Русь и Орда

– Будь здрав вовек, князь-государь Василий Пантелеймонович, да хранит тебя Господь на долгие годы, – промолвил стоявший впереди всех пожилой мужчина с сильной проседью в бороде. По подбитому мехом кафтану военного покроя и висевшей на боку сабле Василий сразу понял, что это и есть боярский сын Шабанов. Двое из его спутников были в крытых сукном лисьих шубах, остальные в нагольных тулупах.

– Будьте здравы и вы, добрые люди, – приветливо ответил Василий. – Сказывайте, с чем пожаловали?

– Чай, ведомо тебе, княже, какое лихолетье переживает ныне наша Брянская земля, – не сразу начал Шабанов. – Непрестанными усобицами князей наших народ разорен дочиста. Некому пахать, некому сеять: все здоровые смерды, годные к работе, кто голову сложил, кто воротился домой увечным, а иные в княжье войско поверстаны. По деревням только и остались бабы, детишки да старцы немощные, кои не выходят из нужды и голода. Не лучше и в городах. Рукомесло ныне умельца не кормит, торговля замерла: брянцам покупать не на что, а со стороны кому охота торговать с нами, коли в земле нашей нет ни закона, ни порядка? Князь же наш, Глеб Святославич, наиглавный в тех бедах виновник, вместо того, чтобы народ свой пожалеть, еще пуще его душит и выколачивает из людишек последнее…

– Погоди, – перебил Василий. – Все горести земли Брянской мне ведомы, и, отколе идут они, я тоже добро разумею. Но того, что хулишь ты здесь князя Глеба Святославича, мне слушать не пристало. Не я его вам на княжение ставил, не мне и судить его.

– Мы у тебя суда на Глеба Святославича не ищем, – ответил Шабанов. – Мы сами, весь люд брянский, его судили, и приговор наш единокупен: не хотим больше такого князя, ибо не защитник он своего народа, а первый ему лиходей и кат. Коли оставим его, он и вовсе всю землю нашу обезлюдит. Ты не мятежников зришь перед собой, княже, а выборных брянских людей, вечем народным посланных к тебе челом бить: избави нас от великой беды и смуты, прими над землею нашей княжение! – С этими словами Шабанов и его спутники повалились перед Василием на колени.

Василий, который, судя по первым словам Шабанова, полагал, что брянцы будут просить какой-нибудь помощи в борьбе против своего князя, был настолько изумлен этим неожиданным челобитьем, что в первый миг даже растерялся.

– Да как же так? – промолвил он. – Ведь я несвободен. У меня своя вотчина есть… Да вы встаньте с колен-то… Аль мыслите вы, что я землю отцов своих оставлю другому, а сам к вам пойду?

– Почто ее другому оставлять? – сказал Шабанов, поднимаясь с колен. – Будешь княжить и там и тут. Сольем два государства наших под твоею властью! Каждой стороне от того будет выгода. Давно ли Брянск и Карачев частями единого княжества Черниговского были, наибольшего на Руси? Вот к тому и надобно обратно идти.

– Почто меня-то призываете вы? Или мало вам на Руси других князей, гораздо старших и славных, нежели я?

– А ну их, этих старших да славных! – махнул рукой Шабанов. – Мы как раз не славного, а тихого да разумного князя хотим! Хватит с нас славных-то! Тебя к себе на княжение просим потому, что ты всем брянцам люб. Оно и не диво: всем ведомо, как в твоей вотчине люди живут. И дед твой, и отец были государи мудрые и смирные, о народе своем пеклись, войнами да усобицами его не губили, – знаем, что и ты такой. Не зря на Брянщине тебя всем прочим князьям в пример ставят. Пожалей, батюшка Василей Пантелеич, народ наш горемычный, уважь челобитье его!

– Уважь, батюшка-князь, всем миром тебя о том просим! – повторили и другие выборные, снова опускаясь на колени.

