Глумов. Я не думаю, а во-первых, предусматривать никогда не лишнее. И, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я.
      Рассказчик (решительно). Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным!
      Глумов. И это не резон, потому что век больным быть нельзя. Не поверят, доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Слушай! Говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять, ты как ответишь?
      Рассказчик. Глумов, голубчик, не будем об этом говорить!
      Глумов. Нет, брат, надо внутренне к этой чашке чая подготовиться... С мыслями собраться сообразно желаемого результата.
      Рассказчик. На чашку чая... в квартал...
      Глумов. Мысли испытывать будут... Ох!
      Затемнение
      КАРТИНА ТРЕТЬЯ
      Рассказчик (в зал). Мы почти не спали и думали только о предстоящем визите к Ивану Тимофеевичу, долго и тревожно беседовали об чашке чая... Наконец настал этот вечер, и мы отправились в квартал, где были приняты самим Иваном Тимофеевичем.
      Гостиная в доме Ивана Тимофеевича. Званый вечер в
      разгаре. Полицейские в форме браво отплясывают с дамами
      кадриль. Иван Тимофеевич вводит Глумова и Рассказчика.
      Танцующие удаляются. Из залы слышатся звуки кадрили.
      Иван Тимофеевич. Проходите, господа, милости просим. Мы уж тут давненько веселимся... Музыка, танцы и все такое прочее... Прошу садиться, господа.
      Глумов и Рассказчик усаживаются. В гостиную заглядывает
      Кшепшицюльский.
      Притвори-ка, братец, дверь с той стороны! Мы же тут не танцуем! Постой! Вели там на стол накрывать! Балычка! Сижка копченого! Белорыбицу-то, белорыбицу-то вели нарезать! А мы пока здесь просидим, подождем...
      Кшепшицюльский исчезает, прикрыв за собой дверь.
      Ни днем, ни ночью минуты покою нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил и как он нынче живет! Прежде одна у нас и была болячка пожары! А нынче! (Подходит к двери, приоткрывает.)
      Там, прилепившись к щелке, подслушивает Кшепшицюльский.
      Старается! Водки не забудь! (Плотно прикрыл дверь.)
      Пауза.
      Да. Так о чем я говорил?
      Глумов. Трудновато вам!
      Иван Тимофеевич. Да... Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое внутренняя политика? Ну?
      Приятели в растерянности молчат.
      Так вот эта самая внутренняя политика вся теперь на наших плечах лежит!
      Рассказчик. Неужели?
      Иван Тимофеевич. На нас да на городовых. А на днях у нас в квартале такой случай был. Приходит в третьем часу ночи один человек - и прежде он у меня на замечании был. "Вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!" Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился... Только съезжается на другой день целая комиссия, призвали его, спрашивают: как? почему? кто сообщники? А он - как бы вы думали, что он, шельма, ответил? "Да, говорит, действительно я желаю переменить правленье... Рыбинско-Бологовской железной дороги!"
      Глумов. Однако ж! Насмешка какая!
      Иван Тимофеевич. Да-с. Захотел посмеяться и посмеялся. В три часа ночи меня для него разбудили, да часа с два после этого я во все места отношения да рапорты писал. А после того только что было сон заводить начал, опять разбудили: в доме терпимости демонстрация случилась! А потом извозчик нос себе отморозил - оттирали, а потом, смотрю, пора и с рапортом. Так вся ночка и прошла. А с нас, между прочим, спрашивают, почему, да как, да отчего, да по всякому поводу своевременно распоряжения не было.
      Глумов. И это прошло ему... безнаказанно?
      Иван Тимофеевич. Злоумышленнику-то? А что с ним сделаешь? Дал ему две оплеухи да после сам же на мировую должен был на полштоф подарить!
      Глумов. Да-а...
      Рассказчик. Ай-я-ай...
      Иван Тимофеевич. Так вот вы и судите! Ну, да, положим, это человек пьяненький, а на пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? Ну чего надо? А? (Последние слова Иван Тимофеевич почти выкрикнул. В голосе его прозвучала угроза.)
      И приятели, настроившись было уже на мирную беседу, в
      испуге вскочили: в этот момент в зале кто-то сел за
      рояль и зычный голос запел:
      "Вот в воинственном азарте
      Воевода Пальмерстон
      Разделяет Русь на карте
      Указательным перстом!"
      Иван Тимофеевич. Садитесь, господа!
      Глумов. Кто это?
