ГЛАВА XVII

В ту ночь Мартен не позволил себе сомкнуть глаз и отдохнуть. Он хотел окончательно измучить Рамиреса и его людей, а поскольку сам проспал пару часов после обеда, то ощущал себя в силах бодрствовать хоть целые сутки.

Каравелла решительно держалась юго-западного курса, значит не на Азоры, как он вначале полагал, а скорее всего к Мадейре. Атаковать её он собирался только когда они окажутся на полпути от цели. Но случай распорядился иначе, и позднее Мартен смог оценить, как он обязан этой случайности.

Случилось это незадолго до восхода солнца и было настолько поразительно, что в первую минуту ни на «Зефире», ни на «Санта Крус» никто не мог угадать причины происшедшего.

Первоначальная ситуация и все развитие событий с точки зрения командора Бласко де Рамиреса выглядели так: почти вся орудийная прислуга уже давно находилась на артиллерийских палубах по левому борту, и все оттого, что «Зефир» неведомо в который раз маневрировал так, словно собирался обгонять каравеллу именно с той стороны. Рамирес, наученный множеством предыдущих наскоков такого рода, даже не рассчитывал, что Мартен в самом деле решится на проведение столь рискованного маневра до конца; он полагал, что с минуты на минуту тот сменит курс и вновь останется позади. Но несмотря на это погнал своих канониров на боевые посты, не исключая прислуги двух шестифунтовых октав в кормовой надстройке.

«Зефир» приближался медленно; прошло примерно полчаса, а он ещё не вошел в пределы досягаемости октав. Разумеется, огня не открывали, ожидая либо сокращения дистанции, либо смены его курса, но для Рамиреса такое ожидание было настоящей пыткой.

И тут на нижней артиллерийской палубе грохнуло тяжелое орудие, и сразу после этого разнесся раскатистый грохот залпа всем левым бортом. В результате сильнейшей отдачи одиннадцати пушек «Санта Крус», словно ударенный обухом, качнулся вправо, и все попадали на палубу, сбитые с ног могучим внезапным толчком.

Рамирес тоже рухнул, но тут же вскочил и взглянул за корму. «Зефир» плыл прежним курсом, прекрасно видимый на фоне посветлевшего неба; держался в трех четвертях мили сзади и левее каравеллы, но не настолько близко, чтобы его можно было достать хотя бы из фальконетов, горизонтальный угол обстрела которых слишком ограничен. Значит, залп не был направлен в него. Тогда в кого или во что, в таком случае? В море кругом было пусто. Ни паруса, ни следа других кораблей до самого горизонта.

Рамирес выругался и помчался вниз к своим артиллеристам. На первой палубе наткнулся на ошеломленного помощника, который командовал батареей фальконетов.

— Ты куда дал залп? — рыкнул командор.

Офицер не мог произнести ни слова. Зубы его стучали, по смертельно бледному лицу стекали струйки пота. Рамирес был готов пустить ему пулю в лоб, но спохватился, что таким образом лишится единственного человека, способного руководить огнем всей батареи.

— Зарядить орудия! — скомандовал он. — И пошевеливайтесь!

Сам же поспешил ниже, к тяжелой батарее. Там он надеялся найти разрешение загадки: ведь первый выстрел громыхнул оттуда.

« — Измена? — думал он по дороге. — Бунт? Или они обезумели?»

Влетев в мрачный коридор, полный дыма, перешагнул высокий порог и через несколько шагов споткнулся о какого-то человека, лежавшего у лафета первого орудия. Не владея собой, пнул его изо всех сил, но не услышал даже стона. Человек этот — молодой канонир — был мертв; лицо разбито и расколот череп. В судорожно сжатом кулаке застыл ещё тлевший фитиль.

Командир батареи был почти столь же ошеломлен, как и его коллега палубой выше, но все же выдавил несколько слов в ответ на резкие, полные сдержанной ярости вопросы командора.

