Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность

Муса: Что вы, о сострадательнейший, мы еле в него помещаемся.

Калиф: Куда еле помещаетесь?

Муса: В дом еле помещаемся, да и то только стоя. Поэтому мне со старшими детьми приходится спать во дворе.

Калиф: Я и не знал, что дети простого народа такие толстые. Евнух уверял меня, что простой народ голодает.

Муса: Что вы, о заботливейший, мы кушаем каждый Божий день.

Калиф (евнуху): Вот видишь.

Муса: Иногда и дважды на дню.

Калиф: А ты не врешь, Муса? Так, вижу, что не врешь. Быстренько поднимайся с колен и возьми с подноса изюминку. Еще я хотел пораспросить тебя, Муса, о твоей службе. Ты ей доволен?

Муса: О, всемилостивейший…

Калиф: Это же, наверное, так скучно, целыми днями стоять у дверей гарема по стойке смирно.

Муса: Что вы! Мне нравится отворять двери вашему мудрейшеству.

Калиф: Правда?

Муса: Хотите, покажу, как ловко у меня получается?

Вскакивает на ноги.

Калиф: Не надо, я уже видел… А скажи-ка мне, Муса, далеко ли от дворца ты живешь?

Муса: Полтора часа верхом на лошади и два с половиной на ишаке.

Калиф: А ты на чем ездишь?

Муса: Я хожу пешком. Люблю подышать с утра свежим воздухом.

Калиф: И во сколько начинается твоя служба?

Муса: Как пропоют муэдзины.

Калиф: В такую рань! А еще говорят, что простой народ трудится до изнеможения. Да трудись простой народ до изнеможения, разве достало бы у него сил подниматься ни свет ни заря? (Евнуху). Как много интересного можно узнать, общаясь с простым народом! Наверное, мне все-таки стоит переодеться в бедное платье и побродить по городу инкогнито.

Евнух: Тогда, о мудрейший, вы сможете переплюнуть самого Гаруна-аль-Рашида… Со временем, конечно.

Все трое смеются.

Калиф: Клянусь, завтра я так и поступлю. А сейчас, Муса, мне бы хотелось отблагодарить тебя за откровенность.

Муса бухается на колени.

Денег не предлагаю, еще обидишься… А вот что мы сделаем. Эй, евнух, приведи-ка сюда какую-нибудь из наложниц! Давай эту, сопливую македонку, из последнего завоза. Пусть разденется и станцует что-нибудь из репертуара, пока мы докурим.

Муса вскакивает с колен. Ты чего?

Муса: Я сам сбегаю, только скажите, куда. Зачем вашему благородному евнуху утруждаться?

Калиф с евнухом валятся от хохота на подушки.

Сцена 4

На следующий день. Восточный базар. Евнух и Пэри (она, разумеется, в чадре) пробираются сквозь толпу, обвешанные покупками.

Останавливаются напротив гончарной лавки и нищего, просящего милостыню.

Торговец: Горшки! Покупайте горшки! Лучшие на базаре горшки!

Нищий: Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Евнух тянет Пэри за руку.

Евнух: Пэри, нам пора возвращаться в гарем.

Пэри: Давай еще погуляем.

Евнух: Нет. Мы гуляем с самого утра и уже закупили все, что намеревались.

Пэри: А вот и не все, не все! Китайского жемчужного масла для подмышек не нашли!

Евнух: В гарем, я сказал.

Пэри: Ну Омар, Омарчик, Омарушка, ну пожалуйста!

Евнух: Пэри, не забывай, я не обыкновенный мужчина. На меня обычные женские уловки типа «Омарушки» и складывания губок бантиком не действуют. Говорю тебе, пора возвращаться в гарем.

Пэри: Куда торопиться?

Евнух: Ты у меня не одна. К тому же, ты просила подровнять твой лобок. Это требует времени.

Пэри: О да! Повелитель так меня обкорнал, что стыдно перед подружками. Эта гюрза Зульфия захохотала при виде моего лобка, как ненормальная. Омарушка, а ты не можешь наказать Зульфию за то, что она надо мной смеялась? Ну пожалуйста.

Евнух: Не могу.

Пэри: Почему, Омарушка?