      Иван Тимофеевич. Брандмейстер наш, Молодкин.
      Глумов. Господину Молодкину в соборе дьяконом быть, а не брандмейстером.
      Иван Тимофеевич. Да вот стал брандмейстером! Во время пожара младенцем в корзине был найден. На пожаре, говорит он теперь, я свет увидел, на пожаре и жизнь кончу. И вообще, говорит, склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею. А голос есть, это действительно.
      Рассказчик. Брандмейстеру, друг, такой голос тоже ой как нужен! И поет хорошо.
      Глумов. Прекрасный романс! Века пройдут, а он не устареет!
      Иван Тимофеевич. Хорошо-то оно хорошо, слов нет, а по-моему, наше простое молодецкое "ура" - за веру, царя и отечество - куда лучше! Уж так я эту музыку люблю, так люблю, что слаще ее, кажется, и на свете-то нет! (Подходит к двери, открывает ее и приглашает стоящих наготове в дверях Прудентова и Молодкина.) Прошу, господа.
      Прудентов и Молодкин входят.
      Знакомьтесь, господа.
      Молодкин. Молодкин, брандмейстер.
      Глумов и Рассказчик аплодируют.
      Прудентов. Прудентов, письмоводитель.
      Иван Тимофеевич. Садитесь, господа. (Делает знак Прудентову начинать.)
      Пауза.
      Прудентов (словно демонстрируя продолжение разговора). Да... А я все-таки говорю, что подлино душа человеческая бессмертна!
      Молодкин (возражает явно для формы). Никакой я души не видал... А чего не видал, того не знаю!
      Прудентов. А я хоть и не видал, но знаю. Не в том штука, чтобы видючи знать - это всякий может, - а в том, чтобы и невидимое за видимое твердо содержать!
      Молодкин. Как же это: не видючи знать?
      Прудентов. А вот так! (Как бы между прочим обращаясь к Рассказчику и Глумову.) Вы, господа, каких об этом предмете мнений придерживаетесь?
      Рассказчик (оробев). Я?
      Прудентов. А хотя бы и вы.
      Рассказчик (растерянно). Мда... Душа... бессмертие...
      Глумов (поспешил на выручку приятелю). Для того чтобы решить этот вопрос совершенно правильно, необходимо прежде всего обратиться к источникам. А именно: ежели имеется в виду статья закона или хотя начальственное предписание, коим разрешается считать душу бессмертною, то всеконечно сообразно с ним надлежит и поступать; но ежели ни в законах, ни в предписаниях прямых в этом смысле указаний не имеется, то, по моему мнению, следует ожидать дальнейших по сему предмету распоряжений.
      Рассказчик. Вот так!
      Иван Тимофеевич. Следует ожидать...
      Глумов. Дальнейших по сему предмету распоряжений.
      Иван Тимофеевич (потрепал Глумова по плечу). Ловко, брат. Ловко. (Прудентову.) Продолжайте.
      Прудентов. Ну-с, прекрасно! А теперь я желал бы знать ваше мнение еще по одному предмету: какую из двух ныне действующих систем образования вы считаете для юношества наиболее полезною и с обстоятельствами настоящего времени сходственною?
      Молодкин (поясняя). То есть классическую или реальную?
      Прудентов. Да!
      Рассказчик. Я?
      Молодкин. Да.
      Рассказчик. Мы как-то... Классическая... она... реальная.
      Глумов (снова нашелся). Откровенно признаюсь вам, господа, что мы даже не понимаем вашего вопроса.
      Рассказчик. Да!
      Глумов. Никаких я двух систем образования не знаю, а знаю только одну. И эта одна система может быть выражена в следующих словах: не обременяя юношей излишними знаниями, всемерно внушать им, что назначение обывателей в том состоит, чтобы беспрекословно и со всею готовностью выполнять начальственные предписания! Если предписания сии будут классические, то и исполнение должно быть классическое, а если предписания будут реальные, то и исполнение должно быть реальное. Вот и все. Затем никаких других систем - ни классических, ни реальных - мы не признаем!
      Рассказчик (победно). Не признаем!
      Иван Тимофеевич (торжественно, почти шепотом). Браво! Превосходно! Теперича, если бы сам господин частный пристав спросил у меня: "Иван Тимофеев! Какие в здешнем квартале имеются обыватели, на которых в случае чего положиться было бы можно?" - я бы его высокородию, как перед богом на Страшном суде, ответил: вот они!
