследовали его), что ни о каком новом лазе не стоило и заикаться, да и в самом гараже все, видно, посдавали в металлолом - что-то уж очень много там гремели. А тут еще Нинка Куликова укатила в деревню, и нашим привычным вечерним играм не хватило сил перепорхнуть на другое крыльцо, они просто заглохли, как моторы без горючего.
      Когда компания сокращается наполовину, жизнь замирает раз в пять. И если бы не Блин со своими прихвостнями, незримо кружившими вокруг двора, мы бы вообще засохли от скуки, а тут скучать особо не приходилось, зная, что тебе в любой миг могут набить морду.
      Каждое утро, в постели или за завтраком, я горячо разворачивал возможные встречи с неприятелем: то нас осаждают на крыше, и мы стряхиваем с ветки одного противника за другим; то вдруг окружают на велосипедах посреди улицы, а мы запрыгиваем в кузов проезжающего мимо грузовика и были таковы; то поджидают у дверей магазина, а мы объясняемся с продавцом, и он выпускает нас через черный ход. Но время шло, а мы никого и не встречали и не видели издали, даже Юрку. Может быть, они отступились?.. Хорошо бы! Но в глубине души сидело егозливо-занозистое желание еще схлестнуться с Блинами.
      В это утро я проснулся с четким ощущением, что опасности больше нет. Я не стал даже вдумываться в это, нет - и все!.. Потянувшись, я сполз с подушки, достал ногой радиоприемник и большим пальцем нажал клавишу Приемник наполнился нарастающим гудением Нажал другую - гудение растаяло, как будто мимо пролетел самолет Да, самолеты летают! Прачечная гудит! Где-то в песках отдыхает Томка! Дней через десять она будет здесь, и жизнь опять пойдет на всю катушку!.. Садовник! Прятки! Я забиваюсь с Томкой в какую-нибудь дыру, и она нашептывает мне свой дивный секрет!..
      - Спорим, что он спит! - раздался Борькин голос.
      - Не спорь, не сплю, - отозвался я.
      Борька появился с трубкой ватмана под мышкой и с обычной косоротой ухмылкой.
      - Вовк, - сказал он, - прочти-ка мне снова твой стих.
      - Какой?
      - Да не про воронов же!.. Про поединок булок и Блина.
      - А-а, этот - пожалуйста! - Я приподнялся и с размашистыми жестами, точно держа в руке сетку с хлебом, прочитал.
      - Прекрасно, Гусь!.. Вот тут ты поэт, а не водолаз, который вытаскивает утопленников! - Борька бросил на диван ватман и сел. - Слушай, давай сделаем листовку с этими стихами и приляпаем ее на забор у Юркиных ворот!.. Если сорвут, значит, мымры здесь, а нет - нет. А то как-то противно! Может, они давно плюнули на нас, а мы все, как дураки, с оглядкой да с опаской ходим!.. А так станет ясно.
      Я чуть помыслил и ответил:
      - По-моему, и так ясно - их нет, чую.
      - Мало ли что ты чуешь, надо проверить.
      - Ну, давай!
      Я вытащил красную и черную тушь, плакатное перо, и, расположившись на диване, Борька принялся делать листовку. В правой половине ватмана он быстро и красиво написал стихи, черной тушью, а в левой, красной тушью, вдруг так похоже изобразил Блина, в плоской кепочке и со ртом до ушей, что я рассмеялся.
      - Сойдет? - спросил Борька.
      - Еще бы!.. Ну и даешь!
      - А ты думал, один ты ферзь, остальные пешки?.. Хочешь, тебя нарисую?
      - А сможешь?
      - Конечно. Я себя перед зеркалом несколько раз рисовал... Пока тушь сохнет, я тебе такой портретище отгрохаю, что закачаешься!
      - Рисуй! - радостно согласился я. Фотографий моих много, но чтобы кто рисовал меня - ни-ни.
      - Давай альбом, линейку и карандаш.
      Я все ему представил, натянул штаны и сел торжественно, как саблю проглотил.
      - Так, - сказал Борька азартно. - Начнем... Только ты помягче-помягче рожу, я ведь не бить тебя собираюсь... Во-о!..