Уверил, что не спал, хотя наверняка был немного не в себе, когда услышал гром первого выстрела. Он не подал никакой команды, — просто не успел даже крикнуть. И канониры сами приложили фитили к запалам.

Почему они это сделали? Пожал плечами. Грохот вырвал людей из тяжелой дремы; они могли подумать, что в сонной одури пропустили приказ открыть огонь. Такое вполне могло померещиться, ибо уже сорок восемь часов их держали в полной готовности, с дымящимися фитилями в руках.

Рамирес, несмотря на кипящее внутри бешенство, признал такое объяснение весьма правдоподобным. Впрочем, это не угасило ярости, с которой он теперь честил и мордовал канониров. Набросился было и на их командира, но то, видимо, тем временем пришел к выводу, что терять ему теперь нечего, и отскочив назад, выхватил шпагу.

— Я прикажу тебя повесить! — взвизгнул командор.

— Можете велеть расстрелять меня, ваше превосходительство, — отрезал офицер. — Я дворянин, как и вы. И оскорблений не потерплю!

Несколько мгновений они мерились взглядами, после чего Рамирес первый сунул свою шпагу в ножны. Командир батареи сделал то же самое.

— Этот несчастный, — сказал он, указав на труп с разбитым черепом, — видимо случайно коснулся фитилем запала, когда заснул. Отдача орудия разбила ему голову.

— Ему повезло, — буркнул Рамирес. — Останься он жив, я с него шкуру бы содрал.

И тут откуда-то сверху, видимо с кормовой надстройки, раздался грохот выстрела.

— Октава, — заметил офицер, командовавший батареей. — Там, видно…

Договорить он не успел: его прервало содрогание всего корабля и громкий треск, донесшийся с палубы. Секундой позже с левой стороны прогремел короткий раскат залпа, и сразу после этого над головой командора раздался шум, который рос и ширился, как дикий рев и рокот взбесившейся реки.

Рамирес сразу понял, что ему грозит. Мысли стрелой проносились у него в голове, которая готова была лопнуть от ужаса: «Зефир» пошел в атаку! Готовится к абордажу! Огонь легких орудий с палубы не сможет его удержать, а весь левый борт безоружен!

— Разворот! — заорал он во весь голос, словно команда на палубе могла его услышать. — На правый борт! — крикнул он командиру батареи. — Все на правый борт, к орудиям!

Прыгнув к трапу, Рамирес снова споткнулся о лежавшие останки и помчался на палубу.

Мартен, услышав грохот одиночного выстрела, а потом целый залп с «Санта Крус», в первый момент подумал, что там произошел взрыв пороха. Но увидев мачты и паруса каравеллы, вынырнувшие из тучи дыма, сносимого ветром, понял, что произошло нечто иное. Не пытаясь даже отгадать, что именно, Ян тут же оценил возможность для атаки и не замедлил ей воспользоваться.

На то, чтобы откатить тяжелое орудие, зарядить его и вновь просунуть дуло наружу, закрепить лафет и прицелиться, умелой прислуге требовалось не меньше получаса, в то время как «Зефир» мог нагнать каравеллу и оказаться у её левого борта за несколько минут. Из этого простого расчета вытекало столь же простое решение: атаковать!

Свистки и окрики боцманов подняли на ноги всю команду. Канониры заняли боевые посты при орудиях. Кливеры и стаксели побежали вверх, поймали ветер и «Зефир» полетел вперед, круто вспенив волны.

Мартен понимал, что предстоит битва ни на жизнь, а на смерть. Если не овладеть каравеллой с первого удара, отступать будет некуда. И он поставил все на карту: решил бросить на абордаж почти всю команду, оставив на «Зефире» лишь Томаша Поцеху с несколькими пушкарями, зная, что главный боцман в безвыходной ситуации предпочтет поднять на воздух и себя, и «Санта Крус», чем сдаться.

Во весь голос он сообщил об этом своим людям.

— Мы должны победить или умереть! Другого выбора нет.