      Глумов и Рассказчик с видом оперных премьеров
      раскланиваются во все стороны.
      (Подняв руку, что означает, что он еще не кончил.) Я каждый день буду бога молить, чтоб и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные были!
      Прудентов. Браво!
      Молодкин. Браво, господа!
      Все аплодируют. Входит Полина, дочь Ивана Тимофеевича.
      Полина (приближаясь к Рассказчику, бойко). Я с вами хочу кадриль танцевать.
      Рассказчик. Со мной?
      Полина. Да.
      Глумов (Рассказчику, шепотом). Поздравляю.
      Полина (Молодкину). А вы нам будете играть!
      Молодкин. С пребольшим удовольствием.
      Все направляются в залу, но Иван Тимофеевич задерживает
      Рассказчика и Глумова.
      Иван Тимофеевич (всем остальным). Вы идите. Мы сейчас. (Когда все ушли, обращается к Рассказчику и Глумову.) А теперь, господа, когда все для вас так благополучно разрешилось, можете ли вы своему начальнику удовольствие сделать?
      Глумов. Иван Тимофеевич, да мы, как перед богом...
      Рассказчик. Да мы вам всем сердцем...
      Иван Тимофеевич. Да верю, верю... О прошлом и речи нет - все забыто! А знаете ли вы, что если б еще немножко... еще бы вот чуточку... Шабаш! Точка!
      Глумов. Иван Тимофеевич, да неужто же вы могли...
      Иван Тимофеевич. Теперь - всё. Понял я вас теперь, даже очень хорошо понял. И говорю: пардон!
      Рассказчик и Глумов (вместе). Пардон?
      Иван Тимофеевич. Пардон - общий! Будьте без сумненья! Пардон! Так тому и быть! (Обняв приятелей за плечи, ласково начинает.) Надо бы мне с вами обстоятельно об этом деле поговорить... Интересное дельце, а для меня так и очень даже важное...
      Глумов. Какое же дельце?
      Рассказчик. Какое? Сделайте милость!
      Глумов. Прикажите!
      Иван Тимофеевич. А дельце-то вот какое. Есть тут у меня... в квартале...
      На дворе начинают бить пожарную тревогу. В дверях
      появился сияющий, торжествующий Молодкин.
      Молодкин (с видом радушного хозяина). Господа! Милости просим на пожар!
      Затемнение
      АКТ ВТОРОЙ
      КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
      Рассказчик (в зал). Эта зима как-то необыкновенно нам удалась. Рауты, пожары и званые вечера следовали один за другим, нередко бывали именинные пироги и замечательно большое число крестин, так как жены городовых поминутно рожали. Мы веселились, не ограничиваясь одним своим кварталом, но принимали участие в веселостях всех частей и всех кварталов. Эта рассеянная жизнь имела для нас с Глумовым ту выгоду, что мы значительно ободрились и побойчели. Мы сделались своими людьми в квартале и даже участвовали в занятиях разных комиссий. Но прерванного пожаром разговора Иван Тимофеевич так с нами и не затевал.
      Квартал. Кабинет Ивана Тимофеевича. Иван Тимофеевич,
      Прудентов и Молодкин заняты разработкой какого-то
      документа, они склонились над письменным столом,
      демонстрируя свои важные занятия. Здесь же Рассказчик и
      Глумов.
      Иван Тимофеевич. Третий день бьемся, бьемся, ничего не получается!
      Прудентов. Иван Тимофеевич!
      Рассказчик нетерпеливо прохаживается по кабинету,
      насвистывает.
      Иван Тимофеевич. Терпение, господа!
      Рассказчик. Извините!
      Иван Тимофеевич. Написали довольно, только, признаться, не очень-то нравится мне!
      Прудентов. Помилуйте, Иван Тимофеевич, чего лучше!
      Иван Тимофеевич. Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да вразбивку они. Вот я давеча газету читал, так там все чередом сказано. (Берет газету.) Ну-ка... Вот: "...с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой - надо признаться..." Вот это хорошо! Как вы полагаете, господа?
      Рассказчик. А можно полюбопытствовать, в чем состоит предмет занятий комиссии?
      Иван Тимофеевич. Благопристойность вводить хотят, устав теперича писать нужно... Это, конечно... много нынче этого невежества завелось, в особенности на улицах... Одни - направо, другие - налево, одни - идут, другие - неведомо зачем на месте стоят... Не сообразишь. Ну, и хотят это урегулировать...
