Приключения, причем не слишком приятные для людей, не привыкших к мореплаванию, начались ещё прежде, чем исчез из виду польский берег.

Сильный ветер с высокой волной задержали королевский флот до 5 августа возле Хеля, и большинство сухопутных крыс все это время провисели на бортах, отдавая Нептуну непереваренные польские деликатесы.

Лишь к вечеру того дня бог соленых вод видимо сжалился над шляхетскими желудками или сам уже был сыт их содержимым, ибо несколько утихомирил бешеные валы и шестого августа «армада» миновала Борнхольм, потом остров Хано, а восьмого прибыла к Оланду.

Счастье, казалось, улыбалось Зигмунту. 10 августа пал Кальмар, а Самуил Ляский занял Стокгольм.

Король, несколько ошеломленный такой удачей, а ещё больше измученный путешествием, решил — вопреки советам адмиралов — немного отдохнуть в Кальмаре. Там проторчал он целых две недели, лишь после чего двинулся дальше на север, намереваясь взять Стегеборг, важную по стратегическим соображениями твердыню, расположенную на полпути к столице Швеции.

Это промедление вызвало фатальные последствия. В конце августа и начале сентября бушевали небывалые бури, и одна из них рассеяла польскую «армаду», нанеся ей серьезные потери.

Зигмунт оказался в бухте Стегеборг только второго сентября с двадцатью восемью кораблями; до девятого адмирал Банер успел разыскать и привести туда ещё двадцать два уцелевших, хотя и сильно потрепанных судна.

Несмотря на столь поредевшие силы, высадка под Стегеборгом удалась, а первая стычка на суше была выиграна королевскими войсками. Случилось так отчасти за счет корабельной артиллерии вице-адмирала Майделя, который по приказу короля все время поддерживал польское наступление орудийным огнем с моря.

Зигмунт был очень горд этой своей идеей, тем более что Банер жаждал использовать корабли скорее для атаки флота Карла Зюдерманского у Аландских островов, с целью взять его под перекрестный огонь вместе с верной королю финляндской флотилией, чем для бесконечной бомбардировки шведских сухопутных сил. Упрямство Зигмунта вскоре оказалось губительным для всей кампании. Карл велел адмиралу Шеелю тихонько оставить Аланды и запереть королевские корабли в заливе под Стегеборгом, что и произошло 29 сентября.

Флот шведов насчитывал двадцать пять кораблей, в том числе шесть крупных галеонов с двадцатью четырьмя орудиями, и две галеры по шестнадцати орудий на каждой. Вместе с артиллерией меньших судов Шеель располагал почти трехкратным перевесом в огневой мощи.

Король был поражен таким превосходством, но не в силах удержать крепость и не видя иного выхода, велел Банеру пробиться обратно в Кальмар. Толковый адмирал ринулся в атаку и действительно расчистил путь отступления для своей поредевшей флотилии: почти два десятка кораблей прорвались сквозь шведский кордон. Часть из них вместо Кальмара бежала в Гданьск, а в руки Шееля попал «Белый Орел»и множество транспортных судов, а среди них хольк «Артус» со всем королевским багажом.

Через несколько дней, 5 октября, состоялась битва под Стангебро, в которой королевские войска потерпели решительное поражение. Зигмунту пришлось принять позорные условия перемирия: Карл среди прочего потребовал выдачи Стена Банера, и верный слуга законного монарха лишился свободы, а потом и головы на эшафоте в Норркепинге.

Командование остатками польской «армады» принял Гент Амелинг. Король отказался от путешествия в Стокгольм в сопровождении восемнадцати шведских кораблей, не доверяя этому эскорту, приданному дядей. Амелингу удалось провести несколько из них в Кальмар, занятый польским гарнизоном. Но это было уже не возвращение, а бегство…

28 октября Зигмунт погрузился на борт «Финска сван»и двинулся обратно в Гданьск. Единственными его приобретениями в шведском королевстве стали: Кальмар, в котором он оставил сильный гарнизон, и Стокгольм, занятый его сторонниками. Но Стокгольм вскоре был взят Карлом, а Кальмар не мог долго обороняться без помощи из Польши.

