Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена

Михаил Башкиров

Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена

^{(Тернистый путь к двенадцати стульям)}

О! Обо мне написали бы совсем другое.

Обо мне написали бы так…

О.Б.

Глава 1

Мать – неизвестна. Отец – янычар

«О баядерка!»

О.Б.

Вы спросите – и правильно сделаете – знал ли я лично Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендера, можно сказать, бея? Еще бы мне, Коле Остен-Бакену, не знать Остапа!

Насколько близко? Ближе не бывает…

Только ради всех святых, не припутывайте сюда это богатое слово – гомосексуализм.

Оська Турок: да-да, именно так – и не иначе – наша округа поголовно звала будущего безжалостного потрошителя гамбсовских стульев и подпольных миллионеров.

– Оська! Гад морской! Ты слямзил у тети Мани вставную челюсть ее покойного дедушки?

– Турок! Чтоб тебе сдохнуть под забором в непотребном виде! Надо же додуматься – подбить глазик нашему мальчонке!

Смешно и горько, но мы с будущим Великим комбинатором на одно, простите за вульгарность, очко ходили.

Он, родимый, прямо-таки встает пред взором моей, смею надеяться, нетленной памяти: покосившийся, густо беленый, в меру щелястый (ох, те пухленькие девочки!) нужник на краю оврага, заросшего густо заносчивой крапивой и раскидистыми лопухами.

Однажды поутру будущий концессионер-банкрот и жертва неумелого покушения Оська Турок с помощью обыкновенной клизмы старательно обработал ведущие на толчак ступени постным маслом, и соседка наша, полуторацентнерная торговка, крикливая и важная как гусыня, Тамара Леопольдовна Коляржик, потерпела катастрофу. Бесславно сгинуть в зловонной малоприятной жиже ей не дали габариты собственного зада, но этим самым дородным тараном она с треском рассыпавшегося гороха высадила все хлипкие доски задней стенки и, вопя, как тонущий в Бискайском заливе танкер солидного водоизмещения, исполнила потрясающую серию завораживающих и весьма опасных для здоровья кульбитов, умудрившись даже не сломать свою жирно-складчатую шею.

Но вам-то какое дело до нужника – гораздо позже разбитого снарядом белогвардейского крейсера – и до Тамары Леопольдовны Коляржик, которая благополучно скончалась от сыпного революционного тифа?

Вы алчете анкетных данных лишь одного человека.

Вы сгораете от жгучего нетерпения – фактов, молите вы, фактов, фактиков и фактищ!

Вам, по вполне понятным (скрытым) причинам, хочется узреть в упор ту обильную почву, на которой взошло то могучее генеалогическое древо, давшее такой редкостный фрукт.

Но увы, происхождение Остапа Ибрагимовича скрыто непроницаемой пеленой таинственности и окутано мраком неизвестности.

Единственная ветвь генеалогического дуба (а скорей всего, пальмы или кипариса), доступная обозрению невооруженным глазом, вернее, голый обоженный сук – это евойный папаша.

Не уверен наверняка, был ли он действительно турецко-подданный, но чтобы смотреться вылитым янычаром, ему не хватало исключительно широких раздутых штанов, атласного пояса, кривого острого ятагана (у, мамелюки!) и белоснежной чалмы с каратистым изумрудом. Все остальные янычарские принадлежности, включая знаменательный нос (горбинка, ноздри, как у влюбленного мустанга) и бешеный холеристический темперамент, имелись у него даже в избытке.

С мамашей же Великого комбинатора – полный провал.

Обычно, как принято испокон века, в безвестности прозябают случайные и выставленные отцы.

В нашем случае – все наоборот. Папаша – и какой – налицо, а вот детородящая половина…

Когда Бендер-старший объявился в нашем городе, на руках у него уже попискивало обмоченное создание.

Как бы то ни было, но и горемычное чадо получило свою долю молока из титьки и безграничного слепого тепла. Его вскормила добрейшая тишайшая Панфунтевна, жена извозчика Ермолая, вечно пьяного и горланящего хохляцкие песни.

У Оськи прорезались зубки, а Панфунтевну прирезал Ермолай из вредности и ревности.

Папаша занялся вплотную торговлей колониальными товарами, а чадом занялась улица – наша, с деревянными тротуарами, с непросыхающей грязью, упирающаяся в панораму моря.

Если привлечь средневековое реабилитированное шарлатанство, центурии Мишеля Нострадамуса, хиромантию, белую и черную магию, научную астрологию и гадание на кофейной гуще, чаинках и бобах, то можно приблизительно – но с достаточной точностью – определить знак Зодиака, под которым родился Остап. Несомненно – это Водолей, ну конечно, не Близнецы или Рыбы, и тем более – не Овен…

Тьфу ты, опять не туда понесло.

Выправляем азимут, даем поправку.

Итак, мы героически росли плечом к плечу, деля тумаки, солнце, просоленный воздух и прочие атрибуты беззаботного, не омраченого излишней родительской опекой и надуманными условностями детства.

Но вот впередии в туманной перспективе замаячила частная гимназия Илиади.

Все преуспевающие люди нашей округи отдавали своих отпрысков в это мрачное строгое заведение.

А отец Оськи Турка – коммерсант и негоциант – медленно, но верно вползал в гору успеха. Ему даже завидовал мой – почти интеллигентный – родитель, преподающий физику в той самой гимназии Илиади.

Оське срочно наняли гувернантку – природную француженку с прононсом и юморным русским акцентом – Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.

На плохо прирученного неофита начального образования открыли настоящую охоту свирепые репетиторы и янычар с ремнем.

На меня же насел собственный родитель, подстрекаемый неугомонной маман: аз… буки… веди… два плюс два и прочее, прочее, прочее известное каждому до тошноты…

Долгий-предолгий сентябрь, нудный октябрь, тяжкий ноябрь, невыносимый декабрь.

Но тут – на наше счастье – грянула русско-японская война…

Глава 2

Коммерческий зуд

«Талант к нищенству заложен с детства»

О.Б.

Адама и Еву вытурили из Рая за неуплату членских взносов.

Оську Турка выперли из детства за одну хрустящую новенькую купюру среднего достоинства.

Его папаша жировал на военных поставках и кутил с нужными людишками по кабакам и ресторанам, мой – не отрывался от газет и большого географического атласа.

