Сергей Владимирович Михалков
      Балалайкин и К°
      Пьеса в двух актах, восьми картинах.
      По роману М.Е.Салтыкова-Щедрина
      "Современная идиллия" (Петербургские сцены)
      Издательство продолжает публикацию пьес известного советского поэта и драматурга, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, Государственных премий СССР и Государственной премии РСФСР им. К.С.Станиславского, заслуженного деятеля искусств РСФСР Сергея Владимировича Михалкова, начатую сборником его пьес для детей (Театр для детей. М., "Искусство", 1977).
      В данном сборнике вниманию читателей предлагаются такие широко известные пьесы, как "Раки", "Памятник себе...", "Пощечина", "Пена", "Балалайкин и К°", и ряд других, поставленных на сцене многих театров страны и за рубежом.
      ...невозможно понять историю России
      во второй половине XIX века
      без помощи Щедрина...
      М.Горький
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      РАССКАЗЧИК \ старинные приятели,
      ГЛУМОВ / российские либералы из дворян.
      ИВАН ТИМОФЕЕВИЧ - квартальный надзиратель.
      БАЛАЛАЙКИН - адвокат.
      ОЧИЩЕННЫЙ - бывший тапер в доме терпимости, впоследствии вольнонаемный редактор газеты "Краса Демидрона".
      ПАРАМОНОВ - купец 1-й гильдии.
      ФАИНУШКА - содержанка Парамонова.
      РЕДЕДЯ - странствующий полководец, сожитель Фаинушки.
      КШЕПШИЦЮЛЬСКИЙ - полицейский дипломат.
      ПРУДЕНТОВ - письмоводитель.
      МОЛОДКИН - брандмейстер.
      ПЕРЕКУСИХИН-ПЕРВЫЙ \ тайные советники
      ПЕРЕКУСИХИН-ВТОРОЙ / в отставке.
      ПОЛИНА - дочка Ивана Тимофеевича.
      ЮНОША - клиент Балалайкина.
      ДАМЫ, ПОЛИЦЕЙСКИЕ, ЛЖЕСВИДЕТЕЛИ, ЛАКЕИ, ГОСТИ НА СВАДЬБЕ.
      Действие происходит в г.Санкт-Петербурге в 70-е годы XIX века.
      Премьера состоялась в октябре 1973 года в московском театре "Современник".
      АКТ ПЕРВЫЙ
      КАРТИНА ПЕРВАЯ
      Рассказчик (на авансцене, в зал). Сегодня со мной произошло совершенно необычное, я бы добавил - невероятное происшествие... Прогуливаюсь я нынче по Невскому и встречаю - кого бы вы думали? - Алексея Степановича Молчалина... Да, да, того самого... Он уж сильно постарел, хотя и преуспел на жизненном своем поприще... Так вот, встретились мы с ним, и говорит он мне... Такое говорит, что привел меня в состоянии неописуемое... И настолько после этой встречи я взволновался, что первой мыслью моей было поделиться всем услышанным с другом своим давним Глумовым. Я горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет, а затем, будет надобно, то и план действий начертать.
      СЦЕНА ПЕРВАЯ
      Освещается комната Глумова. Глумов сидит за столиком и
      набивает папироски. Рассказчик в волнении вышагивает по
      комнате, продолжая начатый разговор.
      Рассказчик... Помилуйте, говорю я ему, Алексей Степанович. Ведь это уже, право, начинает походить на мистификацию! Как хотите, говорит Молчалин, рассуждайте, мистификация там или не мистификация, а мой совет таков погодить!
      Глумов. Погодить?
      Рассказчик. Погодить. Да что же, спрашиваю, вы хотите этим сказать? А он мне: русские вы, господа, а по-русски не понимаете. Погодить - это значит приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой о чем, думать не о том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь... Например? - спрашиваю. Гуляйте, говорит, больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером в картишки засядьте. Вот это и будет, значит, - погодить. Сделал мне ручкой и исчез!
      Глумов. Вот чудак! Даже руку порядком не пожал?
      Рассказчик. Не пожал... Вот так (показывает) ручкой сделал, повернулся и ушел.
      Глумов. Что же он так? И не объяснил ничего толком?
      Рассказчик. Некогда мне, говорит, объяснять. Эти вещи, говорит, сразу следует понимать. Я свое дело, говорит, сделал, вас предупредил, а последуете вы моему совету или не последуете, это уж вы сами... Извините, говорит, я просто так, по ходу действия, в департамент спешу. Ну как тебе нравится?
      Глумов. Да... Чудак...
      Пауза.
      А он и ко мне заходил.
      Рассказчик. Кто?
      Глумов. Молчалин. И то же советовал. И тоже ручкой сделал. Живи, мол, как хочешь, думай что хочешь.
      Рассказчик. Что же это с ним сделалось? Ведь мы же либералы... Что он нам доказать-то хочет?
      Глумов. А что знакомство наше для него не ахти благостыня какая. Шел по ходу действия, забежал, предупредил - и... (Показывает ручкой.)
      Рассказчик. И ничего не объяснил!
      Глумов. А я, мол, посмотрю, дураки вы или умные... Если умные, сами до всего дойдете, а коли дураки...
      Рассказчик. Это мы-то? Я понимаю, он нам добра желает, но объяснить-то все же следовало.
      Глумов. Да, по правде говоря, и нет нужды в объяснении.
      Рассказчик. Как так нет?
      Глумов. Да вот нет и нет.
      Пауза.
      Я и без него до всего своим умом дошел.
      Немая сцена.
      Рассказчик. До чего дошел, Глумов?
      Глумов (после небольшой паузы). Не Молчалин, а ты чудак! Сказано: погоди, - ну и годи, значит. Вот я себе сам, собственным движением, сказал: "Глумов! Нужно, брат, погодить!" Купил табаку, гильзы - и шабаш! Ем, сплю, гуляю, папироски набиваю, пасьянс раскладываю - и гожу! И не объясняюсь. И тебе не советую. Ибо всякое поползновение к объяснению есть противоположное тому, что на русском языке известно под словом "годить".
      Рассказчик. Что ты говоришь, Глумов? Ты это или кто другой говорит мне эти слова? Ты что, забыл?
      Глумов. Забыл.
      Рассказчик. Забыл, как мы с тобой восторгались? Всем восторгались! И упразднением крепостного права! И введением земских учреждений! А светлые надежды наши, возбужденные опубликованием новых судебных уставов! А?
      Глумов. Да, да, да, да... И ничего такого, что созидает, укрепляет, утверждает и наполняет трепетной радостью сердца всех истинно любящих отечество квартальных надзирателей...
      Рассказчик. Хорошо. А торжество, вызванное открытием женских гимназий?.. Ведь нам казалось, что это и есть то самое, что созидает, укрепляет, утверждает! И вдруг - какой, с божьей помощью, переворот!
      Глумов. Мало ли что казалось! Надо было вдаль смотреть!
      Рассказчик. Но ведь тогда даже чины за это давали!
      Глумов. Мало ли что давали!
      Рассказчик. Помилуй! Да разве мы мало с тобой годили? В чем же другом вся наша жизнь прошла, как не в беспрерывном самопонуждении: погоди да погоди!
      Глумов. Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь по-иному годить надо, а завтра, может быть, и еще как-нибудь больше годить придется.
      Рассказчик. Как же это, Глумов?
      Глумов. Пойми, мудреное нынче время! Такое мудреное, что и невинный за виноватого сойдет. Начнут это шарить, а ты около где-нибудь спрятался - ан и около пошарят! Где был? По какому такому случаю? Каким манером?
      Рассказчик. Господи, спаси и помилуй! Ведь этак мы, хоть тресни, не обелимся! Но мы с тобой восторгались...
      Глумов. Помню, помню... Чем только не восторгались!
      Рассказчик. А теперь как же?
      Глумов. Забыть. Забыть и не вспоминать. Живи в свое удовольствие и не рассуждай!
      Рассказчик. Что же это за рецепт такой: живи в свое удовольствие!
      Глумов (резко). Ну, ешь! Надоест есть - пей! Надоест пить - дамочки есть!
      Рассказчик. День прошел - и слава богу?
      Глумов. Именно. Именно. Победить в себе всякое буйство духа. Жить - вот и все. Удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств... Нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.
      Пауза.
      Знаешь что? Переезжай-ка, брат, ко мне. Вместе и годить словно бы веселее будет.
      Рассказчик. Спасибо, друг... Завтра же к тебе перееду. Завтра же... Да нет, чего уж ждать до завтра? Нынче же вечером и переберусь.
      Глумов. Вместе будем по городу гулять... калачи филипповские покупать.
      Рассказчик. Да-а... Если уж годить, то вдвоем. Вдвоем то, верно, легче.
      Глумов. Табаку и гильз купи - научу тебя папироски набивать. (Вслед уходящему Рассказчику.) Табаку и гильз не забудь!
      Рассказчик. Хорошо! (Уходит.)
      Глумов. Удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств...
      Затемнение
      СЦЕНА ВТОРАЯ
      Та же обстановка. Порядком уставшие после прогулки.
      Глумов и Рассказчик раздеваются, надевают халаты и
      располагаются в креслах. Слуга подает завтрак.
      Глумов. Вот этак, как мы с тобой нынче, каждый-то день верст по пятнадцати-двадцати обломаем, так дней через десять и совсем замолчим!
      Рассказчик. Да... Так вот, как мы с тобой, вдвоем... так "годить" хорошо. Можно, оказывается, проводить время хотя и бесполезно, но в то же время по возможности серьезно.
      Глумов. Осматривая достопримечательности нашей столицы, мы поневоле проникаемся чувством возвышенным, особенно проходя мимо памятников, воскрешающих перед нами страницы славного прошлого. Посмотришь на такой памятник - и все уже без слов ясно.
      Рассказчик. Екатерина! Орловы! Потемкин! Румянцев! Имена-то какие, мой друг! А Державин?! (Расчувствовавшись, декламирует.)
      Богоподобная царевна
      Киргиз-кайсацкия орды,
      Которой мудрость несравненна...
      Удивительно! Или:
      Вихрь полуночный летит богатырь!
      Тень от чела, с посвиста - пыль!
      И каждому-то умел старик Державин комплимент сказать!
      Глумов предостерегающе стучит ложечкой по чашке.
      Что, опять?
      Глумов. Да, опять. Знаешь, я все-таки не могу не сказать: восхищаться ты можешь, но с таким расчетом, чтобы восхищение прошлым не могло служить поводом для превратных толкований в смысле укора настоящему.
      Рассказчик. Да?
      Глумов. Да.
      Рассказчик. Ну, я постараюсь.
      Погрузившись в еду, приятели замолчали.
      (Нарушив молчание.) Калачи от Филиппова?
      Глумов. От Филиппова.
      Рассказчик. Говорят, у него в пекарне тараканов много...
      Глумов. Мало ли что говорят! Вкусно - ну и будет с тебя!
      Рассказчик. А что, Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач...
      Глумов (перебивая). Что "калач"?
      Рассказчик. Ну вот, родословную-то его... Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у кого лежит, как этот человек за сохой идет, напирая на нее грудью, как...
      Глумов стучит ложечкой.
      Что, опять?
      Глумов. Опять. Да обуздай наконец язычище свой!
      Рассказчик. Глумов! Да я ведь немножко! Ведь если мы немножко и поговорим, право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет.
      Глумов. Да не об этом мы думать должны! Подвиг мы на себя приняли - ну, и должны этот подвиг выполнить. Вот я, к примеру, знаю только то, что мы кофей с калачом пьем, да и тебе только это знать советую!
      Рассказчик. И то правда. Извини, брат. Какое мне дело до того, кто муку производит...
      Глумов заерзал.
      ...как производит и прочее. Я ем калачи - и больше ничего! Теперь хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
      Глумов. И прекрасно сделаешь... А сейчас... Кофей попил?
      Рассказчик. Попил.
      Глумов. Калачи поел?
      Рассказчик. Поел.
      Глумов. Займись-ка. Папироски набивай. (Передает приятелю картуз с табаком и гильзы.)
      Вместе (поют).
      Красавица! Подожди!
      Белы ручки подожми!
      Затемнение
      СЦЕНА ТРЕТЬЯ
      Обстановка та же. Глубокая ночь или раннее утро. В
      халате потихоньку входит Рассказчик, садится в кресло.
      Следом за ним входит и Глумов.
      Глумов. Ты? Не спишь?
      Рассказчик. Не сплю. А ты?
      Глумов. И я не сплю.
      Рассказчик. Рано залегли. Бывало, мы до двух ночи словесную канитель затягивали, а нынче залегли с девяти, точно к ранней обедне собрались.
      Глумов. Зажечь свечу?
      Рассказчик. Погоди, может быть, все-таки уснем.
      Приятели уставились друг на друга и вдруг начали
      хохотать. Хохочут долго, до слез.
      Глумов (все еще смеясь). Есть хочешь?
      Рассказчик. Хочу.
      Глумов. Я на всякий случай в буфете два куска ветчины припас.
      Рассказчик. Давай!
      Шлепая туфлями, Глумов выходит.
      (Прислушивается к шагам Глумова.) Вот он в кабинет вошел, вот вступил в переднюю, вот поворотил в столовую... В буфет полез... Тарелки стукнули... Идет назад! Когда человек решится годить, то все для него интересно: способность к наблюдению изощряется почти до ясновидения, а мысли приходят во множестве.
      Глумов вносит поднос с едой и зажженную свечу.
      Глумов. Вот ветчина, а вот водка. Закусим!
      Рассказчик. Гм... ветчина! Хорошо ветчиной на ночь закусить - спаться лучше будет. (После того как выпили и закусили.) А ты, Глумов, думал ли когда-нибудь об том, как эта самая ветчина ветчиной делается?