Ответом был вопль воодушевления, который тронул его до глубины души. От возбуждения, переполнявшего его, Ян забыл про Марию, и тут увидел её камеристку Леонию, выходящую из кормовой каюты. Окликнул, но та видимо не услышала, так как была глуховата. Заколебался: успеет ли ещё раз увидеть Марию Франческу? Взглянул на «Санта Крус». Каравелла не меняла курса и была уже совсем близко, в каких-то восьмистах ярдах. Могло показаться, что ничего особенного на её борту не произошло. Но нет, такого быть не могло. Ведь не салют же он слышал!

« — Это какая-то ловушка, — подумал он. — Нельзя спускать с них глаз. И так я слишком рискую.»

Кто-то потянул его за рукав. Нашедшая его наконец Леония не представляла толком, что происходит, но выглядела испуганной.

— Сеньорита…сеньорита одевается… — повторяла она.

— Скажи, чтобы пришла сюда, — прервал её Мартен.

— Я здесь, — раздался за его спиной спокойный голос, от звука которого Яна охватила горячая волна. — Орудия гремели… Что, уже? …

— Да, — подтвердил он, глядя ей в глаза. — Сейчас все решится.

Снова взглянул на каравеллу, после чего заговорил, уже не отводя глаз:

— Я хотел видеть тебя, Мария. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, что если мне не повезет, то оба корабля пойдут на дно. Рамирес может уцелеть — и больше того, получит шанс освободить тебя — только в том случае, если мне удастся захватить «Санта Крус».

— Я не боюсь, — сказала Мария Франческа. — Пусть все решится.

— Так сильно ты меня ненавидишь?

Ответа он уже не услышал. Из кормовой надстройки «Санта Крус» сверкнула вспышка пламени, ядро просвистело над палубой «Зефира»и долетел звук выстрела.

— Руль лево на борт! — скомандовал Мартен.

Корабль развернулся почти на месте, повернувшись правым бортом к каравелле. Мартен склонился на открытым люком.

— Огонь!

Багровая молния пролетела вдоль борта, содрогнулась палуба, рявкнули орудия, густые клубы дыма закрыли обзор.

Мартен крикнул:

— Лево руля! — и, перепрыгнув поручни, соскочил на шкафут к своим боцманам.

Сеньорита де Визелла с бьющимся сердцем и раскрасневшимся лицом следила за разыгравшейся битвой. Глаза её не в состоянии были охватить весь ход событий; замечала она только отдельные ситуации и сцены, как в кошмарном сне.

Вот из рассеивавшихся клубов дыма вынырнули две перебитые на середине мачты испанского корабля, который начал дрейфовать боком, сносимый ветром.

Вот на реях «Зефира» опадают паруса, а его длинный бушприт, словно рог сказочного единорога, пронзает ванты и штаги каравеллы, вязнет в них как в сети, и оба корабля сталкиваются бортами.

Вот Мартен с рапирой в руке карабкается на палубу «Санта Крус». Он уже там! Трое в сверкающих шлемах преграждают ему дорогу, колют пиками, но он уворачивается от них и сам наседает. Один из алебардистов падает с проткнутым горлом, два других исчезают под телами корсаров, словно волной заливающих палубу. Крики вздымаются и стихают, слышны одиночные выстрелы, вопли триумфа и ужаса.

Перед кормовой надстройкой чернеет строй солдат; их густые шеренги растут, неустанно пополняясь новыми бойцами, словно какая-то непонятная машина их выбрасывает изнутри корабля. Они строятся клином, который трогается с места, набирает ход и как таран вонзается в самую середину атакующих.

На высокой корме остался только один человек. Он стоит, нагнувшись и всматривается вперед. Это Бласко де Рамирес! Смотрит сверху вниз на палубу «Зефира», что-то кричит, отдает какие-то приказы, указывает шпагой на марсы на мачтах.