Василий, уже оправившийся от неожиданности, глубоко задумался. То, что предлагали ему эти люди, было не только разумно, но и отвечало его собственным представлениям о пользе раздробленной на уделы Руси. Перед ним открывалась возможность объединить под своей властью два сравнительно крупных княжества и тем положить во всем этом крае конец раздорам и усобицам, зачинщиками которых всегда являлись неугомонные брянские князья.

Он уже готов был дать свое согласие, но сейчас же ему пришло в голову другое соображение: Глеб Святославич со своей дружиной сидит еще в Брянске и добром оттуда, конечно, не уйдет. Значит, надо будет идти на него войной. Удобным для себя моментом легко могут воспользоваться оба Мстиславича, которые попытаются отделить Козельск и Звенигород, а то и захватить Карачев. Тогда вместо умиротворения весь край окажется залитым кровью, и в глазах народа единственным виновником этого будет он, Василий, погнавшийся за чужой вотчиной. Нет, прав был отец, – в таких делах надобно охватывать все и нельзя поддаваться первому чувству, сколь бы оно ни казалось благонамеренным.

– Брянский народ я благодарю за высокую честь и в челобитной ему не отказываю, – медленно сказал Василий после продолжительного раздумья, – но и принять ее не могу, покуда князь Глеб Святославич находится на Брянщине. Коли есть еще люди, которые за него стоят, стало быть, не все у вас хотят меня князем. Значит, не миновать войны, – прольется много крови и моих и ваших людей. Я же ищу мира и не хочу, чтобы мои подданные помыслили, что ради возвеличения своего повел я их на убой. А посему вот вам мое слово: силою выгонять Глеба Святославича из Брянска не стану, а коли вы сами ему от себя путь укажете, тогда приду и буду у вас княжить. И земли наши воедино сольем.

– Того мы от тебя и ждали, – также подумав, ответил Шабанов. – Вестимо, ежели дал бы ты нам в помощь своих воев либо пособил оружием, все это дело куда скорее бы завершилось. Однако перечить тебе не станем и волю твою чтим. Коли ты своих людей бережешь, стало быть, и нас беречь будешь, когда сядешь в Брянске князем. А что сядешь, – в том у нас сумнения теперь нет, ибо Глеба Святославича мы, с помощью Божьей, и сами сгоним! У людишек наших силы вдвое прибудет, как узнают они, что дал ты согласие свое. Ну, а пока прощай, княже, и спаси тебя Христос за то, что не отвернулся ты от нас и уважил мольбу страждущей земли нашей!

– Недостоин был бы я любви вашей, коли отпустил бы от себя голодными в такой холод, – усмехнулся Василий. – Прошу в трапезную: закусим и побеседуем за чаркой об иных делах.

Аще не охранит Господь града, не спасет ни стража, ни ограда.

Древнерусская поговорка

Томительно долго тянулся студеный январь. Плотно укрывшись горностаевой шубой снегов, земля спала глубоким сном. Ледяные цепи зимы крепко сковали природу. Под тяжестью искрящихся снежных пластов в насыщенном холодном воздухе неподвижно стыли темные лапы елей. Даже звери попрятались по укромным убежищам и норам, а о человеке и говорить нечего: коли не было в том крайней нужды, он старался не покидать своего жилища и жался поближе к очагу, в котором ни днем ни ночью не погасал огонь.

В деревнях и селах по очереди собирались в каждой избе, бабы чесали кудель, пряли нитки и ткали, негромко напевая. А когда надоедало петь, пугали друг друга страшными рассказами об упырях и оборотнях, об озорных проделках лешего, о русалках и другой нечисти. Или слушали длинную, как зимняя ночь, сказку о непобедимых богатырях и прекрасных царевнах, которую заводила какая-нибудь бывалая старуха. Мужчины, делая вид, будто их мало интересуют все эти бабьи россказни, тут же неторопливо правили свои зимние дела: чинили сбрую, катали валенки или сучили лески из конского волоса.

Однообразно тянулось время и в княжеских хоромах. Со дня отъезда сестры Василий лишь два-три раза навестил Аннушку да однажды ходил с Никитой в лес брать из берлоги медведя. Все же остальное время коротал преимущественно в своей трапезной, в обществе Никиты, Алтухова и других ближних дворян. От скуки пили и ели гораздо больше обычного, вспоминая прошлое Русской земли, обсуждая ее настоящее и делясь мыслями о будущем. Вокруг было тихо, и все, казалось, предвещало Карачевской земле мир и спокойствие.

