Сергей Владимирович Михалков
      Балалайкин и К°
      Пьеса в двух актах, восьми картинах.
      По роману М.Е.Салтыкова-Щедрина
      "Современная идиллия" (Петербургские сцены)
      Издательство продолжает публикацию пьес известного советского поэта и драматурга, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, Государственных премий СССР и Государственной премии РСФСР им. К.С.Станиславского, заслуженного деятеля искусств РСФСР Сергея Владимировича Михалкова, начатую сборником его пьес для детей (Театр для детей. М., "Искусство", 1977).
      В данном сборнике вниманию читателей предлагаются такие широко известные пьесы, как "Раки", "Памятник себе...", "Пощечина", "Пена", "Балалайкин и К°", и ряд других, поставленных на сцене многих театров страны и за рубежом.
      ...невозможно понять историю России
      во второй половине XIX века
      без помощи Щедрина...
      М.Горький
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      РАССКАЗЧИК \ старинные приятели,
      ГЛУМОВ / российские либералы из дворян.
      ИВАН ТИМОФЕЕВИЧ - квартальный надзиратель.
      БАЛАЛАЙКИН - адвокат.
      ОЧИЩЕННЫЙ - бывший тапер в доме терпимости, впоследствии вольнонаемный редактор газеты "Краса Демидрона".
      ПАРАМОНОВ - купец 1-й гильдии.
      ФАИНУШКА - содержанка Парамонова.
      РЕДЕДЯ - странствующий полководец, сожитель Фаинушки.
      КШЕПШИЦЮЛЬСКИЙ - полицейский дипломат.
      ПРУДЕНТОВ - письмоводитель.
      МОЛОДКИН - брандмейстер.
      ПЕРЕКУСИХИН-ПЕРВЫЙ \ тайные советники
      ПЕРЕКУСИХИН-ВТОРОЙ / в отставке.
      ПОЛИНА - дочка Ивана Тимофеевича.
      ЮНОША - клиент Балалайкина.
      ДАМЫ, ПОЛИЦЕЙСКИЕ, ЛЖЕСВИДЕТЕЛИ, ЛАКЕИ, ГОСТИ НА СВАДЬБЕ.
      Действие происходит в г.Санкт-Петербурге в 70-е годы XIX века.
      Премьера состоялась в октябре 1973 года в московском театре "Современник".
      АКТ ПЕРВЫЙ
      КАРТИНА ПЕРВАЯ
      Рассказчик (на авансцене, в зал). Сегодня со мной произошло совершенно необычное, я бы добавил - невероятное происшествие... Прогуливаюсь я нынче по Невскому и встречаю - кого бы вы думали? - Алексея Степановича Молчалина... Да, да, того самого... Он уж сильно постарел, хотя и преуспел на жизненном своем поприще... Так вот, встретились мы с ним, и говорит он мне... Такое говорит, что привел меня в состоянии неописуемое... И настолько после этой встречи я взволновался, что первой мыслью моей было поделиться всем услышанным с другом своим давним Глумовым. Я горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет, а затем, будет надобно, то и план действий начертать.
      СЦЕНА ПЕРВАЯ
      Освещается комната Глумова. Глумов сидит за столиком и
      набивает папироски. Рассказчик в волнении вышагивает по
      комнате, продолжая начатый разговор.
      Рассказчик... Помилуйте, говорю я ему, Алексей Степанович. Ведь это уже, право, начинает походить на мистификацию! Как хотите, говорит Молчалин, рассуждайте, мистификация там или не мистификация, а мой совет таков погодить!
      Глумов. Погодить?
      Рассказчик. Погодить. Да что же, спрашиваю, вы хотите этим сказать? А он мне: русские вы, господа, а по-русски не понимаете. Погодить - это значит приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой о чем, думать не о том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь... Например? - спрашиваю. Гуляйте, говорит, больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером в картишки засядьте. Вот это и будет, значит, - погодить. Сделал мне ручкой и исчез!
      Глумов. Вот чудак! Даже руку порядком не пожал?
      Рассказчик. Не пожал... Вот так (показывает) ручкой сделал, повернулся и ушел.