      Глумов стучит ложечкой.
      Что, опять?
      Глумов. Опять.
      Рассказчик. Ну немножко... Ну совсем немножко. Ну скажи, как эта ветчина ветчиной делается?
      Глумов. Ну, была прежде свинья, потом ее зарезали, рассортировали, окорока посолили, провесили - вот и ветчина сделалась.
      Рассказчик. Да нет, нет! А вот кому эта свинья принадлежала? Кто ее выходил, выкормил? И почему он с ней расстался, а теперь мы, которые ничего не выкармливали, окорока этой свиньи едим...
      Глумов. И празднословием занимаемся... Будет! Сказано тебе погодить ну и годи! Все! Гожу один!
      Рассказчик. Глумов! Мы же одни... Ночь...
      Глумов. Пойми ты! Если ты теперь сдерживать себя не будешь, то и в другое время язык обуздать не сумеешь. Выдержка нам нужна, воспитание! На каждом шагу мы послабление себе готовы делать! Прямо на улице, пожалуй, не посмеем высказаться, а чуть зашли за угол - и распустили язык. Понятно, что начальство за это и претендует на нас. А ты так умей овладеть, что, ежели сказано тебе: "Погоди!", так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью! Даже когда один, без меня, с самим собой находишься - и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка!
      Рассказчик встал, подошел к столу, взял чашку и с
      ожесточением швырнул ее на пол. Звякнули осколки.
      Рассказчик. Все! (И вдруг неожиданно запел.)
      Красавица! Подожди!
      Белы ручки подожми!
      Глумов. Вот именно. (Подхватывает песню.)
      Оба поют и даже начинают отплясывать какой-то танец.
      Затемнение
      СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
      Обстановка та же. Глумов и Рассказчик сидят, откинувшись
      в креслах, после сытного обеда. Глумов наигрывает на
      гитаре.
      Рассказчик. Да... Признаюсь, давненько я таких обедов, как у тебя, не едал. Глумов! Ты где такую говядину покупаешь?
      Глумов. Ты опять?
      Рассказчик. Да нет, Глумов! Я спрашиваю: где ты такую говядину покупаешь?
      Глумов. На Круглом рынке.
      Рассказчик. А я - в первой попавшейся лавчонке "на углу". А ведь положительно есть разница!
      Глумов. Еще бы!
      Погрузились в молчание.
      Рассказчик. Глумов, а рыбу ты где берешь?
      Глумов. На Мытном дворе.
      Рассказчик. А я - в Чернышевой переулке. Чего ж ты прежде не сказывал?
      Глумов. А ты не спрашивал.
      Рассказчик. Ты сообрази, друг, ведь по этому расчету выходит, что я по малой мере каждый день полтину на ветер бросаю! А сколько полтин-то в год выйдет?
      Глумов. Выйдет триста шестьдесят пять полтин, то есть сто восемьдесят два рубля пятьдесят копеек.
      Рассказчик. Пойдем дальше. Прошло с лишком двадцать лет, как я вышел из школы, и все это время с очень небольшими перерывами я живу полным хозяйством. Если б я все эти полтины собрал, сколько у меня теперь денег-то было?
      Глумов (подсчитал в уме). Тысячу восемьсот двадцать пять помножить на два - выйдет три тысячи шестьсот пятьдесят рублей...
      Рассказчик. Это ежели без процентов считать.
      Глумов. Да, брат, обмишулился ты! (Пауза. Наигрывает на гитаре.)
      Рассказчик погружен в раздумья о безвозвратно потерянных
      полтинах.
      (Неожиданно нарушив молчание.) Хочу я тебя с одной особой познакомить.
      Рассказчик. С какой особой?
      Глумов. Особа примечательная... Дипломат полицейский... Ходит здесь вынюхивает, высматривает. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: "Скоро ли в четвертом нумере революция буде?" Пусть докладывает, что видит. Чтоб все ему про нас известно было. (Выжидательно посмотрел на Рассказчика.) Да вот боюсь, не рано ли...
      Рассказчик. Кому докладывал? Зачем это, Глумов?
      Глумов. Надо... Да, пожалуй, не рано... Пусть наша жизнь на его глазах протекает. И в карты нам компанию составит.
      Рассказчик. А может, не надо его, а, Глумов?
      Глумов. Надо.
      Рассказчик. А как его зовут?
      Глумов. Кого?
      Рассказчик. Ну, особу эту.
      Глумов. Кшепшицюльский.
      Рассказчик. Откуда фамилия такая?
      Глумов. Да не знаю его фамилии. Прозвал его случайно Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться. (Пауза. Напевает романс.)
      Не то чтобы мне весело,
      Не то чтоб грустно мне,
      Одну я песнь заветную
      Пою всегда себе.
      Пригрей меня ты, крошечка,
      Согрей меня душой,
      Развесели немножечко,
      Дай отдохнуть с тобой.
      Дай позабыть мне прошлое.
      Что отравило жизнь,
      Хочу в твоих объятиях
      Я счастье ощутить.
      Теперь я снова счастлив,
      Теперь я жить хочу.
      И то, что было прошлого,
      Забвенью предаю*.
      ______________
      * Слова Губкиной. Музыка Гончарова.
      Рассказчик. А верно ты говорил, Глумов: нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.
      Глумов. Нет, вот я завтра окорочек велю запечь, да тепленький... тепленький на стол-то его подадим! Вот и увидим, что ты тогда запоешь!
      Рассказчик (впадая в прострацию). Тепленький... окорочек. Это в своем роде сюжет...
      Глумов (почти засыпая). Это ты верно изволил заметить... сюжет!
      Рассказчик. Господи! А хорошо-то как!
      Глумов (сквозь сон). Ой хорошо.
      Рассказчик. Ой хорошо.
      Глумов. Ой... (И захрапел.)
      Рассказчик (в зал). Сомкнув усталые вежды, мы предавались внутренним созерцаниям и изредка потихоньку вздрагивали. Исключительно преданные телесным заботам, мы в короткий срок настолько дисциплинировали наши естества, что чувствовали позыв только к насыщению. Только к насыщению. Ни науки, ни искусства не интересовали нас. Мы не следили ни за открытиями, ни за изобретениями, не заглядывали в книги. Даже чтение газетных строчек сделалось для нас тягостным... Мы уже не "годили", а просто-напросто "превратились". Даже Молчалин, когда навестил нас, нашел, что мы все его ожидания превзошли. В согласность с этой жизненной практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно собираясь сосать собственный язык. Даже неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: "Вот идут две идеально-благонамеренные скотины!"
      Глумов (издав стон, открывает глаза). Что? А?.. А ведь я, брат, чуть было не заснул.
      Рассказчик. Да?
      Глумов. Чайку бы выпить!
      Рассказчик (вяло). Можно и чайку...
      Глумов. С вареньем или без варенья?
      Рассказчик. Без варенья...
      Глумов. С каким без варенья?..
      Рассказчик. С вишневым... без варенья...
      Глумов хлопает в ладоши. Входит лакей.
      Глумов (лакею). Чаю. С вишневым. Без варенья.
      Лакей, оторопев от столь странного заказа, обалдело
      смотрит на господ.
      Затемнение
      КАРТИНА ВТОРАЯ
      Рассказчик (в зал). Вскоре Глумов познакомил меня с этим, с Кшепшицюльским. Он стал бывать у нас каждый день, каждый вечер, только спать уходил в квартал. Эта особа была для нас большим ресурсом. Он составил нам компанию в карты и к тому же являлся порукой, что мы можем без страха глядеть в глаза будущему до тех пор, покуда наша жизнь будет протекать у него на глазах.
      За ломберным столом, при свечах, играют в карты Глумов,
      Рассказчик и Кшепшицюльский, человек неопределенного
      вида, в подержанном фраке, в отрепанных клетчатых
      штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась
      из жилета. Он то и дело подносит карты к губам, над
      которыми торчат щетки рыжих усов. Явно передергивает
      карту. Рассказчик, не выдержав жульничества
      Кшепшицюльского, встал, отошел в сторону.
      Глумов (Рассказчику). Сядь!
      Пауза.
      Сядь, говорю!
      Кшепшицюльский (многозначительно). А як вы, Панове, думаете: бог е?
      Глумов. Тебе-то какое дело? Сдавай!
      Кшепшицюльский. Все же ж! Я, например, полагаю, что зовсим его ниц. (Поднес карты к губам, почесал в усах, моментально передернул карту.)
      Глумов. А ты, молодец, когда карты сдаешь, к усам-то их не подноси!
      Кшепшицюльский. Чтобы для вас удовольствие сделать, я же готов хотя пятьнадцать раз зряду сдавать - и все то же самое буде! (Сдает карты вновь, открывает свои.) Десять без козырей! От то игра!
      Рассказчик берет канделябр, замахивается на
      Кшепшицюльского. Глумов его останавливает.
      Глумов (прервав игру, которая складывается благоприятно для Кшепшицюльского). Закусим?
      Кшепшицюльский. Именно ж! Потому, звиже так уже сделано есть, что, ежели человек необразован, он працювать объязан, а ежели человек образован, он имеет гулять и кутать! Иначе ж революция буде!
      Все трое подходят к небольшому столику, на котором стоит
      еда и графин с водкой.
      Рассказчик. А что, брат Кшепшицюльский, ты в суде часто бываешь?
      Кшепшицюльский. А як же ж не часто? Какой же ж суд без меня?
      Рассказчик (выпив рюмку). Ну и что там? Как там? Коли по правде сказать, то наступит же когда-нибудь время...
      Кшепшицюльский насторожился.
      Глумов (поспешно перебивая, как бы заканчивает мысль). ...когда в суде буфет будет...
      Кшепшицюльский. А-а... Теперь в суде буфет е!
      Глумов. Правда? Это хорошо брат, когда в суде буфет... Водки рюмку выпить можно, котлетку скушать, бифштекс подадут. (Толкая плечом Рассказчика.) Верно, брат?
      Рассказчик. И правосудие получить, и водки напиться - все можно! Удивительно! Просто удивительно!
      Кшепшицюльский (неожиданно). Иван Тимофеевич до вас интерес имеет.
      Рассказчик. Кто?
      Кшепшицюльский. Иван Тимофеевич.
      Глумов (вздрогнув). Иван Тимофеевич! Квартальный наш? Ты не ошибся? Тот самый?
      Кшепшицюльский. Тот, тот... благодетель наш.
      Рассказчик. Неужто сам... имеет?
      Кшепшицюльский. Надысь устретил меня: "Як дела в квартале? Скоро ли революция на Литейной имеет быть?"
      Глумов. Ну, а ты, ты что?
      Кшепшицюльский. Я-то говору: "Тихо. Пока".
      Рассказчик. А он, что он?
      Кшепшицюльский. "А ты не врешь?" - говорит.
      Рассказчик. Так и сказал?
      Глумов (почти вздохнул). Не верит...
      Рассказчик (в отчаянии). Не верит! Не верит! (В зал.) Либералы мы. Вёдрышко на дворе - мы радуемся, дождичек на дворе - мы и в нем милость божью усматриваем... Радуемся, надеемся, торжествуем, славословим - и день и ночь! И дома, и в гостях, и в трактирах, и словесно, и печатно - только и слов: слава богу, дожили! Ну и нагнали своими радостями страху на весь квартал! (Кшепшицюльскому.) Ну, а ты, друг, что ты-то ему сказал?
      Кшепшицюльский. Да нет же ж, говору, зачем мне врать, мы же всякий вечер с ними в сибирку играем. Зачем врать?
      Глумов. Так! Поберегай, братец, нас! Поберегай! Спасибо тебе...
      Рассказчик. Ну, и что он, поверил? Как ты об этом понимаешь?
      Кшепшицюльский. Он так головкой покачал. (Показывает.)
      Глумов. Как? Так? (Тоже показывает.)
      Кшепшицюльский. Да нет же ж... так... (Показывает.)
      Рассказчик. Так? (Показывает.)
      Все показывают по-разному, обдумывают этот жест и не
      замечают, что Иван Тимофеевич сам, собственной персоной,
      уже здесь, в комнате.
      Кшепшицюльский. Да нет... И еще он сказал...
      Глумов. Что?
      Кшепшицюльский. "Я еще, может, их самулично навещу", - говорит... (Не закончив фразу, увидел Ивана Тимофеевича.) Прошу бардзо.
      Глумов (он опомнился первым). Иван Тимофеевич... ваше благородие... вы?
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! Господи...
      Иван Тимофеевич. Самолично. А что? Заждались?.. Ха-ха! (Благодушно смеется, пожимает им руки.) Будьте здоровы, господа! (Осматривается. Вдруг лицо его омрачилось: где-то в дальнем углу он заприметил книгу.)
      Рассказчик (поспешно перехватив взгляд). Нет, Иван Тимофеевич, нет! Это "Всеобщий календарь"! (Подбежав, принес календарь, сует Ивану Тимофеевичу.)
      Иван Тимофеевич (берет книгу, внимательно разглядывает). А... да? А я, признаться, книгу было заподозрил.
      Глумов. Нет, Иван Тимофеевич, мы уж давно... Давно уж у нас насчет этого...
      Иван Тимофеевич. И прекрасно делаете. Книги - что в них! Был бы человек здоров да жил бы в свое удовольствие - чего лучше! Безграмотные-то и никогда книг не читают, а разве не живут?
      Рассказчик. Да еще как живут-то! А которые случайно выучатся, сейчас же под суд попадают!
      Иван Тимофеевич (благосклонно). Ну, не все! Бывают, которые с умом читают.