      Глумов. Чтобы, значит, ежели налево идти, так все бы налево шли, а ежели останавливаться, так всем чтобы разом?
      Иван Тимофеевич. То, да не то. В сущности-то оно, конечно, так, да как ты прямо-то это выскажешь? Перед иностранцами нехорошо будет - обстановочку надо придумать. Кругленько эту мысль выразить. Чтобы принуждения заметно не было. Чтобы, значит, без приказов, а так, будто всякий сам от себя благопристойность соблюдает.
      Пауза.
      Рассказчик. Трудная это задача.
      Иван Тимофеевич. Пера у нас вольного нет. Уж, кажется, на что знакомый предмет - всю жизнь благопристойностью занимался, - а пришлось эту самую благопристойность на бумагу изобразить - шабаш.
      Глумов. Да вы как к предмету-то приступили? Исторический-то обзор, например, сделали?
      Рассказчик. Да!
      Прудентов. Какой такой исторический обзор?
      Молодкин. Какой такой исторический обзор?
      Глумов. Как же! Нельзя без этого. Сперва надо исторический обзор, какие в древности насчет благопристойного поведения правила были, потом обзор современных иностранных по сему предмету законодательств...
      Прудентов. Позвольте вам доложить, что в нашем случае ваша манера едва ли пригодна будет.
      Рассказчик. Но почему же?
      Прудентов. Вряд ли иностранная благопристойность для нас обязательным примером служить может.
      Глумов. Но ведь для вида... поймите вы меня: нужно же вид показать.
      Прудентов. Россия по обширности своей и сама другим урок преподать может. И преподает-с.
      Иван Тимофеевич (кивая на Прудентова). А ведь он, друзья, правду говорит! Точно, что у нас благопристойность своя, особливая...
      Прудентов. А еще требуется теперича, чтобы мы между прочим правила благопристойного поведения в собственных квартирах начертали - где, в каких странах, вы соответствующие по сему предмету указания найдете?
      Иван Тимофеевич. А?
      Прудентов. Иностранец - он наглый! Он забрался к себе в квартиру и думает, что в неприступную крепость засел.
      Иван Тимофеевич. Уж так они там набалованы, так набалованы - совсем даже как оглашенные! И к нам-то приедут - сколько времени, сколько труда нужно, чтоб их вразумить! А с нас, между прочим, спрашивают! Извините, господа.
      Снова углубились в проект.
      Рассказчик. Как же без исторического обзора? Стало быть, что вам придет в голову, то вы и пишете?
      Прудентов. Прямо от себя-с. Имеем в виду одно обстоятельство: чтоб для начальства как возможно меньше беспокойства было - к тому и пригоняем.
      Пауза.
      Рассказчик. Любопытно!
      Глумов. Позвольте мне взять это с собой денька на два.
      Иван Тимофеевич. А что, друзья? Прекрасно! Поправь! Сделай милость, поправь! Я ведь и сам... Вижу, что не того...
      Глумов. Голо!
      Рассказчик. Голо!
      Глумов. Я тут чего-нибудь подпущу!.. Устных преданий, народной мудрости...
      Иван Тимофеевич. Только при этом сообразуйте ваше суждение с тем, что народная мудрость, она, можно так сказать, для челяди полезна, а для высокопоставленных лиц едва ли руководством служить может. Народ же - он глуп-с!
      Молодкин. Еще как глуп-с!
      Прудентов. То есть так глуп-с!
      Иван Тимофеевич. Ну вот и славно. А теперь, друзья, у меня разговор интимного свойства. И теперь уже безотлагательный. (Прудентову и Молодкину.) Будьте здоровы, друзья!
      Прудентов и Молодкин уходят.
      До свиданья, господин Глумов.
      Глумов встает, Рассказчик тоже.
      (Удерживает Рассказчика.) Нет, а вот вы не спешите. С вами-то я и проведу свой интимный разговор.
      Рассказчик (испуганно). Со мной?
      Иван Тимофеевич. А вы не пугайтесь! Что касается господина Глумова, то в случае необходимости мы и его введем в курс дела. (Глумову.) До свиданья.
      Приятели в тревоге переглянулись, стали лихорадочно
      жестами и взглядами напутствовать друг друга: "Не
      покидай!", "Держись!" и т.д.