      Он засек расстояние между моими глазами - отметил в альбоме, определил длину носа - занес, прикинул, сколько от носа до подбородка засек и, довольно крякнув, с любопытством уставился на пустой лист.
      - Ты рисуешь или выкройку для намордника мне делаешь? - спросил я.
      - Хочешь быть похожим?
      - Хочу.
      - Ну, и не мешай!
      И зажал мне губы линейкой, измеряя поле между носом и верхней губой. Потом пошла ширина рта, высота ушей, размах лба - и все это отмечалось. Потом Борька задумался - не пропустил ли какого-нибудь измерения.
      - Язык не надо? - напомнил я.
      - И так знаю, что он у тебя длинный... А вот ширина носа по ноздрям пригодится.
      После этого Борька отложил линейку и принялся увязывать все мои размеры, задрав альбом так, чтобы я ничего не видел, и скача взглядом с меня на лист.
      - Скоро? - устав позировать, спросил я.
      - Молчи, я как раз рот рисую... Ох, и ротик у тебя!.. Не швыркай носом, кривым получишься!
      Наконец, минут через пятнадцать он гордо вручил мне альбом. Я взял его, не сдерживая улыбки, глянул и нахмурился - на меня с листа глядела какая-то египетская мумия, с пустыми глазницами, без штрихов и теней, обведенная одной бледной линией.
      - Это кто - я?
      - А кто же!.. Чей чубчик?
      - Чубчик-то вроде мой, но... - Я приближал портрет, удалял, выпучивал глаза, щурился, косился одним глазом - ничего не нашел, никакого сходства и со вздохом заключил: - Извини, Боб, но это седьмая вода на киселе.
      Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.
      - Ну?.. Вылито! - заявил он.
      - Где же вылито?.. Нос-то кривой!
      - Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!
      - А уши?.. Что я, и ушами швыркал - одно выше другого и разные!
      - Да что ты понимаешь? - возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: - Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую - увидишь. У него морда здоровая - хорошо измерять.
      - Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! - сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.
      Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа - замечательно, но чего-то тут не хватало.
      - А подпись-то? - спохватился я. - Подписи нет!.. Слушай, Боб, подпиши "СЧ"!
      - Сыч?.. Это что, твой псевдоним?
      - Не сыч, а просто "СЧ", то есть "Союз Четырех"!
      - Каких четырех?.. А-а, ты вон о чем! Давай!.. Союз так союз! Четырех так четырех!
      И внизу на границе стихов и рисунка Борька крупно вывел две красные буквы - СЧ. Теперь в листовке было все: кто, кого и зачем - хоть на выставку! Мы взяли кнопки и, не заскакивая к Афонину, который собирался сегодня в больницу лечить зубы, побежали к Юркиному дому.
      Листовку прикололи к забору с уличной стороны. Выглядела она захватывающе! Повертевшись вокруг да около и повосторгавшись, мы убежали, потирая руки и покрякивая от нетерпения. Было такое чувство, словно мы поставили жерлицу на щуку и теперь осталось только ждать, когда она попадется. Сперва казалось, что щука шастает рядом и хапнет живца, едва мы уйдем, но минут через пятнадцать "жерлица" была еще не тронутой, и мы поняли, что все на так-то просто.
      Второй раз мы не проверяли дольше, но и здесь листовка уцелела, лишь возле нее мы застали старика с тростью и в очках, надвинутых на лоб.
      - Что, дедушка? - спросил я.
      - Смотрю вот, - бодро ответил он. - Думал, какого пьяницу продернули, а тут непонятно кого... Но тоже, видать, хорош, раз публично повесили.
      - Хорош! - сказал Борька.
      Приближалось обеденное время, когда Борьке нужно было ехать обедать к отцу в мастерскую, а мне - разогревать приготовленную мамой еще с вечера еду, и я спросил:
      - Дедушка, у вас есть часы?
      - Часы? - удивился дед. - К-к-какие часы?
      - Да любые, лишь бы время. Ручные.
      Старик опустил очки, тревожно глянул на нас, на пустынный тротуар и робко ответил:
      - Ручных н-нету.
      - Ну, карманные - все равно.
