ГЛАВА V

Благородный Полишинель, рыцарственный поэт и возлюбленный прекрасной Коломбины, одетый в голубой атлас, и доктор Панталоне в маске с длинным носом, в фиолетовом колпаке и черном плаще, покидали сцену, сопровождаемые овациями. Более всего дамы старались выказать аплодисментами горячую симпатию милому поэту, который так их тронул и растрогал, рассказывая о своей любви и поучая расчетливого сотоварища, как нужно поступать, чтобы предупредить возможные измены жены.

Тем временем из противоположных кулис показались две красотки, о которых шла речь, а следом — блестящий забияка, соблазнитель и лжец из всех лжецов — капитан Коккодрильо.

Красавец был в испанском — в желтых штанах, облегающем красном камзоле, при шпаге и в огромной шляпе с целым помелом вылинявших перьев. Вид у него при этом был грозный и смешной одновременно, и стоило ему открыть бесстыжий рот, он вызывал то взрывы смеха, то возмущенные возгласы женщин и даже враждебные реплики из зала.

Сначала капитан принялся похваляться, что предыдущей ночью ему удалось ввести в состояние, влекущее за собой серьезные последствия, не менее двухсот девиц. И несмотря на титанические усилия, которых потребовал столь небывалый подвиг, он отнюдь не чувствовал себя истощенным.

— Если какая-то из дам, присутствующих в театре, желала бы испробовать меня по этой части, готов ей услужить — заявил он, тараща глаза и кланяясь, вздымая при этом с пола тучи пыли перьями своей гигантской шляпы.

Капитан оглядел зал, словно в ожидании откликов на свое бесстыдное предложение, но поскольку ответом ему стали только смех и свист мужчин, разочарованно тряхнул головой.

— Не знаете, что теряете, прелестные дамы, отказываясь добровольно от такой единственной оказии, — заметил он. — Завтра я уезжаю…

— Куда тебя черти несут? — раздался голос из дальних рядов.

— Куда? — подхватил капитан. — В Эфиопию! Вы должны знать, что меня там ждет инфанта Пафлагонии, дочь короля Нижней Ингантины. Прелестная девушка! Только черная как смола…И все равно в сто тридцать раз прелестней самой наибелейшей германки. И вдобавок глухая!

— Да-да, глухая, — повторил он, переждав взрыв смеха. — И нечего смеяться. Река Нил на водопадах так шумит, что оглушает всех эфиопов на сто миль вокруг, так что они теперь даже рождаются глухими. Моя инфанта в результате и немая — это ещё большее достоинство! Спросите сами тех, у кого болтливые жены…И вот это очаровательное существо любило меня в полной тишине, но очень горячо. Так горячо, что должна была родить мне сына. Но тут её родственники заметили, как далеко зашли между нами дела…

Воздев очи горе он вздохнул так глубоко, что пуговицы от камзола брызнули в разные стороны.

— Они хотели склонить меня к женитьбе, — продолжал он свою болтовню, — и для приманки королевский казначей сразу предлагал в приданое два мешка золота, ровно шестьдесят шесть тысяч цехинов. Но страшный гнев охватил меня при мысли, что у меня будет черная жена. Кровь забурлила в жилах и едва не закипела, лицо мое потемнело, как грозовая туча, брови и волосы на голове встопорщились как иглы, глаза вертелись, как мельничные жернова, нос распух, как огурец, шея вытянулась, как ливерная колбаса, и всеми телесными отверстиями стал я извергать грозные звуки, подобные грому и молниям…

Взрывы смеха заглушили его безумную тираду, но не помешали и далее мимически изображать столь необычное состояние души и тела, что едва не довело зрителей до конвульсий от смеха сверх меры.

— Ничего странного, что мои несостоявшиеся тесть и теща перепугались до смерти и взяли ноги в руки, — закончил он наконец, возвысив голос почти до крика, чтобы перекрыть шум. — Казначей тоже сбежал, рассыпав по дороге приданое. А инфанта…Ах, дорогие мои! Этого я не мог предвидеть… Инфанта от страха преждевременно разродилась наследником трона — готовеньким, со скипетром и в короне!

Пока весь зал содрогался от смеха, ловкий Коккодрильо уже заметил, что не один на сцене, и явно очарованный прелестями Коломбины и её приятельницы, приступил к соблазнительным маневрам, которые тут же нашли отклик у темпераментной жены Панталоне. Коломбина, к которой он тоже подкатывался, поначалу принимала его холодно, зато он, напротив, выделял лишь её. В результате всего этого Арлетта Панталоне, охваченная ревностью, попросту бросилась ему на шею, кстати в весьма неподходящий момент, когда фиолетовый колпак и черный плащ доктора уже показались из-за кулис.