Тем временем на Балтике продолжались осенние штормы. Королевские корабли в сражениях с ними теряли паруса и протекали все больше. Второго ноября «Финский лебедь» бросил якорь у поморских берегов неподалеку от Жарновца, и король, измученный неудачами, страхом и трудностями путешествия, ощутил наконец твердую землю под ногами. Он не хотел уже вверять свою особу кораблям; дорогу в Гданьск одолел по суше и 7 ноября остановился в гданьской ратуше, чтобы дождаться возвращения своей «армады».

Это было поистине жалкое возвращение: у Лятарни стали на якоря едва двадцать четыре корабля из тех восьмидесяти пяти, которые три месяца назад покидали Гданьск. Они более походили на выброшенные на берег обломки, чем на корабли и суда. Почерневшие, драные паруса висели на реях, которые каким-то чудом ещё удерживали перетертые и ободранные топенанты; мачты качались в гнездах, борта протекали, трапы, фальшборты и обшивка кают были ободраны, поломаны или просто разбиты волнами.

Несмотря на такой разгром Зигмунт не пал окончательно духом. Поскольку ни в чем он не видел своей вины, то упрямство и на этот раз взяло верх над сомнениями. Даже после падения Стокгольма оставался Кальмар — прекрасные ворота вторжения, сквозь которые он мог ворваться в Швецию, лишь бы только собрать достаточно большой и сильный флот для перевозки свежих войск.

Тем временем король решил произвести спешный ремонт нескольких уцелевших судов, чтобы подкрепить и снабдить гарнизон Кальмара, возглавляемый толковым комендантом Яном Спарре. Поручил он эту миссию Владиславу Бекешу, а сам не спеша отправился в Варшаву.

Генрих Шульц с самого начала с большим вниманием следил за судьбой шведской экспедиции, поскольку от её успеха зависели многие его финансовые операции, а также его «частная политика»в отношении короля с одной, и гданьского сената — с другой стороны. Несмотря на свои симпатии к католическому монарху, Шульц не хотел излишне втягиваться в эту авантюру, пока не определится победитель и на море, и на суше. Слишком хорошо знал он, что большинство советников недовольно затеями Зигмунта из опасения, как бы Гданьск не утратил свое привилегированное положение, если королевский военно-морской флот будет постоянно пребывать в нем после одержанной победы. Следовало признать справедливость этих опасений. Победа Зигмунта Вазы была бы одновременно победой Речи Посполитой и укрепила бы государственную власть над городом; кто знает, не подорвало бы это впоследствии монополию гданьского купечества и его права по открытию и закрытию навигации.

В таком случае лучше было слыть сторонником и союзником короля, иметь за собой известные заслуги в делах короны, и особенно в военных. Шульц в этих обстоятельствах видел для себя путь к получению огромного влияния и доходов.

Но если бы Зигмунт потерпел неудачу, все осталось бы по-прежнему. Гданьск наверняка не согласился бы играть роль военного порта Речи Посполитой, что всегда угрожало его интересам и торговому судоходству. В конфликте с побежденным королем сенат имел все шансы настоять на своем и тогда лучше было бы сохранять добрые отношения с сенатом.

Шульц избегал излишнего риска. Всегда действовал за кулисами, а если обстоятельства вынуждали пойти в открытую, страховался с обеих сторон и маневрировал так, чтобы ни с одной из них не конфликтовать. Умел выждать решающий момент, готовый как к атаке, так и к отступлению.

Известие о блокаде польского флота под Стегеборгом адмиралом Шеелем стало первым предостережением практичному мечтателю: Генрих тут же внес нужные поправки в свои мечты о могуществе, хотя отказываться от них и не думал даже после разгрома под Стангебро, правда уже наверняка зная, что их реализацию придется отложить надолго. Пришлось ему запастись терпением.

Он умел быть терпеливым. Это качество очень часто помогало ему в жизни. И он обязан был ему не меньше, чем коммерческой изворотливости и отсутствию всяких предрассудков.

Его предвидения на этот раз оправдались весьма скоро: король проиграл, а Гданьск поднял голову. Но он, Генрих, на этом ничего не потерял. Все его негласные денежные вклады опирались на залоги, которые так или иначе приносили доход. И он спокойно мог выжидать благоприятного момента.