      Глумов. Что же он так? И не объяснил ничего толком?
      Рассказчик. Некогда мне, говорит, объяснять. Эти вещи, говорит, сразу следует понимать. Я свое дело, говорит, сделал, вас предупредил, а последуете вы моему совету или не последуете, это уж вы сами... Извините, говорит, я просто так, по ходу действия, в департамент спешу. Ну как тебе нравится?
      Глумов. Да... Чудак...
      Пауза.
      А он и ко мне заходил.
      Рассказчик. Кто?
      Глумов. Молчалин. И то же советовал. И тоже ручкой сделал. Живи, мол, как хочешь, думай что хочешь.
      Рассказчик. Что же это с ним сделалось? Ведь мы же либералы... Что он нам доказать-то хочет?
      Глумов. А что знакомство наше для него не ахти благостыня какая. Шел по ходу действия, забежал, предупредил - и... (Показывает ручкой.)
      Рассказчик. И ничего не объяснил!
      Глумов. А я, мол, посмотрю, дураки вы или умные... Если умные, сами до всего дойдете, а коли дураки...
      Рассказчик. Это мы-то? Я понимаю, он нам добра желает, но объяснить-то все же следовало.
      Глумов. Да, по правде говоря, и нет нужды в объяснении.
      Рассказчик. Как так нет?
      Глумов. Да вот нет и нет.
      Пауза.
      Я и без него до всего своим умом дошел.
      Немая сцена.
      Рассказчик. До чего дошел, Глумов?
      Глумов (после небольшой паузы). Не Молчалин, а ты чудак! Сказано: погоди, - ну и годи, значит. Вот я себе сам, собственным движением, сказал: "Глумов! Нужно, брат, погодить!" Купил табаку, гильзы - и шабаш! Ем, сплю, гуляю, папироски набиваю, пасьянс раскладываю - и гожу! И не объясняюсь. И тебе не советую. Ибо всякое поползновение к объяснению есть противоположное тому, что на русском языке известно под словом "годить".
      Рассказчик. Что ты говоришь, Глумов? Ты это или кто другой говорит мне эти слова? Ты что, забыл?
      Глумов. Забыл.
      Рассказчик. Забыл, как мы с тобой восторгались? Всем восторгались! И упразднением крепостного права! И введением земских учреждений! А светлые надежды наши, возбужденные опубликованием новых судебных уставов! А?
      Глумов. Да, да, да, да... И ничего такого, что созидает, укрепляет, утверждает и наполняет трепетной радостью сердца всех истинно любящих отечество квартальных надзирателей...
      Рассказчик. Хорошо. А торжество, вызванное открытием женских гимназий?.. Ведь нам казалось, что это и есть то самое, что созидает, укрепляет, утверждает! И вдруг - какой, с божьей помощью, переворот!
      Глумов. Мало ли что казалось! Надо было вдаль смотреть!
      Рассказчик. Но ведь тогда даже чины за это давали!
      Глумов. Мало ли что давали!
      Рассказчик. Помилуй! Да разве мы мало с тобой годили? В чем же другом вся наша жизнь прошла, как не в беспрерывном самопонуждении: погоди да погоди!
      Глумов. Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь по-иному годить надо, а завтра, может быть, и еще как-нибудь больше годить придется.
      Рассказчик. Как же это, Глумов?
      Глумов. Пойми, мудреное нынче время! Такое мудреное, что и невинный за виноватого сойдет. Начнут это шарить, а ты около где-нибудь спрятался - ан и около пошарят! Где был? По какому такому случаю? Каким манером?
      Рассказчик. Господи, спаси и помилуй! Ведь этак мы, хоть тресни, не обелимся! Но мы с тобой восторгались...
      Глумов. Помню, помню... Чем только не восторгались!
      Рассказчик. А теперь как же?
      Глумов. Забыть. Забыть и не вспоминать. Живи в свое удовольствие и не рассуждай!
      Рассказчик. Что же это за рецепт такой: живи в свое удовольствие!
      Глумов (резко). Ну, ешь! Надоест есть - пей! Надоест пить - дамочки есть!
      Рассказчик. День прошел - и слава богу?