Его папаша, традиционно вернувшись под мухой, заваливался спать в кабинете на голом кожаном холодном диване, мой – выбирался ночью из супружеской постели и тайком прикладывался к спирту, предназначенному для протирки семейной реликвии: дедушкиной астролябии, которая хранилась в застекленном шкафу рядом с золочеными томами Брокгауза и Эфрона.

Но вот однажды турецко-подданный завалился домой в особо приподнятом настроении: главный его конкурент по колониальным товарам был близок к полному краху.

Оська предусмотрительно спрятался под рояль, неизвестно зачем купленный по случаю полгода назад.

– Ты… по-ны-маэшь! – турецко-подданный, пытаясь заглянуть под рояль, делал страшные глаза. – У Павла Эгорыча оказыя прыклучилась… Ты… по-ны-маэшь! – турецко-подданный шарил руками в поисках увертливого сына. – Крыса у нэго утонула в бакэ с грэческым маслом… Ты по-ны-маэшь! – турецко-подданный грузно опускался на одноименный ковер, застилающий всю гостиную. – А масло-то высший сор-р-р-рт… В капусту – пожалуйста, в лампадку – тэм болэе… Жалко вылывать… Ты… По-ны-маэшь! – турецко-подданный карабкался на венский шаткий стул. – Жалко! Так возмы твар за хвост и молча выкынь… Ты… по-ны-маэшь! – турецко-подданный швырял на крышку рояля заветное пухлое лелеемое и оберегаемое портмоне. – Так Павэл Эгорыч, старый дурэнь, что удумал… Посрэдством молытвы оцыстыть масло от сквэрны… Ты… По-ны-маэшь! – турецко-подданный облачался в одноименный халат, валявшийся с утра на пуфе. – Проэтэрэя прыгласыл творыть молытву… Ты… по-ны-маэшь… И растрэзвоныл об этом на вэсь город!

Когда притомленный, но чрезвычайно удовлетворенный негоциант, пошатываясь и роняя мелкие предметы с мебелей, удалился в кабинет и довольно скоро захрапел – смачно и громко, – Оська выбрался из убежища и замер в охотничьей стойке.

На лакированном черном льду музыкального айсберга лежал сиротливо сундук с сокровищами.

Судьба давала Оське Турку шанс решить кое-какие назревшие вопросы финансового порядка.

Во-первых, долг чести, заработанный им в «пристеночке», во-вторых – мечта о настоящей бамбуковой удочке с полным набором, в-третьих возможность накормить весь двор мороженым, в-четвертых французская борьба, в-пятых и шестых и седьмых (сколько неописуемых соблазнов уготовано гомо сапиенсу с младых ногтей)…

Откуда ему было знать – маленькому, неопытному, неискушенному – что ему элементарно подсунули приманку, дабы проверить моральную устойчивость. Его даже не насторожило, что впервые портмоне не было упрятано в кабинетный сейф. Он списал папашину оплошность на счастливое расположение духа и перебор вина.

После недолгой внутренней борьбы жертва клюнула, но, мучимая еще не омертвевшими угрызениями совести, взяла только одну купюру.

Фальшивый храп сменился разгневанным возмездным ревом разочарованного, по-настоящему огорченного, озверевшего испытателя детской души.

Так вдохновенно и долго Оську еще не пороли!

– Нызкый сорт! – скандировал взбешенный безжалостный янычар. – Нэцыстая работа!

А потом лишили не только благорасположения, но и карманных денег на целый год.

Одним словом – катастрофа.

В эту длинную бессонную ночь Оська Турок с истерзанной задницей и утраченной верой в справедливость превратился в Остапа Бендера.

Нет, он не вырос в одночасье, не заимел, как по волшебству, марьяжную внешность, железные мускулы, стройность, энергичность и наглость. Он все еще оставался худосочным вихрастым мальчишкой с облупившимся носом, но глаза!

Теперь он смотрел на мир испытующе, пристально, с коммерческим интересом и уже угадывающимся коварством.

И этот Остап Бендер был теперь навечно обречен любить деньги и страдать от их недостатка.

К тому же он сделал для себя по крайней мере два чрезвычайно поучительных и перспективных вывода: самый короткий путь к цели не всегда короток, как кажется на первый взгляд, и если рисковать – то за приличные дивиденды.

Любой другой пацан, несомненно, начал бы добывание средств к сносному (по мировым цивилизованным стандартам развитого общества) существованию в автономном режиме каким-нибудь примитивнейшим способом, вроде продажи свежевыловленных пучеглазых «бычков» (хочется добавить – в «томате»).

Остап же надолго – пока заживала израненная, истерзанная задница – впал в раздумья.

Он все еще возлежал на животе в нашем потайном гроте, когда я притащил ему очередной бутерброд, завернутый в свежую родительскую газету, и бутылку теплого сладкого чаю.

– Эх ты, Коля Остен-Бакен! Опять колбасы пожалел!

Насколько себя помню, Остап не упускал лишней возможности припечатать мою уязвимую гордость столь вызывающей, почти баронской фамилией (родитель клялся, что в его жилах – одна тридцать вторая какого-то древнего прусского князя).

«С такой фамилией – и не еврей!» – часто добавлял Остап.

Или: «У тебя, пузырь, – роскошная фамилия, ее надо твердить как „отче наш“».

– Командор, маман ругается нехорошими словами… Грозится руки на себя наложить, если я буду продолжать прикармливать бездомных собак.

– Ну, ты ей и скажи, мол, высокопородный благородный пес по кличке Остапус страдает волчьим аппетитом.

– Болит?

– Голова?

– Я без шуток.

– Я тоже, – Остап не торопясь, тщательно пережевывая, смолол бутерброд и прямо из горлышка выпил полбутылки. – Слушай сюда, Коля Остен-Бакен, простофиля, недоросток и предводитель команчей… А не пора ли нам выйти в люди?

И через пару дней мы вышли в люди, предварительно обработав известью пару форменных брюк, украденных у старьевщика.

А так же очаровали природную француженку Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.

Она прямо-таки зарделась от внезапного интереса, проявленного непоседой и егозой, то бишь Остапом, к лингвистическим проблемам.

– Мадам, а как будет по-французски бандит? – спрашивал Остап робко.