      Неожиданно старик попятился, оборонительно подняв трость и бормоча:
      - Карманные?.. А з-зачем карманные?.. Карманные д-дома, - он попятился до угла палисадника и, осмелев, крикнул оттуда: - Я вам покажу часы, шпана этакая! Я вам дам время! - И стремительно заковылял прочь.
      - Псих! - фыркнул Борька.
      - Не псих, а опытный. Видать, на каких-то мымр натыкался... Собаки, даже взрослые шарахаются от них. Виси, виси! - пригрозил я портрету.
      Время мы узнали у парочки, которая остановилась у куста, лезшего через забор, поболтать. Было без десяти час, и, охнув, мы бросились по своим делам.
      За обедом я много и громко пустомелил, суетился, все подавал маме и отцу, наливал им чаю из самовара, а перед глазами так и маячил Блин: вот он натыкается на листовку, узнает себя, надвигает кепку на брови, читает и с рыком, садя занозы под ногти, сдирает вдруг ватман с шершавого забора!.. Родители уже наелись и ушли, а я, расфантазировавшись, доканчивал только тефтели. Потом чай швырк-швырк - скорей!
      Стукнула дверь. Я оглянулся и обмер - Юрка Бобкин.
      - Ты один? - нахально спросил он.
      - Один, - пораженно ответил я.
      Он кому-то хозяйски махнул рукой, и в сени со стуком ввалились Блин, Кока-Кола и Дыба. Дверь они заперли на крючок. Разжав челюсти, но не размыкая губ, так что недожеванная баранка повисла у меня во рту в состоянии невесомости, я поднялся и стал шарить позади себя, почему-то решив, что табуретка приклеилась к штанам.
      Не столько задирая голову, сколько изгибаясь сам, Блин осмотрел нашу странную раздевалку, со сплетением труб у потолка, с толстым канализационным стояком, и по плечи высунулся в кухню, держа одну руку за спиной.
      - Подкрепляешься? - спросил он, оглядывая кухню.
      Я принялся медленно дожевывать баранку, бешено ища спасение. На улицу сквозь них не пробиться; в туалет не заскочить - он на защелке и открывается наружу, пока возишься - схватят; орать и звать на помощь стыдно, да если кто и придет - заперто. Значит, все - исколотят так, что никакая больница не примет, как и грозил Юрка.
      Блин вдруг увидел свое отражение в самоваре, который стоял на столе сразу за косяком, осклабился и даже прихорошился, поправив кепку.
      - Шик моде-ерн! - довольно протянул он, перекидывая на меня еще теплый взгляд. - Не бойся, Гусь, бить не будем, если, конечно, договоримся по-джентльменски.
      С арбузной улыбкой он вывел из-за спины руку. В руке была свернутая трубочкой листовка. Я вздрогнул, значит, вон почему они явились, значит, все шло так, как я и воображал. Не воображал, а прямо по телевизору смотрел. Но почему ко мне?
      - Твоя работа? - спросил Блин, сбросив улыбку и резко расправив ватман.
      - Что?
      - Вот это! - Он тряхнул листовку.
      - Что это?.. Там много.
      - А-а, уточняешь? Не один, значит, трудился?.. Ну, стихи - твои?
      - Его-его! - крикнул Юрка. - Я знаю, только он пишет стихи!
      - Замолчь... Твои?
      - Мои.
      - А рисунок?
      Я чуть помедлил и сказал:
      - Тоже мой.
      - А это что внизу, что за "СЧ"?
      - Это... мое дело, - ответил я, потихоньку набираясь мужества.
      Приятели Блина зашумели, мол, это шифровка, и посыпали разгадки "счастливый человек", "санитарная часть", "суд честных". Блин шевельнул кожей на голове, отчего кепка его дернулась, и все замолчали.
      - Ладно, твое так твое, - сказал вожак. - Перейдем к нашему... Ты, Гусь, мозгастый парень, нам такого не хватает, и я пожал бы тебе руку, если бы это было не обо мне... Но это обо мне, и руку я тебе жать не буду. Я тебе, Гусь, зажму горло, - прохрипел он, - если ты не разорвешь свою мазню на мелкие клочья, не попросишь у меня прощения при всем этом народе, - не оборачиваясь, он оттопыренным большим пальцем указал назад, через плечо, - и не выложишь камеры.