      (Прекращает этот красноречивый обмен мнениями, решительно выпроводив Глумова и обернувшись к Рассказчику - вдруг, беря быка за рога.) Услуги, мой друг, прошу!.. Такой услуги... что называется, по гроб жизни... Вот какой услуги прошу!
      Рассказчик съежился еще больше.
      Да, да, да, давно уже это дело у меня на душе, давно собираюсь... Еще в то время, когда вы предосудительными делами занимались... Давно уж я подходящего человека для этого дела подыскиваю! (Оглядывает Рассказчика с головы до ног, как бы желая удостовериться, что перед ним тот самый "подходящий человек", о котором он мечтал.) И вот нашел. Вас нашел. Обещайте, что вы мою просьбу выполните!
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! После всего, что произошло?
      Иван Тимофеевич. Да, да... довольно-таки вы поревновали... понимаю я вас! Ну, так приступим прямо к делу! Ну-с, так изволите видеть... Есть у меня тут приятель один... такой друг! Такой друг! (В голосе Ивана Тимофеевича проступили просительные, даже заискивающие интонации.)
      Рассказчик. Приятель?
      Иван Тимофеевич. Так вот, есть у меня приятель... словом сказать, Парамонов Онуфрий Петрович, купец... И есть у него... (Вдруг выпалил в упор.) Вы как насчет фиктивного брака, одобряете?
      Рассказчик (сконфузившись). Помилуйте! Даже очень одобряю, ежели...
      Иван Тимофеевич. Вот именно так: ежели! Сам по себе этот фиктивный брак поругание, но "ежели"... По обстоятельствам, мой друг, и закону перемена бывает! - как изволит выражаться наш господин частный пристав. Вы что? Сказать что-нибудь хотите?
      Рассказчик. Нет, я ничего...
      Иван Тимофеевич идет за водой, наливает, подает
      Рассказчику.
      Иван Тимофеевич. Так вот я и говорю: есть у господина Парамонова штучка одна...
      Рассказчик. Штучка?
      Иван Тимофеевич. Ну, штучка, подружка, не знаю уж, как тут выразиться... и образованная! В пансионе училась... Не желаете ли вы вступить с этой особой в фиктивный брак? А?
      Рассказчик (в зал). Я не могу сказать, что не понял его вопроса. Нет, я не только понял, но даже в висках у меня застучало. Но в то же время я ощущал, что на мне лежит какой-то гнет, который сковывает мои чувства, мешает им перейти в негодование и даже самым обидным образом подчиняет их инстинкту самосохранения.
      Иван Тимофеевич. Что с вами, голубчик?
      Рассказчик (Ивану Тимофеевичу). Нет, ничего... Но почему же именно я?
      Иван Тимофеевич (ласково). Ежели ты насчет вознаграждения беспокоишься, так не опасайся! Онуфрий Петрович и теперь и на будущее время не оставит!
      Рассказчик. Позвольте... Что касается до брака... право, в этом отношении я даже не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом...
      Иван Тимофеевич (ласково ободряя). Слушай, друг! Да ведь от тебя ничего такого и не потребуется. Съездите в церковь, пройдете три раза вокруг налоя, потом у кухмистера Завитаева угощение примете - и дело с концом. Вы - в одну сторону, она - в другую! Мило! Благородно!
      Большая, томительная пауза.
      Рассказчик (в зал). Я слушал эти речи и думал, что нахожусь под влиянием безобразного сна. Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня. Я и благонамеренность желал сохранить, и в то же время говорил себе: ну нет, вокруг налоя меня не поведут... нет, не поведут! Господи! Хоть бы его в эту минуту хватил апоплексический удар! Хоть бы потолок обрушился и придавил его, а меня оставил невредимым... Господи! Пошли мне сверхъестественное и чудесное избавление!
      И вдруг дверь раскрывается, и входит само спасение - в
      комнату влетает адвокат Балалайкин. Стон облегчения
      вырывается из груди Рассказчика.
      Иван Тимофеевич! Вот он! Вот кто нам нужен!
      Иван Тимофеевич. Господин Балалайкин!.. (Восторженно.) Господин Балалайкин! (Беспорядочно восклицая, раскрывает вошедшему широкие объятия.) А я-то... мы-то... А и в самом деле... Господин Балалайка! Ах ты, ах! Закусить? Рюмочку пропустить?
      Балалайкин. Нет, мон шер, я на минуточку! Спешу, мой ангел, спешу! Наше дело адвокатское. Есть тут индивидуй один... взыскание на него у меня, так нужно бы подстеречь...