– Ле банди, – отвечала томно Эрнестина Иосифовна.

– Мадам, а как будет у лягушатников – вор? – спрашивал Остап, степенно устроив руки, как образцовый ученик, задыхающийся от нехватки знаний.

– Ле волер, – отвечала Эрнестина Иосифовна послушно.

– Мадам, а в ихнем Париже имеются нищие? – Остап грустно и жалостливо вздыхал.

– Уи, уи… Э па сельмант а Пари.

– Мадам, и как они, бедняжечки, молят о милостыне у равнодушных парижан?

– Мосье, же не манж па сис жур… Господа, я не ел шесть дней… Мосье, же не манж па сис жур!

– А теперь, мадам, позвольте попробовать мне…

И Остап гнусяво и плаксиво повторил фразу, не ошибившись ни в одной буковке.

– Шарман… Шарман… – Эрнестина Иосифовна вдруг прочувствованно прослезилась: ее упрямый, непослушный, своевольный подопечный внезапно начал делать на языковом поприще потрясающие успехи.

– Мосье, же не манж па сис жур…

На Эрнестину Иосифовну Пуанкаре Остап ухлопал пол-дня, запасая аналогичные речи.

На стибренные с телеги брюки у нас ушло всего полчаса. Вываляли в пыли да проковыряли гвоздем дырки на самых заметных местах.

И утром следующего дня, переквалифицировавшись на время из беззаботных шалопаев в озабоченных нищих (по слухам, самые удачливые из них за сезон становились Ротшильдами), мы отправились пешим ходом (дабы поиметь утомленный натуральный антураж) на дальние дачи.

В дороге Остап растолковывал мне значение магических французских фраз.

– Остен-Бакен Коля, глянь, сколько шныряет босяков. Они утомили народ бездельем и ленью… А мы с тобой не просто пара малолетних попрошаек, мы – падшие ангелы…

– Смотри, какой разгонистый кобель… Из порядочных семей, рухнувших в пучину бедности… Она же ему ухо отгрызет… По масти, видно, не подошел кавалер…

– Жаль, что мы не близнецы, на близнецов жальче смотреть.

– Только не вздумай открывать рот – мычи на здоровье.

– Еще один прет, как наскипидаренный…

– Говорить буду я. Успех нам обеспечен!

Но то ли Остапа подвел прононс, то ли погода стояла чересчур жарковатая – в общем, подавали нам скупо и редко, к тому же в основном медяками.

А одна раскормленная холеная сволочь, даже не потрудившись отворить калитки, спросила с неприкрытой торжествующей издевкой:

– Может, вам, цыпленки, еще выдать и ключ от квартиры, где деньги лежат?

– Дяденька! – прокричал Остап отчаянно. – Не ешьте сырых помидоров – понос прохватит!

– Федор! – позвала сволочь. – Угомони плебеев!

– Дяденька! У вас кошка сдохла! Любимая! – прокричал Остап, пятясь. – Две кошки!

– Федор!!!

– Подавись, жадюга! – Остап швырнул в калитку медяком и решительно зашагал прочь, позванивая скудной добычей.

Я еле догнал его на спуске.

– Низкий сорт, – Остап сплюнул в пыль. – Нечистая работа…

Глава 3

На палубу вышел

«Это что такое? Бунт на корабле?»

О.Б.

Прошел почти год.

От наших попыток нищенствовать на богатых дачах осталась лишь фраза, которую Остап часто повторял как, заклинание:

«И ключ от квартиры, где деньги лежат»

Остап заметно окреп, начитался романтических пьянящих книжек, преуспел в арифметике, щелкая задачки сугубо на меркантильные темы: ты – мне, я – тебе.

Смилостивившийся янычар поощрял энтузиазм приготовишки энными сумами.

Но, как говорится, – аппетит приходит во время еды.

Росли мы.

Росла и первая, но, увы, не последняя русская революция.

Кто-то митинговал, а кто-то разгонял митинги.

Кто-то бастовал, а кто-то клеймил бастовавших последними словами.

Нам же с Остапом не хотелось ни свободы, ни равенства, ни братства.

По весне мы с ним шибко загрустили, узрев финансовую пропасть, неумолимо развергающуюся перед нами. Надо было во чтобы то ни стало удержаться хотя бы на краю.

Тогда, отчаявшись, мы решили принять участие – в еврейском погроме, конечно, не на главных ролях, и даже не статистами, а с расчетом культурно и аккуратненько поживиться в панике, суматохе и оре.

Долго ждать не пришлось.

Вскоре православные крестовым ходом отправились бомбить соседнюю с нашей улицу.

Впереди чинно шествовали ряхи с хоругвями.

За ними выступали дюжие мордовороты с кувалдами и ломами на крутых плечах.

За мордоворотами семенили улыбальники приказчиков.

А далеее тянулись обывательские физии.

Мы с Остапом пристроились в самый конец возбужденной от близости цели процессии.

Но Остапу было скучно и невыносимо на галерке, и его понесло в партер за волнующими подробностями.

Я же из врожденной робости и такта, данного мне строгим воспитанием, побоялся втискиваться в мат, рев и гомон.

И тут Остап, заметив, что я замялся, вдруг заорал по привычке: «Эй, ты Остен-Бакен! Давай сюда!»

Мат мгновенно смолк.

– Не дождешься! – крикнул я опрометчиво ему в ответ.

Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.

Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.

Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.

– Держи жидовских выблядков!

– Бей пархатых!

– Ату-ату!

Неслось нам в спины.

Я успел оглянуться.

Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.

О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.

Путая следы и балансируя по карнизам, распугивая голубей и кошек, мы благополучно добрались до тайного грота, где могли отсидеться.

На удивление, я довольно быстро очухался от дикого гона.

Остап же погрузился в мыслительные дебри, напрягая извилины.

В этот знаменательный момент он напоминал худосочного ангелочка, помявшего свои нежные крылышки в переполненном трамвае третьего кольцевого маршрута.

– М-да, – я попытался вместить свою широкую, не по годам, веснушчатую харю в осколок зеркала. – М-да, командор, но, как это ни прискорбно, погромщиков из нас не получились… Полная Цусима и маленький Мукден!

– Что ты там проворковал?

Ну, тут я и выдал отчетливо, но с воинствующим самурайским акцентом:

– Бан-зай!