В первых числах февраля в Карачев нежданно приехал князь Андрей Мстиславич Звенигородский. Василий, несколько удивленный его появлением, насторожился, но тем не менее принял дядю с подобающим радушием.

– Ну вот и я, братанич дорогой, – ласково говорил князь Андрей, троекратно целуясь с Василием. – Не обессудь, что я тебя по старой привычке так называю. Ведаю, ныне ты над нами великий князь, и надлежит мне чтить тебя в отцово место, – с добродушным смешком добавил он.

– Полно, Андрей Мстиславич, княжеские дела одно, а семейственные – иное. И нету к тому причин, чтобы менять наши родственные обычаи.

– Рад это слышать от тебя, Василей Пантелеич! Сам ведаешь, как сына, тебя люблю и лучше иных разумею, что большого княжения из нас всех ты наиболее достоин! От сердца тебя поздравляю и первый пред тобою голову клоню, – с этими словами Андрей Мстиславич и в самом деле низко поклонился племяннику.

– Что ты, дядя Андрей! – обнимая его, воскликнул Василий, невольно поддаваясь обаянию этих льстивых слов. – Не по службе приехал ты, а как дорогой гость и как равный!

– Не только гостевать я приехал, а наипаче долг свой пред тобою исполнить. И поверь слову, Василей Пантелеич, доселе не мог я этого сделать: изрядно позадержался у тестя в Литве, а как добрался до дому, гляжу – делов накопилась целая прорва. Только вот сейчас и удалось вырваться.

– Не разумею я, о чем говоришь ты, Андрей Мстиславич?

– Крест тебе целовать я приехал.

– Ну какой в том спех? Я тебе и так верю.

– Нет, не говори, Василей Пантелеич! Это надобно сделать немедля. Беспременно сыщутся злые языки, которые станут тебе на меня всякое нашептывать. Так вот, я и хочу, чтобы промеж нас все ясно и чисто было и ты бы сам мое к тебе усердие видел!

– Воля твоя, но знай: я тебя к тому не понуждаю.

– Знаю, родной. Но сам я хочу исполнить то, что мне моя совесть велит. Ты предвари отца протопопа, чтобы готов был, а то мне сегодня же в обрат ехать надобно: княгиню свою оставил вовсе хворой.

– Ну по крайности сперва хоть потрапезуем по-христиански!

– От этого отказываться, вестимо, не стану. Только допрежь всего хочу я сходить во храм Михаила-архангела, поклониться праху возлюбленного братца Пантелеймона Мстиславича, родителя твоего. Как горевал я, получивши весть о его кончине! Веришь, целую ночь плакал, как махонький! Ехать на похороны было уже поздно, но я в тот же час отписал Покровскому монастырю пятьсот четей земли и две деревни на вечное поминовение его праведной души.

Пока Андрей Мстиславич совершал свое паломничество, Василий, не переставая удивляться усердию дяди, послал звать к обеду отца Аверкия и бояр.

Трапеза затянулась надолго. Звенигородский князь был в ударе и обстоятельно рассказывал обо всем, что видел и слышал в Литве, а боярин Шестак задавал ему бесконечные вопросы, выпытывая все новые подробности. Наконец, когда начало смеркаться, князь Андрей спохватился, что ему скоро надо ехать, и поднялся из-за стола.

– Что же, Василей Пантелеич, – сказал он, – исполним главное, коли ты готов. Так уже буду я спокоен, что даже в мыслях не попрекнешь ты меня гордыней либо каким тайным умыслом. А ты, боярин, – обратился он к Шестаку, – сделай милость, прикажи моим людям, чтобы зараз коней готовили.

Шестак ушел и долго не возвращался. Остальные тем временем последовали за Василием в крестовую палату. Войдя туда, Андрей Мстиславич приблизился к алтарю, преклонил колени и истово помолился. Затем поднялся, оглянул иконостас и промолвил, обращаясь к Василию:

– Что-то не вижу я здесь образа архангела, коим великий дед мой покойного родителя благословил?