Евнух: Потому что. Если бы я наказывал наложниц по взаимным доносам друг на друга, не осталось бы ни одной ненаказанной девушки. Только за последнюю неделю не менее полусотни наложниц просили наказать тебя как можно строже.

Пэри: Кто же это?

Евнух: Так я тебе и сказал.

Пэри: Ну и не говори, сама догадаюсь. Разумеется, не обошлось без этой гюрзы Зульфии. Еще…

Евнух: Гадай, гадай, все равно не догадаешься.

Пэри: Очень было надо.

Евнух: Дворец в той стороне.

Пэри: Ой, Омарушка, смотри, а вон, рядом с гончарной, еще одна торговая лавка с благовониями! Зайдем в нее.

Евнух: Эту лавку мы посещали утром.

Пэри: Та лавка была другая. Ну пожалуйста, Омарчик, зайдем ненадолго, у тебя же остались деньги. Калиф обещал подписать декрет о том, что любит только меня, и большую Диванную печать на нем поставить.

Евнух: Мне о сем неизвестно. Но то, что калиф позволяет тебе шляться по базару – недопустимое безобразие.

Скрываются в лавке.

Торговец: Горшки! Покупайте горшки! Лучшие на базаре горшки!

Нищий: Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Из толпы выходит калиф, переодетый в платье странствующего дервиша.

Калиф: Насколько же ты безразмерна, родная сторона! Нет тебе ни конца и края! Тянешься ты от бухарских до китайских границ по горизонтали и от диких гор до бескрайнего океана по вертикали. И на всем твоем протяжении обрабатывают рисовые поля трудолюбивые крестьяне, скрипят по дорогам повозки торговцев, и муэдзины затягивают с верхушек мечетей заунывные песни. Возможно ли, при виде такой изумительной картины, не поразиться талантам и духовной щедрости восточного народа, не полюбить его со всей истовостью и страстностью, на которую только способно человеческое сердце?

Торговец: Горшки! Покупайте горшки! Сделаны из лучшей глины лучшими мастерами! Лучшие на базаре горшки!

Нищий: Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Калиф в восторге разглядывает горшки.

Калиф: Какие красивые горшки.

Торговец: Вай-вай-вай! Да разве они просто красивые, чудакчеловек? Погляди повнимательней, дорогой. Каждый из них произведение искусства, послушай.

Калиф: Как вас зовут, торговец?

Торговец: Мамед.

Калиф: Завтра я прикажу выкупить весь ваш товар, Мамед.

Мамед: Вай-вай-вай! Почему завтра, почему не сегодня? Завтра все раскупят, забирай сегодня.

Калиф: Сегодня не могу, сегодня я знакомлюсь с чаяниями простого народа.

Смотрит на нищего.

Нищий (со вспыхнувшей надеждой): Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Калиф: Я бы с удовольствием вам помог, уважаемый, но разве вы голодны?

Нищий: Конечно.

Калиф: А как же бутерброд с ветчиной, который вы жуете?

Нищий: Разве им наешься?

Калиф (удивленно): А разве нет? Он же такой большой.

Нищий: Чего ты пристал ко мне, дервиш? У меня редкая болезнь – я никогда не наедаюсь, поэтому всегда голодный.

Калиф: Поэтому вы просите милостыню, уважаемый?

Нищий: Наконец-то, дошло.

Калиф: Извините, что спрашиваю, но… На работу устроиться не пробовали?

Нищий: Какая работа, когда я насквозь больной? Я же только что объяснил. Иди, дервиш, своей дорогой, не приставай к обездоленным инвалидам.

Калиф: Так вы еще и инвалид? Какая жалость! Мне только что пришло в голову предложить вам выгодное место.

Нищий: Не интересуюсь.

Калиф: Это такое место, которое смогло бы удовлетворить любой, самый неумеренный аппетит.

Поворачивается, чтобы уйти.

Нищий: Эй, дервиш! Постой, ты куда? Что это за работа, которую ты хотел мне предложить?

Калиф: Вы не сумеете!

Нищий: Почему это?

Калиф: Вы инвалид, а для работы, которую я намеревался предложить, необходим тренированный человек.

Нищий: Я инвалид на голову, а с остальным у меня полный порядок. Можешь пощупать мускулы под халатом.

Сгибает руку в локте.