      Глумов. Именно. Именно. Победить в себе всякое буйство духа. Жить - вот и все. Удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств... Нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.
      Пауза.
      Знаешь что? Переезжай-ка, брат, ко мне. Вместе и годить словно бы веселее будет.
      Рассказчик. Спасибо, друг... Завтра же к тебе перееду. Завтра же... Да нет, чего уж ждать до завтра? Нынче же вечером и переберусь.
      Глумов. Вместе будем по городу гулять... калачи филипповские покупать.
      Рассказчик. Да-а... Если уж годить, то вдвоем. Вдвоем то, верно, легче.
      Глумов. Табаку и гильз купи - научу тебя папироски набивать. (Вслед уходящему Рассказчику.) Табаку и гильз не забудь!
      Рассказчик. Хорошо! (Уходит.)
      Глумов. Удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств...
      Затемнение
      СЦЕНА ВТОРАЯ
      Та же обстановка. Порядком уставшие после прогулки.
      Глумов и Рассказчик раздеваются, надевают халаты и
      располагаются в креслах. Слуга подает завтрак.
      Глумов. Вот этак, как мы с тобой нынче, каждый-то день верст по пятнадцати-двадцати обломаем, так дней через десять и совсем замолчим!
      Рассказчик. Да... Так вот, как мы с тобой, вдвоем... так "годить" хорошо. Можно, оказывается, проводить время хотя и бесполезно, но в то же время по возможности серьезно.
      Глумов. Осматривая достопримечательности нашей столицы, мы поневоле проникаемся чувством возвышенным, особенно проходя мимо памятников, воскрешающих перед нами страницы славного прошлого. Посмотришь на такой памятник - и все уже без слов ясно.
      Рассказчик. Екатерина! Орловы! Потемкин! Румянцев! Имена-то какие, мой друг! А Державин?! (Расчувствовавшись, декламирует.)
      Богоподобная царевна
      Киргиз-кайсацкия орды,
      Которой мудрость несравненна...
      Удивительно! Или:
      Вихрь полуночный летит богатырь!
      Тень от чела, с посвиста - пыль!
      И каждому-то умел старик Державин комплимент сказать!
      Глумов предостерегающе стучит ложечкой по чашке.
      Что, опять?
      Глумов. Да, опять. Знаешь, я все-таки не могу не сказать: восхищаться ты можешь, но с таким расчетом, чтобы восхищение прошлым не могло служить поводом для превратных толкований в смысле укора настоящему.
      Рассказчик. Да?
      Глумов. Да.
      Рассказчик. Ну, я постараюсь.
      Погрузившись в еду, приятели замолчали.
      (Нарушив молчание.) Калачи от Филиппова?
      Глумов. От Филиппова.
      Рассказчик. Говорят, у него в пекарне тараканов много...
      Глумов. Мало ли что говорят! Вкусно - ну и будет с тебя!
      Рассказчик. А что, Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач...
      Глумов (перебивая). Что "калач"?
      Рассказчик. Ну вот, родословную-то его... Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у кого лежит, как этот человек за сохой идет, напирая на нее грудью, как...
      Глумов стучит ложечкой.
      Что, опять?
      Глумов. Опять. Да обуздай наконец язычище свой!
      Рассказчик. Глумов! Да я ведь немножко! Ведь если мы немножко и поговорим, право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет.
      Глумов. Да не об этом мы думать должны! Подвиг мы на себя приняли - ну, и должны этот подвиг выполнить. Вот я, к примеру, знаю только то, что мы кофей с калачом пьем, да и тебе только это знать советую!
      Рассказчик. И то правда. Извини, брат. Какое мне дело до того, кто муку производит...
      Глумов заерзал.
      ...как производит и прочее. Я ем калачи - и больше ничего! Теперь хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
      Глумов. И прекрасно сделаешь... А сейчас... Кофей попил?
      Рассказчик. Попил.
      Глумов. Калачи поел?
      Рассказчик. Поел.
      Глумов. Займись-ка. Папироски набивай. (Передает приятелю картуз с табаком и гильзы.)
      Вместе (поют).
      Красавица! Подожди!