– Метил в воробья, попал в гуся!

Из задумчивого ангелочка Остап мгновенно превратился в юркого бесенка, предвкушающего апокалипсис.

– Не щипайся, больно!

– Бланманже, эклеры, содовая! И тридцать три удовольствия впридачу! Коля ты мой, Остен-Бакен!

– Тронулся?

– Обижаешь, – Остап прокашлялся и затянул: – Цу-у-у-у-сима! Во имя отца и сына и духа святого!

На всякий случай я спрятал зеркальце в тайник между камнями. Вдруг начнет вены резать – себе или мне – какая разница – все равно будет море крови, а у меня от нее – даже в минимальных количествах – мгновенно полуобморочное состояние и дурнота. Спрятал – и приготовился к самому худшему.

Остап набирал обороты.

– Вы, Остен-Бакен, кажись, завзятый любитель ребусов?

– Ну да, балуемся изредка.

– Так вот, скажите, как родному, что остается от утонувшего матроса?

Опасаясь подвоха, я состроил глупую физию:

– Жена и детки.

– Бабушка, теща и троюродная племянница… Остен-Бакен и есть Остен-Бакен!

– Ну, тогда память… Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!

– А может, и следы на воде? Кумекай… От тебя, утопленника, остались бы только круги и ни фига больше, а от героического матроса – бескозырка!

– По мне – хоть ботинки.

– Ботинки тяжелые, а ты, Остен-Бакен, глуп, пробка пробкой… Чуешь, как можно загнать бескозырочку погибшего во славу Царя и Отечества!

– Кто на нее позарится?

– Увидишь. Вопрос – где взять.

– У флотских.

– Ясно, не у дворников… Попробуем-ка махнуть шило на мыло.

– Хочешь, я стибрю дома пачку папирос?

– Дешевка… Надо что-нибудь позабористей.

– Вишневая наливка?

– А помнишь, ваш студент трепался?..

– Это который во флигеле?

– Анархист, помнишь?

– Про нелегальные писульки?

– Как он там завинчивал про народ? А матросы что, хуже народа? Книжки-то – за жисть.

– Я видел, видел… У него под койкой пачками…

– Позаимствуем.

– Маман мне запретила с ним якшаться.

– Сдрейфил?

– А вдруг он по шее накостыляет?

– Да мы, как всегда, заглянем на минутку. Я буду зубы заговаривать, а ты только успевай прятать за пазуху. Для начала штук пять хватит…

Студент-анархист, снимавший у нас флигель, был человек общительный и добрый и даже нам, шкетам, внушавший азы своего, как он выражался, единственно правильного учения.

Тем же вечером мы просочились в прокуренную, неприбранную комнату со следами то ли вчерашней групповой пирушки с курсистками, то ли заседания Центрального Комитета, по забывчивости еще не разгромленного жандармами.

Хозяин пил чай вприкуску с маковыми баранками.

Остап оседлал свободный стул и принял горсть баранок.

Я тоже, отоварившись баранками и куском сахара, приткнулся на краешек койки, той самой, под которой складировалась нелегальщина.

– Господин студент, а когда вас повесят, – начал Остап взволнованно, – вы будете дрыгать ногами?

– Предсмертная конвульсия.

– А можно одной большой-пребольшой бомбой взорвать царя, трех генералов и десять казаков с пиками?

– Если революция потребует – сделаем.

– А кто был первый анархист – Адам или Каин?

Ничего не подозревающий студент отвечал неугомонному несмышленышу серьезно и обстоятельно, не переставая уметать маковые баранки.

Я же, игнорируя развернувшуюся дискусию, выцарапал нужное количество тонких запрещенных брошюрок.

В их эффективности мы убедились уже на следующий день.

«Анархия, государство и собственость».

«К вопросу свободы воли».

«Русское освободительное движение в свете идей князя Кропоткина П. А.».

«Коммунизм и анархия».

«Герберт Спенсер, эволюционистская мораль, принципы социологии и его понимание общественных процессов».

Остап за одну ходку к публичному дому выменял пять бескозырок. А за «Спенсера» растроганный боцман даже отдал ему свой свисток.

В реализации головных уборов среди сердобольных барышень, прогуливающихся по бульвару, я участия не принимал, наблюдая издали за священнодействием вдохновенного малолетнего вымогателя.

– Дамы и господа хорошие… Поимейте внимание… Отдам задаром по роковым обстоятельствам судьбы… Безкозырочка брательника, натурально утопшего в Цусимском сражении… Он пожертвовал молодой жизнью ради вас и ваших близких… Мать не вынесла горя, скончалась в одночасье… Отец, судебно-поверенный, в бреду помещен в богадельню… Сестра единокровная вынуждена пойти на панель… Бескозырочка – святая реликвия защитника Царя и Отечества… Спасибо, спасибо… Мы еще покажем этим узкоглазым макакам! Мы разнесем их островки из пушек на кусочки… Как вы щедры, мадмуазель… Дай вам бог жениха – победителя…

И так Остап впервые вкусил сладость успеха: бескозырки под патриотический аккомпанемент шли нарасхват, и в основном за «красненькие»

Мы уже запаслись новой «нелегальщиной» с соответствующими магнетизирующими названиями – но тут ситуация в стране обострилась, и матросов перестали отпускать на берег.

Люди сделались нервными, истеричными, подозрительными.

В результате Остапу чрезвычайно захотелось в уютный волшебный город Рио-де-Жанейро, о существовании, которого он узнал из моих (зачем ложная скромность) уст. И о мулатах, и о белых штанах, и о географическом положении, климате, флоре и, конечно, фауне.

– Прости, командор, – сказал я, рыдая. – Но я не могу покинуть немытую Рассею!

– Ладно, Остен-Бакен, старайтесь тут без меня, трудитесь. Когда вымоете старушку – желательно с туалетным мылом – я вернусь.

Остап исчез с горизонта – но неожиданно снова появился в поле моего удивленного зрения.

Я пребывал в полной уверенности, что командору доступно не только Рио-де-Жанейро, но даже и Южный полюс.

– Эх, такое дело сорвалось…

Утомленный, разочарованный, даже чуточку меланхоличный экс-эмигрант больше ничего не добавил, а через месяц все же раскололся.