– Тот образ в моей опочивальне, в божницу вделан, – ответил Василий.

– Воля твоя, Василей Пантелеич, а хотел бы я крестоцелование свое свершить пред ликом семейной святыни нашей. Не можно ли его сюда принести?

Василию была хорошо известна необычайная набожность звенигородского князя, а потому желание это показалось ему вполне естественным. И он ответил:

– Сюда принести трудно: всю божницу, и с лампадами, придется подымать. А ежели хочешь, пойдем отсюда в опочивальню, и там отец Аверкий тебя ко кресту приведет.

– Добро, пойдем! Спаси тебя Господь, братанич, за то, что просьбу мою уважил, – сказал Андрей Мстиславич. Протопоп взял с аналоя массивный золотой крест, и все отправились в княжескую опочивальню.

Подойдя к божнице, освещенной ровным светом лампад, князь Андрей стал на колени и распростерся ниц перед образом архангела Михаила. Все остальные тоже преклонили колени. Свершив краткую молитву, отец Аверкий крестом благословил присутствующих, и все поднялись на ноги, только Андрей Мстиславич еще некоторое время продолжал класть поклоны, шевеля губами и истово крестясь. Наконец он тоже встал и промолвил:

– Счастлив ты, Василей Пантелеич! Счастлив, что в доме твоем находится эта великая святыня нашего славного рода. Пресвятой архангел, воевода небесного воинства, почиет здесь, и с таким хранителем не страшны тебе все земные вороги!.. А в этом ларце, что стоит под образом, должно быть, хранится духовная князя великого Мстислава Михайловича, покойного батюшки моего?

– Да, она, – ответил Василий, подходя к ларцу и опуская руку на его крышку. – Может, желаешь прочесть ее перед крестоцелованием, дабы не иметь сумнения в том, что все свершается согласно воле первого князя земли нашей?

– Что ты, Василей Пантелеич! Какие могут быть у меня сумнения? Я ту духовную добро знаю, и еще раз читать ее нет мне никакой надобности. Да и время мое на исходе. Давай приступим, отец Аверкий!

Священник с крестом в руке подошел вплотную к божнице и стал рядом с Василием. Андрей Мстиславич, устремив глаза на лик архангела, поднял правую руку и отчетливо, без заминки, словно делал это уже не раз, произнес:

– Яз, раб Божий недостойный Адриан, а во святом крещении Андрей, князь Звенигородский, перед сими святынями клянусь: братанича моего, Василея Пантелеймоновича, старшим в роду почитать и из воли его не выходить, доколе он большим князем земли Карачевской будет. В том призываю Господа во свидетели и святой крест Его целую!

С последним словом он шагнул вперед и приложился губами ко кресту, протянутому ему отцом Аверкием. Затем низко поклонился племяннику, который обнял его и троекратно поцеловал.

Василия немного удивили слова произнесенной клятвы, и на мгновение ему показалось, что звенигородский князь оставляет себе какую-то лазейку. Но эта мысль сейчас же рассеялась.

«Поелику большим князем земли Карачевской я остаюсь до смерти своей либо пока сам не покину княжения, – подумал он, – Андрей Мстиславич сказал правильно. А что он многоглаголен и цветистую речь любит, – то давно всем ведомо».

– Ну вот, – промолвил князь Андрей, – теперь я перед тобою и перед совестью своей чист. Что же до брата моего, Тита Мстиславича, – чай, сам ведаешь, что он чуток с норовом… Ты не помысли, будто я про него худое хочу сказать, – спохватился он, – только мнится мне, что сам он сюда для крестоцелования не приедет, как я сделал. А ежели ты его спесь уважишь и однажды самолично к нему в Козельск наведаешься, он тому будет рад и там же тебе крест поцелует.