      Белы ручки подожми!
      Затемнение
      СЦЕНА ТРЕТЬЯ
      Обстановка та же. Глубокая ночь или раннее утро. В
      халате потихоньку входит Рассказчик, садится в кресло.
      Следом за ним входит и Глумов.
      Глумов. Ты? Не спишь?
      Рассказчик. Не сплю. А ты?
      Глумов. И я не сплю.
      Рассказчик. Рано залегли. Бывало, мы до двух ночи словесную канитель затягивали, а нынче залегли с девяти, точно к ранней обедне собрались.
      Глумов. Зажечь свечу?
      Рассказчик. Погоди, может быть, все-таки уснем.
      Приятели уставились друг на друга и вдруг начали
      хохотать. Хохочут долго, до слез.
      Глумов (все еще смеясь). Есть хочешь?
      Рассказчик. Хочу.
      Глумов. Я на всякий случай в буфете два куска ветчины припас.
      Рассказчик. Давай!
      Шлепая туфлями, Глумов выходит.
      (Прислушивается к шагам Глумова.) Вот он в кабинет вошел, вот вступил в переднюю, вот поворотил в столовую... В буфет полез... Тарелки стукнули... Идет назад! Когда человек решится годить, то все для него интересно: способность к наблюдению изощряется почти до ясновидения, а мысли приходят во множестве.
      Глумов вносит поднос с едой и зажженную свечу.
      Глумов. Вот ветчина, а вот водка. Закусим!
      Рассказчик. Гм... ветчина! Хорошо ветчиной на ночь закусить - спаться лучше будет. (После того как выпили и закусили.) А ты, Глумов, думал ли когда-нибудь об том, как эта самая ветчина ветчиной делается?
      Глумов стучит ложечкой.
      Что, опять?
      Глумов. Опять.
      Рассказчик. Ну немножко... Ну совсем немножко. Ну скажи, как эта ветчина ветчиной делается?
      Глумов. Ну, была прежде свинья, потом ее зарезали, рассортировали, окорока посолили, провесили - вот и ветчина сделалась.
      Рассказчик. Да нет, нет! А вот кому эта свинья принадлежала? Кто ее выходил, выкормил? И почему он с ней расстался, а теперь мы, которые ничего не выкармливали, окорока этой свиньи едим...
      Глумов. И празднословием занимаемся... Будет! Сказано тебе погодить ну и годи! Все! Гожу один!
      Рассказчик. Глумов! Мы же одни... Ночь...
      Глумов. Пойми ты! Если ты теперь сдерживать себя не будешь, то и в другое время язык обуздать не сумеешь. Выдержка нам нужна, воспитание! На каждом шагу мы послабление себе готовы делать! Прямо на улице, пожалуй, не посмеем высказаться, а чуть зашли за угол - и распустили язык. Понятно, что начальство за это и претендует на нас. А ты так умей овладеть, что, ежели сказано тебе: "Погоди!", так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью! Даже когда один, без меня, с самим собой находишься - и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка!
      Рассказчик встал, подошел к столу, взял чашку и с
      ожесточением швырнул ее на пол. Звякнули осколки.
      Рассказчик. Все! (И вдруг неожиданно запел.)
      Красавица! Подожди!
      Белы ручки подожми!
      Глумов. Вот именно. (Подхватывает песню.)
      Оба поют и даже начинают отплясывать какой-то танец.
      Затемнение
      СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
      Обстановка та же. Глумов и Рассказчик сидят, откинувшись
      в креслах, после сытного обеда. Глумов наигрывает на
      гитаре.
      Рассказчик. Да... Признаюсь, давненько я таких обедов, как у тебя, не едал. Глумов! Ты где такую говядину покупаешь?
      Глумов. Ты опять?
      Рассказчик. Да нет, Глумов! Я спрашиваю: где ты такую говядину покупаешь?
      Глумов. На Круглом рынке.
      Рассказчик. А я - в первой попавшейся лавчонке "на углу". А ведь положительно есть разница!
      Глумов. Еще бы!
      Погрузились в молчание.
      Рассказчик. Глумов, а рыбу ты где берешь?