      Иван Тимофеевич (читает). "Лейба Эзельсон...". С удовольствием! И даже с превеликим! Ах ты, ах! Да никак ты помолодел! Повернись! Сделай милость, дай на себя посмотреть!
      Балалайкин. Не могу, душа моя, не могу! Спешу. Там записка, в которой все дело объяснено. А теперь прощай!
      Иван Тимофеевич. Да нет же, стой! А мы только что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты... вот он! Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
      Балалайкин (смотрит на часы). У меня есть свободного времени... Да, именно... Три минуты я могу уделить.
      Иван Тимофеевич. Скажи: ты всякие поручения исполняешь?
      Балалайкин. Всякие. Дальше.
      Иван Тимофеевич. Жениться можешь?
      Балалайкин. Это... зависит!
      Иван Тимофеевич. Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению.
      Балалайкин. Мо... могу!
      Иван Тимофеевич. Так видишь ли: есть у меня приятель, а у него особа одна... вроде как подруга...
      Рассказчик. Штучка!
      Балалайкин. Душенька то есть?
      Иван Тимофеевич. Штучка, душенька... Не знаю, как там по-твоему... И есть у него желание, чтобы эта особа в законе была... чтобы в метрических книгах и прочее... словом, все чтобы как следует... А она чтобы между тем...
      Балалайкин. С удовольствием, мой друг, с удовольствием!
      Иван Тимофеевич. Ну-с, так что ты за это возьмешь? Она ведь, брат, по-французски знает!
      Балалайкин. Прежде нежели ответить на этот вопрос, я с своей стороны предлагаю другой: кто тот смертный, в пользу которого вся эта механика задумана?
      Иван Тимофеевич. Ты прежде скажи...
      Балалайкин. Нет, ты прежде скажи, а потом и я разговаривать буду. Потому что, ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки, так напрасно мы будем и время попусту тратить. Я за сотенную марать себя не намерен.
      Иван Тимофеевич (после паузы, значительно). Ежели я назову Онуфрия Петровича Парамонова - слыхал?
      Балалайкин (он ошарашен, но быстро нашелся и по привычке соврал). Намеднись даже в картишки с ним вместе играл.
      Иван Тимофеевич (Рассказчику). Врет.
      Балалайкин. Сколько?
      Иван Тимофеевич. Что - сколько?
      Балалайкин (без смущения). Сколько господин Парамонов на эту самую "подругу" денег в год тратит?
      Иван Тимофеевич. Как сказать... Одевает-обувает... ну, экипаж, квартира... Хорошо содержит, прилично! Меньше как двадцатью тысячами в год, пожалуй, не обернешься. Ах, да и штучка-то хороша!
      Балалайкин. А принимая во внимание, что купец Парамонов меняло, а с таких господ за уродливость и старость берут вдвое, то предположим, что упомянутый выше расход в данном случае возрастает до сорока тысяч...
      Иван Тимофеевич. Предполагай, пожалуй!
      Балалайкин. Теперь пойдем дальше. Имущества недвижимые, как тебе известно, оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые, как, например, мебель, картины, произведения искусства, подлежат оценке при содействии экспертов. Так ли я говорю?
      Иван Тимофеевич (неуверенно). Так-то так, да ведь тут...
      Балалайкин. А в смысле экспертизы самым лучшим судьей является сам господин Парамонов, который тратит на ремонт означенной выше движимости сорок тысяч рублей в год и тем самым, так сказать, определяет годовой доход с нее...
      Иван Тимофеевич (внимательно слушая рассуждения адвоката). Не с нее, а ее...
      Балалайкин. С нее или ее - не будем спорить о словах. Приняв цифру сорок тысяч как базис для дальнейших наших операций и помножив ее на десять, мы тем самым определим и ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей. Теперь идем дальше. Эта сумма в четыреста тысяч рублей могла бы быть признана правильною, ежели бы дело ограничивалось одною описью, но, как известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоит на торгах это мы, конечно, определить не можем, но едва ли ошибемся, сказав, что она должна удвоиться. А затем цифра гонорара определяется уже сама собою. То есть восемьдесят, а для круглого счета сто тысяч рублей. (Смотрит на часы.) Я уже опоздал на целую минуту. Затем прощайте! И буде условия мои будут необременительными, то прошу иметь в виду! (Раскланявшись, уходит.)
