– Ладно, понесли, – первым оторвался от созерцания Ричард.

– Так нормально? – спросил Адам, поднимая антенну.

Ричард, помимо того, что был отличным снайпером, еще хорошо разбирался в радио.

– Нормально, держи крепче, чтобы не развернуло, – ответил Ричард.

Раздались резкие отрывистые хлопки пневматического молотка, вбивавшего в гранит крючья, на которых должна была висеть антенна.

– Опускай помаленьку.

Адам осторожно опустил антенну и та повисла на турели, едва заметно покачиваясь от порывов резкого ветра.

– Нормально, – придирчиво осмотрев проделанную работу, проворчал Ричард, – тяни кабели внутрь.

Они вернулись обратно и занялись подключением антенны к автоматической коммутаторной станции. В основном, всем занимался Ричард, а Адам выполнял особо ответственные поручения типа: «Подержи здесь», «Подай отвертку», «Дай кусачки». Через полчаса, подключив аппаратуру к антенне, Ричард довольно поднялся на ноги.

– Теперь нужно ждать, пока Николай не даст ток.

– Ладно. Поставим стереотрубы, как ты думаешь?

– Ага, и еще было бы неплохо тепловизоры поставить.

– Ставим по разные стороны, для лучшего обзора, – сказал Ричард.

Они уже заканчивали установку оборудования, когда на площадке появился Криди-младший.

– Ух, ты, здорово, – Джек сразу же прилип к окулярам стереотрубы, – видно все, как на ладони.

– Когда будет ток? – спросил Адам.

– Через полчаса, – ответил Джек, поворачивая стереотрубу на штативе.

– Плохо, Адам, – сказал Ричард, – термооптику мы-то поставим, но желательно дождаться электриков.

– А что, ты забыл аккумуляторы?

– Нет, не забыл, просто боюсь их посадить.

– Включи пока, за пару минут с ними ничего не случится, – сказал Адам.

Ричард включил тепловизор и на экране появилось зубчатая темная кривая кромки леса.

– Ничего?

– Ты же видишь, – Ричард кивнул, показывая на темный экран.

– Какой радиус?

– Пять километров максимум.

– А он хоть работает? – усомнился Адам.

Ричард молча навел тепловизор на Адама. На экране появилось цветное изображение фигуры человека – более яркими цветами – красным, ярко-желтым были отмечены более теплые участки тела, более холодные – серым и черным цветом.

– Понятно, значит пока в лесу наших зверушек поблизости нет.

– Хотелось бы верить, – мрачно ответил Ричард.

– Джек, пора вниз.

Криди-младший с заметным сожалением оторвался от окуляров.

– Пошли, поможем нашим технарям, – сказал Адам и Ричард выключил термовизор.

Если бы он выключил его на одну-две минуты позже, то он смог бы заметить приближение тех, кого люди так опасались…

…Насколько я помню, мы никогда близко не подходили к Башням. Старики рассказывали, как Башни плевались небесным огнем во всех, кто ступал в Выжженный Круг, и как страшна смерть в этом колдовском пламени. Старики рассказывали страшные истории о том, как Первые Сейры воевали со злобными существами, выходящими из внутренностей страшных Башен. Мы никогда не охотились вблизи башен, потому что любое животное от великанов-мойли до мелких грызунов избегало находиться вблизи Башен, но мы никогда и ничего не боялись. Вспышка и гром доносились от Башни, стоявшей на землях нашего племени, и мы направились туда…