      - Камер у меня нет, - живо ответил я.
      - Врет, Блин, у него! - торопливо вмешался Юрка. - Чего, Гусина, врешь, я же сам видел, как вы со Славкой скатывали!
      - Ладно, камеры потом, - остановил Блин. - А пока рви. - И он протянул мне листовку.
      Я машинально взял ее... Вот уж не думал, что за стихи мне придется расплачиваться, и так быстро. Но ведь в них - правда, правда нашей победы! И в Борькином рисунке - правда! Почему же я должен рвать эту правду и просить за нее прощения?
      - Ну! - подхлестнул Блин. - У нас мало времени.
      А за ним выжидательно теснились ухмыляющиеся рожи, готовые ухмыльнуться еще подлее. Нет, я им не дам повода! Я подал листовку обратно и, чувствуя, что вот-вот навернутся слезы, не проговорил, а прошептал:
      - Не буду.
      - Ха! - воскликнул Блин. - Слышите? Он не будет рвать!.. А я, думаешь, буду терпеть?.. Ты мог нарисовать его, его и его, - он перетыкал пальцем всех своих холуев, - мне плевать, по личных оскорблений я не терплю!.. Я еще с прошлого раза натерпелся так, что сыт, а вы новых подкидываете!.. Ладно, шик модерн, рви без прощения!
      - Не буду, - повторил я, качая головой.
      - Будешь!.. Дыба, Юрок! - коротко приказал он.
      Выступили Бобкин и тот коротыш, которого массажировал на земле Борька. Они, видно, знали, что делать, и молча двинулись ко мне. Я попятился, как щитом, прикрываясь листовкой и соображая, где же самый дальний угол... В родительском тупике, за дезкамерой. За. А если - на дезкамеру?.. Жар охватил меня при этой мысли, и ко мне мигом вернулось все: уверенность, сила и расчетливость. Я сразу увидел нашу стычку на пять ходов вперед и замер в дверях спальни. Юрка тоже остановился, но Дыба оттолкнул его, бросился на меня. Я отпрыгнул, уронив перед собой стул поперек прохода. Невезучий Дыба запнулся, как и в прошлый раз, и шмякнулся на пол. Юрка, метнувшийся следом, упал на него, а я тут же очутился на дезкамере.
      - Что, съели? - крикнул я пацанам, когда они, расчистив в дверях завал, ошеломленно уставились на меня.
      - У него же там камеры! - просияв, сказал Юрка.
      - Конечно! - поддразнил я. - У меня тут всего полно! Может быть, тебе, Юрок, правый карман дать? Лезь без очереди! По знакомству! - Я нервно хохотнул. Добро пожаловать, Блин Оладьевич! Говоришь, у вас мозгов не хватает? Подставляй свою драгоценную голову, добавлю, поварешкой начерпаю!
      - Ну, Гусь, не я буду, если не ощиплю тебя сегодня! - взъярился Блин.
      Он рыскнул вправо, влево, ища, наверное, какую-нибудь подставку, но, ничего не найдя, полез по болтам, велев подстраховать его. А я подтянул тюк ваты, замотанный в простыню, и едва над дезкамерным горизонтом мелькнули руки Блина, столкнул этот тюк. Он был тяжелым. Он сшиб атамана и повалил всю шайку, окутав их пылью.
      - Получили? - торжествовал я. - Кому мало, подходи за добавкой!
      Отплевываясь и ругаясь, Блин приказал:
      - Диван!
      И осаждающий вцепился в вокзальный диван, подтаскивая его к моей крепости. А я лихорадочно оглядывал дезкамерное хозяйство - чем же лучше обороняться. Жаль, отец гитару снял, а то бы я их гитарой! Можно, конечно, и шахматной доской, можно и самими фигурами, они со свинцом, как пули, можно, в конце концов, и новогодними игрушками, но это напоследок, а пока... И я плотно ухватился за конец скатанного в рулон ковра с "тремя богатырями" внутри. Теперь и нас четверо! "Союз Четырех" действует! Ну, родненькие богатыри, не подведите своего братишку!
      И только Блины вскочили на диван и кинулись на штурм по всему фронту, я как давай махать ковром, словно палицей, над их головами, как давай низвергать на них тучи пыли, и атака белых снова захлебнулась.