Калиф: Этого мало. Нужен человек не только сильный, но и привыкший не отворачиваться от опасности.

Нищий: Да я ей в лицо каждый день гляжу! Опасней работы, чем профессиональный нищий, не сыскать. В любом случае я мало что потеряю.

Калиф: Это грязная работа. Могу сказать, что сам от нее не в восторге, о чем заблаговременно предупреждаю.

Нищий: Не грязней, чем моя теперешняя.

Калиф: Работа с оружием.

Нищий: Дервиш, с каждым твоим словом мне становится интересней и интересней. Продолжай, да сохранит Аллах твой язык в неприкосновенности!

Калиф: И чтобы не слишком заботиться о своей совести. Лучше вовсе забыть о ее существовании.

Нищий: Я привык полагаться единственно на волю Аллаха.

Калиф: Вы, уважаемый, когда-нибудь имели дело со смертью?

Нищий (шепчет, оглядываясь по сторонам): Если твоя работа, дервиш, связана с тем, чтобы покарать по милости Аллаха какого-нибудь неверного, ты обратился по адресу. Мы договоримся – если, конечно, ты по достоинству оценишь мои профессиональные услуги.

Калиф: Тысяча динариев в месяц.

Нищий (роняя ветчину в дорожную пыль): Назови имя и считай названного тобой человека мертвым.

Калиф: Не так быстро. Я со своим окружением буду ставить текущие задачи, а вы исполнять. Помощниками и оружием будете укомплектованы, за это не волнуйтесь.

Нищий: Заметано.

Калиф: Помощников будет множество, поэтому от вас потребуются навыки руководителя. Помощники, разумеется, за мой счет.

Нищий: Они у меня по струнке заходят.

Калиф: И помните, уважаемый, речь идет не о единичном убийстве, а об убийствах десятков, а если возникнет необходимость, даже сотен людей.

Нищий: Тем лучше. Чтобы заработать по-настоящему, нужно убивать много и безнаказанно.

Калиф: Не всем ваша работа придется по вкусу. Некоторые люди станут ожесточенно, с оружием в руках, сопротивляться творимым вами злодеяниям и беззакониям.

Нищий: Еще бы, кому охота умирать?

Калиф: Только вы не пугайтесь, у вас работа в основном руководящая, а вот подчиненным придется потеть с риском для жизни. Но для вас лично риск минимальный. Если случайно попадете во вражеские руки, я заплачу выкуп.

Нищий: Сам Аллах поставил тебя на моем пути, о дервиш.

Калиф: Если согласны, приходите завтра во дворец. На воротах скажете, что калиф назначил вас министром обороны.

Нищий: Кем?

Калиф: Министром обороны. Не изумляйтесь при виде моей бывшей в употреблении одежды – я знаю, что говорю.

Нищий: Насмехаться над инвалидом вздумал, зараза?

Хватает калифа за грудки, опрокидывая его на расставленные поблизости горшки.

Мамед: Вай-вай-вай! Мой товар!

Толпа заслоняет дерущихся. Из лавки с благовониями выходят евнух и Пэри. Количество свертков, которыми они обвешены, увеличилось.

Пэри: Ой, что там за крики? Что такое?

Евнух: Драка.

Пэри: Омарушка, пойдем посмотрим.

Евнух: Мало тебе драк в гареме?

Пэри: Ну, Омарушка, ну пожалуйста! Я никогда, как дерутся мужчины, не видела. Интересно же, из-за чего все началось.

Евнух: Наверное, вора поймали.

Пэри: И что с ним теперь будет?

Евнух: Ничего интересного: решением Дивана отрубят голову. А может, прямо на месте забьют камнями, такое тоже случается. Погуляешь по городскому базару, еще не такого насмотришься.

Уходят. Толпа помаленьку редеет. Становится виден калиф, сидящий посреди глиняных черепков. Нищий убежал. Калиф держится за быстро затекающий и расцветающий правый глаз. Мамед причитает над разбитым товаром.

Мамед: Вай-вай-вай! Что ты наделал, дервиш, а еще Божий человек! (Толпе). А вы чего глазеете, интересно, да? Ступайте, ступайте по своим делам, без вас разберемся!

Толпа окончательно разбредается.

Калиф: Мне очень жаль.