Оказывается, поразмыслив перед отбытием, Остап пришел к строго определенному выводу: до Рио-де-Жанейро слишком далеко, и поэтому не мешало бы зафрахтовать посудину понадежней, чем какая-нибудь дырявая шаланда.

И он разработал гениальную комбинацию, которая включала в себя грозовую (в прямом и переносном смысле) атмосферу лета девятьсот пятого.

Первым делом он отправился на броненосец «Князь Потемкин Таврический» – видите ли, ему было бы весьма лестно и приятно нарисоваться в городе мечты на этаком многоствольном (я имею в виду артиллерию, а не лес) корыте.

У трапа его, естественно, остановил грозный часовой.

– Мальцам ходу нема!

– Ой, мне жгуче треба до вашегу командиру.

– На хрена свинье свисток?

– Ой, треба!

– Эй, жертва аборта, отчаливай, пока не пальнул!

– Да у меня, может, срочное донесение!..

– Из штабу! Гы-гы-гы!

– Да у меня… листовки революционные!

– Уймись, малец. Без тебя агитаторы, падлы, донимают, яко блохи!

– Ну тогда скажу всю правду как есть.

– Можешь и не говорить. На хрена попу гармонь?

– А я скажу только что никто не слышал.

– Ну, гутарь шепотком…

– Святой Николай-угодник и тридцать два мученика…

– Не тяни кота за хвост!

– Я тут променад делал, мимо командирского дому, и вижу в окошко промеж шторок…

– Шепотом, я же сказал: шепотом!

– Сам господин полицмейстер тараканит командирскую женушку.

– Побожись!

– Вот те крест.

– Тараканит, говоришь?

– Еще как!

– Полицмейстер?

– Собственной персоной.

– Ну дуй, салажонок, обрадуй его высокоблагородие.

Юнга-самозванец поднялся на палубу.

Обозрел ситуацию и шнырк туда, шнырк сюда.

А приближалось время обедать.

Ну, и недолго думая, Остап сыпанул в борщ по-флотски горсть болтов из машинного отделения. Для пущей наваристости добавил гаечные ключи, масленку и ветоши погрязней.

Но матросня борщ умяла и не поперхнулась.

Тогда Остап бухнул в перловую кашу полтора десятка ботинок вместе со шнурками – новеньких, прямо из каптерки.

Эффекта никакого.

Остался компот.

Его-то юнга и заправил щедро винтовочными патронами и даже умудрился сунуть туда фугасный снаряд приличного калибра.

Наконец-то сытые матросики намек поняли – и давай офицериков за борт. Устроили соревнование: кто больше чинов притопит.

Остап как раз и рассчитывал на подобное развитие событий.

Сначала бунт – кровавый и беспощадный, потом – похмелье и бегство за границу, разумеется на судне – от гнева властей.

Новоявленному юнге даже поручили водрузить на флагшток красные шелковые командирские кальсоны.

В общем, все Остап предусмотрел, кроме своих нетренированных нервов. Когда броненосец отчаянно и бесшабашно пошел навстречу эскадре, оскалившейся жерлами серьезных орудий, Остап покинул обреченный, по его мнению, корабль вместе с какой-то глупой крысой, не верящей в революционную сознательность флотских масс.

Так не удалось Остапу увеличить число жителей Рио-де-Жанейро и познакомить их поближе с боевыми русскими моряками…

Глава 4.

За партой, под партой, вне парты

«Придется орудовать в этих пределах»

О.Б.

О частной гимназии Филиппа Илларионовича Илиади надо рассказывать все или ничего (древнегреческая мудрость).

Впрочем, пытки Законом Божьим, вивисекция естественной историей, издевательство мертвыми и живыми языками, уморение математикой знакомы каждому, как и температурная лихорадка ежегодных экзаменов.

Когда на Остапа впервые напялили форму (до омерзения новенькую) и навьючили ранец, набитый под завязку тяжелым грузом бесполезных знаний, он забрыкался, как стригунок, привыкший к вольным просторам.

Но турецко-подданный сурово натянул удила и врезал шпорами:

– Нэ будэшь усытся – лэшу наслэдства!

А наследство преуспевшего янычара не помешало бы Остапу.

И Остап смирился.

Но и в новых пределах неуемная жажда мгновенного обогащения не давала ему покоя.

Во время учебы в достославной гиманазии Илиади он осуществлял замысловатые комбинации по – легальному и не очень – отъему денежных знаков.

Проектов в голове Остапа зарождалось, с его неудержимым взрослением, бесчисленное множество, но для их реализации нужно было превратить гимназическую каторгу в комфортное пребывание за партой.

При полной поддержке класса Остап принялся за нейтрализацию преподавательских амбиций.

Первым пал математик.

Установив посредством умелой слежки его охочесть до предметов роскоши, трудноперевариваемых наличествующим бюджетом, Остап срочно организовал сбор средств на покупку роскошного, золотого, с соответствующей монограммой, портсигара, который и был поднесен жертве ко дню ангела.

Совестливый математик на протяжении всех учебных часов честно отрабатывал столь значительный подарок (любимейшему учителю от любезных учеников), что хорошо сказывалось на успеваемости гимназистов, но не на их познаниях.

Вторым Остап достал латиниста.

Голубчик попался на пристрастии к вину.

Возвращаясь из гимназии, он вдруг стал регулярно обнаруживать в кармане шинели бутылку превосходной мадеры.

Мадеру бесплатно поставлял Остапу сын известного виноторговца Малиновского, отчаянный игрок в «железку», похабник, куряка и совратитель кошек: он поил их до одури валерьянкой, а потом зашвыривал в форточку солдатской казармы.

Отца Никодима, благолепного священика, Остап прищучил в ответственный момент задирания рясы над оголенным телом исповедующейся прихожанки. Отец отпустил грехи и изнывающей от страсти вдовушке, и любопытному отроку, и другим рабам Божьим, затрудняющимся в различии Авраама от Исаака.

Немец и историк тоже погорели на амурных делах.

У первого Остап перехватил любовное послание к белошвейке. Тот жутко боялся своей ревнивой жены и всю переписку вел посредством почтового сизаря. Остапу стоило немалых усилий подмена голубя.

Второго Остап подловил на выходе от девицы сомнительной репутации.

Дольше всех держались физик – мой незабвенный родитель и сам Илиади, преподававший греческий.