Тем временем его поглотили всяческие личные дела, и прежде всего увлекательная игра в завоевание и удержание симпатий сеньориты де Визелла.

Шульц верил только в Господа и в силу денег. Эти два божества взаимно дополняли друг друга в его сознании. Для завоевания симпатий первого достаточно было блюсти предписания церкви: молитвы, соблюдение праздников и обрядов, регулярные исповеди для очищения души от грехов, а также известные материальные пожертвования в пользу святынь и служителей церкви. В обмен на это Провидение явно покровительствовало ему в здешней жизни и должно было обеспечить жизнь вечную после неизбежной телесной кончины.

Такое положение казалось Шульцу справедливым и даже выгодным. Только людям бедным предписывалась безупречная чистота и порядочность, раз им было не по средствам купить себе отпущение грехов. Он же мог грешить и даже допускать определенные проступки, без которых трудно добыть и умножать большое состояние: ведь он не только исповедовался в этих прегрешениях, но тут же заказывал мессы, поддерживал духовенство и жертвовал на украшение храмов Господних. Генрих не сомневался, что и Господь им доволен. Разве в противном случае позволил бы он ему купаться в достатке и богатеть и впредь?

Вера в другое божество находила подтверждение едва ли не на каждом шагу. Еще раз подтвердилась она, когда Генрих воспользовался своим богатством, чтобы склонить Марию Франческу уступить его порочным желаниям. Сеньорита любила драгоценности и наряды. Перед ними она устоять не могла, ну а Шульц не жалел расходов.

Вокруг Гданьска, сразу за его стенами и защитными валами, в кое-как сколоченных шалашах. сараях и халупах, крытых соломой, гнездилась городская беднота. По большей части это были мелкие ремесленники, не входившие в цеха, портовые рабочие и перекупщики, которые собрались с разных концов Польши и не получили права на проживание в городе. Там царили грязь и нищета. Но чуть дальше начинались обработанные поля, а в сторону Вржеща и Оливы тянулся чудный лес, на севере достигавший самых берегов моря. Через этот лес, похожий на огромный парк, просветленный прелестными полянками, вел широкий битый шлях, обсаженная по краям тополями и липами. К северо-западу от города он приближался к Висле, потом сворачивал налево, пересекал Вржещ, миновал Оливу и через рыбацкую деревушку Соботу вел к Пуцку.

Направо и налево от него ответвлялись проселочные дороги, ведущие к жбурским деревням и поселкам, а также к фольваркам, дворам и усадьбам, составлявшим тайную или явную собственность богатых гданьских горожан.

Одна из таких усадеб, на так называемых Холендрах, принадлежала Генриху Шульцу.

Название «Холендры» осталось от колонии нидерландских огородников-эмигрантов, которые поселились поблизости на небольших наделах или приобрели в собственность соседние участки. Шульц тоже сдал им в аренду свои поля, которые вскоре превратились в сады и плодоносящие огороды. Себе он оставил только дом и небольшой прекрасно ухоженный парк, окруженный высокой кирпичной стеной.

Заправляла там хозяйством пани Анна фон Хетбарк, особа когда-то весьма светская, с буйным прошлым и не слишком приличной репутацией. В молодости она набиралась опыта при дворе королевы Боны, а позднее стала приятельницей и спутницей знаменитой развратницы Дороты Дзерговской, сестры недоброй памяти архиепископа гнезненского Петра Гамрата. Полжизни провела она в разъездах по Италии, Австрии и Германии. Красавица имела множество любовников и недотепу-мужа, который растратил целое состояние на поиски «философского камня».

Теперь, уже под шестьдесят, она отнюдь не производила впечатления солидной матроны. Напротив: её веселые манеры, склонность к забавам, деловая хватка, врожденная любовь к интригам, и прежде всего неисчерпаемая жизнерадостность делали её куда моложе, чем в действительности. Одевалась она очень ярко, по итальянской моде, носила в основном фальшивые, но хорошо подделанные драгоценности, умело красила волосы, брови и ресницы, румянила гладкие щеки, а кармин губ, белизна зубов и блеск угольно-черных глаз придавали её лицу почти натуральную красоту.