Мамед: А уж мне-то как жаль, чудак-человек!

Калиф: Я возмещу понесенные убытки.

Мамед: Вай-вай-вай! Конечно, возместишь, а ты как думал?

Разве я могу отпустить тебя, дервиш, пока ты не возместишь убытки? О, мои бедные расколотые горшки! Каждый из них был произведением искусства.

Калиф: Вот вам десять динариев, уважаемый, примите в уплату.

Мамед: Обожди немного, дорогой. Я деньги за разбитый товар сам принять не могу. Сейчас юсуф подъедет, ему и отдашь.

Калиф (трогая глаз): Но этот нищий, как он посмел ко мне прикоснуться, да еще кулаком? Теперь придется посадить его на кол, в крайнем случае колесовать. А я-то, идиот, предложил ему пост министра обороны! Возьмите деньги, уважаемый.

Мамед: Я же тебе объясняю, чудак-человек, сейчас юсуф подъедет. Отдашь деньги ему. юсуф над всеми гончарными рядами главный начальник.

Калиф (трогая скулу): Как больно! Сначала бухарский эмир отхватил кусок территории, а теперь еще это! Два унижения подряд. Аллах ведает, я этого не переживу.

Мамед (показывая пальцем): юсуф едет! Видишь, дервиш, а ты боялся, что придется долго ждать. Это такой дорогой человек, что всегда вовремя прибудет, по справедливости рассудит и себя не забудет. Вай-вай-вай, вот какой человек юсуф!

На чистокровном арабском мерине подъезжает Юсуф.

Юсуф: Что произошло, Мамед?

Мамед: Вот этот дорогой человек (показывает на калифа) подрался и побил мои горшки. Вай-вай-вай!

Калиф: Дико извиняюсь. Возьмите, пожалуйста, десять динариев.

Юсуф (небрежно): У тебя водятся деньги, дервиш?

Калиф: Это ненарочно получилось, вам торговец подтвердит. Перед тем, как этот обожравшийся ветчины нищий на меня набросился, я предложил выкупить весь товар в вашей лавке, что и намереваюсь завтра исполнить. Еще раз приношу свои искренние извинения и оставляю финансовые гарантии в силе.

Юсуф: Я спросил, у тебя деньги есть? Понял, да?

Калиф: У меня за поясом пятнадцать динариев. Десять я отдаю вам, а пять оставляю себе.

Юсуф: Этого мало.

Калиф: Да как ты, ничтожный… Позвольте, но как же мало? Я полагаю, достаточно.

Юсуф: Здесь каждый горшок музейный экспонат. Слышал, наверное, да?

Калиф: Хорошо, берите пятнадцать динариев. Все, что у меня есть.

Юсуф: Мало.

Калиф: Сколько же вы просите?

Юсуф: Двадцать тысяч динариев.

Калиф (охрипнув): Сколько?

Юсуф: Глухой, да? На ухо недослышишь?

Калиф: Извините, но вы ошиблись в расчетах. Не могут же ваши глиняные горшки стоить четверть государственного бюджета!

Юсуф: Они бесценны, понял? Каждый горшок бесценное музейное произведение восточного искусства, да. Плати двадцать тысяч динариев, прохожий, и ступай с Аллахом.

Калиф: Но у меня нет при себе таких денег. Столько наличности даже в государственном бюджете зараз не сыщется. Как же я рассчитаюсь с вами?

Юсуф: Рассчитаешься, да. Понял?

Бьет калифа в свободный глаз. Калиф падает на глиняные черепки бездыханным.

Сцена 5

Гончарная слобода. Внутренний дворик дома Юсуфа. В открытые ворота въезжает Юсуф, с перекинутым через седло калифом. Сбрасывает калифа наземь.

Юсуф: Эй, кто-нибудь!

Из дома выбегает юродивый Абдул.

Абдул: Это кто? Это кто? Это кто?

Прыгает на одной ножке.

Юсуф: Должник. Задолжал двадцать тысяч динариев и не хочет отдавать. Понял, да?

Абдул: Куда его? Куда его?

Юсуф: Пускай, пока не очухался, во дворе побудет. Потом посмотрим, что с ним делать… Коня накорми, юродивый.

Уходит в дом.