– Я с этим не спешу, – ответил Василий, – а совет твой мне люб. Дядя Тит Мстиславич годами всех нас старше, и чести моей не убудет, ежели я его старость уважу. Как только время выберу, первым поеду к нему в Козельск. Только мнится мне, что лучше повременить с этим до лета, дабы не помыслил он, будто мне не терпится его крестоцелование принять.

– Истина, родной, истина! Мудр ты не по летам, и с таким князем процветет и возвысится земля наша!

Во время этого разговора некоторые из бояр уже вышли из опочивальни в переднюю горницу. Однако находившийся в их числе Шестак вскоре торопливо вошел обратно и крикнул испуганным голосом:

– Никак горим, княже!

– Как горим? Где ты увидел?

– Чтось во дворе полыхает. Скрозь окна передней горницы большой огонь виден!

Все поспешно бросились из опочивальни. Один лишь Андрей Мстиславич замешкался в ней немного, прикладываясь к образу архангела Михаила. Но через минуту и он присоединился к остальным, так что небольшой задержки его никто в сумятице не заметил.

Слова Шестака всех взволновали не на шутку, ибо в те времена, когда все строилось из сухого дерева, а борьба с огнем велась лишь с помощью ведер и топоров, пожары являлись страшным и частым бедствием, уничтожавшим целые города.

К счастью, оказалось, что во дворе горел сенной сарай, стоявший несколько особняком от других построек. Сена в нем тоже было немного. Сбежавшиеся люди под личным руководством Василия закидали огонь снегом, и вскоре пожар был потушен. Отчего он произошел, осталось невыясненным.

– Дивное дело, – говорили люди, – отколь там огонь мог взяться? Ведь и близко никого не было!

– Не иначе как издаля, из какой-либо печи искру переметнуло!

– Должно, так. Но вот диковина: сарай был весь снегом занесен, да к тому и ветра нет!

– Может, домовой либо кикимора осерчала?

Посудачив, все разошлись, и на том дело кончилось, ибо злого умысла тут подозревать было нельзя: кто стал бы поджигать почти пустой сарай, стоящий в стороне от других строений?

Едва покончили с пожаром, князь Андрей, повозка и люди которого были уже готовы, заторопился с отъездом.

– Куда ты поедешь, на ночь глядя? – удерживал его Василий. – Волки теперь большими стаями ходят. Оставайся ночевать, а завтра поутру тронешься.

– Благодарствую, Василей Пантелеич. И рад бы остаться, но не могу: обещал своим, что назад буду без промедленья, да и самого меня нездоровье жены тревожит. А волки нам не страшны: ночь будет лунная и со мною человек двадцать слуг.

И, сердечно распрощавшись с Василием, он уехал.

Невры[37], по-видимому, колдуны. Скифы и живущие там эллины утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а потом снова принимает человеческий облик.

Геродот

Вечером того самого дня, когда в карачевском дворце происходили только что описанные события, в новенькой пятистенной избе Лаврушки, стоявшей на самом краю посада, было тепло и людно. Вокруг большого, не успевшего еще потемнеть стола, неторопливо беседуя, сидело за трапезой несколько человек. Молодая хозяйка Настя с лицом, разрумянившимся от жара, ловко орудовала у печки, время от времени подкладывая всякой снеди в стоявшие на столе миски.

Не прошло и месяца с того дня, как молодые справили свою свадьбу, и Насте тут все еще казалось необычным: и просторная изба, выглядевшая хоромами по сравнению с ее прежним деревенским жильем, и новая добротная утварь, и обилие соседей, а главное – то уважение, с которым они относились к ее мужу, еще недавно безродному деревенскому пареньку. Новая жизнь казалась Насте почти сказкой, а потому хозяйничала она с охотой и усердием. Все спорилось в ее умелых руках, все вокруг блистало чистотой и порядком.

Сегодня был «прощеный день» – конец Масленицы, и перед вступлением в Великий пост люди предавались веселью и чревоугодию. После катания с гор, кулачных боев и других уличных потех Лаврушка позвал к себе на блины двух неженатых приятелей-дружинников, а Настя пригласила соседку, с которой успела особенно подружиться, – молодую еще вдову Фросю, с десятилетним сынишкой Сеней. Под вечер неожиданно пришли еще двое. Это были односельчане Насти, дед Силантий и молодой веселый мужик Захар Дубикин, присланные своей общиной с челобитной к князю.