      Глумов. На Мытном дворе.
      Рассказчик. А я - в Чернышевой переулке. Чего ж ты прежде не сказывал?
      Глумов. А ты не спрашивал.
      Рассказчик. Ты сообрази, друг, ведь по этому расчету выходит, что я по малой мере каждый день полтину на ветер бросаю! А сколько полтин-то в год выйдет?
      Глумов. Выйдет триста шестьдесят пять полтин, то есть сто восемьдесят два рубля пятьдесят копеек.
      Рассказчик. Пойдем дальше. Прошло с лишком двадцать лет, как я вышел из школы, и все это время с очень небольшими перерывами я живу полным хозяйством. Если б я все эти полтины собрал, сколько у меня теперь денег-то было?
      Глумов (подсчитал в уме). Тысячу восемьсот двадцать пять помножить на два - выйдет три тысячи шестьсот пятьдесят рублей...
      Рассказчик. Это ежели без процентов считать.
      Глумов. Да, брат, обмишулился ты! (Пауза. Наигрывает на гитаре.)
      Рассказчик погружен в раздумья о безвозвратно потерянных
      полтинах.
      (Неожиданно нарушив молчание.) Хочу я тебя с одной особой познакомить.
      Рассказчик. С какой особой?
      Глумов. Особа примечательная... Дипломат полицейский... Ходит здесь вынюхивает, высматривает. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: "Скоро ли в четвертом нумере революция буде?" Пусть докладывает, что видит. Чтоб все ему про нас известно было. (Выжидательно посмотрел на Рассказчика.) Да вот боюсь, не рано ли...
      Рассказчик. Кому докладывал? Зачем это, Глумов?
      Глумов. Надо... Да, пожалуй, не рано... Пусть наша жизнь на его глазах протекает. И в карты нам компанию составит.
      Рассказчик. А может, не надо его, а, Глумов?
      Глумов. Надо.
      Рассказчик. А как его зовут?
      Глумов. Кого?
      Рассказчик. Ну, особу эту.
      Глумов. Кшепшицюльский.
      Рассказчик. Откуда фамилия такая?
      Глумов. Да не знаю его фамилии. Прозвал его случайно Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться. (Пауза. Напевает романс.)
      Не то чтобы мне весело,
      Не то чтоб грустно мне,
      Одну я песнь заветную
      Пою всегда себе.
      Пригрей меня ты, крошечка,
      Согрей меня душой,
      Развесели немножечко,
      Дай отдохнуть с тобой.
      Дай позабыть мне прошлое.
      Что отравило жизнь,
      Хочу в твоих объятиях
      Я счастье ощутить.
      Теперь я снова счастлив,
      Теперь я жить хочу.
      И то, что было прошлого,
      Забвенью предаю*.
      ______________
      * Слова Губкиной. Музыка Гончарова.
      Рассказчик. А верно ты говорил, Глумов: нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.
      Глумов. Нет, вот я завтра окорочек велю запечь, да тепленький... тепленький на стол-то его подадим! Вот и увидим, что ты тогда запоешь!
      Рассказчик (впадая в прострацию). Тепленький... окорочек. Это в своем роде сюжет...
      Глумов (почти засыпая). Это ты верно изволил заметить... сюжет!
      Рассказчик. Господи! А хорошо-то как!
      Глумов (сквозь сон). Ой хорошо.
      Рассказчик. Ой хорошо.
      Глумов. Ой... (И захрапел.)
      Рассказчик (в зал). Сомкнув усталые вежды, мы предавались внутренним созерцаниям и изредка потихоньку вздрагивали. Исключительно преданные телесным заботам, мы в короткий срок настолько дисциплинировали наши естества, что чувствовали позыв только к насыщению. Только к насыщению. Ни науки, ни искусства не интересовали нас. Мы не следили ни за открытиями, ни за изобретениями, не заглядывали в книги. Даже чтение газетных строчек сделалось для нас тягостным... Мы уже не "годили", а просто-напросто "превратились". Даже Молчалин, когда навестил нас, нашел, что мы все его ожидания превзошли. В согласность с этой жизненной практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно собираясь сосать собственный язык. Даже неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: "Вот идут две идеально-благонамеренные скотины!"