Абдул (чистокровному арабскому мерину, на котором приехал Юсуф): Чего ждешь, морда? Вон твоя миска, можешь шамать.

Вертится на одном месте и поет:

Шамай, морда! Шамай, морда.

Чистокровный арабский мерин оборачивается голодным дэвом, который хватает миску и начинает с жадностью насыщаться, зачерпывая похлебку грязными руками. Абдул, еще немного поплясав, уходит в дом.

Калиф: А…

Шевелится, понемногу приходя в себя.

Где я?

Дэв (чавкая): В гончарной слободе, конечно, где же еще?

Калиф: Что я здесь делаю?

Дэв: Отрабатываешь долг в двадцать тысяч динариев.

Калиф: А ты кто такой?

Дэв: Я дэв. Ты меня видел на базаре, когда я был чистокровным арабским мерином. На мне прискакал юсуф.

Калиф: Мне нужно во дворец.

Дэв: Не раньше, чем сможешь отработать долг. В одном динарии тысяча филсов, а за работу здесь начисляют пол-филса в день. Четверть, правда, удерживают за еду и жилье. Считай сам, когда попадешь во дворец.

Калиф: Но мне нужно во дворец сейчас…

С трудом поднимается и, пошатываясь, бредет к воротам.

Дэв: Не советую, могут забить до смерти. Дальше гончарной слободы все равно не уйдешь – здесь повсюду охранники.

Калиф: О Аллах, со мной ли это происходит?

Садится на землю и плачет.

Дэв: Не плачь, несчастный, ибо страдания человеческие преходящи, как плохая погода. Днем пасмурно, но с его окончанием может выглянуть солнце. Я убедился в этом на примере своей горестной судьбы и с тех пор терпеливо жду подходящей погоды.

Калиф: Поведай о своей горестной судьбе, дэв. Возможно, я тоже утешусь.

Дэв: Слушай же, о дервиш.

Когда-то я был могущественным и уверенным в себе дэвом, умевшим оборачиваться в чистокровного арабского жеребца, чем часто пользовался. Однажды мы с моим товарищем экспроприировали лавку богатого купца, и когда товарищ выбежал из нее с тюками дорогого товара, я, преисполнившись к его успехам черной, как самая черная ночь, зависти, бросил товарища на произвол судьбы, сам же, ударив его на прощание копытом в промежность, ускакал с экспроприи рованным товаром из города.

Я скакал три дня и три ночи, не переставая радоваться, как ловко обвел вокруг пальца недавнего, а теперь ненавистного мне товарища, и по окончании этих безумных трех дней, дабы немного перевести дух и подкрепиться, остановился на заливном лугу. И пока я мирно щипал на лугу нежную весеннюю травку, не подозревая о нависшей надо мной опасности, ко мне незаметно подкрался и набросился несметный, как саранча, цыганский табор. И я вскинулся что было сил и предупредительно заржал, но цыган было такое огромное количество, они так плотно облепили не только каждый мой член, но даже каждую мою волосинку, что я не смог долго сопротивляться. Так я оказался в плену у цыганского табора.

Знай же и подивись удивительным перипетиям моей судьбы, о дервиш, но жизнь в цыганском таборе не показалась мне щербетом. Особенно донимали меня малолетние цыганята, которые постоянно надо мной издевались и не давали заснуть. Едва я клонил голову набок, эти чумазые бестии, да повыдергивает им Аллах все ребра, засовывали в мой задний проход китайскую зажигательную ракету, а потом подносили к ракете зажженную спичку. И я просыпался от невыносимой боли и вынужден был, задрав хвост к небесам, носиться по полю, как угорелый, извергая из заднего прохода огонь и пламя, а цыганята смеялись надо мной и указывали на меня маленькими грязными пальцами.

К счастью, мое пребывание в цыганском таборе продолжалось недолго, ибо цыгане, посовещавшись, продали меня в угледобывающую компанию. Но напрасно, о бедный дервиш, стенающий над собственными несчастиями и не подозревающий о том, сколь велики и невыносимы несчастия остального человечества, я надеялся на улучшение своего положения. В угледобывающей компании жизнь моя не только не улучшилась, но даже ухудшилась, ибо меня, чистокровного арабского жеребца, отвели под землю и заставили толкать вагонетки с углем, каждая из которых была больше мечети. И толкал я эти вагонетки днем и ночью, от усталости уже не различая времени суток, потому как в шахте стояла круглосуточная ночь. Я толкал проклятые вагонетки до тех пор, пока кожа с моих боков окончательно не слезла и наружу не проступили все ребра до единого. И тогда я окончательно решился бежать из угледобывающей компании, ибо не мог больше переносить работы в ней.