Первыми с сейрами столкнулись солдаты из батальона Майкла. Вторая рота батальона залегла, как и было приказано, в пятидесяти метрах от леса. Батальон прикрывал третью часть длины окружности периметра на севере и Майкл, впервые за много месяцев, чувствовал себя дома, как бы парадоксально это не звучало. Он был в приподнятом состоянии, в таком состоянии люди обычно что-то напевают или притопывают в такт музыке, звучащей в голове, любая работа кажется нетрудной, все вокруг представляется прекрасным. Майклу нравилось все – свежий весенний воздух, приятно холодящий кожу, запахи леса – запахи хвои, прелых прошлогодних листьев, трав, пробивающихся сквозь плотный слой перегноя. Ощущение того, что ты живой, чувство, будто слышишь, как толчками гонит кровь по венам сердце, кажется, что чувствуешь каждую жилку, каждый мускул, не покидало Майкла. Он старался ничем не выдать своего состояния, отдавал приказы, наблюдал, как первая рота прилежно роет окопы и за три часа углубилась на метр, проверял по радио готовность снайперов за спиной и наблюдателей на крышах транспортов.

– «Третий», это «первый», – говорит Майкл в микрофон. – Что у вас? Прием.

«Третий» – позывной наблюдателей, «первый» – позывной самого Майкла.

– Это «третий». У нас все в порядке. Отбой, – слышит Майкл в ответ.

В отличие от радиопереговоров внутри Башни, эфир снаружи девственно чист и молчалив. Не слышно даже обычного на Земле треска статических помех.

Майкл мог бы не теребить наблюдателей попусту, он уже отдал приказ немедленно докладывать, если будет замечено что-нибудь подозрительное, но жажда деятельности чересчур велика.

– Мы здесь, как чирей на заднице, – ворчит Дональд Седжвик, командир второй роты батальона Майкла, – на виду, черт тебя подери.

Ему оставалось пять лет до пенсии там, на Земле, но он бросил все ради возможности снова «работать в поле», как Дон всегда говорил приятелям. Дон воевал в каждой войне, которую вели Штаты, но, как это часто бывает, не был отмечен никакими особыми наградами или отличиями. Он был солдатом в большей мере, чем его молодые сослуживцы, это выражалось в том, что ему нравилась дисциплина и порядок. Ему нравилось жить по расписанию, нравилось не думать над тем, чем заняться – на этот счет всегда были приказы, которые он, Дональд Седжвик, выполнял быстро и не задумываясь. Только с приближением пенсии ему все чаще и чаще казалось, что он прожил жизнь впустую – ни семьи, ни детей, только армия и служба…

– Ты все ворчишь, Дон, – добродушно смотрит на него Майкл, – мы же не против мужиков с автоматами собираемся обороняться, а от зверей. Звери эти даже камнями бросать не могут, так что расслабься, дыши кислородом, его тут навалом.

– А чего ты удивляешься, Фапгер, скотина этакая, – возмущается Дон, скрывая свое замешательство, – я без малого двадцать лет на службе и за все это время никогда на свежем воздухе задницу в полный рост не проветривал! Все боялся снайперскую пулю поймать. Привычка…

– Да я и сам первый час все упасть собирался, – смеется Майкл, – я хоть и меньше твоего воевал, а тоже не имел привычки в полный рост в поле стоять.

– А как же ты справляешься?

– А говорю себе, что в гольф играю на поле для богачей из загородного клуба, – еле сдерживая смех, серьезно говорит Майкл.

– А ты что, в гольф любишь играть? – недоверчиво смотрит на него Дон.

– Ага, как только свободная минутка, так сразу за клюшку и хватаюсь.

– Заливаешь?

– Конечно, заливаю, старый, – смеется Майкл.

– Видел я гольф по телеку, – говорит Седжвик после небольшой паузы.

– Ну, и как?

– Да никак. Смотрел я этот гольф в пьяном виде. Ничего, успокаивает.

– Да ну? – Майкл снова сдерживает смех.

– Вот тебе и ну, – ворчит Дон, – смотришь, как здоровые амбалы по полчаса над шариком возле лунки задом крутят и думаешь: «Ну, дебилы».

– Так что ж ты телевизор не выключил?

– Говорю же, пьяный был, да и лень было даже до дистанционки дотянуться.

Седжвик и Майкл смотрят друг на друга и смеются.

– Не знаю, как ты, старый, но с тобой о серьезных вещах разговаривать все равно, что стенке стихи читать.