Сейчас вся эта братия сидела за столом, освещенным горящею с двух сторон лучиной, и, справившись с огромной миской наваристых щей, приканчивала уже не первую стопку промасленных блинов, которые хозяйка то и дело подкладывала на плоскую деревянную тарелку.

– Эк потрафило тебе, Лавруха, – говорил Захар Дубикин, запивая очередной блин глотком браги. – Живешь ноне что твой боярин! Ведь год назад и сам ты о таком помыслить не мог!

– Истина, Захар! Кабы не князь наш, дай ему Бог сто лет жизни, не видать бы мне ничего этого. Так по сиротству своему и остался бы на деревне последним человеком.

– В народе бают, что Василей Пантелеич дюже правильный князь. Сказывают, для его все едино, что боярин, что смерд.

– То так и есть, – подтвердил один из дружинников.

– Вот же, вот! – сказал дед Силантий. – Потому и порешили мы прямо ему бить челом с нашим делом.

– А какое у вас дело? – полюбопытствовал второй дружинник.

– Да вишь, имеется там у нас один луг спорный. Спорности-то в ём, положим, никакой нету, энтот луг завсегда нашей общине принадлежал. Да только от деревни он далеко, и мы его годов пять али шесть не косили, – сена нам покедова и с ближних лугов хватает. Ну а теперь почал его выкашивать боярин Опухтин, – его вотчина с нашими землями смежается. Вот, значит, и опасаемся мы, как бы тот луг боярин у нас вовсе не оттяпал.

– А что думаешь! У бояр это скоро.

– Вот же, вот! Летось мы боярскому прикащику сказывали: коли боярину сена не хватает, пущай покедова косит. Только луг наш. А прикащик в ответ: «То еще бабушка надвое сказала, ваш аль не ваш! У вас, бает, на этот луг грамоты нету, стало быть, луг боярский, а не ваш». Грамоты у нас и точно нету, но нету ее покеда и у боярина. Ну, значит, как стало всем ведомо, что новый князь человек правильный, мир и порешил ударить ему челом, чтобы дело это по закону урядить.

– Не сумлевайся, дед, – сказал Лаврушка, – князь вас в обиду не даст. Он бояр не дюже жалует. А вот ты поведай лучше, как сегодня над вами леший надсмеялся!

– Да что тут сказывать? Одно слово – удружил, проклятый! Как есть сбил с пути, и в таком месте к тому ж, которое я не хуже своего двора знаю!

– Часа три по лесу блукали, – подтвердил Захар, – уже не чаяли и на дорогу выбраться, да, спасибо, дед Силантий тоже не лыком шит, знал, как лешему нос утереть!

– Расскажи, дедушка, все, как оно было, – попросила Настя, подкладывая на стол блинов. – Да и блиночки кушай!

– Благодарствую, хозяюшка. Кажись, уже сыт по горло.

– Ништо, дед Силантий, – сказал Лаврушка, – блин не клин, брюха не расколет! Ешь да рассказывай!

Силантий не заставил себя долго упрашивать. Он взял с тарелки румяный и лоснящийся блин, свернул его в трубку, обмакнул в миску со сметаной и неторопливо съел, оставив лишь самый краешек, который швырнул под печку. Затем допил брагу и туда же выплеснул из чарки последние капли. Человек бывалый, обычаи вежливости он соблюдал строго: сидя в гостях, не забывал почтить домового.