      Иван Тимофеевич стоит как опаленный. Рассказчик близок к
      отчаянию. Именно вследствие этой отчаянности он обретает
      чуть ли не балалайкинский дар речи.
      Иван Тимофеевич. Сто тысяч...
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! Сообразите! Ведь это дело - ведь это такое дело, что, право же, дешевым образом обставить его нельзя.
      Иван Тимофеевич. Диви бы за дело, а то... Другой бы даже с удовольствием... за удовольствие счел бы... (Придя в себя, обращается к Рассказчику.) Ну а вы как... какого вознаграждения желали бы? (С горькой усмешкой.) Для вас, может быть, и двухсот тысяч мало будет?
      Рассказчик (горячо). Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на всю жизнь? Он - бедный человек, Иван Тимофеевич! И вы знаете, Иван Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит долговая тюрьма. И в доказательство... (Берет со стола оставленную адвокатом записку, читает.) "По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона...". Понимаете ли, какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того, который представляет затея купца Парамонова? (Переводит дух. Всматривается в лицо собеседника, продолжает.) С другой стороны, ведь не вам придется платить деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал "сто тысяч", а не "двести", а не "миллион"? Не потому ли, что цифра сто значится в записке о взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что эта догадка небезосновательная. Завтра он принесет к вам записку о взыскании двух рублей и сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух тысяч. Но если бы даже он и окончательно остановился, например, на десяти тысячах, то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то... ах, какое это поручение! И что вам, наконец? А ему грозит долговая тюрьма! Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему сердцу, что вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить свои обстоятельства! (Замолкает, выжидая, какое впечатление произвела на Ивана Тимофеевича его долгая и убедительная речь.)
      Иван Тимофеевич (неопределенно). Ладно. Ну что ж... Поглядим... Подумаем...
      Затемнение
      КАРТИНА ПЯТАЯ
      Рассказчик (в зал). Странным образом моя судьба переплелась с судьбой Балалайкина. Он не давал о себе знать, и Иван Тимофеевич поглядывал на меня как-то хищно и деловито. Для меня же вопрос шел как бы о жизни и смерти. Являлась мне мысль бежать в мою деревеньку Проплеванную и до конца дней там закупориться... Я жил в каком-то бессвязном кошмаре... Мне являлась "штучка" парамоновская во сне... и наяву стала видеться... Свадьба... Вокруг налоя ведут... На цепь сажают. Все уходят, а я так на цепи и сижу... И лаю... Фу-фу-фу! Глумов сначала смеялся, а потом сам уговорил меня идти к Балалайкину и в лоб спросить его: будет жениться или нет? И цену пусть назначит божескую... Разузнали адрес... Пошли... И вот мы у Балалайкина.
      Приемная в адвокатской конторе Балалайкина. В углу
      дремлет пожилой человек с физиономией благородного отца
      из дома терпимости. Другой клиент, совсем юный, в
      ожидании приема рассеянно листает толстенную книгу.
      Глумов и Рассказчик, сидя в сторонке, тихо
      переговариваются.
      Рассказчик (шепотом). Глумов, Глумов, что делать? Что делать?
      Глумов. Да погоди же голову-то терять... Держись... Да и женишься ничего страшного... на худой конец. Не всерьез же.
      Рассказчик (задрожав). Не-ет, Глумов... Я тебе говорю - вокруг налоя меня не поведут! Не-ет! Не поведут... Удавлюсь, а не поведут! Или в крайнем случае укажу на тебя...
      Глумов. Да тише ты!
      Рассказчик. Укажу, укажу как на более достойного.
      Глумов. Уймись, слышишь? А то уйду.
      Рассказчик (громко). Нет! (Спохватившись, шепотом.) Нет, нет, нет!
      Дремавший в кресле старик шевельнулся.
      Глумов. Видишь, потревожили человека.
      Из кабинета вышел Балалайкин. Он необыкновенно мил в
      своем утреннем адвокатском неглиже. Лицо его дышит
      приветливостью и готовностью удовлетворить клиента, что
      бы тот ни попросил.
      Балалайкин (Глумову и Рассказчику). Господа! Через четверть часа я к вашим услугам, а теперь... вы позволите? (Подходит к юноше и приглашает его жестом в кабинет.)
      Глумов (Рассказчику). Слушай, друг, а тебе не кажется... (Оглядывается, принюхивается.)
      Рассказчик. Ничего мне не кажется!