Родителя мы перевоспитали посредством дедушкиной астролябии. Стоило ему погорячиться в классе, как мы похищали из шкафа астролябию и возвращали ее туда после первой же хорошей отметки. Сначала он весьма огорчился пропаже и несказанно обрадовался возвращению семейной реликвии, потом занервничал, не понимая процесса: исчезновенние – появление, и успокоился только после того, как вывел закон сообщающихся сосудов: гимназия-квартира.

С Филиппом же Илларионовичем Илиади Остап вступил в изнуряющую, затянувшуюся смертельную схватку и победил, нежданно найдя ключ к непомерной тщеславности грека – в футболе.

У нас была блистательная, непобедимая команда, в которой Остап играл первую скрипку – центрфорварда.

Другие гаврики тоже отличались отменной игрой.

Катанян, трепло и подхалим, финтил правым крайним.

Слева рвался к чужим воротам Илька Файнзильберг, мечтавший в глубине души заделаться классиком великой русской литературы.

На подхвате мельчил польский пацанчик, обессмертивший себя девизом: «Ни дня без рюмки.»

На протяжении пяти сезонов мы не уступали никому кубок города среди средних учебных заведений.

Остап играл вдохновенно и напористо, вкалачивая такие дули, что Илиади плакал от счастья.

Филипп Илларионович привык к победам своей команды, он нуждался в них, как умирающий больной в глотке кислорода.

Остап же не только развивал организм, чтобы валить защитников, а и подкреплял свое физическое и техническое превосходство психологической обработкой противника.

Помню, как мы начинали.

Увы, мне отвели роль заворотного бека, но Остап вручил другу костыли и забинтовал конечности. Был пущен слух, что на тренировке я, вратарь, пострадал от его неберущихся ударов.

Ох, и постенать же пришлось…

Позже Остап разработал специальную таксу для слабых команд, которые, дабы избежать разгромного поражения, оплачивали ему лично каждый незабитый мяч.

Свои дерзкие голевые прорывы Остап обычно сопровождал парализующими противника репликами:

– Сейчас как звездану кирпичом!

– Берегись – уши растопчу!

– Бью с левой – смертельной!

– Милорд, у вас трусы слетели!

– Ваша маман не переживет, если вы вернетесь сегодня вечером домой безнадежным калекой!

Последнюю тираду Остап, как правило, нашептывал перед началом игры центральному защитнику, своему визави.

Остап делал для победы больше всех, и суровый Илиади прощал грозному центрфорварду все.

Филипп Илларионович не представлял свою гимназию без городского кубка и трепетал при мысли, что Бендер может уйти в другое заведение.

Глава 5.

Памятник лошади Пржевальского

«Попрошу делать взносы»

О.Б.

Все свободное от посещений необременительных занятий и весьма интенсивных тренировок (бег, подтягивание, отжимы, качание пресса) время Остап комбинировал.

Он уже не рвался, как плененая птица, в город хрустальной мечты – Рио-де-Жанейро.

Он неутомимо, в поте лица своего добывал деньги из воздуха, человеческой глупости, тупости, доверчивости и прочих аналогичных субстанций.

Но, по натуре отчаянный мот и беспросветный кутила, Бендер, не задумываясь, транжирил полученное.

Тратил и добывал. Добывал и тратил.

Всех подвигов Остапа не перечесть, но те, в которых я принимал самое непосредственное и активное участие (с правом на определенную долю добычи), каленым железом выжжены в моей памяти.

Однажды его осенило собрать средства на сооружение памятника лошади Пржевальского.

– Други мои! – начал он свою трогательную, проникновенную речь, взобравшись на парту. – Никогда на свете не было более преданного и умного товарища, чем верный спутник и соратник по экспедициям великого путешественника Пржевальского – его кобыла. Голод, холод, ядовитые змеи, полчища скорпионов и кровожадной саранчи обрушились на заблудившуюся в дебрях Центральной Азии экспедицию. Все преодолели они, кроме свирепого голода. И тогда отощавшая кобыла отдала себя на съедение людям. Целую неделю продержалась экспедиция, оплакивая за завтраком, обедом и ужином довольно вкусную лошадь. Так пусть подвиг лошади Пржевальского не умрет в веках, пусть он возбуждает аппетит у новых, отважных, не щадящих себя исследователей!.. Наш уникальный памятник будет укором всем сытым и недалеким… А скульптора обязательно пригласим из столицы… Конечно, бронза и ваятель обойдутся недешево, но память благодарных потомков – дороже!

Сумму на увековечение героической кобылы собрали быстро и поручили Остапу приглашение столичной знаменитости.

Вдохновитель отправил восторженную телеграмму, где, между прочим, сообщал, что материалы и «натура» готовы.

Ответ последовал незамедлительно: «

Выезжаю первым поездом зпт встречайте тчк

».

Бендер снял под мастерскую самый ветхий сарай, провонявший вяленой воблой, и соорудил помост из ящиков.

Прибывший ваятель прямо с вокзала отправился делать эскизы к предстоящему шедевру.

Хитроумный Остап вывел на помост в качестве лошади-натурщика – меня.

– Коля Остен-Бакен, милый, не подведи, – шепнул командор и наградил меня стартовым пинком.

Я резво и проворно – то ли рысью, то ли галопом продефилировал мимо изумленного маэстро, старательно отбивая всеми четырьмя конечностями маршевый такт.

– Что же вы, уважаемый, не начинаете? – спросил Остап с укоризной в голосе. – Мы хорошо заплатим!

– Но… – сказал скульптор и тяжело опустил руки.

Я исполнил эту не совсем четкую команду и увеличил темп.

– Но! – опрометчиво повторил ваятель.

Ящики затрещали и начали угрожающее крениться.

– Голос! – приказал Остап.

Я сильно и вдохновенно заржал.

– Предсмертная мука, – объяснил Остап. – Прощание с родными и близкими.

Я повалился на спину и конвульсивно задергался, пуская обильную слюну.

– Так вы будете увековечивать скотину? Торопитесь, скоро отдаст концы.

– Я… Я…

– А что, вы видите здесь другого лепилу?

– Но натура… – ваятель попробовал урезонить разошедшегося юнца.