– Стало быть, так, – начал он свой рассказ. – Выехали мы с Захаром с самого ранья, и к полудню нам уже недалече до Байкова оставалось. Но только мы из лесу к деревне начали сворачивать, глядим – у самой дороги на пне мужик сидит. Мужик как мужик, не дюже старый, борода кучерявая, седоватая. На ём тулуп, а сбоку котомка. Сидит, значит, и прямо на нас глядит. Захар и крикни ему: «Здорово, земляк! Пошто тут на морозе сидишь? Гляди, задница ко пню примерзнет!» А мужик хоть бы что, только пуще на нас вылупился. Начал я смекать, что дело нечисто, и говорю тихонько Захару: «Брось ты его чипать, а стебани-ка лучше коня, чтобы он нас поживее отседа унес!» Тут и Захар уразумел, что энто за мужичок, и давай коня кнутом полосовать! Покатили шибко и назад не оглядаемся. Только не проехали и полпоприща, посклизнулся наш конь и захромал на всю! Видим, нипочем до Карачева не дойдет. Делать нечего, оставили его, вместе с санями, у Захарова кума в Байкове, а сами пешки пошли. Оттель до города поприщ десять, а прямиком, по просеке, и восьми не наберется. Только, значит, свернули мы на тую просеку, глядим – впереди через нее волк перебежал. Ну что ж? Всякому ведомо, что, коли волк дорогу перебежит, энто к добру. Обратно же, днем волк не страшен. Идем, стало быть, дальше. Часа пол шли, только видим – просека кончается и кругом такая глухомань, какой я в тех местах сроду не видывал. Не иначе, думаю, как забрали мы от просеки вправо, по прогалине. Поворотили в обрат, вышли на истинную просеку, идем будто правильно. Глядь – впереди снова волк через дорогу шмыгнул! Чего, думаю, он, анафема, тут мотается?

Одначе идем. Поприща два отмахали – опять просека в чащобу уперлась, и дальше дороги нету! Вернулись чуток назад, взяли по тропке влево, идем. Невдолге видим – снег впереди притоптан, стало быть, ктось перед нами шел. Пригляделись, а энто наши же следы! Захар бает: «Сбились мы, дед Силантий, начисто!» А я и сам вижу, что сбились, только ума не приложу, как оно могло приключиться, коли я теми местами разов с сотню хаживал? Тут меня и осенило: то не волк был, а леший, принявший волчью личину. И он, значит, над нами потешается, с пути нас сбивает. Говорю Захару: так, мол, и так, покладем ему на пенек краюху хлеба, может, подобреет и отступится. Ну, поклали и дальше идем. Только дороги нет как нет. Вдруг в ельнике как заверещит, как захохочет да захлопает крыльями! У нас индо шапки попадали! «Ну, – говорю, – Захар, хлеб нипочем не помогает. Видать, дюже ты лесного хозяина обидел своей надсмешкой». А Захар с лица побелел и спрашивает: «Чего ж теперя робить станем?» Я говорю: отвод есть верный. Надобно нам всю одежонку с себя поснимать и надеть ее навыворот. Враз на дорогу выйдем. А Захар бает: «Неужто, дед Силантий, все скидать? Гляди, морозище какой!» Оно и правда. Ну, думаю, спробуем сперва одни тулупы да шапки выворотить, коли леший не дюже осерчал, может, на том смилуется. Только куды тебе! Еще гуще да темней чащоба пошла! А день уже к вечеру клонится. Видим, время терять боле нельзя, сели на снег и давай с себя все скидывать да наизворот выворачивать…

– Неужто догола раздеваться пришлось? – спросил Лаврушка.

– А что станешь делать? Не пропадать же в лесу! Все как есть с себя постаскивали и навыворот надели, дажеть портянки на другую сторону перемотали. Так нас мороз пронял, что как кутята трусимся! «Ну, – говорю, – Захар, теперя бегим что есть мочи, чтобы отогреться». Только разгон взяли, коли глянь, а вот она и дорога! Враз я то место признал: поприщах в трех от Карачева вышли.

– Так, значит, и пришли в город во всем выворочёном? – спросил один из дружинников.

– Когда кресты на церквах Божьих увидели, шапки и тулупы снова надели как подобает. А порты и рубахи уже тута, в избе, обратали.

– То добро еще, что ты верный отвод знал, – сказал Лаврушка. – А меня учили, – надобно левый сапог либо лапоть на правую ногу надеть, а правый на левую.

– Иной раз и это помогает, – промолвил Силантий, – но одежу выворотить куды верней.