Пойманный с поличным, капитан проявил достаточно здравого смысла, чтобы дать стрекача, увлекая за собой Коломбину и оставив Арлетту во власти разъяренного мужа. Но отнюдь не Панталоне перешел в атаку: его опередила шустрая бабенка, превратившись в яростную фурию, засыпавшую его обвинениями. Град попреков обрушился на голову мужа, а драматические детали, касающиеся его неудач в науке любви, были выявлены публично, к величайшему удовольствию аудитории.

— Тебя стоило отравить, старый бездельник! — восклицала Арлетта. — Да, повторяю: чтоб ты отравился или чтобы тебя черти взяли, и поскорее! Обещаю, ты меня не устережешь. Раньше или позже капитан пристроит тебе рога выше башен собора Нотр-Дам! И клянусь своей честью, что помогу ему в этом изо всех сил!

Но угрозы эти казались в тот момент не слишком реальными: капитан упорно рвался к иной цели; ничего не дала надушенная записочка, которую переслала ему Арлетта с хорошенькой горничной; он решил совратить Коломбину…

Тут перед ним возникли преграды. Арлекин, верный слуга Полишинеля, сам влюблен в возлюбленную хозяина, и его не удавалось подкупить даже с помощью миленькой горничной, которая охотно кое-чем пожертвовала бы ради симпатичного юноши. Коломбина, правда, позволяла себе флиртовать, но не уступила окончательно, а запальчивый поэт готов был выхватить шпагу и продырявить Коккодрильо, который вовсе не пришел в восторг от такой возможности.

И вот наконец капитан находит способ. Из прокисшего вина, которым угощают его в харчевне, он готовит «напиток верности»и на вес золота продает доктору Панталоне, а на полученные деньги покупает фальшивые драгоценности — чтобы одолеть сопротивление Коломбины.

Кажется, средство подействовало: Коломбина приняла колье из рубинов и назначила ему свидание.

Но без новых трудностей не обходится. Арлекин знает о месте встречи, а Панталоне подозревает, что его обманули и что Арлетта должна встретиться с капитаном. В то же время Полишинель, не сознавая пустоты и ветрености женщин, ищет свою любимую, опасаясь скорее её похищения, чем измены. Арлекин колеблется, выдать ли ему правду: хозяин вспыльчив и может убить не только вероломного соблазнителя, но и неверную любовницу.

Нет, такого допустить нельзя! Арлекин с отчаянием в сердце обманывает поэта: подтверждает, что Коломбина в компании доктора и его супруги отбыла в церковь.

Полишинель, успокоенный таким известием, слагает оду в честь своей богини, Арлекин же спешит к маэстро Панталоне, чтобы уведомить того, где якобы Арлетта с капитаном трудятся над построением ему тех самых рогов, высотой с башни Нотр-Дам.

Фокус удается, правда на время. Коломбина, не узнанная доктором Панталоне, спасается бегством, а капитан Коккодрильо получает хорошую взбучку от обоих приятелей, после чего занавес падает под бурю оваций.

Когда он поднимается снова, посреди сцены стоят три более — менее довольных пары: Коломбина с Полишинелем, Арлетта с супругом и её горничная с Арлекином. Однако сбоку высовывается Коккодрильо, и мадам Панталоне кокетливо строит ему глазки. Они обмениваются многозначительными взглядами.

— Quand il n'V a pas de grenouilles, on mange les crapauds!11 — со вздохом заявляет капитан, хотя Арлетта и ничем не напоминает жабу.

Стефан Грабинский, насмеявшись до слез, и вместе с тем весьма возбужденный, вышел из душного театрального зала и, зачерпнув в легкие свежий воздух, поискал взглядом Мартена, которого вместе с Марией Франческой пригласили в одну из лож, зарезервированных для придворных. Но среди толпы, покидавшей театр, он их не обнаружил; видимо, им предстояло и далее сопровождать короля, к зависти и огорчению тех, кто такого почета не удостоился.

Зато встретил он Жозефину с Катариной де Карнарьяк в сопровождении шевалье Айртона и его двух приятелей, и Луизу, явно утомленную поведением Карла Фронту, который был влюблен в неё без взаимности, проявляя свое чувство главным образом в жалобных вздохах.