– Да, вы правы, видок у коняги затрапезный, и порода подкачала – всего лишь остен-бакенская. Грива, увы, потеряна в сражении с блохами, а хвост сам отвалился по неизвестной науке причине, копыта же украдены цыганами…

– Хва-а-а-а-тит! – завопила уязвленная знаменитость. – За такое издевательство я и копейки не возьму!

– И правильно сделаете, – сказал Остап строго вслед спешавщему на вокзал разгневанному творцу.

Еще не успел поезд отчалить от платформы, как столичный лепила был публично обвинен в срыве исполнения бронзового заказа и присвоении денег. Закончил Остап разоблачение убедительной просьбой не связываться с проходимцем, так как тот, по верным сведениям, имел дядю – сенатора, тетю фрейлину двора Его Величества – и двоюродного брата – жандармского генерала.

До сих пор иногда ржу ночами, когда бессонница…

А любительский спектакль по «Гамлету» Шекспира Вильяма!

Трагикомедия!

Я-то думал, что Остап ничего лучше, чем вульгарная продажа входных билетов, не смострячит.

– Зачем оскорблять лучшие чувства почтенной публики, Коля ты Остен-Бакен? – сказал Остап, раскрывая солидный фолиант. – Идея в другом… Уверен: никто в нашем городе – да и во всей великой империи, включая обе столицы, – не играл принца датского в истинно классическом варианте.

– Это как? – спросил, я берясь за третье пирожное из дюжины презентованных мне расщедрившимся юным комбинатором.

– Я тут обнаружил вопиющий факт… Гамлет у почтенного Шекспира безобразно толст и с одышкой.

Кусок застрял у меня в горле.

– Из тебя, прусский барон, выйдет изумительный страдающий принц.

– Угу, – я степенно прожевался. – Мне теперь все понятно… Ты хочешь слупить с моего родителя деньгу за то, чтобы я получил главную роль!

– Роль тебе дадут и так. В моих руках – неопровержимые улики насчет истинного лица и комплекции принца датского. Но после получения роли ты должен громогласно и решительно заявить, что без настоящего черепа – уяснил? – без настоящего черепа ты произносить знаменитый монолог не будешь.

– А вдруг мне откажут за неимением такового? – сказал я с надеждой в голосе.

– Вот тут-то и начнется самое интересное. Доставать череп буду я, а настоящий череп имеет и настоящую – и отнюдь не малую – стоимость.

– Но это же жутко – держать в руке человеческий череп!

– Потерпишь, не барышня…

Мое назначение на роль Гамлета прошло без сучка и задоринки, но и без какого-либо энтузиазма – все покорно согласились с аргументами Бендера.

Зато мое безапелляционное заявление-каприз с требованием настоящего, без подделки, черепа произвело фурор.

Всем вдруг безумно захотелось увидеть на сцене именно настоящий череп, а не муляж из папье-маше.

Я репетировал, как зверь, – тем более, что наша красавица Инга Зайонц (моя будущая первая жена) играла Офелию.

Остап же собирал и собирал монету, жалуясь, что черепа внезапно дико подскочили в цене.

Наступил день премьеры.

Ажиотаж – не описать.

Ведь каждый вложил свою долю в покупку черепа и теперь жаждал увидеть его в моих трепещущих руках.

Приглашенные гимназистки старательно готовились при обнаружении черепа упасть в общий обморок.

Даже из газеты прибыли фотограф и репортер.

В зале также присутствовало три переодетых сыщика и два пристава в полной амуниции.

Остап представлял тень отца Гамлета.

Проходя мимо меня четким армейским шагом вышколенного рыцаря, тень шепнула:

– Череп найдешь в могиле.

Я мучился, страдал и переживал, но публика игнорировала развитие сюжета – все как один напряженно ждали сцены на кладбище.

И час пробил!

Перекинувшись заученными фразами с могильщиками, я грузно и тяжело спрыгнул в могилу – и чуть не потерял сознание.

В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее.

От позорного обморока меня спасло озарение – я вдруг сообразил: это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещанного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.

Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.

Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:

– Быть или не быть?

– Бить – и немедля! – крикнул кто-то из первых рядов.

И понеслось лесным пожаром:

– Бить!

– Бить!

– Бить!

Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору:

– Бить!!!

На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением.

Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.

Гимназистки визжали.

Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам гнусного мошейника.

Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.

Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.

За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.

В общем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.

– Хорошо, что били свои, – сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. – Но лучше до рукоприкладства не доводить.

– Логичный вывод… А ты не сердишься, что я продемонстрировал полосатый «череп»?

– Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал… Ошибка в другом… Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не приступ гнева…

– И на старуху бывает проруха, – сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.

В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия.

Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.

В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.

– Умер! Старик умер! – орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.

– Какой старик?

– Лев Николаевич Толстой преставился! – Остап хохотнул и довольно потер руки. – Такое бывает раз в жизни.

– Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.

– Автор «Анны Карениной» меня бы понял… Кстати, у тебя есть его портрет?

– Увы… Родитель, понимаешь, разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы…

– А в ком он не разочаровался?

– Чехов Антон Павлович…

– «Палата номер шесть» – знатная штука… Но у него бороденка маловата.

– Салтыков-Щедрин…

– Жидковастенек… Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.

Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учреждениям города.

Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками.

Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.

Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.

– Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом «провансаль» баранину, ни холодные говяжьи языки…

Внимающая изобильной речи аудитория начинала страдать от избытка желудочного сока – и тогда Остап переключался на главную часть программы:

– Ради простого трудового народа, ради интеллигенции (тут командор начинал перечисление сословия, доминирующего в зале), ради чистой совести и спокойного сердца граф питался исключительно овсяной, без масла и сахара, кашей и жидким чаем.

Скорбящий народ, раскочегаренный кулинарной частью, готов был что угодно отдать за ломтик ветчины.

– Так компенсируем великому старцу вынужденное недоедание мясопродуктов – венком! И пусть эхо от этого замечательнейшего рукотворного отклика пройдет по всей Руси великой, и пусть ваш, господа, венок затмит все другие венки!

После этих слов я начинал обход благодатной нивы.

Под Михаила Евграфовича, то бишь Льва Николаевича давали споро и щедро, без всяких проволочек и списков.

А Остап с представителями мудро обсуждал надпись на ленте венка, должного поразить всю мыслящую – и не очень – Расею.