      Блин пошел на переговоры:
      - Гусь, гони камеры, и мы уйдем, не тронем тебя!.. Даю слово, если хочешь!
      Придержав ковер на кромке, задыхаясь в пыли, я устало ответил:
      - Нет у меня камер.
      - А там?
      - Нету.
      - Дай взглянуть.
      - Взгляни.
      Блин пружинисто взметнулся и лег грудью на край дезкамеры, поводя сощуренными глазами. Ничего не обнаружив, он присвистнул и спросил:
      - А где они?
      Меня так и подмывало без лишних слов врезать ему ковром по уху, но он был парламентером, и я ответил, не юля:
      - В гараже... Мы их обратно стаскали.
      - Врет! - опять крикнул Бобкин. - Ну, гад, врет!.. Не слушай его, Блин! Я сам видел, чтоб мне сгнить!
      Блин стал сползать и вдруг молниеносным движением цапнул ковер и, вырвав его из моих расслабленных рук, спрыгнул с ним на диван под злорадный гогот дружков. Но я тут же вооружился шахматной доской и не знаю, дошло бы дело до новогодних игрушек или нет - а защищался бы я до последнего "патрона", - как вдруг где-то стрельнуло, забарабанило по стеклам, заплескало, зажурчало.
      Кока-Кола сиганул в кухню и панически заорал:
      - Потоп!
      Я догадался, что это пробило в стояке прокладку, как не раз бывало при засорении, и теперь там веером хлещет мыльная вода, но я не понял, почему эта банда, не побоявшаяся ворваться в чужой дом и натворить в нем черт знает что, вдруг перепуганно бросилась вон, действительно, точно крысы с тонущего корабля. Я слышал, как они ойкали и взвывали, проскакивая бешеную завесу, как звякнул в сенях откинутый крючок, как хлопнула распахнутая дверь и как мимо окон пронесся топот.
      Враг бежал.
      Мне бы на радостях крутануть с дезкамеры сальто-мортале, пройтись присядкой и прокукарекать, но я спустился медленно и почему-то с шахматами, будто еще не додрался. Подобрав невредимую листовку, которую сам же уронил, я, как полусонный, прошел в раздевалку, поправил на вешалке специально прибитый клеенчатый полог, подставил ванну и два ведра под самые сильные струи, запер дом и, мокрый насквозь, как из стирального барабана, побежал к отцу доложить об аварии, побежал спокойно, точно перед этим ничего не произошло... Это потому, что произошло слишком много...
      "СОЮЗ ЧЕТЫРЕХ" - ЭТО МАЛО!
      Хоть потасовка и была горячей, но она будто заморозила меня, и я начал оттаивать где-то через час, когда в раздевалке сантехники уже орудовали своими клешнястыми ключами. Я какое-то время наблюдал за ними, потом вспомнил, как сюда заявились мымры, как я отступал, как потом изобретательно отбивался, и вдруг весело поразился - неужели это я один справился с четырьмя?.. Выходит, справился! Правда, сперва-то я перетрусил, зато после!.. Исколотить так, как надо бы, я их, понятно, не исколотил, но психическую взбучку дал - будь здоров! - да и не только психическую! Вон какими взмыленными они вылетели во двор!.. Конечно, мне помогли неодушевленные предметы: дезкамеры, вата, ковер, стояк; но ведь не ввалилась же дезкамера в кухню, как Мойдодыр, и не подставила спину; не пропыхтел же тюк, мол, спихни меня; не протянули же три богатыря руки - я сам заставил их помогать мне. Сам - вот в чем соль!.. Разве что стояк фыркнул случайно, но почему бы ему не фыркнуть и не брызнуть мыльной струей в глаза моих врагов, стояк-то наш!..
      Я хохотнул, к удивлению сантехников, и полез на дезкамеру с мокрой тряпкой. Услуга за услугу - по-дружески. Часть пыли я там уже размахал, но и оставшейся было вдоволь - хлопья ее колыхались, как студень. Еще бы, мама не заглядывала сюда четыре года, все надеясь на скорый переезд.