      Глумов (издав стон, открывает глаза). Что? А?.. А ведь я, брат, чуть было не заснул.
      Рассказчик. Да?
      Глумов. Чайку бы выпить!
      Рассказчик (вяло). Можно и чайку...
      Глумов. С вареньем или без варенья?
      Рассказчик. Без варенья...
      Глумов. С каким без варенья?..
      Рассказчик. С вишневым... без варенья...
      Глумов хлопает в ладоши. Входит лакей.
      Глумов (лакею). Чаю. С вишневым. Без варенья.
      Лакей, оторопев от столь странного заказа, обалдело
      смотрит на господ.
      Затемнение
      КАРТИНА ВТОРАЯ
      Рассказчик (в зал). Вскоре Глумов познакомил меня с этим, с Кшепшицюльским. Он стал бывать у нас каждый день, каждый вечер, только спать уходил в квартал. Эта особа была для нас большим ресурсом. Он составил нам компанию в карты и к тому же являлся порукой, что мы можем без страха глядеть в глаза будущему до тех пор, покуда наша жизнь будет протекать у него на глазах.
      За ломберным столом, при свечах, играют в карты Глумов,
      Рассказчик и Кшепшицюльский, человек неопределенного
      вида, в подержанном фраке, в отрепанных клетчатых
      штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась
      из жилета. Он то и дело подносит карты к губам, над
      которыми торчат щетки рыжих усов. Явно передергивает
      карту. Рассказчик, не выдержав жульничества
      Кшепшицюльского, встал, отошел в сторону.
      Глумов (Рассказчику). Сядь!
      Пауза.
      Сядь, говорю!
      Кшепшицюльский (многозначительно). А як вы, Панове, думаете: бог е?
      Глумов. Тебе-то какое дело? Сдавай!
      Кшепшицюльский. Все же ж! Я, например, полагаю, что зовсим его ниц. (Поднес карты к губам, почесал в усах, моментально передернул карту.)
      Глумов. А ты, молодец, когда карты сдаешь, к усам-то их не подноси!
      Кшепшицюльский. Чтобы для вас удовольствие сделать, я же готов хотя пятьнадцать раз зряду сдавать - и все то же самое буде! (Сдает карты вновь, открывает свои.) Десять без козырей! От то игра!
      Рассказчик берет канделябр, замахивается на
      Кшепшицюльского. Глумов его останавливает.
      Глумов (прервав игру, которая складывается благоприятно для Кшепшицюльского). Закусим?
      Кшепшицюльский. Именно ж! Потому, звиже так уже сделано есть, что, ежели человек необразован, он працювать объязан, а ежели человек образован, он имеет гулять и кутать! Иначе ж революция буде!
      Все трое подходят к небольшому столику, на котором стоит
      еда и графин с водкой.
      Рассказчик. А что, брат Кшепшицюльский, ты в суде часто бываешь?
      Кшепшицюльский. А як же ж не часто? Какой же ж суд без меня?
      Рассказчик (выпив рюмку). Ну и что там? Как там? Коли по правде сказать, то наступит же когда-нибудь время...
      Кшепшицюльский насторожился.
      Глумов (поспешно перебивая, как бы заканчивает мысль). ...когда в суде буфет будет...
      Кшепшицюльский. А-а... Теперь в суде буфет е!
      Глумов. Правда? Это хорошо брат, когда в суде буфет... Водки рюмку выпить можно, котлетку скушать, бифштекс подадут. (Толкая плечом Рассказчика.) Верно, брат?
      Рассказчик. И правосудие получить, и водки напиться - все можно! Удивительно! Просто удивительно!
      Кшепшицюльский (неожиданно). Иван Тимофеевич до вас интерес имеет.
      Рассказчик. Кто?
      Кшепшицюльский. Иван Тимофеевич.
      Глумов (вздрогнув). Иван Тимофеевич! Квартальный наш? Ты не ошибся? Тот самый?
      Кшепшицюльский. Тот, тот... благодетель наш.
      Рассказчик. Неужто сам... имеет?