Таким манером, в ураганном темпе, мы с Бендером наскребли деньжат – ни много ни мало, а на двадцать пять перворазрядных венков.

Остап решил, что для аферы хватит и одного венка на всех.

У лучших мастеров Остап заказал прекраснейший, в рост среднего человека, пышный, как вдовушка, и шикарный, как женщина легкого поведения, венок, присовокупив к нему набор соответствующих лент с заранее согласованными надписями.

Перед отправлением венка в Ясную Поляну мы провезли его на пролетке по всем необходимым местам, чтобы взволнованные и благодарные люди увидели воочию жар своих добрых душ.

Главный фокус состоял в замене лент от скорбящих читателей.

На меня и была возложена эта самая ответственная процедура, которая происходила в момент перемещения к следующей точке.

И вот я – то ли притомившись, то ли одурев от предпохоронных скачек – дал маху.

Присобачил перед визитом к купчишкам – самым щедрым дарителям – не ту надпись.

Торжествующий, упоенный восхищением благодарной гильдии, Остап вдруг обнаруживает на представленном к обозрению венке скорбный перл: «Величайшему врачевателю душ, неутомимому обнажителю язв и бичевателю пороков от акушеров-гинекологов, патологоанатомов и гнойной хирургии первой городской больницы».

Настороженно следя за реакцией важничающих толстосумов, Бендер крадучись придвинулся к венку и, прервав краткое прощальное слово натуральным взрыдом, всхлипывая, припал к злополучной ленте.

И тут прослезились все присутствующие – и даже турецко-подданный, любующийся своим возмужавшим нахрапистым чадом, сентиментально закусил губу.

Я и два дюжих молодца бережно отнесли венок, с цепко повисшим на ленте безутешным гимназистом, в пролетку.

За углом Остап наградил меня томом «Анны Карениной» по голове:

– Ах ты, Остен-Бакен, слеподыр, затосковал по кованым сапожищам?

В дальнейших финальных похоронных аккордах больше я не фальшивил.

Глава 6.

С нуля

«Вас ждут золотые челюсти»

О.Б.

Коварная штука жизнь.

Ранней весной девятьсот двенадцатого турецко-подданный, дела которого упорно шли наперекосяк, умудрился за одну ночь в клубе проиграться до нитки и, утратив в два дня все, что имел, не нашел ничего лучше, как нажраться сулемы и скончаться в страшных судорогах.

Остап по мановению злого рока из пятнадцатилетнего среднеуспевающего гимназиста и активного деятеля на общественном поприще превратился в парию, неприкасаемого, оставшись без средств, квартиры и всего того, что делает человека человеком в глазах других.

Мой сердобольный родитель по доброте душевной пустил бывшего гимназиста и центрфорварда во флигель.

Студент-анархист куда-то канул еще в девятьсот седьмом. Наверное, сложил буйную головушку на морозных пресненских баррикадах.

Две недели, а может, и поболее, пролежал Бендер на койке, поверх пледа, уткнувшись в подушку, лишь изредка позволяя себе поужинать тем, что приносил я.

Но вот в одно прекрасное утро я увидел прежнего, заряженного энергией и энтузиазмом прирожденного авантюриста Остапа.

Ну, не совсем прежнего.

Злость и горечь наложили отпечаток на его лик.

– Ох, Остен-Бакен, вам слабо накормить обильным дворянским завтраком пролетария умственного труда, люмпена общественных мероприятий, павшего на дно потомка янычара?

Вернувшись нагруженный по ватерлинию припасами, я застал воспрянувшего комбинатора, энергично вышагивавшего из угла в угол.

– Подпольный гений будет утолять хронический голод, а ты внимай.

– Как я рад, как рад…

– Не надо излишних эмоций… Да, меня, как жалкую ничтожную крысу, загнали в угол, лишив привычного поля деятельности.

– Судьба играет человеком…

– Но самое главное орудие, превратившее обезьяну в человека, всегда при мне.

– Финский нож?

– Бери выше.

– Спички?

– Голова, Остен-Бакен, обыкновенная голова, но до отказа набитая высококачественными извилинами.

– Спиноза с аппетитом бенгальского тигра!

– Марк Аврелий – без лишнего веса и амбиций.

– Я не виноват, что у меня такая конституция…

– Виноват в отсутствии интеллектуального прогресса.

– Стараюсь, из кожи вон лезу – не получается.

– Дело поправимое… Мы своей монаршей милостью производим вас, достопочтенный оруженосец, в полномочного и полноправного агента по аферам… Отказываться бесполезно.

– А зачем мне отказываться от собственного счастья?

– И то верно.

– Есть идея?

– Думаю, крестьяне-переселенцы столыпинского призыва нуждаются в посильной помощи со стороны мягкоспящих и вкусноедящих.

– С этим я управлюсь махом!

– Чувствуется моя школа. Запомни… Основа основ – отрепетированная жалостливая речуга. Упираешь на забитость и безграмотность, на сифилис, косящий крестьянские ряды…

– На рахитизм!

– Маслом кашу не испортишь. Для приема даров мобилизуй Ингу. Пусть берет все – на досуге сами рассортируем.

Зов о помощи крестьянам-переселенцам, брошенный мной по-бендеровски душевно и проникновенно, разбудил в интеллигентских, околоинтеллигентских, дворянских и разночинных кругах добрые чувства.

Я призывал: отдать последнее уезжающим в Сибирь!

Инга упаковывала приношения в оберточную бумагу и перевязывала атласными лентами, пожертвованными подругами для благой цели.

За день набралась целая пролетка, и я торжествующе доставил добычу в логово.

Остап терпеливо ждал, пока я заполню флигель увесистыми свертками.

– Я всегда утверждал: чувство вины перед простым народом – прекрасное чувство и, главное, полезное, как домашнее животное, дающее молоко, сливки и сметану. – Остап взял верхний, самый скромный пакет. – Надеюсь, индивидумы, оторванные от правды жизни, обрадуют нас расписными подносами, золотыми чайными ситечками, ажурными подстаканниками и хрустальными чашами для пунша.

Алая лента скользнула на пол, и мы узрели пару поношенных, до безобразия облезлых галош.

– Начало обнадеживает, – сказал зло Остап, торопливо вскрывая второй сверток.

По комнате, стуча и подпрыгивая, разлетелись свечные огарки.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.