– Ага, я и забыл, что ты у нас шибко образованный, Фапгер.

– Ладно, сходи, проверь, как третья рота сетку растягивает, – говорит Майкл

– А что их проверять, и так слышно, как звон идет, – больше для порядка ворчит Дон и уходит.

Майкл проходит вперед, смотрит, как окапывается первая рота.

– Ну, как земля, ребята?

Из начинающего приобретать настоящий вид окопа сверкает зубами в улыбке швед Густафсон:

– Ничего, поверху пепел прессованный, ниже перегной спекшийся, еще ниже – глина.

Предки Шведа переселились в Штаты лет сто назад, а теперь их беспокойный потомок переселился совсем на другую планету. «Я своих всех переплюнул с этой экспедицией», смеется в разговорах Швед, специалист-подрывник, взорвавший в своей жизни больше взрывчатки, чем некоторые видели звезд на небе.

– Ты никак в геологи записался?

– В свое время на ферме у деда накопал я земли столько, сколько ни одному экскаватору не перелопатить. Вот, – показывает Швед огромные ладони с буграми мозолей, – заработал за пять лет, с тринадцати до восемнадцати. Так что в земле, начальник, толк знаем. Хорошая здесь земля, мягкая, без камней. У деда каждую весну, как снег сойдет, копаешь огород, или полосу боронишь – так что ни шаг, то камень.

– Дед все еще фермер?

– Не, – отвечает Швед, – дед уже лет пятнадцать как помер. Отец ферму продал, все равно участок маленький был, и не окупался. Сейчас чтобы на земле нормально зарабатывать, надо много земли иметь, много больше, чем раньше люди держали.

– Хочешь фермером стать, Швед? – спрашивает Майкл.

– Иногда хочется, да, – отвечает Густафсон, продолжая размеренно работать лопатой, – особенно, как деда вспомню. Не все же время взрывать. Разминировать лучше. Вот когда я в Анголе на полях минных работал, так в земле нарылся по самое не хочу. Земля там плохая, выжженная. Здесь лучше.

– Взрывать надоело? – иронически усмехается Майкл. – А ты же раньше говорил, что быть солдатом – это настоящая мужская работа.

– Ну и говорил, не отказываюсь, – пожимает плечами широченными Швед, – да только работать на земле – вот это и есть самая что ни на есть мужская работа, Майк. Все – преходяще, а земля пребудет вовеки…

– Уел, – признает Майкл, – проповедник.

– Ага, – подтверждает Густафсон, весело и яростно втыкая лопату в грунт.

Майкл обходит всю линию будущих окопов и подходит к расположению второй роты.

К нему быстро подходит Ким Ли, командир первой роты. Предки Кима переселились в Штаты еще до депрессии 30-х годов, но браки заключали только между своими, поэтому Ким выглядит, как обыкновенный китаец где-нибудь в Пекине или Гонконге. Он в совершенстве владеет несколькими диалектами китайского языка, помимо английского – второго родного языка. Отец Ли еще успел повоевать во Вьетнаме, правда, не на фронте, а в штабе переводчиком. Ким окончил Вест-Пойнт с отличием, его ждала карьера военного, лишь по форме своей являющимся военным человеком. Он стал бы переводчиком, как и его отец, если бы не максимализм, свойственный молодым. Перед тем, как стать переводчиком, молодой Ли решил стать настоящим, в его понимании, солдатом. Сразу после Вест-Пойнта, Ли записался в морскую пехоту и так в ней и остался, к великой скорби мадам Ли, видевшей своего сына в безупречно выглаженной форме идущим по коридорам Пентагона, а никак уж не пластающимся в грязи под пулеметными трассирующими очередями над головой.

В экспедицию Кима Ли привлекла возможность увидеть новый мир и создать в нем мир свой собственный, в котором он видел себя, свою жену, Джоану Мей и своих будущих детей.