Шульц немного её побаивался и не совсем доверял, но обойтись без неё не мог. Ему приходилось время от времени принимать разных людей, не всегда таких, которых можно было привести во Двор Артуса. Случались и мимолетные приключения, и встречи с женщинами самого разного уровня, что он скрывал от жены, а также перед чопорными гданьскими нотаблями, среди которых пользовался с этой точки зрения безупречной репутацией. Правда, и среди них, и особенно среди младшего их поколения, были у него доверенные компаньоны, которые тайком бывали на Холендрах, где при таких оказиях играли в карты и в кости, пили и резвились в обществе девиц. Анна фон Хетбарк умела все устроить и с молчаливого согласия Генриха извлечь из этой процедуры довольно неплохой навар для себя. На её деликатность и умеренность вполне можно было положиться.

С Генрихом они были на «ты» на основе какого-то далекого родства или свойства. Только во время визитов некоторых чужеземцев фрау Анна сходила за его тетку, а для Гданьского сената и солидных обывателей — и за хозяйку поместья на Холендрах.

В Гданьске не поминали её скандального поведения в молодости при великосветских дворах. Она снова была состоятельна, как все полагали, значит ей многое можно было простить, тем более что жила она не в городе и не подлежала формально тамошним законам, предписаниям и обычаям.

Приезжала она в коляске, запряженной парой рослых коней, с кучером в домотканом капоте и гайдуком в кафтане того же материала, часто в обществе экономки или прислуги. Заходила в соборы, делала закупки, проводила немало времени на примерках новых нарядов, любовалась хрусталем и фарфором, золотошвейными и ювелирными изделиями, примеряла дорогие меха, тонкое фламандское и кельнское полотно, венецианские кружева, заморский бархат и шелк, приценялась к винам и ликерам, специям и южным фруктам для украшения стола. Потом заезжала в некоторые мещанские дома, чтобы взыскать ростовщические долги с легкомысленных гданьщанок, либо в тайне от мужей и отцов дать им новые займы под высокий процент. Была деликатна, осторожна, изобретательна и тактична. Ей можно было доверить даже самые интимные и деликатные дела. В её тайных услугах не разочаровалась ни одна из влюбленных парочек и ни одна из красивых женщин или девушек, которые, согрешив в отсутствие мужа или родителей, желали любой ценой скрыть фатальные результаты такого шага, а потом потихоньку от них избавиться.

В некоторых домах, особенно чужеземных, её принимали с почетом, поскольку она знала свет, придворные манеры, прекрасно держалась и бегло владела иностранными языками. Это импонировало и высшим королевским чиновникам, и вельможной шляхте, съезжавшейся в Гданьск с провизией на сезонные ярмарки.

Когда Генрих Шульц вернулся из последнего путешествия, привезя сеньориту де Визелла, как раз начинался августовский съезд, ещё более пышный виду присутствия короля, который со дня на день должен был отплыть со своей «армадой»в Швецию. В замешательстве и при небывалом наплыве народу прибытие гданьского судна из Франции не привлекло особого внимания. Генрих сошел на берег почти незамеченным и отвез Марию Франческу к Анне фон Хетбарк, на Холендры.

Две женщины — старая и молодая — быстро подружились. Несмотря на очень большую разницу в возрасте, у них были общие интересы, а прелестная сеньорита своим темпераментом и склонностью к романам напоминала Анне её молодые годы. Фрау Хетбарк искренне её полюбила и рвалась передать весь свой жизненный опыт по части отношений с мужчинами, причем нужно признать, что попала на весьма благодарную почву.

Мария Франческа в свою очередь была очарована бодрым нравом, остроумием и развеселым образом жизни своей необычной компаньонки и наставницы. Никогда ещё у неё не было приятельницы, с которой постоянно можно было поделиться впечатлениями и которая не старалась бы с ней соперничать. Тем охотнее она раскрыла перед Анной душу, поверяя все сомнения, заботы и печали.