      Кшепшицюльский. Надысь устретил меня: "Як дела в квартале? Скоро ли революция на Литейной имеет быть?"
      Глумов. Ну, а ты, ты что?
      Кшепшицюльский. Я-то говору: "Тихо. Пока".
      Рассказчик. А он, что он?
      Кшепшицюльский. "А ты не врешь?" - говорит.
      Рассказчик. Так и сказал?
      Глумов (почти вздохнул). Не верит...
      Рассказчик (в отчаянии). Не верит! Не верит! (В зал.) Либералы мы. Вёдрышко на дворе - мы радуемся, дождичек на дворе - мы и в нем милость божью усматриваем... Радуемся, надеемся, торжествуем, славословим - и день и ночь! И дома, и в гостях, и в трактирах, и словесно, и печатно - только и слов: слава богу, дожили! Ну и нагнали своими радостями страху на весь квартал! (Кшепшицюльскому.) Ну, а ты, друг, что ты-то ему сказал?
      Кшепшицюльский. Да нет же ж, говору, зачем мне врать, мы же всякий вечер с ними в сибирку играем. Зачем врать?
      Глумов. Так! Поберегай, братец, нас! Поберегай! Спасибо тебе...
      Рассказчик. Ну, и что он, поверил? Как ты об этом понимаешь?
      Кшепшицюльский. Он так головкой покачал. (Показывает.)
      Глумов. Как? Так? (Тоже показывает.)
      Кшепшицюльский. Да нет же ж... так... (Показывает.)
      Рассказчик. Так? (Показывает.)
      Все показывают по-разному, обдумывают этот жест и не
      замечают, что Иван Тимофеевич сам, собственной персоной,
      уже здесь, в комнате.
      Кшепшицюльский. Да нет... И еще он сказал...
      Глумов. Что?
      Кшепшицюльский. "Я еще, может, их самулично навещу", - говорит... (Не закончив фразу, увидел Ивана Тимофеевича.) Прошу бардзо.
      Глумов (он опомнился первым). Иван Тимофеевич... ваше благородие... вы?
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! Господи...
      Иван Тимофеевич. Самолично. А что? Заждались?.. Ха-ха! (Благодушно смеется, пожимает им руки.) Будьте здоровы, господа! (Осматривается. Вдруг лицо его омрачилось: где-то в дальнем углу он заприметил книгу.)
      Рассказчик (поспешно перехватив взгляд). Нет, Иван Тимофеевич, нет! Это "Всеобщий календарь"! (Подбежав, принес календарь, сует Ивану Тимофеевичу.)
      Иван Тимофеевич (берет книгу, внимательно разглядывает). А... да? А я, признаться, книгу было заподозрил.
      Глумов. Нет, Иван Тимофеевич, мы уж давно... Давно уж у нас насчет этого...
      Иван Тимофеевич. И прекрасно делаете. Книги - что в них! Был бы человек здоров да жил бы в свое удовольствие - чего лучше! Безграмотные-то и никогда книг не читают, а разве не живут?
      Рассказчик. Да еще как живут-то! А которые случайно выучатся, сейчас же под суд попадают!
      Иван Тимофеевич (благосклонно). Ну, не все! Бывают, которые с умом читают.
      Глумов. Все! Все! Ежели не в качестве обвиняемых, так в качестве свидетелей! Помилуйте! Разве сладко свидетелем-то быть?
      Иван Тимофеевич. Какая уж тут сладость! Первое дело - за сто верст киселя есть, а второе - как еще свидетельствовать будешь! Иной раз так об себе засвидетельствуешь, что и домой потом не попадешь... ахти-ихти, грехи наши, грехи! (Помолчав, пристально оглядел обоих.) Хорошенькая у вас квартирка... очень, очень даже удобненькая. Вместе, что ли, живете?
      Глумов и Рассказчик. Вместе. (Вдруг поняв.) Что вы!
      Иван Тимофеевич. Грехи наши тяжкие... Садитесь, господа. Ну-тка скажите мне - вы люди умные! Завелась нынче эта пакость везде... всем мало, всем хочется... Ну чего? Скажите на милость: чего?