Его жена, Джоана, выросла в семье смешанного брака, ее мать была наполовину китаянкой, у отца была смесь ирландской и французской кровей. Столь гремучая смесь произвела на свет красивую спокойную женщину, на вид тоже типичную китаянку, ставшую одним из лучших хирургов Филадельфии. Со своим мужем она познакомилась, когда Киму удаляли аппендицит. Джоана, собственно, была настоящим врачом, и никогда не отказывалась ни от какой работы – ни от трудной, ни от рутинной. Поэтому, она удаляла аппендицит сама, «чтобы не утратить навыки», как она всегда говорила, то ли в шутку, то ли всерьез.

Ким, который лежал на операционном столе под местным наркозом, заметил над стерильной маской на лице хирурга красивые, немного печальные глаза, с характерным разрезом. Всю операцию, длившуюся чуть более получаса, он читал Джоане средневековую китайскую любовную поэзию, полную утонченных образов и сравнений, читал на чистом китайском, не зная, что предмет его настойчивой атаки ни слова не понимает по-китайски. Джоана, все полчаса с трудом, удерживавшаяся от смеха, понимала, что читаются стихи, это было заметно по построению фраз и выразительному голосу, которому не мешал местный наркоз. После того, как операция была с успехом закончена, Джоана, оценив всю степень настойчивости пациента, сказала Киму:

– Большое спасибо, мистер Ким, за чудесные стихи, но, простите меня, пожалуйста, я не говорю по-китайски.

– Тогда навестите меня, доктор, и я с удовольствием переведу эти стихи для вас на английский, – не растерялся Ким и в результате нашел себе жену…

– Все в норме, Майкл, смотрим во все глаза, – говорит Ким Ли, подходя к комбату.

– Биноклей хватает?

– Да, и снайперы смотрят вовсю.

– Вспоминаешь Кампучию, Ким? – спрашивает Майкл.

Ким и Майкл год работали в Кампучии военными советниками-инструкторами. Там они познакомились и стали друзьями. Обстановка там была похожей на теперешнюю: тренировочный лагерь находился глубоко в джунглях, такие же палатки, также много зелени.

– Тут все по-другому, Майк, – едва заметно улыбнулся Ким, – лес хвойный, и влажности почти нет.

– Да, – улыбается в ответ Майкл, вспоминая, – там всегда душно и жарко, у меня потело везде, даже…

– Я знаю где, не надо показывать, – перебивает, смеясь, Ким и Майкл смеется вместе с ним – это их старая шутка.

– Там даже мне было не по себе, а такие белые, как ты, Майк, всегда плохо переносят джунгли.

– Тоже мне, нашел белого, – ворчит Майкл, – сам из Нью-Йорка, а туда же.

Они молчат, улыбаясь и глядя друг на друга.

– Как ребята? – спрашивает Майкл.

– В порядке и мне кажется…

– Стой! – отчетливо выговаривая каждую букву, цедит Майкл сквозь сжатые зубы и его взгляд прикован к лесу.

Ким Ли замирает, потом медленно поворачивает голову, его рука медленно ложится на рукоятку винтовки, нащупывая предохранитель. Едва слышный щелчок – это Майкл снимает свой карабин с предохранителя.

Из леса, как призрачные черные тени, появляются те, кого люди ждали с самого момента прибытия. Их мускулистые, покрытые густой грубой шерстью лапы неслышно ступают по земле так, что не хрустнет ни одна веточка. Их морды напоминают львиные, только они более вытянуты вперед. Если бы волчьи головы увеличит наполовину и сделать более массивными – то это бы были морды сейров. Сумрак деревьев одну за одной выпускает зловещие тени, беззвучно и плавно они выходят на свет и останавливаются. Один, два, три…

– Всем приготовиться, – говорит Майкл в микрофон рации, – без моей команды ничего не делать!

– Господи! – слышится чей-то приглушенный выдох по рации.

– Ты видел, какого эти твари размера? – снова трещит рация.