      Глумов. Все! Все! Ежели не в качестве обвиняемых, так в качестве свидетелей! Помилуйте! Разве сладко свидетелем-то быть?
      Иван Тимофеевич. Какая уж тут сладость! Первое дело - за сто верст киселя есть, а второе - как еще свидетельствовать будешь! Иной раз так об себе засвидетельствуешь, что и домой потом не попадешь... ахти-ихти, грехи наши, грехи! (Помолчав, пристально оглядел обоих.) Хорошенькая у вас квартирка... очень, очень даже удобненькая. Вместе, что ли, живете?
      Глумов и Рассказчик. Вместе. (Вдруг поняв.) Что вы!
      Иван Тимофеевич. Грехи наши тяжкие... Садитесь, господа. Ну-тка скажите мне - вы люди умные! Завелась нынче эта пакость везде... всем мало, всем хочется... Ну чего? Скажите на милость: чего?
      Рассказчик приложил руку к сердцу, хотел ответить, что
      ничего не хочется, но Иван Тимофеевич жестом остановил
      его.
      Право, иной раз думаешь-думаешь: ну чего? И то переберешь, и другое припомнишь - все у нас есть? Ну, вы - умные люди! Так ли я говорю?
      Рассказчик. Как перед богом, так и...
      Иван Тимофеевич (снова его останавливает). Хорошо. А начальство между тем беспокоится. Туда-сюда - везде мерзость! Даже тайные советники и те нынче под сумнением состоят.
      Глумов. Ай-яй-яй...
      Иван Тимофеевич (вдруг). Ах и хитрые же вы, господа! Право, хитрые! (Улыбнулся и погрозил пальцем.) Наняли квартирку, сидят по углам, ни сами в гости не ходят, ни к себе не принимают - и думают, что так-таки никто их и не отгадает! Ах-ах-ах!
      Все немножко похихикали.
      Глумов. Но мы надеемся, что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание...
      Рассказчик... И хотя до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумению...
      Глумов. А отчасти и вследствие дурных примеров.
      Иван Тимофеевич (не отвечая, после паузы). Заболтался я с вами, друзья! Прощайте.
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! Куда же так скоро? А винца?
      Иван Тимофеевич. Винца - это после, на свободе когда-нибудь! Вот от водки и сию минуту не откажусь!
      Глумов. Чем закусить желаете?
      Иван Тимофеевич. Кусок черного хлеба с солью - больше ничего.
      Рассказчик и Глумов бегом бросились за угощением,
      выносят поднос с водкой и закуской. Иван Тимофеевич
      опрокинул в рот рюмку водки, понюхал корочку хлеба,
      крякнул. Приятели в умилении наблюдают над действиями
      дорогого гостя.
      Благодарствую. (Поднялся, собираясь уходить.) Да! Чуть было не забыл! Шел мимо, дай, думаю, зайду проведаю, домой к себе в квартал на чашку чая приглашу. Так что милости просим завтра ко мне пожаловать. Танцы, музыка и все такое прочее...
      Глумов. Сочтем за великую честь.
      Иван Тимофеевич. Будем рады! Прощайте! (Кивнул Кшепшицюльскому.) Проводи! (Уходит, за ним Кшепшицюльский.)
      Глумов и Рассказчик в оцепенении смотрят друг на друга.
      Глумов. Вот это да...
      Рассказчик. Что делать-то, Глумов?
      Глумов. Что и прежде - годить, да еще в большую меру годить пора настала. А завтра - в квартал, на чашку чая.
      Рассказчик. Устал я, Глумов.
      Глумов. Что?
      Рассказчик. Устал, говорю.
      Глумов. Устал? А я, думаешь, не устал? Ничего, брат. Ничего... (Зовет.) Кшепшицюльский!
      Кшепшицюльский возвращается.
      А в чем идти? Во фраке? В сюртуке?
      Рассказчик. А что делать заставят? Плясать русскую или петь "Вниз по матушке по Волге..."? Я ведь не пою.
      Глумов. Может, просто поставят штоф водки и скажут: "Пейте, благонамеренные люди!"
      Кшепшицюльский. Вудка буде непременно. Петь вас, може, и не заставят...
      Рассказчик. А что заставят?
      Кшепшицюльский (наслаждаясь паузой). Философский разговор заведут.
      Глумов. Философический?
      Кшепшицюльский. Философический. А после, може, и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеевича дочка есть... от то слична девица! Мысли испытывать будут. (Выпивает рюмку водки.) Дзякую бардзо. (Идет, останавливается.) Приглашение такого лица вам большую честь делает... До видзення... (Ушел.)
      Пауза.
      Глумов. А ведь Иван Тимофеевич нас в полицейские дипломаты прочит...
      Рассказчик. А может, как чадолюбивый отец, хочет одному из нас предложить руку и сердце своей дочери?
      Глумов. А что? Ежели смотреть на этот брак с точки зрения самосохранения...
      Рассказчик. Глумов! Голубчик! Ты что?! Ты что?!
      Глумов. Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет?
      Рассказчик. Но почему же ты это думаешь?
      Глумов. Я не думаю, а во-первых, предусматривать никогда не лишнее. И, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я.
      Рассказчик (решительно). Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным!
      Глумов. И это не резон, потому что век больным быть нельзя. Не поверят, доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Слушай! Говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять, ты как ответишь?
      Рассказчик. Глумов, голубчик, не будем об этом говорить!
      Глумов. Нет, брат, надо внутренне к этой чашке чая подготовиться... С мыслями собраться сообразно желаемого результата.
      Рассказчик. На чашку чая... в квартал...
      Глумов. Мысли испытывать будут... Ох!
      Затемнение
      КАРТИНА ТРЕТЬЯ
      Рассказчик (в зал). Мы почти не спали и думали только о предстоящем визите к Ивану Тимофеевичу, долго и тревожно беседовали об чашке чая... Наконец настал этот вечер, и мы отправились в квартал, где были приняты самим Иваном Тимофеевичем.
      Гостиная в доме Ивана Тимофеевича. Званый вечер в
      разгаре. Полицейские в форме браво отплясывают с дамами
      кадриль. Иван Тимофеевич вводит Глумова и Рассказчика.
      Танцующие удаляются. Из залы слышатся звуки кадрили.
      Иван Тимофеевич. Проходите, господа, милости просим. Мы уж тут давненько веселимся... Музыка, танцы и все такое прочее... Прошу садиться, господа.
      Глумов и Рассказчик усаживаются. В гостиную заглядывает
      Кшепшицюльский.
      Притвори-ка, братец, дверь с той стороны! Мы же тут не танцуем! Постой! Вели там на стол накрывать! Балычка! Сижка копченого! Белорыбицу-то, белорыбицу-то вели нарезать! А мы пока здесь просидим, подождем...
      Кшепшицюльский исчезает, прикрыв за собой дверь.
      Ни днем, ни ночью минуты покою нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил и как он нынче живет! Прежде одна у нас и была болячка пожары! А нынче! (Подходит к двери, приоткрывает.)
      Там, прилепившись к щелке, подслушивает Кшепшицюльский.
      Старается! Водки не забудь! (Плотно прикрыл дверь.)
      Пауза.
      Да. Так о чем я говорил?
      Глумов. Трудновато вам!
      Иван Тимофеевич. Да... Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое внутренняя политика? Ну?
      Приятели в растерянности молчат.
      Так вот эта самая внутренняя политика вся теперь на наших плечах лежит!
      Рассказчик. Неужели?
      Иван Тимофеевич. На нас да на городовых. А на днях у нас в квартале такой случай был. Приходит в третьем часу ночи один человек - и прежде он у меня на замечании был. "Вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!" Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился... Только съезжается на другой день целая комиссия, призвали его, спрашивают: как? почему? кто сообщники? А он - как бы вы думали, что он, шельма, ответил? "Да, говорит, действительно я желаю переменить правленье... Рыбинско-Бологовской железной дороги!"
      Глумов. Однако ж! Насмешка какая!
      Иван Тимофеевич. Да-с. Захотел посмеяться и посмеялся. В три часа ночи меня для него разбудили, да часа с два после этого я во все места отношения да рапорты писал. А после того только что было сон заводить начал, опять разбудили: в доме терпимости демонстрация случилась! А потом извозчик нос себе отморозил - оттирали, а потом, смотрю, пора и с рапортом. Так вся ночка и прошла. А с нас, между прочим, спрашивают, почему, да как, да отчего, да по всякому поводу своевременно распоряжения не было.
      Глумов. И это прошло ему... безнаказанно?
      Иван Тимофеевич. Злоумышленнику-то? А что с ним сделаешь? Дал ему две оплеухи да после сам же на мировую должен был на полштоф подарить!
      Глумов. Да-а...
      Рассказчик. Ай-я-ай...
      Иван Тимофеевич. Так вот вы и судите! Ну, да, положим, это человек пьяненький, а на пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? Ну чего надо? А? (Последние слова Иван Тимофеевич почти выкрикнул. В голосе его прозвучала угроза.)
      И приятели, настроившись было уже на мирную беседу, в
      испуге вскочили: в этот момент в зале кто-то сел за
      рояль и зычный голос запел:
      "Вот в воинственном азарте
      Воевода Пальмерстон
      Разделяет Русь на карте
      Указательным перстом!"
      Иван Тимофеевич. Садитесь, господа!
      Глумов. Кто это?
      Иван Тимофеевич. Брандмейстер наш, Молодкин.
      Глумов. Господину Молодкину в соборе дьяконом быть, а не брандмейстером.
      Иван Тимофеевич. Да вот стал брандмейстером! Во время пожара младенцем в корзине был найден. На пожаре, говорит он теперь, я свет увидел, на пожаре и жизнь кончу. И вообще, говорит, склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею. А голос есть, это действительно.
      Рассказчик. Брандмейстеру, друг, такой голос тоже ой как нужен! И поет хорошо.
      Глумов. Прекрасный романс! Века пройдут, а он не устареет!
      Иван Тимофеевич. Хорошо-то оно хорошо, слов нет, а по-моему, наше простое молодецкое "ура" - за веру, царя и отечество - куда лучше! Уж так я эту музыку люблю, так люблю, что слаще ее, кажется, и на свете-то нет! (Подходит к двери, открывает ее и приглашает стоящих наготове в дверях Прудентова и Молодкина.) Прошу, господа.
      Прудентов и Молодкин входят.
      Знакомьтесь, господа.
      Молодкин. Молодкин, брандмейстер.
      Глумов и Рассказчик аплодируют.
      Прудентов. Прудентов, письмоводитель.
      Иван Тимофеевич. Садитесь, господа. (Делает знак Прудентову начинать.)
      Пауза.
      Прудентов (словно демонстрируя продолжение разговора). Да... А я все-таки говорю, что подлино душа человеческая бессмертна!
      Молодкин (возражает явно для формы). Никакой я души не видал... А чего не видал, того не знаю!
      Прудентов. А я хоть и не видал, но знаю. Не в том штука, чтобы видючи знать - это всякий может, - а в том, чтобы и невидимое за видимое твердо содержать!
      Молодкин. Как же это: не видючи знать?
      Прудентов. А вот так! (Как бы между прочим обращаясь к Рассказчику и Глумову.) Вы, господа, каких об этом предмете мнений придерживаетесь?
      Рассказчик (оробев). Я?
      Прудентов. А хотя бы и вы.
      Рассказчик (растерянно). Мда... Душа... бессмертие...
      Глумов (поспешил на выручку приятелю). Для того чтобы решить этот вопрос совершенно правильно, необходимо прежде всего обратиться к источникам. А именно: ежели имеется в виду статья закона или хотя начальственное предписание, коим разрешается считать душу бессмертною, то всеконечно сообразно с ним надлежит и поступать; но ежели ни в законах, ни в предписаниях прямых в этом смысле указаний не имеется, то, по моему мнению, следует ожидать дальнейших по сему предмету распоряжений.
      Рассказчик. Вот так!
      Иван Тимофеевич. Следует ожидать...
      Глумов. Дальнейших по сему предмету распоряжений.
      Иван Тимофеевич (потрепал Глумова по плечу). Ловко, брат. Ловко. (Прудентову.) Продолжайте.
      Прудентов. Ну-с, прекрасно! А теперь я желал бы знать ваше мнение еще по одному предмету: какую из двух ныне действующих систем образования вы считаете для юношества наиболее полезною и с обстоятельствами настоящего времени сходственною?
      Молодкин (поясняя). То есть классическую или реальную?
      Прудентов. Да!
      Рассказчик. Я?
      Молодкин. Да.
      Рассказчик. Мы как-то... Классическая... она... реальная.
      Глумов (снова нашелся). Откровенно признаюсь вам, господа, что мы даже не понимаем вашего вопроса.
      Рассказчик. Да!
      Глумов. Никаких я двух систем образования не знаю, а знаю только одну. И эта одна система может быть выражена в следующих словах: не обременяя юношей излишними знаниями, всемерно внушать им, что назначение обывателей в том состоит, чтобы беспрекословно и со всею готовностью выполнять начальственные предписания! Если предписания сии будут классические, то и исполнение должно быть классическое, а если предписания будут реальные, то и исполнение должно быть реальное. Вот и все. Затем никаких других систем - ни классических, ни реальных - мы не признаем!
      Рассказчик (победно). Не признаем!
      Иван Тимофеевич (торжественно, почти шепотом). Браво! Превосходно! Теперича, если бы сам господин частный пристав спросил у меня: "Иван Тимофеев! Какие в здешнем квартале имеются обыватели, на которых в случае чего положиться было бы можно?" - я бы его высокородию, как перед богом на Страшном суде, ответил: вот они!
      Глумов и Рассказчик с видом оперных премьеров
      раскланиваются во все стороны.