– Как же вы сразу-то лешего не распознали? – спросила Фрося. – Ведь у него глаза кругловатые, а бровей и вовсе нету.

– Поди распознай, коли у него шапка была на самый нос насунута! – ответил Захар. – Да и думки у меня не было к ему приглядаться: эка невидаль – среди бела дня мужик у дороги сидит!

– Дедусь, а дедусь! – обратился к Силантию внимательно слушавший Сеня. – Значит, тот мужик, что на пне сидел, энто и был леший?

– Он и был, детка, – ответил старик. – Он же и на коня нашего порчу навел.

– А как же он опосля волком стал?

– Обернулся им, того и дела. Ему энто все одно как тебе тулуп надеть.

– Какое же его истинное обличье? – не унимался Сеня.

– У нежити своего обличья нету, – пояснил дед, – она только под чужой личиной бывает видима. Леший, к примеру, могет принимать личину мужика, волка и филина. Деревом тоже оборачивается. Водяной, тот всего чаще берет видимость пузатого старика с зелеными усами, а иной раз колесом либо бороной по воде плавает. Полевик – энтот пьяным мужиком по полю шатается или копной стоит.

– А домовой, дедушка, каков из себя?

– Домового, сынок, из живых людей никто толком не видел и тебе не приведи Господь увидеть. Он человеку только перед самой смертью показывается, когда уже тот никому рассказать не может. А вполпоказа иной раз является он перед большой бедой. И ведомо только, что махонький он, белый да лохматый.

– А пошто он перед бедой приходит? Рази ж он злой?

– Приходит, чтобы человека о беде упредить. А коли ему уважение оказывать, он тогда не злой. Да оно и леший не злой, только что пошутковать над людьми любит.

– А водяной?

– Водяной – энтот похуже. Он дурить с тобою не станет, а враз тянет на дно. Однако и его умеючи задобрить можно.

– Откедова же, дедусь, вся эта нежить взялась?

– То бывшее воинство дьяволово, – пояснил дед Силантий. – Однова восстал дьявол на Бога и привел с собою рать несметную. Но воевода Господень, архангел Михаил, энту рать нечистую разбил во прах и низвергнул с небес. Попадали слуги дьяволовы на землю и оборотились – кто лешим, кто водяным, кто иной нечистью.

– А какая еще нечисть бывает, дедушка? – допытывался Сеня.

– Да отвяжись ты от человека, репей! – прикрикнула на сына Фрося. – Глядите на его – десяти годов еще нету, а уже все ему знать надобно!

– Нехай учится, – сказал Лаврушка, – то ему на пользу пойдет. А ну, братцы, еще по чарочке! – обратился он к приятелям, подливая им браги.

– А вот и закушенье, – сказала Настя, ставя на стол миску с холодцом. – Отведайте, будьте ласковы!

– Эх, была не была, – сказал Захар, придвигаясь к миске. – Сыт уже я, да на хорошую еду еще кишку найду!

– Это так, – поддержал младший из дружинников. – На лакомый кусок в брюхе всегда сыщется уголок.

– Деда, – тихонько толкнул Сеня старика Силантия, – а волкулак – энто тоже леший?

– Эко сказал! Волкулак – энто оборотень, человек, обращенный в волка либо колдовством, либо своей охотой.

– И всякий может в волка оборотиться?

– Коли знает заговор, то может. Для этого надобно сыскать в лесу гладкий пень, покласть на него шапку и, сказавши заговор, кувырднуться через тот пенек. А чтобы вдругораз человечий образ принять, в обрат надобно кувырднуться. Но ежели, покуда ты волком бегаешь, кто-либо шапку твою унесет, оставаться тебе волком на веки вечные либо доколе тебя в том волке кто-нибудь не признает и по имени не окликнет.

– А как колдуны людей в волков оборачивают?

– С наговором накидывают на человека волчью шкуру либо обманом заставляют его переступить через веревку, свитую из волчьей шерсти. Колдуны да ведьмы любят сами волками оборачиваться, и с таким оборотнем повстреваться не дай Господь: ён, как упырь, крови человечьей ищет.