– Всем молчать! – злобно хрипит в микрофон Майкл. – Тишина в эфире!

– «Первый», это «третий», видим волков, повторяю, видим волков! Как слышите меня? Прием.

Вот так в первый раз сейров назвали волками. Так их и продолжали называть. Так их и называют теперь…

– Подтверждаю «третьему», мы тоже видим их. Приготовится к стрельбе, но без моей команды не стрелять! Как поняли? Прием.

– Подтверждение «первому» – к стрельбе готовы, ждем команды!

– Огнеметчики, вы заняли позиции на флангах сектора? – отрывисто бросает Майкл.

– Нет, мы находимся вблизи транспортов.

– Какого черта?!

– Мы только-только разгрузили контейнер с огнеметами.

– Черт! Пулеметчикам подтвердить готовность!

– Готовы!

– Готовы!

– Швед, гранатометы?

– Держу центр под прицелом, Майк, – доносится тихий и спокойный голос Густафсона.

От этого спокойного и уверенного в себе голоса Майкл успокаивается сам. Ким держит палец на спусковом крючке, винтовка пока еще опущена стволом вниз, но он в любой момент готов поднять оружие и выстрелить. Майкл и Ким застыли неподвижными фигурами, но глаза Майкла ни на миг не отрываются от сейров. Он с жадностью всматривается в их глаза, до них всего пятьдесят метров. Их глаза желтые, как у львов, и такие же гордые, кажется, что они смотрят прямо сквозь тебя.

Они все еще продолжают выходить из леса, пятьдесят шесть, пятьдесят семь. В их спокойствии есть что-то устрашающее, они выходят, наклонив голову к земле, пристально всматриваясь в людей. В их желтых глазах – скрытое любопытство, сознание собственной силы и мощи. Их сила и уверенность чувствуются во всем: в уверенных и плавных движениях, в спокойных взглядах, в том, как они неторопливо, как хозяева в собственном доме, выстраиваются плечом к плечу: впереди – взрослые самцы, в середине и позади – трехлетние, двухлетние самцы. Видны чудовищные бугры мускулов на широких, как доска для серфинга, спинах. Длинные когти на задних лапах вспарывают землю, по-видимому, они не втягиваются, как когти на передних лапах.

Глядя на них, Майкл понимает, почему сейров не могли победить Хозяева Стихий вместе со своими армиями.

Он представляет, как такой зверь выпрыгивает на тебя из темноты, как бритвенно-острые когти раздирают незащищенный живот и неприятный холодок пробегает у него по спине.

– Не хотел бы я встретиться с ними, когда солнце зайдет, – тихо говорит Киму Майкл.

– Это точно, – губы Кима противно немеют и его это раздражает.

Майкл прижимает кнопку передатчика:

– Фолза вызывает Фапгер. Фолза вызывает Фапгер.

– Слышу тебя, Майк.

– Наши гости пожаловали, – говорит Майкл, обводя стаю взглядом, не поворачивая головы.

– Знаю, мне доложили.

– Где ты?

– Спускаюсь на первый уровень башни, буду у тебя через две минуты…

…Когда мы вышли из леса, то увидели чужаков. У них было две руки и ноги, некоторые из них стояли прямо, некоторые лежали на земле. Я увидел, что на них надеты какие-то шкуры, потому что их лица были голыми и незащищенными шерстью. В руках они держали какие-то палки, от которых пахло, как пахнут железные камни в северных горах. Вообще, от чужаков пахло неприятно, запахи были странными, неприятными и незнакомыми, кроме нескольких знакомых – запахи страха и ненависти были хорошо различимы. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, не зная, что делать дальше.

Затем наш вожак Мерл вышел вперед, чтобы поприветствовать чужаков по нашим обычаям гостеприимства…

Майкл увидел, как один из самых крупных и на вид старших волков вышел вперед, пристально глядя на него. «Наверняка, это вожак», подумал Майкл, его пальцы бессознательно сжали оружие.