      (Подняв руку, что означает, что он еще не кончил.) Я каждый день буду бога молить, чтоб и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные были!
      Прудентов. Браво!
      Молодкин. Браво, господа!
      Все аплодируют. Входит Полина, дочь Ивана Тимофеевича.
      Полина (приближаясь к Рассказчику, бойко). Я с вами хочу кадриль танцевать.
      Рассказчик. Со мной?
      Полина. Да.
      Глумов (Рассказчику, шепотом). Поздравляю.
      Полина (Молодкину). А вы нам будете играть!
      Молодкин. С пребольшим удовольствием.
      Все направляются в залу, но Иван Тимофеевич задерживает
      Рассказчика и Глумова.
      Иван Тимофеевич (всем остальным). Вы идите. Мы сейчас. (Когда все ушли, обращается к Рассказчику и Глумову.) А теперь, господа, когда все для вас так благополучно разрешилось, можете ли вы своему начальнику удовольствие сделать?
      Глумов. Иван Тимофеевич, да мы, как перед богом...
      Рассказчик. Да мы вам всем сердцем...
      Иван Тимофеевич. Да верю, верю... О прошлом и речи нет - все забыто! А знаете ли вы, что если б еще немножко... еще бы вот чуточку... Шабаш! Точка!
      Глумов. Иван Тимофеевич, да неужто же вы могли...
      Иван Тимофеевич. Теперь - всё. Понял я вас теперь, даже очень хорошо понял. И говорю: пардон!
      Рассказчик и Глумов (вместе). Пардон?
      Иван Тимофеевич. Пардон - общий! Будьте без сумненья! Пардон! Так тому и быть! (Обняв приятелей за плечи, ласково начинает.) Надо бы мне с вами обстоятельно об этом деле поговорить... Интересное дельце, а для меня так и очень даже важное...
      Глумов. Какое же дельце?
      Рассказчик. Какое? Сделайте милость!
      Глумов. Прикажите!
      Иван Тимофеевич. А дельце-то вот какое. Есть тут у меня... в квартале...
      На дворе начинают бить пожарную тревогу. В дверях
      появился сияющий, торжествующий Молодкин.
      Молодкин (с видом радушного хозяина). Господа! Милости просим на пожар!
      Затемнение
      АКТ ВТОРОЙ
      КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
      Рассказчик (в зал). Эта зима как-то необыкновенно нам удалась. Рауты, пожары и званые вечера следовали один за другим, нередко бывали именинные пироги и замечательно большое число крестин, так как жены городовых поминутно рожали. Мы веселились, не ограничиваясь одним своим кварталом, но принимали участие в веселостях всех частей и всех кварталов. Эта рассеянная жизнь имела для нас с Глумовым ту выгоду, что мы значительно ободрились и побойчели. Мы сделались своими людьми в квартале и даже участвовали в занятиях разных комиссий. Но прерванного пожаром разговора Иван Тимофеевич так с нами и не затевал.
      Квартал. Кабинет Ивана Тимофеевича. Иван Тимофеевич,
      Прудентов и Молодкин заняты разработкой какого-то
      документа, они склонились над письменным столом,
      демонстрируя свои важные занятия. Здесь же Рассказчик и
      Глумов.
      Иван Тимофеевич. Третий день бьемся, бьемся, ничего не получается!
      Прудентов. Иван Тимофеевич!
      Рассказчик нетерпеливо прохаживается по кабинету,
      насвистывает.
      Иван Тимофеевич. Терпение, господа!
      Рассказчик. Извините!
      Иван Тимофеевич. Написали довольно, только, признаться, не очень-то нравится мне!
      Прудентов. Помилуйте, Иван Тимофеевич, чего лучше!
      Иван Тимофеевич. Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да вразбивку они. Вот я давеча газету читал, так там все чередом сказано. (Берет газету.) Ну-ка... Вот: "...с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой - надо признаться..." Вот это хорошо! Как вы полагаете, господа?
      Рассказчик. А можно полюбопытствовать, в чем состоит предмет занятий комиссии?
      Иван Тимофеевич. Благопристойность вводить хотят, устав теперича писать нужно... Это, конечно... много нынче этого невежества завелось, в особенности на улицах... Одни - направо, другие - налево, одни - идут, другие - неведомо зачем на месте стоят... Не сообразишь. Ну, и хотят это урегулировать...
      Глумов. Чтобы, значит, ежели налево идти, так все бы налево шли, а ежели останавливаться, так всем чтобы разом?
      Иван Тимофеевич. То, да не то. В сущности-то оно, конечно, так, да как ты прямо-то это выскажешь? Перед иностранцами нехорошо будет - обстановочку надо придумать. Кругленько эту мысль выразить. Чтобы принуждения заметно не было. Чтобы, значит, без приказов, а так, будто всякий сам от себя благопристойность соблюдает.
      Пауза.
      Рассказчик. Трудная это задача.
      Иван Тимофеевич. Пера у нас вольного нет. Уж, кажется, на что знакомый предмет - всю жизнь благопристойностью занимался, - а пришлось эту самую благопристойность на бумагу изобразить - шабаш.
      Глумов. Да вы как к предмету-то приступили? Исторический-то обзор, например, сделали?
      Рассказчик. Да!
      Прудентов. Какой такой исторический обзор?
      Молодкин. Какой такой исторический обзор?
      Глумов. Как же! Нельзя без этого. Сперва надо исторический обзор, какие в древности насчет благопристойного поведения правила были, потом обзор современных иностранных по сему предмету законодательств...
      Прудентов. Позвольте вам доложить, что в нашем случае ваша манера едва ли пригодна будет.
      Рассказчик. Но почему же?
      Прудентов. Вряд ли иностранная благопристойность для нас обязательным примером служить может.
      Глумов. Но ведь для вида... поймите вы меня: нужно же вид показать.
      Прудентов. Россия по обширности своей и сама другим урок преподать может. И преподает-с.
      Иван Тимофеевич (кивая на Прудентова). А ведь он, друзья, правду говорит! Точно, что у нас благопристойность своя, особливая...
      Прудентов. А еще требуется теперича, чтобы мы между прочим правила благопристойного поведения в собственных квартирах начертали - где, в каких странах, вы соответствующие по сему предмету указания найдете?
      Иван Тимофеевич. А?
      Прудентов. Иностранец - он наглый! Он забрался к себе в квартиру и думает, что в неприступную крепость засел.
      Иван Тимофеевич. Уж так они там набалованы, так набалованы - совсем даже как оглашенные! И к нам-то приедут - сколько времени, сколько труда нужно, чтоб их вразумить! А с нас, между прочим, спрашивают! Извините, господа.
      Снова углубились в проект.
      Рассказчик. Как же без исторического обзора? Стало быть, что вам придет в голову, то вы и пишете?
      Прудентов. Прямо от себя-с. Имеем в виду одно обстоятельство: чтоб для начальства как возможно меньше беспокойства было - к тому и пригоняем.
      Пауза.
      Рассказчик. Любопытно!
      Глумов. Позвольте мне взять это с собой денька на два.
      Иван Тимофеевич. А что, друзья? Прекрасно! Поправь! Сделай милость, поправь! Я ведь и сам... Вижу, что не того...
      Глумов. Голо!
      Рассказчик. Голо!
      Глумов. Я тут чего-нибудь подпущу!.. Устных преданий, народной мудрости...
      Иван Тимофеевич. Только при этом сообразуйте ваше суждение с тем, что народная мудрость, она, можно так сказать, для челяди полезна, а для высокопоставленных лиц едва ли руководством служить может. Народ же - он глуп-с!
      Молодкин. Еще как глуп-с!
      Прудентов. То есть так глуп-с!
      Иван Тимофеевич. Ну вот и славно. А теперь, друзья, у меня разговор интимного свойства. И теперь уже безотлагательный. (Прудентову и Молодкину.) Будьте здоровы, друзья!
      Прудентов и Молодкин уходят.
      До свиданья, господин Глумов.
      Глумов встает, Рассказчик тоже.
      (Удерживает Рассказчика.) Нет, а вот вы не спешите. С вами-то я и проведу свой интимный разговор.
      Рассказчик (испуганно). Со мной?
      Иван Тимофеевич. А вы не пугайтесь! Что касается господина Глумова, то в случае необходимости мы и его введем в курс дела. (Глумову.) До свиданья.
      Приятели в тревоге переглянулись, стали лихорадочно
      жестами и взглядами напутствовать друг друга: "Не
      покидай!", "Держись!" и т.д.
      (Прекращает этот красноречивый обмен мнениями, решительно выпроводив Глумова и обернувшись к Рассказчику - вдруг, беря быка за рога.) Услуги, мой друг, прошу!.. Такой услуги... что называется, по гроб жизни... Вот какой услуги прошу!
      Рассказчик съежился еще больше.
      Да, да, да, давно уже это дело у меня на душе, давно собираюсь... Еще в то время, когда вы предосудительными делами занимались... Давно уж я подходящего человека для этого дела подыскиваю! (Оглядывает Рассказчика с головы до ног, как бы желая удостовериться, что перед ним тот самый "подходящий человек", о котором он мечтал.) И вот нашел. Вас нашел. Обещайте, что вы мою просьбу выполните!
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! После всего, что произошло?
      Иван Тимофеевич. Да, да... довольно-таки вы поревновали... понимаю я вас! Ну, так приступим прямо к делу! Ну-с, так изволите видеть... Есть у меня тут приятель один... такой друг! Такой друг! (В голосе Ивана Тимофеевича проступили просительные, даже заискивающие интонации.)
      Рассказчик. Приятель?
      Иван Тимофеевич. Так вот, есть у меня приятель... словом сказать, Парамонов Онуфрий Петрович, купец... И есть у него... (Вдруг выпалил в упор.) Вы как насчет фиктивного брака, одобряете?
      Рассказчик (сконфузившись). Помилуйте! Даже очень одобряю, ежели...
      Иван Тимофеевич. Вот именно так: ежели! Сам по себе этот фиктивный брак поругание, но "ежели"... По обстоятельствам, мой друг, и закону перемена бывает! - как изволит выражаться наш господин частный пристав. Вы что? Сказать что-нибудь хотите?
      Рассказчик. Нет, я ничего...
      Иван Тимофеевич идет за водой, наливает, подает
      Рассказчику.
      Иван Тимофеевич. Так вот я и говорю: есть у господина Парамонова штучка одна...
      Рассказчик. Штучка?
      Иван Тимофеевич. Ну, штучка, подружка, не знаю уж, как тут выразиться... и образованная! В пансионе училась... Не желаете ли вы вступить с этой особой в фиктивный брак? А?
      Рассказчик (в зал). Я не могу сказать, что не понял его вопроса. Нет, я не только понял, но даже в висках у меня застучало. Но в то же время я ощущал, что на мне лежит какой-то гнет, который сковывает мои чувства, мешает им перейти в негодование и даже самым обидным образом подчиняет их инстинкту самосохранения.
      Иван Тимофеевич. Что с вами, голубчик?
      Рассказчик (Ивану Тимофеевичу). Нет, ничего... Но почему же именно я?
      Иван Тимофеевич (ласково). Ежели ты насчет вознаграждения беспокоишься, так не опасайся! Онуфрий Петрович и теперь и на будущее время не оставит!
      Рассказчик. Позвольте... Что касается до брака... право, в этом отношении я даже не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом...
      Иван Тимофеевич (ласково ободряя). Слушай, друг! Да ведь от тебя ничего такого и не потребуется. Съездите в церковь, пройдете три раза вокруг налоя, потом у кухмистера Завитаева угощение примете - и дело с концом. Вы - в одну сторону, она - в другую! Мило! Благородно!
      Большая, томительная пауза.
      Рассказчик (в зал). Я слушал эти речи и думал, что нахожусь под влиянием безобразного сна. Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня. Я и благонамеренность желал сохранить, и в то же время говорил себе: ну нет, вокруг налоя меня не поведут... нет, не поведут! Господи! Хоть бы его в эту минуту хватил апоплексический удар! Хоть бы потолок обрушился и придавил его, а меня оставил невредимым... Господи! Пошли мне сверхъестественное и чудесное избавление!
      И вдруг дверь раскрывается, и входит само спасение - в
      комнату влетает адвокат Балалайкин. Стон облегчения
      вырывается из груди Рассказчика.
      Иван Тимофеевич! Вот он! Вот кто нам нужен!
      Иван Тимофеевич. Господин Балалайкин!.. (Восторженно.) Господин Балалайкин! (Беспорядочно восклицая, раскрывает вошедшему широкие объятия.) А я-то... мы-то... А и в самом деле... Господин Балалайка! Ах ты, ах! Закусить? Рюмочку пропустить?
      Балалайкин. Нет, мон шер, я на минуточку! Спешу, мой ангел, спешу! Наше дело адвокатское. Есть тут индивидуй один... взыскание на него у меня, так нужно бы подстеречь...
      Иван Тимофеевич (читает). "Лейба Эзельсон...". С удовольствием! И даже с превеликим! Ах ты, ах! Да никак ты помолодел! Повернись! Сделай милость, дай на себя посмотреть!
      Балалайкин. Не могу, душа моя, не могу! Спешу. Там записка, в которой все дело объяснено. А теперь прощай!
      Иван Тимофеевич. Да нет же, стой! А мы только что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты... вот он! Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
      Балалайкин (смотрит на часы). У меня есть свободного времени... Да, именно... Три минуты я могу уделить.
      Иван Тимофеевич. Скажи: ты всякие поручения исполняешь?
      Балалайкин. Всякие. Дальше.
      Иван Тимофеевич. Жениться можешь?
      Балалайкин. Это... зависит!
      Иван Тимофеевич. Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению.