      Рассказчик приложил руку к сердцу, хотел ответить, что
      ничего не хочется, но Иван Тимофеевич жестом остановил
      его.
      Право, иной раз думаешь-думаешь: ну чего? И то переберешь, и другое припомнишь - все у нас есть? Ну, вы - умные люди! Так ли я говорю?
      Рассказчик. Как перед богом, так и...
      Иван Тимофеевич (снова его останавливает). Хорошо. А начальство между тем беспокоится. Туда-сюда - везде мерзость! Даже тайные советники и те нынче под сумнением состоят.
      Глумов. Ай-яй-яй...
      Иван Тимофеевич (вдруг). Ах и хитрые же вы, господа! Право, хитрые! (Улыбнулся и погрозил пальцем.) Наняли квартирку, сидят по углам, ни сами в гости не ходят, ни к себе не принимают - и думают, что так-таки никто их и не отгадает! Ах-ах-ах!
      Все немножко похихикали.
      Глумов. Но мы надеемся, что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание...
      Рассказчик... И хотя до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумению...
      Глумов. А отчасти и вследствие дурных примеров.
      Иван Тимофеевич (не отвечая, после паузы). Заболтался я с вами, друзья! Прощайте.
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! Куда же так скоро? А винца?
      Иван Тимофеевич. Винца - это после, на свободе когда-нибудь! Вот от водки и сию минуту не откажусь!
      Глумов. Чем закусить желаете?
      Иван Тимофеевич. Кусок черного хлеба с солью - больше ничего.
      Рассказчик и Глумов бегом бросились за угощением,
      выносят поднос с водкой и закуской. Иван Тимофеевич
      опрокинул в рот рюмку водки, понюхал корочку хлеба,
      крякнул. Приятели в умилении наблюдают над действиями
      дорогого гостя.
      Благодарствую. (Поднялся, собираясь уходить.) Да! Чуть было не забыл! Шел мимо, дай, думаю, зайду проведаю, домой к себе в квартал на чашку чая приглашу. Так что милости просим завтра ко мне пожаловать. Танцы, музыка и все такое прочее...
      Глумов. Сочтем за великую честь.
      Иван Тимофеевич. Будем рады! Прощайте! (Кивнул Кшепшицюльскому.) Проводи! (Уходит, за ним Кшепшицюльский.)
      Глумов и Рассказчик в оцепенении смотрят друг на друга.
      Глумов. Вот это да...
      Рассказчик. Что делать-то, Глумов?
      Глумов. Что и прежде - годить, да еще в большую меру годить пора настала. А завтра - в квартал, на чашку чая.
      Рассказчик. Устал я, Глумов.
      Глумов. Что?
      Рассказчик. Устал, говорю.
      Глумов. Устал? А я, думаешь, не устал? Ничего, брат. Ничего... (Зовет.) Кшепшицюльский!
      Кшепшицюльский возвращается.
      А в чем идти? Во фраке? В сюртуке?
      Рассказчик. А что делать заставят? Плясать русскую или петь "Вниз по матушке по Волге..."? Я ведь не пою.
      Глумов. Может, просто поставят штоф водки и скажут: "Пейте, благонамеренные люди!"
      Кшепшицюльский. Вудка буде непременно. Петь вас, може, и не заставят...
      Рассказчик. А что заставят?
      Кшепшицюльский (наслаждаясь паузой). Философский разговор заведут.
      Глумов. Философический?
      Кшепшицюльский. Философический. А после, може, и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеевича дочка есть... от то слична девица! Мысли испытывать будут. (Выпивает рюмку водки.) Дзякую бардзо. (Идет, останавливается.) Приглашение такого лица вам большую честь делает... До видзення... (Ушел.)
      Пауза.
      Глумов. А ведь Иван Тимофеевич нас в полицейские дипломаты прочит...
      Рассказчик. А может, как чадолюбивый отец, хочет одному из нас предложить руку и сердце своей дочери?
      Глумов. А что? Ежели смотреть на этот брак с точки зрения самосохранения...
      Рассказчик. Глумов! Голубчик! Ты что?! Ты что?!
      Глумов. Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет?
      Рассказчик. Но почему же ты это думаешь?