– Всем приготовиться! – тихо сказал Ким в микрофон…

Один из чужаков, стоявший позади тех, которые лежали в ямах, вырытых в земле, что-то тихо сказал. Его слова были похожи на разумную речь, непохожую на нашу. Судя по всему, он разговаривал с рядом стоящим чужаком.

Тогда наш вожак Мерл поднялся на задние лапы и протянул к чужакам передние, свидетельствуя о том, что мы не желаем им зла. Мы начали говорить с чужаками, мы сказали первые слова приветственной речи: «Приветствуем вас на нашей земле…»

И тогда произошло величайшее зло…

Вожак, вышедший вперед, поднялся на задние лапы и протянул вперед передние, показав длинные кривые когти.

– Черт, – прошептал Майкл, поднимая карабин.

– Они готовятся к атаке, – тихо сказал Ким, заметив, что в стае происходит какое-то непонятное передвижение.

Волки, стоявшие до этого плотной толпой, теперь развернулись цепью.

Вся стая зарычала, подняв головы.

Этот рык был ужасен, казалось, дьяволы из самой преисподней хором затянули пьяную застольную песню.

Мороз продрал Майкла с головы до ног, впервые с момента прибытия он испугался по-настоящему: этой вой показался ему похожим на вой оборотней из старых фильмов ужасов.

– Майкл? – крикнул Ли, поднимая винтовку к плечу.

– Огонь! – крикнул Майкл в микрофон, перекрикивая волчий вой.

Уже потом Майклу показалось, что в вое он различил отдельные ноты, как будто бы это были слова. «Если бы собаки могли разговаривать, то они говорили именно так», в каком-то странном оцепенении подумал Майкл, но было уже слишком поздно.

Уже потом машинально Майкл отметил для себя, что это был тактически грамотный бой. «Да какой там бой», брезгливо возразил ему внутренний голос, «у тебя еще язык поворачивается назвать это боем?! Это была настоящая бойня, мальчик, уж можешь мне поверить».

Этот внутренний голос был очень похож на голос отчима. Отец Майкла умер, когда Майклу было восемь лет. Через два года мать снова вышла замуж за ветеринара по фамилии Хейгер. Майкл ненавидел отчима, ненавидел его презрительный голос, тяжелый взгляд, ненавидел его обрюзгшее лицо, похожее на морду старого мопса. Он не понимал, что его мать нашла в отчиме – мать была сильной, доброй и терпеливой женщиной, пусть не красавицей, но не лишенной привлекательности. По сравнению с ней отчим походил на уродливого гоблина – низкорослый, с выпирающим брюшком, с огромными залысинами на лбу, и длинными, почти до колен, руками, как у гиббона. Майкл сравнивал отчима с отцом и не находил ничего похожего на рослого, хорошо сложенного мускулистого пилота с короткой стрижкой в летней форме со знаками отличия лейтенанта ВВС, каким был отец Майкла.

Тем не менее, мать с какой-то нелепой улыбкой, полной раболепия, выполняла все прихоти отчима, терпела его ворчание и вечные нравоучения: «ты опять не вытерла стол насухо, Марта», «плита грязная, Марта», «ты, что не можешь содержать дом в порядке, женщина?» Мать работала на швейной фабрике полную дневную смену, а после того, как возвращалась домой – готовила еду, убирала дом, стирала и гладила. Отчим после работы садился в кресло перед телевизором, смотрел новости и бейсбол или читал газеты. Он покупал продукты раз в неделю – это было его единственным занятием. Отчим не убирал со стола после еды, не мыл посуду, не прикасался к пылесосу и никогда не выносил мусор. Это стало обязанностями Майкла.

Часто по вечерам, после ужина, когда усталая до невозможности мать мыла посуду, Майкл с ненавистью смотрел на лысеющий череп отчима, сидящего в своем кресле с газетой в руках и представлял, как сковородка в его собственных руках врубается в эту ненавистную лысину. Эта картина представлялась ему так ясно, так ощутимо, что иногда он слышал хруст костей и видел, как брызжет кровь.