      Балалайкин. Мо... могу!
      Иван Тимофеевич. Так видишь ли: есть у меня приятель, а у него особа одна... вроде как подруга...
      Рассказчик. Штучка!
      Балалайкин. Душенька то есть?
      Иван Тимофеевич. Штучка, душенька... Не знаю, как там по-твоему... И есть у него желание, чтобы эта особа в законе была... чтобы в метрических книгах и прочее... словом, все чтобы как следует... А она чтобы между тем...
      Балалайкин. С удовольствием, мой друг, с удовольствием!
      Иван Тимофеевич. Ну-с, так что ты за это возьмешь? Она ведь, брат, по-французски знает!
      Балалайкин. Прежде нежели ответить на этот вопрос, я с своей стороны предлагаю другой: кто тот смертный, в пользу которого вся эта механика задумана?
      Иван Тимофеевич. Ты прежде скажи...
      Балалайкин. Нет, ты прежде скажи, а потом и я разговаривать буду. Потому что, ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки, так напрасно мы будем и время попусту тратить. Я за сотенную марать себя не намерен.
      Иван Тимофеевич (после паузы, значительно). Ежели я назову Онуфрия Петровича Парамонова - слыхал?
      Балалайкин (он ошарашен, но быстро нашелся и по привычке соврал). Намеднись даже в картишки с ним вместе играл.
      Иван Тимофеевич (Рассказчику). Врет.
      Балалайкин. Сколько?
      Иван Тимофеевич. Что - сколько?
      Балалайкин (без смущения). Сколько господин Парамонов на эту самую "подругу" денег в год тратит?
      Иван Тимофеевич. Как сказать... Одевает-обувает... ну, экипаж, квартира... Хорошо содержит, прилично! Меньше как двадцатью тысячами в год, пожалуй, не обернешься. Ах, да и штучка-то хороша!
      Балалайкин. А принимая во внимание, что купец Парамонов меняло, а с таких господ за уродливость и старость берут вдвое, то предположим, что упомянутый выше расход в данном случае возрастает до сорока тысяч...
      Иван Тимофеевич. Предполагай, пожалуй!
      Балалайкин. Теперь пойдем дальше. Имущества недвижимые, как тебе известно, оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые, как, например, мебель, картины, произведения искусства, подлежат оценке при содействии экспертов. Так ли я говорю?
      Иван Тимофеевич (неуверенно). Так-то так, да ведь тут...
      Балалайкин. А в смысле экспертизы самым лучшим судьей является сам господин Парамонов, который тратит на ремонт означенной выше движимости сорок тысяч рублей в год и тем самым, так сказать, определяет годовой доход с нее...
      Иван Тимофеевич (внимательно слушая рассуждения адвоката). Не с нее, а ее...
      Балалайкин. С нее или ее - не будем спорить о словах. Приняв цифру сорок тысяч как базис для дальнейших наших операций и помножив ее на десять, мы тем самым определим и ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей. Теперь идем дальше. Эта сумма в четыреста тысяч рублей могла бы быть признана правильною, ежели бы дело ограничивалось одною описью, но, как известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоит на торгах это мы, конечно, определить не можем, но едва ли ошибемся, сказав, что она должна удвоиться. А затем цифра гонорара определяется уже сама собою. То есть восемьдесят, а для круглого счета сто тысяч рублей. (Смотрит на часы.) Я уже опоздал на целую минуту. Затем прощайте! И буде условия мои будут необременительными, то прошу иметь в виду! (Раскланявшись, уходит.)
      Иван Тимофеевич стоит как опаленный. Рассказчик близок к
      отчаянию. Именно вследствие этой отчаянности он обретает
      чуть ли не балалайкинский дар речи.
      Иван Тимофеевич. Сто тысяч...
      Рассказчик. Иван Тимофеевич! Сообразите! Ведь это дело - ведь это такое дело, что, право же, дешевым образом обставить его нельзя.
      Иван Тимофеевич. Диви бы за дело, а то... Другой бы даже с удовольствием... за удовольствие счел бы... (Придя в себя, обращается к Рассказчику.) Ну а вы как... какого вознаграждения желали бы? (С горькой усмешкой.) Для вас, может быть, и двухсот тысяч мало будет?
      Рассказчик (горячо). Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на всю жизнь? Он - бедный человек, Иван Тимофеевич! И вы знаете, Иван Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит долговая тюрьма. И в доказательство... (Берет со стола оставленную адвокатом записку, читает.) "По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона...". Понимаете ли, какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того, который представляет затея купца Парамонова? (Переводит дух. Всматривается в лицо собеседника, продолжает.) С другой стороны, ведь не вам придется платить деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал "сто тысяч", а не "двести", а не "миллион"? Не потому ли, что цифра сто значится в записке о взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что эта догадка небезосновательная. Завтра он принесет к вам записку о взыскании двух рублей и сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух тысяч. Но если бы даже он и окончательно остановился, например, на десяти тысячах, то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то... ах, какое это поручение! И что вам, наконец? А ему грозит долговая тюрьма! Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему сердцу, что вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить свои обстоятельства! (Замолкает, выжидая, какое впечатление произвела на Ивана Тимофеевича его долгая и убедительная речь.)
      Иван Тимофеевич (неопределенно). Ладно. Ну что ж... Поглядим... Подумаем...
      Затемнение
      КАРТИНА ПЯТАЯ
      Рассказчик (в зал). Странным образом моя судьба переплелась с судьбой Балалайкина. Он не давал о себе знать, и Иван Тимофеевич поглядывал на меня как-то хищно и деловито. Для меня же вопрос шел как бы о жизни и смерти. Являлась мне мысль бежать в мою деревеньку Проплеванную и до конца дней там закупориться... Я жил в каком-то бессвязном кошмаре... Мне являлась "штучка" парамоновская во сне... и наяву стала видеться... Свадьба... Вокруг налоя ведут... На цепь сажают. Все уходят, а я так на цепи и сижу... И лаю... Фу-фу-фу! Глумов сначала смеялся, а потом сам уговорил меня идти к Балалайкину и в лоб спросить его: будет жениться или нет? И цену пусть назначит божескую... Разузнали адрес... Пошли... И вот мы у Балалайкина.
      Приемная в адвокатской конторе Балалайкина. В углу
      дремлет пожилой человек с физиономией благородного отца
      из дома терпимости. Другой клиент, совсем юный, в
      ожидании приема рассеянно листает толстенную книгу.
      Глумов и Рассказчик, сидя в сторонке, тихо
      переговариваются.
      Рассказчик (шепотом). Глумов, Глумов, что делать? Что делать?
      Глумов. Да погоди же голову-то терять... Держись... Да и женишься ничего страшного... на худой конец. Не всерьез же.
      Рассказчик (задрожав). Не-ет, Глумов... Я тебе говорю - вокруг налоя меня не поведут! Не-ет! Не поведут... Удавлюсь, а не поведут! Или в крайнем случае укажу на тебя...
      Глумов. Да тише ты!
      Рассказчик. Укажу, укажу как на более достойного.
      Глумов. Уймись, слышишь? А то уйду.
      Рассказчик (громко). Нет! (Спохватившись, шепотом.) Нет, нет, нет!
      Дремавший в кресле старик шевельнулся.
      Глумов. Видишь, потревожили человека.
      Из кабинета вышел Балалайкин. Он необыкновенно мил в
      своем утреннем адвокатском неглиже. Лицо его дышит
      приветливостью и готовностью удовлетворить клиента, что
      бы тот ни попросил.
      Балалайкин (Глумову и Рассказчику). Господа! Через четверть часа я к вашим услугам, а теперь... вы позволите? (Подходит к юноше и приглашает его жестом в кабинет.)
      Глумов (Рассказчику). Слушай, друг, а тебе не кажется... (Оглядывается, принюхивается.)
      Рассказчик. Ничего мне не кажется!
      Глумов. Не горячись, сделай милость! Ты лучше оглядись, куда мы попали!
      Рассказчик. Куда, куда... В приемную адвоката Балалайкина!
      Глумов. Да нет, ты посмотри, где он живет, Балалайкин!
      Рассказчик. Где?
      Глумов. Не узнаешь? Да это же квартира Дарьи Семеновны...
      Рассказчик. Дарьи Семеновны?
      Глумов. Забыл Дарью Семеновну? Кубариху забыл!
      Рассказчик. Ее пансион для благородных девиц без изучения древних языков?
      Глумов. Ну конечно! Здесь и живет Балалайкин. Ух, веселое время было! Ух, молодость наша, молодость!
      Рассказчик (он оглядывается, немного приходит в себя). Да... Бедная Дарья Семеновна, царство ей небесное!
      Глумов. Я еще на лестнице подумал... А потом - нет, быть не может... Чего-чего тут только не было... Кто только в ее квартире воспитание не получил!
      Рассказчик. Многие из ее школы вышли, которые теперь...
      Глумов. Да... Хороша она была по педагогической части... (Принюхивается.) Слышишь? Пахнет! Дарья Семеновна... она! Она эти самые духи употребляла, когда поджидала "гостей"! Эти духи... Да ведь она жива! Она здесь!!!
      Дремавший в кресле старик закряхтел, заерзал. Рассказчик
      толкает Глумова, он затихает, но старик уже окончательно
      проснулся. Он встал, подошел к ним, поклонился.
      Очищенный. Разрешите представиться. Перед вами человек извилистой судьбы. Вот уже пять лет, как жена моя везде ищет удовлетворения.
      Глумов. Да?
      Очищенный. Жена моя содержит гласную кассу ссуд, я же состою редактором при газете "Краса Демидрона". Наша газета находится в ведении комитета ассенизации столичного города Санкт-Петербурга. Тяжелы обязанности редактора газеты по вольному найму! Правда, взамен всех неприятностей я пользуюсь правом в семи трактирах, однажды в неделю в каждом, попользоваться двумя рюмками водки и порцией селянки. Жалованье я получаю неплохое, но ежели принять во внимание: первое, что по воспитанию моему я получил потребности обширные; второе, что съестные припасы с каждым днем дорожают, так что рюмка очищенной стоит нынче десять копеек вместо прежних пяти, - то и выходит, что о бифштексах да об котлетах мне и в помышлении держать невозможно!
      Рассказчик. Позвольте, однако! Ведь вы сами сказали, что имеете право на бесплатное получение ежедневно двух рюмок водки и порции селянки!
      Очищенный. Ах, молодой человек! Молодой человек! Как вы, однако, опрометчивы в ваших суждениях! По моему воспитанию мне не только двух рюмок и одной селянки, а двадцати рюмок и десяти селянок - и того недостаточно! Ах, молодой человек, право, обидно даже... (В голосе его зазвучали слезы, а рука сама протянулась к приятелям, как бы намекая о вознаграждении за обиду.)
      Глумов. Не сердитесь на нас! (Кладет в распростертую ладонь Очищенного деньги.)
      Очищенный (деловито рассмотрев монету). Мало, но я не притеснителен... К тому же я сластолюбив... (Со слезой в голосе.) Я люблю мармелад, чернослив, изюм, и хотя входил в переговоры с купцом Елисеевым, дабы разрешено мне было бесплатно входить в его магазины и пробовать, но получил решительный отказ; купец же Смуров вследствие подобных же переговоров разрешил мне выдавать в день по одному поврежденному яблоку. (Рассказчику.) Стало быть, и этого, по вашему, милостивый государь, разумению, достаточно?
      Рассказчик. Извините. (Положил в приготовленную ладонь монету, она мгновенно исчезает в кармане Очищенного.)
      Очищенный. Благодарю вас. Итак, я сластолюбив и потому имею вкус к лакомствам вообще и к девочкам в особенности. Есть у них, знаете... (Сладострастно причмокнул.)
      Глумов и Рассказчик (с отвращением). Ой...
      Очищенный. А так как жена удерживает у меня пятнадцать рублей в месяц за прокорм и квартиру - и притом даже в таком случае, если б я ни разу не обедал дома, - то на так называемые издержки представительства остается никак не больше пяти рублей в месяц.
      Глумов внимательно на него смотрит.
      (Встревоженно.) Что такое?
      Глумов узнает его и начинает напевать: "Чижик-пыжик, где
      ты был?"
      Что такое?!
      Глумов. "...На Фонтанке водку пил...". (Рассказчику.) Послушай, брат, ты видишь, кто он, этот старик? Не узнаешь его?
      Рассказчик. Нет... Хотя... Словно я видел его где-то...
      Глумов. Это же тапер Дарьи Семеновны... Очищенный!
      Рассказчик. Иван Иваныч!
      Глумов (Очищенному, вглядываясь в него). Иван Иваныч! Да ведь это ты! Ты! Ты! Помнишь, как ты на фортепьяно тренькал?
      Очищенный (осторожно). Не помню...
      Глумов. А помнишь, как я однажды поднес тебе рюмку водки, настоенную на воспламеняющихся веществах?
      Очищенный. Помню. (Бросается в его объятия.) Друзья! Не растравляйте старых, но не заживших еще ран! Жизнь моя - это тяжелая и скорбная история!
      Глумов. Иван Иваныч! Как ты вырос! Похорошел!
      Очищенный. А моя жена еженедельно меня крова лишает.
      Глумов. Но ведь супруга ваша могла бы и не требовать с вас платы за содержание?
      Очищенный. О-о! Не говорите, милостивый государь! Моя жена... А есть ведь, господа, и другие жены... Вот жена Балалайкина, например...
      Рассказчик (вскрикивает). Как?
      Глумов толкает его: молчи, мол.
      Очищенный (рад посплетничать). Никто почти и не знает, что он женат. А он женат, господа, и восемь дочерей имеет.