И туда уже взбираются его мушкетеры, когда из-за спины сеньориты раздаются выстрелы. Это главный боцман Поцеха и его шесть отборных стрелков. Каждый из них падает на колено, целится, стреляет, встает и перезаряжает оружие. Готовые, заранее отмеренные заряды вместе с пыжами падают в дуло, за ними — свинцовые пули, постукивают шомпола, на полку замка сыплется порох, щелкают взводимые курки. Стрелок опускается на колено, прикладывает мушкет к плечу, прищуривается. Длинный ствол взлетает вверх, к испанцам, которые ещё не успели укрыться в своих корзинах, закрепленных у верхушек мачт. Слышен близкий грохот, кислый удушающий дым взвивается над кормой «Зефира», а с вантов каравеллы падает смертельно раненый солдат. Падает безвольно, как тяжелый мешок, раскинув руки, или на мгновение зависает, конвульсивно хватаясь за канаты, пока смерть не разорвет этих объятий.

Но что же происходит там, ниже, на главной палубе? Что стало с клином пехоты, закованной в сверкающие кирасы?

Нет уже плотного клина с густыми шеренгами. Его строй лопнул, смешался и рассеялся. Корсары, правда, подались в стороны перед этим натиском, но тут же впились в бока стального клина, как слепни впиваются в тело несчастной лошади. Сверкнули ножи, короткие тесаки, тяжелые мексиканские мачете и топоры. Кровь течет по доскам палубы; лязг оружия, вопли раненых, стоны умирающих и крики сражающихся слились в какой — то адский хор.

Где Мартен? В такой толпе невозможно разглядеть его фигуру. Или он убит? Ранен? Захвачен врагами?

Вот он! Вырвался из самой гущи этого ужасного побоища. Проложил себе дорогу окровавленной рапирой, бежит к трапу кормовой надстройки, перескакивает три, четыре ступени, и останавливается перед Рамиресом.

Бласко отшатнулся, словно увидев привидение. В самом деле, Мартен выглядит ужасающе. Истекает кровью, волосы слиплись, глаза пылают, на лице, почерневшем от порохового дыма, белеют зубы, потому что он смеется — хохочет во все горло, словно обезумел. Но Рамирес уже взял себя в руки. Его сверкающая шпага блеснула в первых лучах солнца. Неожиданный укол в самое сердце — неотразимый выпад!

Мария Франческа громко вскрикнула, словно это её сердце было пробито. Но в ту же секунду увидела второй блеск — на этот раз высоко над головой Рамиреса, и тут же поняла, что это его шпага и что Мартен жив. Теперь только он сжимал в руке оружие. Сверкающий клинок, которым Рамирес нанес молниеносный удар, с лязгом рухнул на палубу «Зефира».

Она кинулась вниз, чтобы поднять его. Сталь сверкнула безупречной чистотой — следов крови не было.

Посмотрела на корму каравеллы. Мартен стоял за спиной противника, держа его за шиворот и крича по — испански:

— Сложить оружие! Ваш командир сдался!

Штаб командора Бласко де Рамиреса, изрядно поредевший, поскольку в Кадисе сошли на берег начальник артиллерии, интендант и главный навигатор, дабы уладить всякие формальности и вопросы снабжения корабля в портовых учреждениях, состоял теперь всего из четверых младших офицеров, не считая командиров батарей тяжелых пушек и фальконетов, а также капитана, командовавшего морской пехотой.

Этот последний именовался Лоренцо Запата и служил под командой Рамиреса уже несколько лет, необычайно к нему привязавшись. Как и Рамирес, отличался он вспыльчивым характером, превосходя того жестокостью и хитростью. Родом он был из богатой семьи мексиканских гачупинос и имел приличный доход, а потому любил разыгрывать большого барина, хоть не имел никакого титула. Он был влюблен в профессию солдата и отдавался ей со страстью, которую, однако, не вознаграждали повышениями по службе, и все по причине неудержимого темперамента, вызывавшего непрерывные бесчинства и даже убийства, какие совершал он при любой оказии.

Учитывая его положение и бросавшуюся в глаза близость к командору, Мартен поместил его в отдельную каюту под охрану Славна, как и Рамиреса, которого сторожил Клопс. Остальных офицеров заперли в боцманском кубрике и Ян допрашивал их по очереди, желая разузнать о местопребывании Золотого флота.