Гданьск сеньорите понравился. Она и не думала, что город так богат, красив и многолюден. Говор, шум. Толкотня на улицах и площадях, разноязыкая пестрая толпа приезжих, склады и лавки, полные заморских товаров, роскошные свиты вельможных панов, сверкающие золотом их одежды с брильянтовыми пряжками, соболиные шапки с пучками черных перьев, сколотых драгоценными аграфами, порт, полный судов, харчевни и трактиры, кипящие веселыми возгласами пирующих под звон бокалов, разодетые горожанки в окнах и на порогах — все это её необычайно развлекало и даже несколько ошеломляло.

При оказии на одном из банкетов в ратуше ей представили нескольких молодых дворян и рыцарей из окружения короля. Среди них был Лукаш Опалинский, наследник княжеского титула, и Станислав Опацкий, родственник Гамратов и Дзерговских, и свояк Анны фон Хетбарк. Оба потеряли головы из-за прелестной сеньориты, и наперегонки старались услужить ей, она же позволяла обожать себя, не уступая впрочем горячей страсти первого, и слегка приободряя второго, который оказался не столь смелым. Она была в своей стихии: морочила голову обоим, пользуясь и прочими, чтобы вызвать ещё большую ревность и неуверенность в сердцах поклонников.

Генрих Шульц со своей любовью особо ей не навязывался. Редко мог найти он время на посещение своей загородной резиденции, а если это и случалось, приезжал в обществе какого-нибудь гостя, обычно чужеземца, которого угощал роскошным обедом, желая привлечь на свою сторону или похвалиться перед ним красотой и обаянием Марии Франчески и жизнерадостностью и остроумием Анны.

Он по-прежнему не жалел денег на удовлетворение капризов сеньориты, что в известной мере смягчало недовольство или холод, с которым принимала та его порывистые ласки.

В глубине души она уже тосковала по Мартену. Когда королевский военный флот вышел в море, а через несколько недельна Святого Гжегожа — кончилась ярмарка и шляхта толпами покинула Гданьск, возвращаясь по своим усадьбам, в сердце Марии надолго воцарилась тоска. И не могли разогнать её ни поездки в город с Анной, ни восхищение множеством знакомств и связей приятельницы, ни развлечения, которые придумывала фрау Хетбарк.

Вот только за азартной игрой в карты Мария Франческа настолько оживлялась, что забывала о Мартене. Эта страсть захватывала её все больше, вот только счастье ей не улыбалось. Пару раз она довольно крупно проиграла Готарду Ведеке, который был хафенмейстером, или старшим над морской стражей порта и Лятарни, и Вильгельму Шульцу, двоюродному брату Генриха. Проигрыши её бесили. Она не хотела соглашаться с таким поворотом судьбы и считала его издевательством, поскольку привыкла, что во всех делах ей уступали первенство. Ведь она была молода и хороша собой; к тому же оба гданьских богача — Готард и Вильгельм — за ней приударяли. Им следовало проиграть, чтобы доставить ей удовольствие. А на самом деле те бесстыдно загребли её денежки, даже глазом не моргнув.

— На их великодушие в игре не рассчитывай, — насмешливо посоветовала ей Анна. — Не требуй слишком многого от судьбы, которая столь благосклонна к тебе по прочей части. Ей просто следует немножечко помочь.

— Каким же образом? — спросила удивленная сеньорита.

— Весьма простым. Садясь играть, выбери соответствующее место за столом.

— Откуда же мне знать, на каком месте повезет?

— Всегда напротив зеркала, — невинно улыбнулась фрау Хетбарк. — Если украдкой ты в него заглянешь, своей хорошенькой мордашки всего скорее не увидишь, но карты Ведеке или Шульца — наверняка, в зависимости от того, кто сядет против тебя. Это намного облегчает выигрыш…

Мария Франческа рассмеялась.

— Теперь я понимаю, почему ты не проигрываешь! Но… где мне взять второе зеркало? — спросила она после минутного раздумья. — И не слишком ли это…это…

— Вульгарно, — закончила за неё Анна. — Ну разумеется! Если хочешь, я научу тебя и прочим способам и станем играть вместе. Нужно только знать меру. Излишнее везение в игре может вызвать ненужные подозрения.

— Ты очень умная! — с искренним уважением заявила Мария. — Мне ещё многому нужно учиться, чтобы с тобой сравняться.