Надо сказать тебе, о дервиш, что в шахте со мной бок о бок трудилась замечательная кобыла персидской породы по имени Зарима. Когда она толкала свою вагонетку с углем мимо меня, она всегда поворачивала свою умную жалостливую морду в мою сторону, как и я в это время всегда оглядывался на нее. И мне стало ясно, что я могу доверять Зариме, ибо смотреть на толкающего вагонетку с углем исхудавшего жеребца с такой добротой и состраданием могла только очень добрая и верная лошадь. И я рассказал персидской кобыле о плане побега, и она одобрила мой план и пожелала к нему присоединиться.

Вдвоем с Заримой, в короткие свободные минуты, остававшиеся у нас для отдыха, мы начали подготовку. Выбраться из шахты я намеревался с помощью подкопа, который надлежало рыть вертикально вверх, но на мое горе, для осуществления подкопа требовались лопаты или мотыги, которых у меня не было. Однако милость Аллаха безгранична, и однажды Зарима наткнулась на сломанную мотыгу, которую мне удалось починить и которой мы начали по очереди пользоваться.

В течение долгих лет работы в угледобывающей компании мы с Заримой копали спасительный подкоп, то отчаиваясь, то снова надеясь, и никак, к нашему огорчению, не могли достичь поверхности.

«Наверное, мы копаем не в том направлении, о моя бедная Зарима, – потеряв всякую надежду и заливаясь горючими слезами, однажды пожаловался я более терпеливой подруге. – Оставим бесплодные попытки и смиримся со своей незавидной участью, поручив ее всецело воле Аллаха».

«Нет, мой любимый, – ответствовала на мои недостойные стенания верная персидская кобыла. – Не падай духом и продолжай копать. Рано или поздно мы выберемся на поверхность, ибо Аллах подает только тому, кому не надоедает у него просить».

И я копал на протяжении еще многих лет, пока однажды, под ударами кирки, не блеснул солнечный луч. Однако я побоялся копать дальше, опасаясь привлечь внимание людей, которые могли находиться на поверхности, и раскрыть местонахождение завершенного подкопа раньше времени, тем более что в тот момент со мной не было моей верной Заримы и мы не могли бежать из угледобывающей компании вдвоем.

И на следующий день, когда я пересекся с толкающей вагонетку Заримой, то с радостью рассказал ей о том, что подкоп готов, и мы оставили тяжелые вагонетки на рельсах и со всех ног поскакали к спасительному выходу. И я хотел пропустить Зариму первой, но она возразила:

«Ползи впереди, любимый. Кто знает, что ожидает нас на поверхности, поэтому будет лучше, если первым на поверхность выберется такой видный и мужественный жеребец, как ты».

И я, уже слыша в тоннеле крики шахтеров, обнаруживших две кинутые вагонетки и догадавшихся о побеге, первым бросился в прорытый нами подкоп, а вслед за мной в подкоп бросилась моя Зарима. И мы радостно поползли по тоннелю навстречу свободе, слыша за спинами разгневанные крики преследовавших нас шахтеров. И когда стало ясно, что выход из подкопа еще далеко, а шахтеры вот-вот нас настигнут, сказала мне Зарима:

«Ползи вперед, мой любимый, а я задержу их!»

«Нет, Зарима, без тебя я никуда не поползу. Лучше всю оставшуюся жизнь я проведу, толкая эти презренные вагонетки, чем оставлю тебя на произвол судьбы в такой ответственный момент», – закричал я в ответ, похолодев от дурного предчувствия.

И я попытался пропустить Зариму вперед себя, но проход был таким узким, что у меня ничего не получилось. И тогда я понял, что Зарима неспроста пропустила меня вперед себя, и заплакал от унижения и бессилия.

«Прощай! – крикнула тогда моя Зарима. – Я смертельно устала и не в силах продвигаться дальше, но ты еще можешь спастись, любимый».