Луиза тут же завладела локтем Грабинского и перестала вовсе замечать присутствие молчаливого кузена, который тащился рядом с миной человека, обреченного на муки. Как только Стефан обращался к Жозефине, а тем более к Катарине, которая испытывала на нем чары своих взглядов с поволокой и многообещающих улыбок, пальчики младшей мадмуазель де Карнарьяк сжимались на его локте, а с миленьких губок слетала реплика на любую подвернувшуюся тему, вопрос или замечание, сформулированные так ловко, что ответ и последующая беседа обретали характер весьма доверительный, что в свою очередь как-то обосабливало их от остальных спутников.

Несмотря на эту обдуманную тактику они продолжали держаться все вместе, и вместе добрели до портовой набережной, чтобы полюбоваться фейерверком и лодками, освещенными цветными лампионами и убранные цветами. Целая их флотилия сновала по реке, окружая барку пиротехников адмиралтейства, откуда раз за разом летели в небо разноцветные ракеты, вздымались водопады искр, расцветали огненные веера, спирали и башни, мигали падающие звезды.

Когда зрелище кончилось, они дали подхватить себя толпе, спешащей на рынок, где уже зажглась иллюминация перед ратушей и напротив дворца губернатора. Из железных корзин, закрепленных на высоких щитах, вылетали желтые, красные, зеленые и голубые огни, а дым вздымался вверх и повисал в неподвижном теплом воздухе над городом. Хотя мало кто из жителей остался в домах, все окна были освещены, и, пожалуй, никто в Бордо в ту ночь не спал.

Толпа шумела, растекаясь по улицам; в боковых переулках, где ждали кареты, возникали стычки возниц и прислуги; на противоположных концах рынка гремели оркестры; хороводы танцующих в масках и маскарадных костюмах увлекали за собой молодых и старых; пьяные крики неслись из распахнутых дверей харчевен и таверн, где вино лилось рекой; люди смеялись, пели, кричали, воры обрезали кошельки у подвыпивших мещан и только городская стража в нарядных камзолах неподвижно замерла у ворот ратуши, стражники с алебардами у ноги стояли у входа во дворец губернатора, а величественный метрдотель и два привратника у портала проверяли приглашения, без церемоний выпроваживая тех, кто не был приглашен на банкет.

По правде говоря, ни шевалье Айртон, ни один из его приятелей похвастаться таким приглашением не могли, но оказалось, что его в состоянии прекрасно заменить пара золотых монет, и молодые люди без помех оказались в роскошных салонах его превосходительства в самое время, чтобы насытить аппетит и жажду у обильно заставленных столов.

Король восседал на возвышении в зале приемов, среди виднейших католических и гугенотских вельмож, которые вначале косились друг на друга, но под воздействием вина, а также благодаря стараниям дворян и королевских приближенных, перестали коситься друг на друга словно голодные псы вокруг оброненной кости, и по крайней мере на эту единственную ночь — столь не похожую на ночь Святого Варфоломея двадцать пять лет назад — оставили все раздоры.

Не обошлось, впрочем, без столкновения, которое, однако, возникло совсем на иной почве, и среди шумных забав под конец этой ночи было замечено лишь немногими.

Вызвал его вновь назначенный губернатор Перигора, граф де Бланкфор, который в сопровождении мсье де Ля Сов и барона де Трие в боковой комнате, где прислуга охлаждала кувшины с вином, наткнулся на Мартена. Граф был уже полупьян и настроен весьма благожелательно ко всем на свете — даже к тем, кого презирал в трезвом виде. И потому при виде корсара, который, по его мнению, только своей любовнице был обязан за королевскую ласку и свежеиспеченное дворянство, принял покровительственный тон.

— Полагаю, мсье де Мартен, — заявил он с презрительной ухмылкой, — стоит выпить по бокалу вина, раз уж мы тут встретились — и вы, и я в новом качестве. Что вы об этом думаете?

— Как угодно вашей милости, — ответил Мартен холодно, но без особого неудовольствия.

Де ля Сов пожал плечами, но барон де Трие подыграл Оливье, предвкушая какой-то розыгрыш с его стороны, и велел подать четыре кубка.

— За здоровье прекрасной сеньориты! — провозгласил он, обращаясь к Бланкфору.

— Nescias, quod scis, si sapiens! — провозгласил Бланкфор словно бы в ответ, глядя однако в глаза Мартену.