      Рассказчик. Балалайкин женат?
      Очищенный (взахлеб). Женат. Живут они в величайшей бедности близ Царского Села, получая от Балалайкина в виде воспособления не больше десяти рублей в месяц. Балалайкин же наезжает туда один раз в неделю, и ни одна душа о том не знает...
      Рассказчик близок к обмороку.
      Рассказчик. Все погибло.
      Очищенный. Что?
      Глумов (желая отвлечь Очищенного). Свидетель игр нашей молодости! Иван Иваныч! Да ведь тут фортепьяно! Сыграй нам "Чижик-пыжик! Где ты был?" Помнишь? (Отводит Очищенного от Рассказчика.)
      Очищенный. Помню, как не помнить? (Садится за фортепьяно, начинает играть.)
      Глумов садится рядом и подпевает.
      Рассказчик. Балалайкин женат.
      Глумов. Мужайся, что-нибудь придумаем.
      Рассказчик. Что же это такое? Значит, он соглашался на двоеженство? И мы должны этому содействовать? А может быть, это и к лучшему? Тут уж мы окончательно свою благонамеренность выкажем. А что же остается? Забыть, что мы собирались только "годить", и по уши погрузиться в самую гущу благонамеренной действительности. Общий уголовный кодекс защитит нас от притязаний кодекса уголовно-политического. Двоеженство! Иначе не спастись. Надо прямо бить на двоеженство. Теперь у нас есть цель: во что бы то ни стало женить Балалайку на "штучке" купца Парамонова, и надо мужественно идти к осуществлению этой цели. (Глумову.) Глумов! А как ты смотришь на двоеженство?
      Глумов. Эврика!
      Дверь кабинета открылась, оттуда вышли Балалайкин и
      юноша.
      Балалайкин (всем). Я вижу, друзья, что вы уже перезнакомились. Одну минутку! (Юноше.) Все ясно, наш план неотразим. Ведь прежнее письмо наше возымело действие?
      Юноша. Возымело, господин Балалайкин, только нельзя сказать, чтобы вполне благоприятное. Вот ответ-с! (Подает письмо.)
      Балалайкин (громко читает). "А ежели ты, щенок, будешь еще ко мне приставать...". Гм, да... Ответ, конечно, не совсем благоприятный, хотя, с другой стороны, сердце женщины... Ну, если и эти письма не помогут... Что ж! Будем еще сочинять... новые... до победного конца!
      Юноша (умоляющим тоном). Со стихами бы, господин Балалайкин!
      Балалайкин. Можно. Из Виктора Гюго, например. (Декламирует по-французски.) Ладно будет?
      Юноша (робко). Хорошо-с, но ведь она по-французски не знает.
      Балалайкин. Это ничего: вот и вы не знаете, да говорите "хорошо". Неизвестность, знаете... она на воображение действует! Потребность такая в человеке есть! А, впрочем, я и по-русски могу:
      Кудри девы-чародейки,
      Кудри - блеск и аромат!
      Кудри - кольца, кудри - змейки,
      Кудри - бархатный каскад.
      Хорошо? Приходите завтра - будет готово... За стихи цена... (Поднял правую руку и показал все пять пальцев.) Пять рублей.
      Юноша. Нельзя ли сбавить, господин Балалайкин? Ей-богу, мамаша всего десять рублей в месяц дает: тут и на папиросы, тут и на все-с!
      Балалайкин. Желаете иметь успех у женщин и жалеете денег. Фуй, фуй, фуй! Ежели мамаша дает мало денег, добывайте сами! Трудитесь, давайте уроки, просвещайте юношество! Сейте разумное, доброе, вечное! Итак, до завтра... победитель! (Выпроваживает юношу. Обращаясь ко всем оставшимся, сгрудившимся возле фортепьяно.) Ну, господа, я к вашим услугам! По счастливой случайности я сегодня совершенно свободен от хождения и приглашаю вас позавтракать здесь, со мной. (Хлопает в ладоши.)
      Лакеи вкатывают стол с обильной едой.
      Прошу, прошу, господа, садитесь. Не бог весть что, но несравненно лучше, чем какой-нибудь "Пекин"!
      Все благодарят и усаживаются.
      Очищенный. Отменное угощение! Это вам не селянка в трактире!
      Балалайкин (указывая на лакеев). Господа, позвольте представить! Мои лжесвидетели! Без лжесвидетелей теперь в нашем деле никак нельзя! От четырех до пяти человек содержу! Двое постоянных, при доме! На всякий случай, да и при хозяйстве люди нужны: прими, подай, пшел вон!
      Лжесвидетели смеются.
      Пшли вон!
      Лжесвидетели исчезают.
      Рекомендую. Вот этот балык прислан мне прямо из Коканда бывшим мятежным ханом Наср-Эддином за то, что я подыскал ему невесту. Двадцать фунтов балыка! И один глиняный кувшин воды. (Хлопает в ладоши.)
      Лакей приносит кувшин.
      (Демонстрирует презент.)
      Глумов. Зачем же воды?
      Балалайкин. А у них вода в редкость - вот он и вообразил, что и невесть как мне этим угодит.
      Глумов. Слушай, Балалайкин, есть у меня вопросик...
      Балалайкин. Потом, потом... Да, господа, немало-таки было у меня возни с этим ханом! Трех невест в течение двух месяцев ему переслал - и все мало!
      Очищенный. Осмелюсь вам доложить, есть у меня на примете девица одна, которая в отъезд согласна... ах, хороша девица!
      Балалайкин. Прекрасно-с, будем иметь в виду. Однако признаюсь вам, и без того отбою мне от этих невест нет. Даже молодые люди приходят, право! Звонок за звонком!
      Глумов. Странно однако ж, что за все эти хлопоты он вас балыком да кувшином воды отблагодарил!
      Балалайкин. О, эти ханы, ханы... нет в мире существ неблагодарнее их! Впрочем, он мне еще пару шакалов прислал, да черта ли в них! Позабавился несколько дней, поездил на них по Невскому, да и отдал в зоологический сад. Завывают как-то... и кучера искусали... И представьте себе, кроме бифштексов, ничего не едят, канальи!
      Глумов. Ай-ай-ай!
      Балалайкин. Господа, рекомендую кильки... это достопримечательность! Я их сам ловил прошлым летом... Дорогой в Европу. Вы знаете, ведь я было в политике попался... Как же! Да! Да! Ну, и надобно было за границу удирать. Нанял я, знаете, живым манером чухонца: айда, мина нуси, сколько, шельма белоглазая, возьмешь Балтийское море переплыть? Взял он с меня тысячу рублен денег да водки ведро, уложил меня на дно лодки, прикрыл рогожкой... Только как к острову Готланду стали подплывать, тогда выпустил. Тут-то я и ловил кильку, покуда не обнаружилось, что вся эта история с моей политикой - одно недоразумение... Да, господа, испытал я в то время! Как ни хорошо за границей, а все-таки с милой родиной расставаться тяжело. Ехали мы, знаете, мимо Кронштадта, с одной стороны Кронштадт, с другой - Свеаборг, а я лежу и думаю: вдруг выпалит? Ведь броненосцев пробивает, а мы... что такое мы?!
      Глумов. Не выпалил?
      Балалайкин. Нет, зазевались. Помилуйте! Броненосцев пробивает, а наша лодка... представьте себе, ореховая скорлупа! И вдобавок поминутно открывается течь.
      Глумов. Послушай, Балалайкин, есть у меня к тебе один вопросик...
      Балалайкин. Успеете... А вот эти фиги мне Эюб-паша презентовал... Впрочем, не следовало бы об этом говорить. Ну, да ведь вы меня не выдадите! Да вы попробуйте-ка! Аромат-то какой!
      Глумов. Эюб-паша за что же вам подарки делает?
      Балалайкин. А я тут ему одно сведеньице в дипломатических сферах выведал... так, пустячки!
      Рассказчик. Балалайкин! Пощадите! Ведь вы себя в измене отечеству обличаете!
      Балалайкин. Ах! Ах! Ах! (Смеется.) Я действительно сведеньице для него выведал, но он через это сведеньице сраженье потерял - в том самом... ну, в ущелье, как бишь его? Нет, господа! Я ведь в этих делах осторожен! Однако я его и тогда предупреждал. Ну куда ты, говорю, лезешь? Ведь если ты проиграешь сражение, тебя турки судить будут, а если выиграешь, образованная Европа осудит. Подай-ка лучше в отставку.
      Глумов. Не послушался?
      Балалайкин. Не послушался - и проиграл! А жаль Эюба, до слез жаль! Лихой малый и даже на турку совсем не похож! Я с ним вместе в баню ходил совсем как есть человек! Только тело голубое, совершенно как наши жандармы в прежней форме, до преобразования. Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать - не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана! Представьте себе, в одно и то же время и всходит и заходит - где это увидите? Оттого там никто и не спит. Тюленей ловят!
      Очищенный. Желал бы я знать, тюленье мясцо - приятно оно на вкус?
      Балалайкин. Мылом отдает, а, впрочем, мы его ели. Там летом семьдесят три градуса мороза бывает, а зимой - это что ж! Так тут и тюленине будешь рад. Я однажды там нос отморозил; высморкался - смотрю, ан нос в руке!
      Глумов. Ах, черт побери!
      Балалайкин. К счастью, я сейчас же нашелся: взял тепленького тюленьего маслица, помазал, приставил - и вот, как видите. (Предлагает всем освидетельствовать свой нос, но Рассказчик затыкает ему рот салфеткой.)
      Глумов. Балалайкин! Послушай, брат, но не лги, а отвечай прямо: ты женат?
      Балалайкин (после паузы, пьяным, увядшим голосом). Женат. Восемь дочерей имею: Анна, Антонина, Аграфена, Анастасия, Аглая, Арина, Александра... Аида - младшенькая. Ну и что?!
      Глумов. А как ты насчет двоеженства полагаешь?
      Балалайкин. Вообще говоря - могу! Но это, разумеется, зависит...
      Глумов. Давай же кончать. В два слова... тысячу рублей?
      Балалайкин (встрепенувшись). Голубчики! Да ведь вы... по парамоновскому делу? Помилуйте! Мне Онуфрий Петрович Парамонов в присутствии Ивана Тимофеевича без всякого разговора уже три тысячи надавал!
      Рассказчик. То была цена, а теперь другая. В то время охотников мало было, а теперь ими хоть пруд пруди. И все охотники холостые, беспрепятственные. Только нам непременно хочется, чтоб двоеженство было. На роман похожее.
      Балалайкин. Меньше двух тысяч нельзя! Помилуйте, господа! Тысяча рублей! Разве это деньги? А моральное беспокойство? А трата времени! А репутация! Человека, который за тысячу рублей... Тысяча! Смешно, право! Ведь мне свои собратья проходу за эту тысячу не дадут!
      Очищенный (скромно). Позвольте мне! Я за пятьсот...
      Балалайкин (быстро). Хорошо-с. Согласен! Согласен. Согласен. Пусть будет ни по-моему, ни по-вашему - накиньте шестьсот на возможные судебные издержки...
      Рассказчик. Адвокат, а суда боится!
      Глумов. Ну, договорились. Где у тебя шампанское? Надо обмыть уговор!
      Балалайкин свистит, появляются лакеи.
      Балалайкин. Шампанского!
      Лакеи приносят шампанское, открывают бутылки, разливают
      по бокалам.
      А шаферами кто будет?
      Рассказчик. Мы с Глумовым.
      Очищенный. А меня кем пристроите? Я на свадьбах гулять люблю-у-у...
      Глумов. Будете посаженым отцом.
      Очищенный. Десять рублей присовокупите в виде личного вознаграждения и за прокат платья?
      Глумов. Присовокупим, Иван Иваныч! Да поселись у нас! Тебе что нужно? Щей тарелку - есть! Водки рюмку - найдется. Пьем за здоровье двоеженца!
      Чокаются, пьют.
      Очищенный. Ах! Хороша шампанея!
      Балалайкин (великодушно). А ежели по обстоятельствам дел потребуются лжесвидетели, то вы во всякое время найдете их здесь... Вот они! И безвозмездно!
      Рассказчик (Растроганно). Господа! Господа! Заключимте четверной союз!
      Балалайкин. За нашу дружбу!
      Все встают и, что-то торжественно бормоча, берутся за
      руки.
      Это - клятва.
      Затемнение
      КАРТИНА ШЕСТАЯ
      Рассказчик (в зал). Мы вернулись от Балалайкина уже втроем и притом в самом радостном расположении духа. Мысль, что ежели подвиг благонамеренности еще и не вполне нами совершен, то, во всяком случае, мы находимся на прямом и верном пути к нему, наполняла наши сердца восхищением. Знаменательно, что, раз человек вступил на стезю благонамеренности, он становится деятелен, как бес. Мы были полны жаждой деятельности и, оставив дома Очищенного, решили скакать к самой "штучке" парамоновской, к Фаинушке, дабы убедиться, что и невеста подготовлена к перемене своей судьбы. От созерцательного выжидания мы решительно приступили к действию, и остановить нас не могла уже никакая сила.
      Зала в доме Фаинушки. Приятелей принял Полкан Самсоныч
      Редедя - сонного вида овальный человек с брюшком, одетый
      по-домашнему.
      Редедя. Милости просим, господа, Фаина Егоровна сейчас пожалует.
      Рассказчик. Извините, что побеспокоили.
      Глумов (поклонившись). Онуфрий Петрович?
      Редедя. Отнюдь. Рекомендуюсь! Полкан Самсоныч Редедя. Странствующий полководец, жилец и фаворит Фаины Егоровны.
      Глумов. И фаворит?
      Редедя. Фаворит.
      Глумов. Да... Велики и многообразны обязанности ваши.
      Редедя. И приятны, добавьте-с. В качестве метрдотеля занимаю нижний этаж. А Онуфрий Петрович - это благодетель наш. Вы к Фаине Егоровне?
      Глумов. К ней. А что, Фаина Егоровна скоро явится?
      Редедя. Вот-вот. За покупками поехала. Садитесь, господа.
      Рассказчик (после паузы). А как же инстинкт полководца? Не тянет в сраженье?
      Редедя. Тянет. Но два года перемирия себе положил. Два года отдыхаю. Сейчас много приглашений имею. Зулусия, Эфиопия... Выбираю.
      Пауза.
      Глумов. А как вы полагаете, Полкан Самсоныч, если сейчас немец или турок... готова ли была бы Россия дать отпор?
      Редедя. То есть ежели сейчас... сию минуту... пиши пропало.
      Рассказчик. Что уж так... решительно?
      Редедя. Да как вам сказать... Что боевая сила у нас в исправности верно, и оружие есть... средственное, но есть... и даже порох найдется, коли поискать... Но чего нет так нет - это полководцев-с! Нет, нет и нет!
      Рассказчик. Как же так?
      Редедя. Нет, и не только у нас - нигде полководцев нет! И не будет-с!
      Глумов. Но если есть потребность в полководцах, то должны же отыскаться и средства для удовлетворения этой потребности?
      Редедя. А средства есть. Учредите международную корпорацию странствующих полководцев - и дело в шляпе. Ограничьте число - человек пять-шесть, не больше, - но, чтоб они всегда были готовы. Понадобился кому полководец - выбирай любого. А не выбрал, понадеялся на своего, доморощенного - не прогневайся!
      Рассказчик. Но кого же в эту корпорацию назначать будут? И кто будет назначать?
      Редедя. Охотники найдутся-с. Уж ежели кто в себе эту силу чувствует, тот зевать не будет. Сам придет и сам себя объявит... (Неожиданно задремал и так же неожиданно проснулся.) Вы к Фаине Егоровне?
      Глумов. К ней, к ней.
      Рассказчик. Скажите, а она скоро будет?
      Редедя. Вот-вот.
      Глумов. Гм... А вам приходилось в чужих странах воевать?
      Редедя (скромно). Не однажды.
      Рассказчик. И выгодно это?
      Редедя. Как вам сказать... Намедни, как ездил из Эфиопии в Зулусию, одних прогонов и суточных на сто тысяч верст взад и вперед получил. А эфиопский царь Амонасро...
      Глумов. Из "Аиды"?
      Редедя. А?
      Глумов. Из оперы "Аида"?
      Редедя (нисколько не смутившись). Он самый. Перед тем как в плен попасть, орден Аллигатора на меня возложил.
      Рассказчик. А как вы там за дело беретесь? С чего начинаете?
      Глумов. И в чем главное назначение ваше?
      Редедя. Делаю рекогносцировки, беру хитростью и приступом укрепления, выигрываю большие и малые сражения, устраиваю засады, преследую неприятеля по пятам. В особенности могу быть полезен во время междоусобий. Однажды помог экваториальным державцам в их взаимных пререканиях.
      Рассказчик. Осмелюсь спросить, Полкан Самсоныч, каким же образом страна Зулусия, столь благоустроенная и цветущая и притом имея такого полководца, как вы, так легко поддалась горсти англичан?
      Редедя. Оттого и поддалась, что команды нашей они не понимают. Я им командую: "Вперед, ребята!" - а они назад прут!.. "Стойте, подлецы!" - а их уж нету. Я-то кой-как в ту пору улепетнул, а ихний Сетивайо так и остался на троне середь поля...
      Дверь распахивается, и влетает Фаинушка. Увидев Редедю,
      вольготно расположившегося на кушетке, Фаинушка
      обрушивает на него целый поток бранчливых слов, нимало
      не смущаясь присутствием незнакомых господ.
      Фаинушка. А-а, ты еще здесь? И гостей тут принимаешь? Чтоб глаза мои вас всех больше не видели! Мало, что весь нижний этаж один занимаешь, еще и ко мне лезешь! Ишь разъелся тут! Если вы сегодня же не съедете, самому Онуфрию Петровичу пожалуюсь! Квартира твоя мне нужна! Моя она квартира, не твоя!
      Редедя (пытаясь утихомирить Фаинушку). Матушка! Фаина Егоровна! Вы же сами меня от купца Полякова переманили!
      Фаинушка. Дура была! Думала, раз ты полководец, то мужчина стоящий. А ты... Полководец! К Араби-паше езжай! Чтоб завтра же, как солнце встанет, следа твоего не было!
      Глумов (прерывает неприятную сцену). Позвольте представиться... (Встретился взглядом с Фаинушкой, засмущался, замолчал.)
      Рассказчик. Разрешите вам передать поклон от жениха вашего, адвоката Балалайкина. (Протягивает букет цветов.) Вот, он просил передать в знак своего безмерного почтения.
      Фаинушка (сразу изменив тон). Так вы ко мне? Что же вы сразу не сказали? Пардон, господа. (Не отрывая глаз от Глумова, машинально протягивает руку и берет цветы.) Благодарю вас и господина Балалайкина. Извините, господа. Прошу. А вы уже познакомились с Полканом Самсонычем?
      Рассказчик. Да, имели удовольствие.
      Фаинушка. А он у нас к фараонам уезжает. Араби-паша просит помочь. На поле брани. Жаль расставаться, а приходится...
      Редедя. Заждался он меня. Матушка, Фаина Егоровна! Дозволь на твоей свадьбе погулять! А там, так уж и быть, к Араби-паше...
      Фаинушка. Ладно уж... Да отстаньте же от меня!
      Редедя (целует ей ручку). Спасибо, матушка, спасибо.
      Рассказчик. Итак, мы свое поручение выполнили. Теперь нам пора жениха обрадовать, о полном вашем согласии сообщить и распоряжения по свадьбе сделать.
      Фаинушка. Ах, как жаль, что вы торопитесь! Может быть, закусить желаете?
      Редедя. Ах, господа, как хорошо было бы нам всем закусить сейчас! У Фаины Егоровны такая селедочка водится! Такой балычок!..
      Рассказчик. Нет, нет, спасибо, нам пора, в другой раз.
      Глумов. Не смеем вас больше задерживать.
      Фаинушка. Я жду вас на свадьбу, господа... (Глядя на Глумова.) Надеюсь, вы за столом подле меня сядете.
      Глумов. Кто? Я?
      Фаинушка. Вы.
      Рассказчик (беря за руку остолбеневшего Глумова). За честь почтем.
      Глумов (механически повторяет). За честь почтем. Почтем... за честь... (Пятясь, уходит.)
      Фаинушка (взяв двумя руками букет, закрыв им лицо). Ах, какой милый этот молодой человек... И какой смешной! Какой смешной!
      Затемнение
      КАРТИНА СЕДЬМАЯ
      Рассказчик (в зал). Да... признаюсь, не ожидал, что эта парамоновская "штучка" так хороша собой. Когда я мельком у нее в прихожей взглянул на себя в зеркало, то увидел, что губы мои сами собой сложились "сердечком". Приятнейшие вещи, однако, встречаются на стезе благонамеренности. И как это интересно совершать разнообразные акты, с которыми сопрягается безопасное плаванье по житейскому морю. Ну разве мы повстречались бы с Фаинушкой, если б сидели, как прежде, сложа руки? Или с тем же Редедей, странствующим полководцем? Я преисполнился бы полным духовным покоем, если бы не одно обстоятельство, которое я хотел прояснить вместе с Глумовым.
      Дома у Глумова. Глумов и Рассказчик расположились в
      креслах. Глумов наигрывает на гитаре и напевает романс.
      Рассказчик после трудов праведных погружен в раздумье.
      Глумов. Ты чего задумался?
      Рассказчик. А?
      Глумов. Задумался, говорю, чего?
      Рассказчик. Я насчет нашего предприятия с Балалайкиным... Предположим, оно будет благополучно завершено. Получит он условленную тысячу рублей, мы попируем у него на свадьбе и разъедемся по домам. Но послужит ли все это в глазах Ивана Тимофеевича достаточным доказательством, что прежнего либерализма не осталось в нас ни зерна?
      Глумов (с горечью). Еще надобны доказательства?
      Рассказчик. А ведь мы немалый путь прошагали с тобой. И с Балалайкиным покончили и в "устав" свою лепту вложили! И на Очищенного наскочили! Да... Нередко и малые источники дают начало рекам, оплодотворяющим неизмеримые пространства. Так-то и мы. Не верно ли сравнение, Глумов?
      Глумов. Еще как верно-с! Пусть эта мысль сопутствует нам в трудах наших. (После паузы.) А бабочка-то какая! Ишь ведь она... ах!
      Рассказчик. "Штучка"?
      Глумов. "Штучка".
      Рассказчик. Да... А меняла-то Парамонов у нее не один... Метрдотеля держит...
      Входит Очищенный.
      Иван Иваныч! С легким паром!
      Очищенный (делает реверанс). Хорошо в баньке! Смертные грехи отмывал.
      Глумов. Отмыл?
      Очищенный. Чист, как ангел на небеси. Два веника истрепал.
      Рассказчик. Ну, и мы тоже попарились. Без дела не сидели.
      Глумов. Может, и нам удастся совершить предприятие не к стыду, но к славе нашего отечества...
      Очищенный. Долголетний опыт мой подсказывает, что к стыду отечества совершить очень легко, к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской области жил, то был там один начальствующий - так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: "Зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду?" А он: "Не могу, говорит, рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!" Так в стыде и отошел в вечность!
      Глумов. Однако!
      Очищенный. А когда при отпевании отец протопоп сказал: "Вот человек, который всю жизнь свою, всеусердно тщась нечто к славе любезнейшего отечества совершить, ничего, кроме действий, клонящихся к несомненному оному стыду, не совершил", - то весь народ, все, кто тут были, все так и залились слезами!
      Глумов. Еще бы! Разумеется, жалко!
      Очищенный. И многие из предстоявших начальствующих лиц в то время на ус себе это намотали.
      Глумов. Намотали-то намотали, да проку от этого мало вышло!
      Очищенный. Это уж само собой.
      Глумов (Рассказчику). Ты чего молчишь?
      Рассказчик (продолжая свою мысль). Да... А по-моему, одного двоеженства недостаточно.
      Очищенный. Да что это с вами, други мои! На хорошем вы счету здесь, в квартале. Я тут кое с кем повстречался. На хорошем счету. Поздравляю вас!
      Глумов. Спасибо.
      Рассказчик. Нет, мало, мало, мало, мало. Нужно бы еще что-нибудь этакое совершить. Тогда и мы косвенным образом любезному отечеству в кошель накласть сподобимся!
      Очищенный. А я знаю, что надо совершить!
      Рассказчик. Что?
      Очищенный. А я знаю, что надо совершить...
      Глумов ударяет кулаком по столу, прекращая паясничание
      Очищенного.
      Подлог! Вот после подлога никто с вас не спросит.
      Рассказчик. Подлог... Не будет ли уж чересчур однообразно? Ведь двоеженство само по себе подлог. А с другой стороны - мало! Какову задачу преследуем мы, совершая сей подлог во имя нашей дружбы с Иваном Тимофеевичем?
      Очищенный. Обелиться перед начальством! Зачеркнуть в его воображении ваше либеральное прошлое.
      Рассказчик. Так вот достаточно ли для этого одного двоеженства? Не мало ли?
      Глумов (неопределенно). Что тут сказать... А почему бы и нет? Два подлога - это уже лучше, чем один!
      Рассказчик. Знаешь, Иван Иваныч, ведь ты пресный! Только вот словно протух немного...
      Очищенный. Ну и протух! А что! А вообще-то по нашему месту не мыслить надобно, а почаще вспоминать, что выше лба уши не растут. Тогда и жизнь своим чередом пойдет, и даже сами не заметите, как время постепенно пролетит!
      Рассказчик. Верно! Верно, Глумов!
      Глумов молчит.
      Ты ж меня этому и учил!
      Глумов (мрачно). Верно. Еще как верно!
      Очищенный. Ежели оскорбление мне нанесут - от вознаграждения не откажусь, а в суд не пойду. Оттого все в квартале меня и любят. Даже теперь: приду в квартал - сейчас дежурный помощник табаком потчует!
      Рассказчик (машинально). Вот и нас тоже... Помнишь, Глумов?
      Глумов (угрюмо). Как не помнить.
      Очищенный. И вас тоже. Покуда вы вникали - никто вас не любил, а перестали вникать - все к вам с доверием! Вот хоть бы, например, устав благопристойности... Ведь какую лепту вы внесли на алтарь внутренней политики! И вообще скажу: чем более мы стараемся вникать, тем больше получаем щелчков. Знал я, сударь, одного человека, так он, покуда не вникал, благоденствовал, а вник - удавился! По-моему, так: сыт, обут, одет - ну и молчи. Полегоньку да потихоньку - ан жизнь-то и прошла! Так ли я, сударь, говорю?
      Рассказчик. Что ж ты не отвечаешь, Глумов?
      Глумов (ожесточаясь). Пр-р-равильно! Все правильно!
      Очищенный. Покойная Дарья Семеновна говаривала: жизнь наша здешняя подобна селянке, которую в малоярославском трактире подают. Коли ешь ее с маху, ложка за ложкой, - ничего, словно как и еда; а коли начнешь ворошить да разглядывать - стошнит!
      Глумов. Пр-р-равильно!
      Очищенный. Был у меня, доложу вам, знакомый, действительный статский советник, который к Дарье Семеновне только по утрам хаживал, так он мне рассказал, почему он именно утром в публичный дом, а не вечером ходит. Утром, говорит, я встал, умылся, разделся...
      Глумов (громовым голосом). Все! Не могу! Шабаш! Воняет! (Вскочил, замахнулся на Очищенного гитарой.)
      Очищенный вытянул руки, чтоб отразить удар. Рассказчик
      подбежал к Глумову, схватил его за руки.
      Рассказчик. Глумов, что с тобой? Нехорошо... Успокойся. Иван Иваныч, сейчас обедать будем. (Делает знак Очищенному - уйти.) Глумов, обедать надо.
      Глумов (истерично). Воняет, воняет, воняет... (Скис, заплакал.)
      Затемнение
      КАРТИНА ВОСЬМАЯ
      Гостиная и смежная с ней зала в доме Фаинушки. Здесь
      приглашенные на свадьбу гости: Редедя, Иван Тимофеевич,
      Прудентов, Очищенный, посаженые отцы
      Перекусихин-первый и Перекусихин-второй. Фаинушка, в
      белом платье, в брильянтах и с флердоранжем,
      торжественно вводит Парамонова.
      Перекусихин-первый, Перекусихин-второй (вместе). Онуфрий Петрович, господа.
      Редедя. Благодетель наш!
      Иван Тимофеевич. Онуфрий Петрович!
      Все суетятся вокруг Парамонова.
      Фаинушка (усаживает Парамонова). Сиди, папаша, здесь и не скучай. А я на тебя, на своего голубка, смотреть буду.
      Парамонов. А где же жених?
      Иван Тимофеевич. Сейчас явится.
      Парамонов. Ах, голубь, голубь...
      Отсутствие Балалайкина, видимо, производит на всех
      тягостное впечатление. Появляются Глумов и Рассказчик.
      Обстановка разряжается, и Иван Тимофеевич переводит
      внимание Парамонова на приятелей.
      Иван Тимофеевич. Вот, Онуфрий Петрович, рекомендую! Сотрудники наши... Из дворян... Были заблудшие, а теперь полезными гражданами сделались.
      Парамонов. Вот как! (Вздыхает.) Ах, голуби, голуби!
      Фаинушка (любезно улыбаясь, глядя на одного Глумова). Где ж ты... вы заблудились?
      Глумов целует ей ручку, Фаинушка незаметно сует ему
      записку.
      Иван Тимофеевич. Нельзя скапать, чтоб в хорошем месте. Такую чепуху городили, что вспомнить совестно.
      Глумов и Рассказчик (вместе). Иван Тимофеевич, ведь пардон.
      Иван Тимофеевич. Пардон, пардон! А теперь так поправились, как дай бог всякому! Вот, Онуфрий Петрович, представьте, какую они в видах благопристойности штуку придумали: чтобы при каждой квартире беспременно два ключа иметь и один из них хранить в квартале!
      Все раскрыли рты.
      Прудентов (поясняет). Чтоб, значит, во всякое время пришел гость, что надобно взял и ушел!
      Перекусихин-второй. Ну, а ежели действие происходит ночью?
      Прудентов. Так что ж, что ночью? Обыватель проснется, докажет свою благопристойность - и опять уснет!
      Иван Тимофеевич. Да еще как уснет-то!
      Прудентов. Слаще прежнего в тысячу раз!
      Все. Браво, браво!
      Парамонов. Однако где же ваш жених? Заартачился?
      Иван Тимофеевич. Не извольте беспокоиться, Молодкин за ним поехал.
      Парамонов. Эх, голуби, голуби! Какую невесту ждать наставляете!
      Глумов. Балалайкин не подведет.
      Рассказчик. Балалайкин не подведет.
      Очищенный. Не подведет. Недаром на его родовом девизе написано: "Прасковья мне тетка, а правда мне мать". Адвокатская практика задержала его...
      Перекусихин-первый. Какая же практика в день свадьбы?
      Парамонов. Ох уж эти аблакаты!
      Появляется Молодкин, он явно встревожен.
      Молодкин. Иван Тимофеевич!
      Иван Тимофеевич (гостям). Прошу извинить. (Подходит к Молодкину.)
      Они шепчутся.
      Глумов (подходя к ним). Что такое?
      Иван Тимофеевич (Рассказчику и Глумову). Мерзавец-то! Не едет!
      Глумов. Что же случилось?
      Молодкин. Приехал я, а он сидит во фраке, в перчатках и в белом галстуке - хоть сейчас под венец! "Деньги!" - говорит. Отдал я ему двести рублей, он пересчитал, положил в ящик, щелкнул замком. "Остальные, говорит, восемьсот?" Я туда-сюда - слышать не хочет! И галстук снял, а ежели, говорит, через полчаса остальные деньги не будут на столе, так и совсем разденусь, в баню уеду.
      Глумов. Да ты бы, голубчик, ему пригрозил: по данной, мол, власти - в места не столь отдаленные!
      Молодкин. Говорил-с. Не действует.
      Иван Тимофеевич. Вот ведь сквернавец какой! А здесь между тем расход. Кушанья сколько наготовили, посаженым отцам по четвертной заплатили, за прокат платья для Очищенного отдали... (Вдруг.) Друзья! Да что ж мы!.. Да вы... Ну что ж такое! Что на него, невежду, смотреть! Из вас кто-нибудь... раз-два-три. Господи благослови! Ягодка-то ведь какая... видели?
      Глумов. Не дело ты говоришь, Иван Тимофеевич.
      Рассказчик. Нет, не дело.
      Глумов. Во-первых, Балалайке уже двести рублей задано, а во-вторых, у нас вперед так условлено, чтоб непременно быть двоеженству. (Решительно.) А в-третьих, я сейчас к нему сам поеду, и не я буду, если через двадцать минут на трензеле его сюда не приведу.
      Иван Тимофеевич. Ну, с богом! (Пожимает руку Глумову.)
      Перед тем как уйти, Глумов поманил Рассказчика в уголок.
      Глумов (вынимает из кармана бумажку). Смотри, что мне невеста вручила.
      Рассказчик. Что это?
      Глумов. Фантик с конфетки. (Читает.) "Любовь сладка, всему научит..." (Отдает Рассказчику.)
      Рассказчик (продолжает читать). "Коль кровь кипит, а сердце пучит, напрасно будем мы стеречься. Но прелестьми должны увлечься". Как же так, Глумов? А ты что? Может, тебе в самом деле жениться?
      Глумов. Жениться? Нет уж, пусть Балалайкина женится. У меня тут другие виды. (Подходит к Фаинушке, что-то шепчет ей на ушко. Парамонову.) Ну, я побежал за женихом. (Уходит.)
      Фаинушка (Рассказчику). А вы что же стоите?
      Рассказчик. Я?
      Фаинушка. Вы. Идите к нам!
      Рассказчик. Спасибо...
      Фаинушка (кивая на дверь, куда ушел Глумов). Это приятель ваш?
      Рассказчик. Да, приятель.
      Фаинушка. Какой смешной!
      Рассказчик. Что так?
      Фаинушка. Давеча я всего два слова сказала, а он уж и размок: глаза зажмурил, чуть не свалился... хоть бы людей постыдился!
      Парамонов. Ах ты, голубь, голубь! А жениха все нет.
      Иван Тимофеевич. Явится, Онуфрий Петрович, беспременно явится.
      Фаинушка. А у нас сегодня Полкан Самсоныч к фараонам уезжает.
      Рассказчик. Сегодня?
      Фаинушка. Да, отпразднуем свадьбу и провожать поедем.
      Редедя. Заждался Араби-паша. (Засыпает.)
      Рассказчик. А жалко вам его?
      Фаинушка. Мне-то? Засыпает он уж больно часто. Надоел.
      Рассказчик. А вам нужно...
      Фаинушка. Ничего мне не нужно, а вот приятелю своему скажите, чтоб он за обедом подле меня сидел. Я хочу ему на ушко одно слово... (Гостям.) Господа, что же мы так сидим? Водочки! Милости просим закусить, господа! Не взыщите! (Хлопает в ладоши.)
      Лакеи вносят стол, все рассаживаются.
      Перекусихин-первый (отделившись от закусывающих подошел к Фаинушке). Стало быть, полководец в поход уезжает?
      Фаинушка. Да, к Араби-паше.
      Перекусихин-первый. Значит, его квартирка освобождается? Вот кабы мне ее.
      Фаинушка. Отдана!
      Перекусихин-первый (умоляюще). Фаина Егоровна...
      Фаинушка. Да отстаньте вы от меня! (Подходит к Рассказчику.) Вы знакомы? Это наш посаженый отец Перекусихин-первый. А вот тот Перекусихин-второй. Тоже отец... посаженый.
      Рассказчик. Очень приятно.
      Фаинушка. Прошу садиться, господа!
      К ней подходит Перекусихин-второй.
      Перекусихин-второй (вполголоса). Говорят, Полкан Самсоныч к фараонам уезжает.
      Фаинушка. Да.
      Перекусихин-второй. Вот кабы мне полководцеву-то квартирку!
      Фаинушка. Отдана!
      Перекусихин-второй. Кому?
      Фаинушка. А вот это уже совершенно до вас не касается.
      Перекусихин-второй. Значит, надежды никакой?
      Фаинушка. Никакой. Отстаньте от меня!
      Идут к столу. Фаинушка усаживается в центре, рядом с
      Парамоновым, по другую руку невесты пустой стул
      напоминает о странном отсутствии жениха.
      Парамонов. ...так нынче ягода дешева, так дешева - кому вредно и те едят! Ах, голуби, голуби!
      Редедя. Рекомендую балык! В первоначальном виде в низовьях Дона плавал, думал, чай, про себя: я-ста! да мы-ста! А теперь он у нас на столе-с, и мы им закусывать будем. Янтарь-с. Только у Фаины Егоровны и можно встретиться с подобным сюжетом!
      Парамонов. А что эти зулусы, как мы, едят? Или что свое?
      Редедя. Нет, они по-своему. Осетрины не едят. Сардинок не едят, а вот змеи, скорпионы, летучие мыши - это у них первое лакомство!
      Перекусихин-второй. Что вы говорите!
      Парамонов. А что, в этой Зулусии... финансы есть?
      Редедя. Настоящих финансов нет, а вроде финансов - как не быть!
      Перекусихин-первый. И деньги, стало быть, чеканят?
      Редедя. Чеканить не чеканят, а так делают. У них заместо денег крокодильи косточки идут.
      Прудентов. Что город, то норов, что деревня, то обычай. Вот ведь какую легкость придумали!
      Иван Тимофеевич. А внутренняя политика у них есть?
      Редедя. И внутренней политики настоящей нет, а есть оздоровление корней. Тут и полиция, и юстиция, и народное просвещение - все! Возьмут этак голубчика, где почувствительнее, да и не выпускают, покуда всех не оговорит.
      Прудентов. И это легкость большая.
      Парамонов. А жениха-то все нет...
      Дверь отворилась, жандарм вводит Балалайкина,
      торжествующий Глумов замыкает шествие.
      Очищенный. Вот он, явился!
      Иван Тимофеевич. Вот и жених прибыл.
      Парамонов. Ах, голубь, голубь!
      Жандарм силой усаживает Балалайкина подле невесты. Никто
      не обращает на это внимания.
      Балалайкин. Извините, господа, срочное дело обнаружилось.
      Иван Тимофеевич. Ну, что там, ты теперь себя оправдал. Садись рядом со своей невестой.
      Очищенный (с бокалом в руке встает). Позвольте мне как редактору "Красы Демидрона" провозгласить первый тост в честь жениха и невесты. Ура!
      Все. Ура!
      Пьют и закусывают. Рассказчик подошел к Глумову, они
      вместе вышли из-за стола и отошли в сторону.
      Рассказчик. Послушай, Глумов, ведь она тебя на место Редеди прочит... В его квартирке жить будешь!
      Глумов. Ну, а ты при данных обстоятельствах как бы поступил?
      Рассказчик. Но ты же поступаешь на содержание к содержанке!
      За столом взрыв хохота.
      Рассказчик. Послушай, Глумов!
      Глумов. Нет, брат, это ты раскинь мозгами! Квартирка с отоплением! Пироги! Закуска! А сама хозяйка? А там, глядишь, еще и сам папаша Парамонов, пожалуй, в долю по банковским операциям возьмет! Нет, дорогой, от этого не отказываются!
      Рассказчик. Выходит, оставляешь меня одного? Разве это по дружбе? Ты дезертир, Глумов!
      Глумов (твердо). Решившись вступить на стезю благонамеренности, я иду прямо туда, куда никакие подозрения насчет чистоты моих намерений за мной не последуют. (Подходит к столу, чтобы занять место странствующего полководца.)
      Редедя падает на пол и засыпает. Торжествуя удачно
      слаженное дельце, столь выгодное для всех, за столом
      весело хохочут.
      Рассказчик (в зал). Что же это? Оба мы одновременно перепоясались на один и тот же подвиг, и вот я стою еще в самом начале пути, а он, Глумов, не только дошел до конца, но даже получил квартиру с отоплением. И все досталось не мне, добросовестному интеллигентному человеку, а ему... лишенному стыда и совести! Свинство какое! Поступил на содержание к содержанке! А я? Должен теперь весь процесс мучительного оподления проделать сначала и по порядку... На всякий шаг представлять доказательства и определенный документ! Где правда? Где справедливость?.. Что она, наша жизнь?
      Очищенный. За здоровье молодых! Ура!
      Молодкин. Здравие Онуфрия Петровича! Ура! Ура!
      Иван Тимофеевич. Здравие жениха и невесты! Ура!
      Очищенный. Горько!
      Все. Горько! Горько!
      Жених и невеста целуются.
      Конец
      1972