Майкл помогал матери чем мог и иногда, когда отчима не было дома, он спрашивал, почему она вышла замуж за такого урода. Мать сердилась на Майкла за такие слова, говорила, что отчим несчастный человек, что он очень любит и ее, и Майкла, просто не может это показать. Майкл видел, что любовь матери к отчиму слепа, и ничего не мог с этим поделать.

Чтобы как можно меньше видеть отчима, Майкл много времени проводил в школе, благо что он был центровым нападающим в школьной футбольной команде. Его ценили за скорость, бешеный напор, терпение к боли и неукротимость. Майкла могли остановить только совместными усилиями двух-трех защитников. Часто, когда Майкл получал мяч от квотербека и начинал прорываться вперед, комментатор восторженно начинал кричать: «Вот мяч снова у Фапгера! Он прорывается, да, он прорывается вперед! Уф, он сбивает с ног защитника, опрокидывает второго! Леди и джентльмены, его НЕВОЗМОЖНО остановить! Это человек-ракета, экспресс „Пушечное ядро“! Смотрите, смотрите! Фапгера пытаются остановить пятеро человек из команды „Тигров“! Ха-ха, не тут-то было, дамы и господа, такие штуки с Фапгером не проходят! Он сби-и-и-вает их с ног, смотрите, я не верю собственным глазам, он сбивает троих, как кегли в кегельбане! ОН ПРОРЫВАЕТСЯ, дамы и господа, он снова прорывается! Тачдаун, тачдаун, снова тачдаун! „Пираты“ вырываются вперед в первой же половине игры! Фапгер снова совершает прорыв, дамы и господа, снова ПРОРЫВ Фапгера!!!»

Противники побаивались Майкла, он прорывался вперед так, как будто бежал с гранатой против танка. Казалось, только танк и сможет остановить его. Становиться в блоке против Майкла рисковали только защитники, которые были тяжелей килограммов на тридцать, иначе они рисковали оказаться на земле еще раньше, чем успевали понять, что Майкл уже сорвался вперед. Сам Майкл рвался вперед, представляя перед собой отчима. Когда бешеная злость заполняла голову красным огнем, Майкла невозможно было остановить.

Никто не знал, чем объяснить то, как Майкл ведет себя на поле. Скорее всего, над этим никто особенно не задумывался. Тренер команды был согласен носить Майкла на руках, если бы ему, конечно, взбрела в голову такая идея, все «Пираты» обожали Майкла – он не был злым или заносчивым, был компанейским, добрым и отзывчивым парнем. Друзья любили его, некоторые девушки из школы были согласны отдаться ему прямо на футбольном поле, в школе он учился нормально, для него не было особой трудностью решать задачки из алгебры или писать сочинения на заданную тему. Особыми талантами Майкл не блистал, но и полным дебилом не был. Учителя относились к нему хорошо: он никогда не грубил, был вежлив, но сам никогда не вызывался отвечать.

Это было следствием долгого общения с отчимом. За столом отчим обычно рассказывал, как прошел его день на работе, что он ел на ланч, как оперировал кота или собаку, причем со всеми подробностями и деталями. Часто отчим замолкал, закончив фразу и когда Майкл открывал рот, чтобы рассказать, как прошел его день в школе или как он отлично сегодня сыграл на перехвате, то отчим начинал брюзжать: «Что это ты себе позволяешь, мальчик? Я еще не договорил!» А потом, когда ужин или обед уже подходил к концу, отчим поднимался из-за стола и говорил матери: «Вот смотри, как ты воспитала своего сына, Марта, он до ночи болтается неизвестно где, а потом перебивает меня во время разговора». Мать возражала, что Майкл не болтается где попало, а играет в футбол и что им гордятся в команде и в школе, на что отчим презрительно цедил: «Да что с этого футбола, игра для идиотов. Лучше работу нашел…» После чего мать смущенно замолкала – отчим был для нее почти что божеством. Поэтому Майкл предпочитал приходить домой как можно позже, быстро ужинать и ложиться спать.