      Протерев свою крепость-спасительницу, я затем протер все, на что осела пыль, даже гитару, которую отец повесил на желтое пятно. Тут и сантехники довинтили гайки. Я попросил их придвинуть диван к стенке и закинуть вату наверх. Теперь все - никаких следов от сражения. А хорошо бы оставить как было, чтобы показать Борьке со Славкой, но в любую минуту мог зарулить отец - ведь авария! - и боевой вид спальни его бы не очень обрадовал.
      Когда я в закатанных до колен штанах собирал в таз огромной тряпкой стоявшие в кухне и раздевалке мутные лужи, явился Борька, взволнованно-нетерпеливый.
      - Вовка, ты тут размылся, а листовки-то - тю-тю, нету! - выпалил он.
      - Но-о? - удивился я. - Где же она?
      - Блин сорвал, где же еще?
      - Ты видел?
      - Нет, я только что приехал, но иду на спор - Блин!
      Я прошлепал к порогу в спальню, взял с дивана листовку двумя мокрыми пальцами, как прищепкой, и показал Борьке.
      - Вот она... Да не кривись, не я сорвал - Блин, ты прав. Но вот почему она у меня - ха-ха-ха!..
      - Ну чего ты, Гусь! Давай говори, не тяни резину! Вечно он тянет, как этот...
      Я сперва усадил Борьку в сенях на табуретку и велел подождать, пока я докончу уборку, но потом шмякнул тряпку об пол и ну рассказывать, ну изображать!.. Получалось, что я сидел на дезкамере, как Зевс на Олимпе, метавший в несчастных людей громы, молнии и пепел. Нелегко было поразить Борьку, но тут я его, кажется, поразил, потому что, когда я, наконец, перевел дух, Борька дернул губами и крякнул:
      - Жаль!
      - Ничего, и тебе, может, придется! - снисходительно заметил я, хлопая Борьку по плечу.
      Он стряхнул мою руку и поморщился.
      - Не это жаль, а что Блин не узнал, что рисунок мой!
      Я удивился:
      - Почему жаль?
      Косо и чуть исподлобья глянув на меня, Борька выпалил:
      - Думаешь, принял удар на себя, так и все?.. А может, я сам хочу принять удар? - И он стукнул себя кулаком в грудь.
      Я виновато улыбнулся и успокоил его:
      - Примешь, удары еще будут.
      Горестно махнув рукой и буркнув: "Ладно, домывай", - Борька ушел. Я понимал его обиду, потому что сам недавно завидовал Славкиному успеху в драке. Потому, быть может, меня и тянуло столкнуться с мымрами, что хотелось испытать себя еще раз. И вот я испытал! И превзошел, пожалуй, всех, так что имею теперь право спросить у друзей, кто будет главным, потому что, если скажут: ты, я не покраснею!
      Целый день я маялся с этой мыслью, но у Славки разбарабанило от зуба щеку, ему было не до главных, с одним же Борькой затевать разговор не стоило. А вечером, в постели, под голубым сияньем потолка, я додумался до простой вещи: если чуешь силу, не спрашивай, а действуй, и все поймут, на что ты годен.
      Точно, я начну действовать - ведь "Союз Четырех" существует! Но существует беззаконно! Вот я для начала возьму и узаконю его! Как? Билетами, как и всякий союз.
      И я взялся.
      Из плотной бумаги для эскизов я загнул четыре небольших книжечки. Но заполнять их от руки не годилось. Какой же закон, если от руки - раз! - и подделали документ. Тогда я принялся за адский труд - вырезать алфавит из стиральной резинки. Дней пять провозился, втайне, конечно, зато буковки получились - одна к другой. Потом из резинки же сделал круглую печать с двумя буквами, как на листовке, - СЧ, но расположил их хитрее, в виде серпа и молота, поперечинка - рукоятка, а маленькая стойка - просто так, сучок на рукоятке. Я полтетрадки ушлепал печатью, мажа ее красной тушью. Не печать, а загляденье. Над девизом я тоже долго не ломал голову, почти сразу выдал:
      Кому - ах, кому - ох,
      Нам - "Союз Четырех"!
      И вырезал этот неслыханный девиз целиком на одной резинке, с той и другой стороны, лесенкой, как у Маяковского.