Это были последние слова, которые я от нее услышал.

Не помня себя, я устремился вперед, а моя бедная персидская кобыла осталась в прорытом нами проходе, полностью перегородив его худым изможденным тельцем. И я полз и полз в направлении света, слыша за спиной грязные ругательства шахтеров, которые наткнулись на потерявшую сознание Зариму, но не могли сдвинуть ее с места или перебраться поверх нее. И вот наконец я добрался до солнечного луча и, схватив мотыгу, произвел два-три завершающих удара, после чего выскочил в образовавшуюся на поверхности земли дыру.

И как ты полагаешь, о печалующийся о своей судьбе дервиш, что обнаружил я на поверхности? Выбравшись на поверхность, я обнаружил, что стою на вершине огромной скалы, возвышающейся над местностью подобно тому, как облака возвышаются над сточными канавами. И видел я далеко внизу административные строения угледобывающей компании, из которой бежал, а еще сады, плодоносящие спелыми фруктами, и извилистые дороги, по которым перемещались крохотные, не больше тыквенной семечки, человечки. И понял я, что моя злополучная судьба в очередной раз зло надо мной подшутила, ибо провел я в излишнем труде долгие годы, но и достигнув поверхности, исхудавший и обессиленный, не смогу спуститься с высоченной скалы вниз. И, видя, что нет мне спасения, вознамерился я броситься со скалы на острые камни, и несомненно бросился бы, если бы выскочившие из подкопа шахтеры не схватили меня, опутав прочными, как дамасская сталь, джутовыми веревками.

И тогда главный среди них, называемый шихтмейстером, приказал в назидание другим лошадям стегать меня и мою любимую персидскую кобылу Зариму кнутом до тех пор, пока мы не отдадим душу Аллаху. И нас принялись стегать кнутами, вымоченными в уксусе и синильной кислоте, и стегали на протяжении нескольких недель, пока моя милая Зарима, которая не произнесла со времени нашей поимки ни слова, не скончалась от полученных ран и побоев, а сам я не стал так слаб и беспомощен, что жизнь едва во мне теплилась. И сказал тогда главный шихтмейстер своим усталым палачам:

«Бросьте этот скелет рядом с проезжей дорогой, пусть истлевает там, на жарком палящем солнце».

И меня, полуживого, бросили рядом с проезжей дорогой, на самом солнцепеке, не оставив мне ни единой меры овса и ни единого бурдюка воды.

На мое счастье, в это время по дороге проезжал славящийся своим богатством и благочестием купец по имени Махмуд ибн-Сулейман, да славится его имя во веки веков! Увидев меня, лежащего в пыли под палящим солнцем, он заметил своим соратникам:

«Смотрите, какой красивый жеребец. Сейчас он худ и изможден, но разве вы не замечаете, как он породист и статен? Я возьму его собой, а когда этот арабский жеребец встанет на ноги, посмотрю, сможет ли он участвовать в больших падишахских скачках».

И тогда Махмуд ибн-Сулейман приказал своим слугам бережно меня поднять и перенести к себе под паланкин, а по приезде в свой дом отвел лучшее место в конюшне, приказав конюхам заботиться обо мне, как о собственном сыне.

Так, о погруженный в свои несчастья дервиш, я попал в дом купца Махмуда ибн-Сулеймана, которому обязан не только жизнью, но и личной заботой, ибо этот добросердечный купец лично, не надеясь на исполнительность своих конюхов, выхаживал и нянчил меня, пока я окончательно не поправился. И когда я окончательно поправился, Махмуд ибн-Сулейман, видя, какой я породистый и резвый жеребец, дал мне кличку Резвый и приказал тренировать для падишахских скачек, на которые выставляли своих скакунов самые богатые и прославленные купцы всего мусульманского мира. Теперь тебе понятно, о дервиш, почему, попав в конюшню Махмуда ибн-Сулеймана, я уже не помышлял о побеге и обратном превращении в дэва, а тренировался из последних сил?

Однажды, когда во время тренировки я опередил лучших коней не только в конюшне Махмуда ибн-Сулеймана, но и в конюшнях других окрестных купцов, Махмуд ибн-Сулейман подошел ко мне, бережно потрепал по холке и сказал: