Мид Маргарет
      Одиночество, самостоятельность и
      взаимозависимость в контексте культуры
      (Американская концепция одиночества)
      Перевод Е.Егоровой
      Американцев часто обвиняют в том, что они одинокий народ, усматривая в этом черту их национального характера. Подобное представление подкрепляется целым рядом социологических и квазисоциологических утверждений; многие из них опираются на понятие аномии, то есть социального заболевания, которому подвержены люди в современных городах. Бытующее мнение о распространенности одиночества у американцев является суждением культурологического плана, поскольку оно предполагает, что другие народы англичане, французы, немцы, русские - менее одиноки, чем американцы, или допускает, что в какой-то иной период американцы были менее одиноки, чем сейчас. Доказательств в пользу обоих утверждений обычно приводится недостаточно.
      В предполагаемой вниманию читателей небольшой статье я намерена рассмотреть американскую концепцию одиночества как особого состояния человека в контексте даваемых американцами других оценок сходным обстоятельствам, таким, как: отсутствие друзей, пребывание в одиночестве вдали от близких, когда не ждешь поддержки от родных, знакомых, коллег и друзей; ностальгия или тоска по дому или переживание разлуки с любимым, когда человек расстался со своим прошлым, определенным местом или другим человеком, которые кажутся ему особо желанными. Можно сказать, что одиночество в таком смысле - явление абсолютно отрицательное; это состояние, которого каждый нормальный человек будет избегать и постарается его не допустить, как и другие близкие по смыслу обстоятельства, влекущие за собой неутолимое желание избежать их. Но одиночество отличается от перечисленных состояний своим более напряженным характером, отсутствием ярко выраженной специфики.
      Тоска по дому и тяжелая утрата: их осознание
      Тоска по дому есть сильная, почти непереносимая ностальгия человека, источник которой - в огромной радости, испытанной им в детстве, когда эта радость была связана с чисто детскими удовольствиями: вкусной едой и восхитительными снами там, где был родной дом, от которого человек теперь отделен и о котором ему что-то в настоящем напоминает. Характерно, что такое чувство переполняет ребенка, когда чужой человек укладывает его спать в чужом доме (за исключением тех случаев, когда в детстве ему доставляло удовольствие ночевать на новом месте). Если это так и было, то, как только мы начинаем устраиваться в новом номере гостиницы, ставим будильник или кладем бритвенный прибор на туалетный столик, у нас могут возникнуть воспоминания о радостях прежних путешествий по другим местам. Но чувство, что тебя, по выражению Пруста, поглотила "волна воспоминаний" о прошлом, или Heimweh1, как свидетельствуют примеры из немецкой литературы, страстное томление по определенному месту, времени и кругу людей, не очень характерны для американцев. Тоску по дому они склонны рассматривать как неудовлетворенность своим местонахождением в данный момент по сравнению с другими возможными ее вариантами. Из теплого отношения к определенным людям, к запаху свежеиспеченного хлеба или свежескошенной травы или к утреннему чириканью воробьев тоска по дому часто превращается у людей в настороженность по отношению к окружающей обстановке или в явное отвращение к ней. Пища, которая не нравится, потому что ты не привык к ней, жесткая или слишком мягкая постель, стол, на который не поставили стакан с водой, плохая вентиляция, отсутствие кондиционера или центрального отопления, аптекарского магазина2, ларька, где продают бутерброды с горячими сосисками, яйца на завтрак, еда не в том время, люди, говорящие на иностранных языках, - подобные обстоятельства, по словам американцев, вызывают у них тоску по дому. Это чувство - прямая противоположность типичной тоске по дому, возрождающей духовную притягательность прошлого; ей недостает специфики и горечи настоящей тоски по дому. Американец, заявляющий, что он истосковался по дому, вовсе не обязательно томится отсутствием отчего крова или хотя бы тоскует по жене и детям, он просто возмущен непривычностью своего теперешнего положения в целом. Как бы мать ни дорожила письмами сына, в которых он изливает свою тоску по дому, они обычно означают, что ему хочется прервать свое пребывание в незнакомом месте, а не свидетельствует о том, что он хочет ее видеть.
      Этот обобщенный протест против незнакомого и непривычного в отличие от особого томления по незабвенному прошлому соответствует той поспешности, с которой американцы меняют дома, машины, школы, работу, жен, товарищей по комнате, партнеров по играм. В Соединенных Штатах Америки дом - это здание, где ты живешь, и агенты по продаже недвижимости рекламируют еще не заселенные здания как заранее "уютные дома". Такое отношение шокирует англичанина, который никогда не решится назвать новый дом, в котором он еще не жил, "домом". Ребенок, переезжающий со своими родителями с места на место, привыкает спать примерно в такой же постели, что и прежде, есть примерно ту же еду, пить примерно тот же апельсиновый сок и каждый раз сталкиваться с любопытством и временной враждебностью товарищей по новой школе. При такой адаптации к многообразию в чем-то похожих ситуаций, узнаваемых по тем же ноткам в голосе матери или по тому же ворчанью и покашливанию отца по утрам, от маленького ребенка - хотя мы и не совсем уверены в этом - может потребоваться несколько более высокая степень приспособляемости, чем она требуется тогда, когда его укачивают всегда в одном и том же кресле-качалке, а из окна доносятся одни и те же запахи с полей. Однако имеются факты, свидетельствующие о том, что люди больше держатся за то, к чему им было трудно привыкнуть, как это бывает с заключенными, которые не могут спать на мягкой постели после жесткой тюремной койки, или с испольщиками, продолжающими употреблять свиное сало, которое они в детстве ненавидели, так как их заставляли его есть. Ситуации, в которых оказывается младенец в Америке, когда его таскают с собой по поездам и автобусам, ставят корзину с ним на сиденье в самолете, пристегивают ремнями на переднем сиденье автомобиля, оставляют его одного привязанным в машине на незнакомой улице, пока мать делает покупки, укладывают спать на чужой постели в чужих квартирах, оставляют на попечение постоянно меняющихся приходящих нянь, - эти ситуации могут вызвать лишь внешне хорошую и легкую приспособляемость, но где-то внутри она может оказаться слишком жесткой. Ребенок, привыкающий терпеливо включать целый ряд различий в свое представление о "доме", при определенной степени непривычности обстановки, когда вокруг ничего не напоминает ему дом, может все отвергнуть. В зрелом возрасте, находясь за пределами Соединенных Штатов, он готов все отдать, лишь бы поговорить с любым земляком из Джорджии или Калифорнии. Ощущение неприемлемости в целом всего слишком непривычного, о котором они часто заявляют во весь голос и облекают в форму "тоски по дому", другие могут легко принять за одиночество, особенно европейцы или те, кто слишком увлечен европейской литературой и культурой. И действительно, большинство американцев скажут, что они чувствуют себя более одиноко там, где тоскуют по дому. Но это чувство все же скорее безличная, отрицательная реакция на ситуацию и окружение, чем сильное томление по определенным людям и местам.
      Несмотря на свою неприязнь к слишком непривычному месту или кругу людей, американцы в целом с неодобрением относятся к тем, кто хандрит и неутешен, предаваясь воспоминаниям о каком-то отдельном месте или человеке. Уже не модно умирать от любви, "сгорать" от неразделенного чувства к неверному возлюбленному, чахнуть из-за того, что бросает муж, или слишком долго оплакивать умерших. Лучший комплимент, который живой супруг может сделать умершему, - это снова вступить в брак, показывая тем самым, что умерший был действительно хорошим мужем или хорошей женой и дал таким образом отличную рекомендацию брачному союзу как таковому. На похоронах одного из супругов, состоявшего в счастливом браке, можно услышать: "Я все-таки надеюсь, он снова женится (она снова выйдет замуж)". Предполагается, что понесшие утрату должны проявить, мужество, выезжать в свет и встречаться с людьми, опять заводить друзей и пытаться найти замену умершему супругу, ребенку или приятелю. Утрату, как и тоску по дому, считают скорее потерей чего-то вообще, чем потерей чего-то частного. Люди могут заметить: "Ей трудно будет найти такого, как Сэм", но такое замечание в какой-то степени означает, что они настаивают на том, чтобы она попыталась восполнить потерю. Молодой человек с трехлетним стажем супружеской жизни, от которого только что ушла жена, ошеломленный этим событием, так как считал себя хорошим мужем, устало заявляет: "Ну вот, теперь опять нужно искать себе жену". Он не потратил и нескольких недель на то, чтобы осмыслить свою потерю. Для американцев "держать нос кверху" знаменитое англо-саксонское присутствие духа - значит возместить утраченное.
      Младенчество и раннее детство: наедине с самим собой
      Необходимо прежде всего изучить отношение американцев к уединению, тому состоянию, когда человек остается наедине с самим собой, потому что подобное состояние часто приравнивают к одиночеству. Мы действительно надолго оставляем младенцев одних: в детской колыбели, в комнате без ночника, за закрытой дверью. С того самого момента, когда ребенка привозят домой из роддома, он должен привыкать спать всю ночь и не просыпаться, не ощущая рядом ласковой руки, не слыша родного голоса. В идеальном случае хороший младенец - тот, кто засыпает сразу, поняв, что плакать бесполезно: все равно никто не придет на его плач.
      Несколько лет назад я принимала участие в создании фильма, поставленного Канадским отделом кинематографии, в котором сравнивался один день из жизни японской, индийской, французской и североамериканской семей. Троих детей укладывали спать матери: они стояли у колыбели и напевали им песенку, пока малыши не заснули; североамериканского малыша родители бесцеремонно оставили одного в его комнате, без колыбельной песенки, с выключенными светом и за закрытой дверью. Американцы вздыхают, завидуя красоте обряда колыбельных у иностранцев, но это не значит, что, будучи родителями, они бы пошли на то, что укладывать дутей спать так, так это делается в других странах. В конце концов, ребенок должен научиться независимости и самостоятельности; самому засыпать - первый урок на пути к этому. (Между прочим, зарубежные обозреватели часто путают вздохи американцев, выражающие зависть, с их острой ностальгией по какому-то другому состоянию, положению дел, с искренним желанием изменить настоящее. Так, высказанное американцами пожелание иметь рядом с собой сильного, грубого, "мужественного" партнера-супруга иногда расценивается даже в некоторых исследованиях так, будто американские женщины недовольны своими партнерами-соотечественниками, тогда как в действительности они бы ни за что не пожелали обменять своих общительных, жизнерадостных, помогающих им мужей на экранных героев-любовников, которые фактически должны оставаться в этом амплуа как, к счастью, неосуществимая мечта наяву.)
      У американцев считается само собой разумеющимся, что младенцы должны долгое время находиться одни, лежа на спине и разглядывая потолок или полог коляски - больше им не на что смотреть. Сегодня иногда им дают игрушки, натянув яркие погремушки на веревку поперек кроватки или коляски на таком расстоянии, чтобы малыши не могли до них дотянуться своими ручонками. "Хороший ребенок" охотно остается один, лежит, что-то лепеча сам себе, в худшем случае он грохочет погремушками, позднее спокойно сидит в автомобиле в ожидании родителей. "Хороший ребенок" не требует, чтобы родители вставали ночью и смотрели, что с ним происходит; "хороший малыш" не просится все время на руки, капризничая, чтобы его развлекали. Эти требования, в отличие от тех, которые предъявляются детям в обществах других типов культур, представляются очень жесткими, особенно для младенца, недавно лишившегося утешительного покоя материнского чрева. Одев и ребенка и мать в текстиль, мы лишаем малыша, даже грудного, соприкосновения с кожей матери, и мы предпочитаем найти ему любое место подальше от ее груди и рук.
      Хотя невозможно утверждать, что какой-то способ ухода за ребенком позднее приведет к формированию особого и неизменного типа характера, когда он станет взрослым, можно сказать, что вся совокупность отношений взрослых к ребенку и память о детстве определенно связаны с тем, что ребенок ждет от жизни в будущем. Чему учится младенец-американец, не менее любимый, чем его сверстники в других странах, хотя его меньше ласкают родители и не часто поют ему колыбельные, - так это, по-видимому, тому, что с пребыванием в одиночестве нужно смириться, чтобы в награду получить человеческое общение в будущем. Хныкающий, плачущий малыш, ребенок, зовущий мать ради пяти глотков воды и трех походов в туалет, не считается "хорошим". На лицах взрослых он не увидит приветливых и одобрительных улыбок, когда в час ночи выберется из своей кроватки и появится в гостиной. Так он учится переносить одиночество, чтобы заручиться одобрением взрослых на остальное время. И для него поиски уединения подальше от назойливого постоянного присутствия других, а также чувство облегчения, наступающее, когда закрывается дверь кабинета, неприкосновенность его собственной комнаты образуют единый отрицательный комплекс. Отослать ребенка в свою комнату - типичное наказание у американцев, и во многих современных американских домах нет замков на дверях ванной. Позднее он узнает, что его возьмут с собой, если он не будет действовать на нервы родителям или своим старшим братьям и сестрам слишком бурным и шумным поведением. Вести себя так, чтобы пойти вместе с родными, то есть тоже пойти, не остаться одному, когда уйдут другие, чтобы тебя не отослали рано спать, - эти цели должен ставить перед собой американский ребенок, и его учат их ставить. Они накладываются на настойчивые требования, чтобы дети действительно шли спать и спали, чтобы они оставались дома с милой приходящей няней, то есть их учат мириться с тем, что их не берут с собой ради того, чтобы потом взять.
      Сначала взрослые настаивают на том, что, вполне возможно, предстает как преждевременное смирение с одиночеством. А затем, когда дети подрастают, это требование сменяется недоверием к ребенку, если он стремится остаться один, когда не спит. Сон, по существу, дает гарантию, что ребенок не занимается чем-то недозволенным. Но если оставить бодрствующего малыша одного в кроватке, то воображение матери рисует картин запретных детский оргий, разрушения и нежелательных игр. Предоставленный самому себе ребенок снимает с себя носки, рвет постельное белье, раздевается - а то и хуже. Хорошая мать настаивает, чтобы малыш спал один, радует его своим вниманием, когда он просыпается, и присматривает за ним, когда он бодрствует. Хорошую мать всегда настораживает, если ребенок исчез из поля зрения и притих. Фраза, обращенная к мужу: "Выясни, что там делает Джонни, и скажи, чтобы он прекратил этим заниматься", выражает общее мнение, что дети, избегающие внимания взрослых, что-то замышляют. По мере того как дети растут, стремление держаться подальше от взрослых ассоциируется с тем, что они "слишком много читают", - с неопределенным состоянием, которому противостоит аналогичное опасение - с точки зрения образованных родителей, - что они "не любят читать". Но в данной ситуации характерно следующее: родители, беспокоясь за ребенка, которого не оттащишь от книги, выдают свои действительные опасения, вызванные его длительной необщительностью, за опасения, что он испортит зрение, не научится ладить с другими детьми, будет мало находиться на свежем воздухе.
      Еще в большей степени не одобряется американцами мечтательность в детях. Карпентера, одного из первых американских астронавтов, вызвавшего у своих соотечественников придирчивое отношение и неприязненную реакцию, изображали как "одиночку", ребенка, одиноко восседающего в огромной расселине скалы. Мораль подобного отношения: ничего удивительного, что он поскользнулся, упал и умер. Среди картинок, используемых в тесте на тематическое восприятие с целью вызвать у детей ассоциации, есть и картинка с изображением одинокого ребенка, который смотрит на свою скрипку.
      Манус из Новой Гвинеи разглядел в данном образе счастливую целеустремленность: "Он думает, кем он станет". Но в восприятии жителей Соединенных Штатов Америки это разочарованный, грустный ребенок, удрученный неудачей и тоской. Он не мечтает о том, кем станет в будущем, он предается фантазиям о том, кем никогда не станет, и занятие его - в лучшем случае пустая трата времени. Эти американские табу, налагаемые на пребывание в одиночестве и мечтательность, исторически объяснимы. Суровые табу на слишком близкий контакт с собственным телом требуют "поместить" ширму между телом и самим собой наподобие одеяния, в котором когда-то принимали ванны послушники монастырей. Если ты совершенно один, окружающие могут расценить твое положение как состояние, когда тянет на неприличные поступки; такое точное представление о состоянии искушения автоматически способствует привлекательности соблазна, и приведенная выше фраза матери-американки "Выясни, что там делает Джонни, и скажи, чтобы он прекратил этим заниматься" отдается эхом во взрослой жизни. Табу на мечтательность было полезным во время тяжелых испытаний, выпавших на долю первых переселенцев; слишком долгий взгляд, устремленный в прошлое, лишал их способности мужественно переносить грубую пищу, плохо приспособленное для житья жилище и мириться с неукрощенной или суровой и непривычной природой. Американский ребенок, родившийся в семье первых иммигрантов или родившийся в семье, променявшей однажды сирень и магнолии садов восточного побережья на голые, обдуваемые ветрами равнины Канзаса и Небраска, учился у своих решительных родителей трезво смотреть на будущее, а не мечтать о недостижимых удовольствиях. Показательна в этом смысле европейская сказка о Джеке и бобовом зернышке, которая у самих европейцев заканчивается так: после смерти великана Джек с матерью, довольные друг другом, сидят рядом в сгущающихся сумерках; в то время как в американском ее варианте совсем взрослого мальчика, который дома всем только мешал, отпускают узнать, "почем фунт лиха", и он растет, как бобовое зернышко.
      Итак, в младенчестве и раннем детстве американские дети учатся переносить одиночество и радоваться обществу как награде за терпение. В школе их постоянно заставляют проявлять социальную активность. Они привыкают с недоверием относиться к уединенному времяпрепровождению, как к пустому и бесплодному, если не греховному. Затем приходит юность.
      Юность и половой партнер
      В тех цивилизациях, из которых вышла американская, было принято, чтобы юноша связал себя крепкими пожизненными узами дружбы с другими молодыми людьми. Предполагалось, что, отвыкая от дома, юноша должен найти себе друга, в такой же степени стремящегося определить свое лицо, стать личностью, получая удовольствие от взаимного доверия и самоанализа. Семейные отношения были неизбежно асимметричными, далекими от гармонии отношениями из-за различий в возрасте, поле, авторитете и темпераменте. Но лучшего друга выбирали, веря, что в нем, по сути, можно обрести симметричное зеркальное отображение собственной личности: человек того же пола и возраста, с такими же трудными родителями, от которых надо вовремя улизнуть, и теми же учителями, которых надо перехитрить или которым надо подражать, и с той же навязчивой и оправданной потребностью познать соблазнительное таинство пола, выбрать для себя карьеру и постичь философию жизни. Такая дружба в юности часто становилась прототипом настоящей близости. Она избавляла юношей от одиночества и весьма плодотворно способствовала формированию личности молодых людей. Брак в отличие от дружбы удовлетворял потребности совершенно иного рода, далекие от стремления к интеллектуальному, духовному или философскому общению. В каждой второй из известных высокоразвитых цивилизаций дружба между учащимися одного пола составляла неотъемлемую часть процесса воспитания.
      Но в Соединенных Штатах Америки традиция дружбы между учащимися школ неуклонно нарушается из-за снижения возраста вступления в гетеросексуальные связи; они включают свидания, постоянные встречи, добрачные половые отношения и брак. Начальные классы отдаляют друг от друга разнополых подростков, находящихся на совершенно разных стадиях физического, эмоционального и интеллектуального развития. Эти различия вносят грустную нотку во всю практику свиданий, подчеркивая разницу в развитии между мальчиками и девочками подросткового возраста. Присутствие в школе рано повзрослевших девочек обостряет у мальчика еще не развитую, предварительную, проявившуюся бы лишь со временем потребность в девочке, которая не будет ни придираться к нему, ни подавлять его. Мальчиков, да и девочек тоже, осаждают со всех сторон, заставляя назначать преждевременные свидания, и делают это их матери, так как они стали связывать проявившийся у детей интерес к шахматам или математике со склонностью к гомосексуализму, если не к другим вероломным поступкам. В тот самый момент, когда у мальчика-подростка пробуждаются возросшие и нереализованные потребности в самоанализе, плодотворным изучением которых он мог бы заняться с друзьями одного с ним возраста и пола, ему навязывают неуместное и изнуряющее его общение с девочками, физически более зрелыми, более настроенными на завоевание партнера, чем он, но с менее проявившимися интеллектуальными интересами. Способности проявлять нежность, теплоту, идеализировать окружающих оказываются преждевременно ориентированными на девочек, а отношения с другими мальчиками ограничиваются занятиями спортом с присущими ему грубостью и соперничеством. Так американские мальчики и (в качестве побочного продукта моды на преждевременные свидания) девочки упускают благоприятный случай обнаружить в себе то, что способствует интеллектуальной близости и терпимости к пребыванию в одиночестве. Дружба между людьми одного пола с предполагаемой в ней симметрией и сходным складом ума индивидуальностей предоставляет огромную возможность познать самого себя, попробовать пофантазировать, поделиться своими сомнениями и мечтами. Каждый из друзей позволяет другому высказывать свои сокровенные мысли вслух. А для этого в свою очередь нужно периодически оставаться одному, чтобы отшлифовать риторические фигуры и высокопарные фразы, и потом, облекая сокровенные мысли в подобную форму, преподнести их восхищенному другу. Как ребенок узнает от матери, что пребывание в одиночестве - это нечто такое, с чем надо смириться в младенчестве и чего надо избегать, когда немного повзрослеешь, так и американский юноша узнает от родителей, учителей, своей девушки, что уединенный интеллектуальный самоанализ и игра ума - бесполезные занятия, их надо забросить в интересах активной общественной жизни и целеустремленного выбора карьеры. Нереальные планы в отношении карьеры рушатся от замечаний его шестнадцатилетней подруги, возвышенные устремления низвергаются наземь вопросом: "И сколько лет на это уйдет?" Подобного рода размышления и самоанализ, которыми можно было бы поделиться с таким же социально незрелым и ищущим достойного собеседника товарищем одного пола, наталкиваются на неодобрение окружающих и стремление их подавить.
      Образ жизни, любовь и одиночество
      Раскрытый выше итог можно сопоставить с теми культурами, где малышей осыпают ласками или отгораживаются от внешнего мира стенками колыбели или пеленками, месяцами скрывают подальше от дурного глаза чужих людей или где матери все время носят их на руках, плотно прижав е себе, пока к пяти годам они не станут более самостоятельными. Каждый образ жизни дает свои собственные внутренние результаты в этом плане. Можно возразить, что американский образ жизни создает людей, которые свободно перемещаются в пределах социальной и пространственной мобильности, легко и быстро заводят друзей, очень недолго страдают от слегка разбитого партнером или партнершей сердца, способны за свою жизнь завести множество связей. могут влюбляться и жениться, работать и сотрудничать, вовлекая в такие отношения и связи гораздо больше людей, чем было принято в предшествующих цивилизациях, где эмоции имели более узкую направленность и глубокий смысл. Фактически можно задать вопрос, бывает ли американцу когда-нибудь так одиноко, как задумчивому европейцу, особенно если последний находится в Америке, где европейцы жалуются, что не могут найти ни друзей, ни времени побыть одним и поразмышлять.
      Но что в таком случае подразумевают американцы под подобным несомненным уничижением одиночеством? Это не острая тоска по определенным людям и местам; это не неумение найти друзей, с которыми возможна интеллектуальная близость, и, конечно же, это отнюдь не постоянное присутствие столь мало значащих людей, которое у европейца скорее обостряет, чем ослабляет ощущение одиночества. А если не перечисленные здесь состояния есть состояния одиночества, то что же тогда? Одиночество американца в том случае можно определить как пребывание его в одиночестве не по своей воле, когда это состояние другие соотечественники сочтут неуместным для себя. Пример - подросток, которому не с кем назначить свидание. Как заметил Джеффри Говер, для американцев в случае свидания важен сам процесс, а не человеке, пришедший на встречу. Если подросток должен ходить на свидание, но не ходит и если другие, особенно ровесники и собственные слишком наблюдательные родители, знают об этом, то жизнь становится невыносимой для девочки и все более неудовлетворительной для мальчика. У того, кто просил свидания и кого отвергли, подобная ситуация ассоциируется с позором отказа. Ни один из тех, кого захочет пригласить этот подросток, не пойдет с ним. Для девочки такая ситуация оборачивается дополнительным страданием из-за ее пассивности; ее никто не пригласил, и ничего тут не поделаешь. Страдание тем хуже, что оно безлико. Это не Ромео и Джульетта, вздыхающие друг по другу, а молодые люди, стремящиеся вызвать уважительное к себе отношение; навязанное же им недобровольное одиночество разрушает образ, создаваемый в расчете на публику. Сходные ситуации возникают в течение всей жизни. Быть незамужем, когда положено быть замужем, уехать в отпуск одному, прийти на вечер без спутники, одному пойти в театр, обрекать себя на одинокий вечер дома и - чего хуже и не может быть - в полном одиночестве обедать в День благодарения3 - все эти повторяющиеся время от времени несчастья американец и называет одиночеством. Джеффри Горер, рассматривая американцев с точки зрения антрополога, описывает их поиски общения как поиски подтверждения, что их любят. Начать хотя бы с того, доказывает Горер, что матери проявляют любовь к детям не в ответ на их любовь, а как награду за то, что они выгодно отличаются от своих ровесников. Так детям прививают чувство, что любовь это не двунаправленная, взаимная связь; ее скорее всего завоевывают за пределами подобных отношений каким-то своим действием или другим проявлением своих достоинств. Из такого понимания любви вытекает потребность в отклике - уверении, что ты достоин внимания и достиг чего-то. Поскольку американцы больше всего склонны подвергать сомнению свои достоинства, когда рядом нет никого, кто мог бы убедить их в обратном, они стремятся создавать постоянные возможности для контакта и общения - пусть это будет хотя бы радио - дома, на работе, в играх. В большинстве своем они не могут долго оставаться одни, а когда кто-то предпочитает одиночество, то возникает подозрение, в своем ли он уме. Горер продолжает:
      "Присутствие, внимание, восхищение других людей становятся, таким образом, неизбежным компонентом самолюбия американцев, и их психологическая потребность в таком отношении более настоятельна, чем у людей в других странах. Это придает особый характер социальным взаимоотношениям американцев со своими соотечественниками (за исключением иногда отношений между супругами и между родителями и детьми): такие отношения являются прежде всего средством, благодаря которому у американцев сохраняется и укрепляется чувство собственного достоинства. Данные отношения можно рассматривать как отношения эксплуатации, но эта эксплуатация почти всегда взаимна. "Я буду уверять тебя, что тебе все удается, если ты будешь уверять меня, что и мне все удается" - таким мог бы быть негласный договор, заключив который, два человека начинают строить свои взаимоотношения.
      Наиболее приятной формой выражения подобных уверений является не откровенная лесть или похвала (сами по себе они вызывают подозрение, что тебя хотят как-то использовать), а любовь или по крайней мере внимание, направленное исключительно на тебя, показывающее, что ты интересен и достоин уважения".
      Страданию, причиненному тем, что тебя оставили одного и все вокруг об этом знают, соответствует типичное для американца состояние: ощущение вины, возникшее из-за его одиночества. Чувство вины, прививаемое с детства родительским неодобрением, усугубляется сознанием, что человек, решивший провести вечер один, обрекает или по крайней мере может обречь другого на вынужденное одиночество. Как только американец уютно устроится один за обеденным столом или наедине с хорошей книгой, настроится пораньше лечь спать или нерешительно наденет пальто, собираясь пойти в кино один, так перед ним возникают несчастные лица тех, с кем он мог бы провести вечер: лица одиноких родителей, вдов и разведенных женщин, незнакомцев, студентов-иностранцев или просто слишком навязчивого мужчины и немного надоевшей женщины, эти видения давят на него со всех сторон. В представлении американца провести вечер одному - значит вести себя как эгоист; поскольку ты поступаешь так по своей воле, вечер может оказаться приятным, но поскольку это приятно, тогда, вспоминая табу детства, такое поведение становится греховным, эгоистичным, даже жестоким.
      При обучении малыша самостоятельности и независимости в контексте американской культуры явно выделяется тенденция рассматривать общение с человеком не как обоюдное в своей основе стремление скрасить друг другу одиночество, не как акт взаимно удовлетворяющего обмена, а скорее как дар, который один человек приносит другому. Из-за особого значения, придаваемого независимости как аспекту самостоятельности, идеальным предполагается тот человек, общества которого ищут, - другими словами, идеальным представляется человек, пользующийся популярностью, и тот, кто благодаря своей удачливости ищет впоследствии тех, кому меньше повезло в жизни, ищет одиноких и оставшихся за бортом.