— Что это значит? — спросил тот. — Меня латыни не учили.

— Если умен, молчи, хотя и знаешь, — излишне услужливо перевел де Трие.

Мартен наморщил брови, не будучи полностью уверен в смысле этого намека. Потом заметил, что взгляды графа и барона устремлены в соседний зал, и машинально сам взглянул в ту сторону.

Марии Франческе что-то нашептывал на ухо мсье д'Арманьяк, первый камердинер Его королевского величества. Она явно покраснела и смешалась. Потом подняла взгляд на короля. Казалось, тот ожидал этого, рассеянно беседуя с какой-то дамой, пытавшейся занимать его беседой, ибо в глазах Генриха сверкнул огонек усмешки. Мария опустила ресницы и едва заметно кивнула.

— Вы поняли? — спросил граф Оливье. — Nescias, quod scis…

Он не договорил: ледяное вино из кубка Мартена хлестнуло ему в лицо.

Грабинский не был свидетелем этой сцены, а короткое замешательство, которое после неё последовало, ускользнуло от его внимания, занятого исключительно отзывчивой особой Луизы. В ту минуту они прижимались друг к другу в оконной нише, полускрытой тяжелой портьерой, и целовались до беспамятства, причем Стефан открыл внезапно и вполне неожиданно для себя самого, что всего несколько поцелуев хорошенькой женщины легко отодвинули в тень и рассеяли его сентиментальные мечты и страдания, причиной которых была Мария Франческа. На какой-то миг он почувствовал себя виноватым, словно совершил измену. Но это мимолетное чувство мелькнуло лишь раз, между первым и вторым поцелуями. У него в ту минуту явно было занятие получше, чем оценка своих поступков. Луиза смотрела ему в глаза, и хотя видела в них лишь себя, он об этом не имел ни малейшего понятия. Уста её были слишком свежи и сладки, чтобы от них отрываться и тратить время на наблюдения и рассуждения.

Это сентиментальное тет-а-тет рядом с гудящим говором и смехом залом не могло продолжаться больше нескольких минут. Его грубо прервал какой-то лакей, желавший отворить окно. Наткнувшись впопыхах на сплетенную в объятиях пару и вытаращив глаза он замер с разинутым ртом, словно лишившись от удивления и дара речи, и сознания того, что нужно делать. Потом он коротко заржал и припомнив вдруг, зачем его послали, кинулся к окну.

— Экипаж его превосходительства мсье д'Амбаре! — заорал он во все горло, перегнувшись наружу.

— Потише, осел, — рявкнул у него над ухом Грабинский. — Тут тебе не корчма!

Но в ту же минуту его оттолкнул ещё один переросток в ливрее, который во все горло требовал карету графа де Бланкфора и экипаж барона де Трие.

Это было уж слишком; схватив обоих парней за воротники, он словно двух баранов стукнул их лбами.

И тут же пожалел об этом: крик, который те подняли, привлек Айртона и Карла Фронте, а с ними целую кучу любопытных.

— Капитан Мартен спрашивал о вас, — поспешно бросил ему Айртон. — Случилось нечто чрезвычайное.

— Где? — спросил Грабинский. — О чем речь?

Но их разделили протискивавшиеся к окну, и ответа он уже не услышал, а потому стал встревоженно протискиваться к выходу, оставив Луизу её унылому кузену.

Добравшись до обширной почти пустой прихожей, увидел мсье д' Амбаре и шевалье де Бельмона, которые, казалось, спорят или что-то обсуждают с мсье де Ля Сов и бароном де Трие. Мартен стоял в стороне, заложив руки за спину и нетерпеливо хмурясь.

— Ах, ты здесь! — воскликнул он при виде Стефана. — Это очень хорошо.

Полуобняв его, отвел в сторону.

— Я сейчас должен поехать к Арману, — тихо сказал Ян. — А может к Ля Сов или куда угодно, хоть за сто лье от Бордо, чтобы разделаться с Бланкфором, не оскорбив Его королевское величество. Хочу, чтобы ты взял под опеку сеньориту и проводил её на корабль. Скажи ей это в подходящий момент, так, чтобы не привлечь ненужного внимания. Найми портшез и проводи прямо на борт. Только тебе могу я это доверить. Ждите меня в порту. Постарюсь вернуться поскорее.

Грабинский хотел о чем-то спросить, но шевалье де Бельмон и д'Амбаре закончили переговоры и призывали поторапливаться.