      Все!
      И вот как-то после обеда я заперся, как будто меня нет дома, и сел печатать. Снаружи билет был чистым. Внутри: слева - фамилия, имя и название союза, справа - девиз, а по ним красные печати.
      В глазах рябило, руки устали, ныла спина - попробуй подгони буковку к буковке. А тут еще торкались несколько раз. Кончил я только к шести часам, испортив лишь одну карточку, открыл заднюю стенку радиоприемника - самое безопасное место - сунул туда билеты на просушку.
      Во двор вышел, пошатываясь и шоркая глаза.
      Борька и Славка сидели на афонинском крыльце и играли в крестики-нолики. Увидев меня, Борька радостно воскликнул:
      - Вот он!.. Я говорил - спит, а ты - заболел! Подставляй лоб! - Он заломил средний палец за большой и с такой оттяжкой врезал Славке выспоренный щелчок, что можно было опрокинуться, но Славка и в ус не дунул.
      - Я, правда, решил, что ты заболел. У тебя эти дни вид какой-то температурный, - оправдался он, не щелкнув даже на длинном последнем слове - уж не от щелканья ли cи лечил свои зубы в тот раз, когда ему раздуло щеку.
      Вместо объяснений я сладко потянулся.
      - Засоня, - сказал Борька. - К нему, как к порядочному ломишься, а он - хыр-хор... В чем это у тебя руки?.. Ты что, новую листовку делал?
      - Нет, пора листовок кончилась, - важно выговорил я, усаживаясь рядом. - Вот что, ребя, завтра ко мне в десять утра - как штык!.. Без смеха и никаких вопросов! - Я чуть выждал с серьезной миной, потом улыбнулся. - А сейчас я ваш дотемна!..
      Утром в десять ребята были у меня. У Борьки в глазах держалась усмешка, но и любопытство, а у Славки - ничего, как будто на работу пришел, - вот выдержка!
      Я провел их в спальню, усадил на диван перед дезкамерой, как перед символом нашей твердости и неприступности, вытащил из кармана завернутые в тетрадный лист билеты и произнес:
      - Афонин и Чупрыгин, с сегодняшнего дня вы являетесь законными членами "Союза Четырех"!.. Позвольте вас поздравить и вручить вам билеты!
      Я выдал им книжечки, и друзья минут пять обалдело рассматривали их, вертя, открывая и закрывая.
      - А зачем ты мне свой дал? - спросил Славка.
      - Чтобы ты мне вручил.
      - А-а, ну держи, Кудыкин. Поздравляю! - Славка-таки легонько щелкнул зубами.
      Я взял билет и тоже давай рассматривать, точно увидел его впервые. А собственно, так и есть, вчера ведь он не принадлежал мне и ничего не значил, а сейчас он сделал меня членом "Союза Четырех" - как же его не разглядеть!
      Придя, наконец, в себя, Борька спросил:
      - Гусь, а что теперь, колотить всех подряд?
      - Почему колотить?
      - А что делать?
      - Ну, и колотить будем, когда надо!
      - А в перерывах? - не отставал Борька.
      - В перерывах? - переспросил я, глядя на рассудительного Илью Муромца, но тот задумчиво грыз ноготь. - Ну что, жить будем союзом... Это же интереснее, чем просто так.
      Повисло неловкое молчание. Я-то ожидал восторженных криков, похвал, веселья, а тут молчат, грызут ногти да задают глупые вопросы. И меня взорвало.
      - Ну чего вы?.. Не хотите?.. Тогда давайте сюда билеты и уматывайте!.. Живите сами по себе!.. Давай! - Я протянул к Борьке руку, с ужасом ожидая, что он вернет билет.
      Но Борька спрятал его в карман и сказал тихо:
      - Не шуми, Вовк, все нормально... Но надо же знать, что делать, раз союз... или как без союза?
      - Ну уж не-ет, - уверенно протянул я. - Только почему именно я должен знать?
      - А кто же? - удивился Борька. - Ты же этот... комиссар.
      - Я?.. Кто сказал?
      - Вот мы и говорим. Да, Славк?
      - Конечно.
      У меня мурашки пробежали по спине, и где-то там, в глубине глаз, дрогнули слезы.