Когда отчим не обращал на Майкла никакого внимания, это считалось удачным днем. В субботу и воскресенье Майкл старался улизнуть из дому пораньше, в этом ему помогали встречи с девушками. Можно было позвонить подружке и на весь день пропасть в кинотеатре или в боулинге. Дома Майкл не рассказывал ничего из происшедшего с ним за день, даже матери. В последнее время она уставала все сильней, все чаще у нее не хватало сил, чтобы убрать со стола и помыть посуду. Майкл говорил матери, пустив воду в раковину на кухне, чтобы не слышал отчим: «Ты бы поберегла себя, мама», на что мать обычно отвечала, что все нормально и пройдет само собой…

Само собой ничего не проходит. На второй день после выпускного вечера Майкла мама упала в обморок посреди смены на фабрике и умерла от сердечного приступа еще до того, как приехала машина скорой помощи. В похоронной конторе, куда привезли тело матери, отчим совершил большую ошибку, проворчав онемевшему от горя Майклу: «Твоя мать никогда не слушалась меня, мальчик. А слушалась бы – прожила бы дольше». Майкл схватил отчима за горло и заорал так, что его безумный вопль сбежались все, кто был поблизости:

– Это ты ее убил, ублюдок, это ты ее убил!

Он чуть не удушил отчима, тот уже начал хрипеть от недостатка кислорода, когда трое служащих похоронной конторы смогли наконец разжать побелевшие от напряжения пальцы Майкла. Потом кто-то из служащих сказал своей жене: «Это было похоже на стальные прутья арматуры».

На следующий день Майкл записался в армию и никогда больше не возвращался в свой родной город и никогда больше не видел человека, ставшего последним мужем его матери. От отчима у него осталось только одно – этот противный внутренний голос, отравлявший иногда его существование своим болезненно знакомым брюзжащим голосом, вечно приговаривающим «мальчик» в конце фразы.

Майкл, помимо воли, вспомнил потом отчима, когда мысленно прокручивал в памяти всю картину первого боя.

Бой действительно больше напоминал планомерное избиение, чем бой с равным противником.

Так получилось, что сейры оказались в секторе обстрела двух крупнокалиберных пулеметов. Длинные очереди справа и слева огненными иглами воткнулись в стаю, в то время, как Швед стрелял из многозарядного гранатомета по сейрам прямо перед собой.

Разрывы гранат ложились чуть позади сейров так, что они оказались в огненном мешке: по бокам – пулеметный огонь, в центре и позади – огонь из гранатомета.

Вторая рота стреляла из всех имеющихся в наличии стволов и активно использовала подствольные гранатометы, так что огонь был ураганным и безжалостным.

По правде сказать, с пятидесяти метров мало кто бы промахнулся. К расположению второй роты бежали все, кто не был занят в оцеплении двух других секторов, бежали огнеметчики из спецкоманды Майкла, бежали Адам и Ричард, но все они опоздали.

Бой закончился очень быстро, вторая рота отстреляла по одному магазину максимум, когда Майкл начал орать «Прекратить огонь! Прекратить огонь!» в микрофон, перемежая выкрики с руганью.

Сам Майкл выстрелил только два раза, а потом вдруг ему стало страшно оттого, что все происходящее больше всего напомнило ему бойню.

Сейры падали, заливая землю кровью из собственных ран, поле заслоняли выброшенные вверх земляные фонтаны разрывов, похожие на черные кусты. Эти «кусты» разрезались трассирующими очередями, похожими на пунктирные неоновые вспышки реклам. Через две секунды после того, как был открыт огонь, увидеть что-нибудь в секторе обстрела стало невозможно. Но Майклу хватило и этих двух секунд, чтобы увидеть, как сейров разрывает на куски взрывами и как кровавый туман мгновенно смешивается с черной взлетающей пылью…