Знали они немного, а Рамирес и Запата вообще отказались давать информацию.

К ним относились с особым внимание. Мартен сам принял их шпаги и пистолеты, запретил своим людям любой грабеж пленных и зашел в своем благородстве настолько далеко, что даже не приказал обыскать офицеров, благодаря чему у капитана остался рожок с порохом и мешочек с пулями.

Запата счел такую манеру поведения глупостью, хотя и сам себя в душе именовал глупцом. Зачем же он расстался с пистолетом, который тоже мог припрятать? Оружие всегда пригодится, ведь нет такой ситуации, которая не могла бы вдруг перемениться, если человек способен на лету схватиться за любую возможность.

Лоренцо Запата не раз попадал в переделки, но никогда не расставался с пистолетом, и — нужно признать — был ему обязан не одному избавлению. А вот теперь он был безоружен, и причем исключительно по собственной вине. Всего лишь горстка пороха и несколько пуль — что за ирония судьбы! Для тридцатилетнего мужчины, опытного солдата и командира, ошибка была непростительной. Он поспешил, словно напуганный молокосос, и лишился шанса, который оставило ему провидение…

Сквозь маленький круглый иллюминатор носовой надстройки он мог видеть, что делается снаружи. Наверно, мог бы увидеть и Золотой флот с его могучим эскортом, если бы тот вышел с Мадейры.

Да, если бы!

Но ведь так могло случиться! Ему пришло в голову, что Бласко должен всеми способами затягивать эту вынужденную задержку борт о борт с корсаром, который — не иначе при помощи нечистой силы — завладел каравеллой.

Корсар был глуп — это не подлежало сомнению. Значит можно водить его за нос, используя его легковерие. С какой бы стати ему оставлять их в живых? Что его к этому склонило? Или красотка в пурпурном платье, которую Лоренцо заметил на его корабле, имела с этим что-то общее?

Да, несомненно, — решил он.

Лоренцо заметил, что Рамирес при её виде побледнел, как мел, и опустил глаза. Значит, он её знал! Запата терялся в догадках, поочередно их отбрасывая. Ему не приходило на ум ни одно правдоподобное объяснение собственных наблюдений. И в конце концов он перестал ломать над этим голову.

Его внимание на миг отвлекла возня с такелажем, в котором увяз бушприт «Зефира». Там появились несколько человек с топорами — парни на подбор, нужно признать. Таких моряков в Испании не встретишь. У корсара была прекрасно подобранная команда.

« — Взять бы их в регулярные войска, годик помуштровать — что бы это были за солдаты!» — подумал он.

Разумеется, им пришлось бы отречься от ереси, но уж он — то выбил бы её из их твердых гугенотских лбов.

Еще он слышал торопливый стук молотков, доносившийся из трюмов каравеллы.

« — Заклепывают орудия, » — и при этой мысли волна ярости подкатила к горлу.

Лоренцо прошелся взад — вперед по каюте, чтобы остыть, и вновь взглянул на работавших матросов.

Его поражала их сила и ловкость, когда они затем взялись за перегрузку ящиков с серебром из трюмов «Санта Крус»в трюмы «Зефира». Сердце его сжалось при виде этой картины, но он не в силах был оторвать взгляда.

— Полмиллиона пистолей, — вздохнул он. — Недурной улов. Ничего удивительного, что их главаря не интересуют наши тощие кошельки и убогие украшения. До конца жизни он будет купаться в достатке, а его люди…

Он оглянулся через плечо, осененный внезапной идеей. Перси Барнс, который ни на миг не спускал с него глаз, вздрогнул и схватился за рукоять одного из пистолетов, заткнутых за пояс. Но пленник видимо вовсе не собирался прибегнуть к насилию. Он лишь отошел от окна и сел напротив него на край койки.

— Неплохой улов, — повторил он вслух.

Перси осклабился в ухмылке и бросил:

— Нам это не в диковинку.

Он на минуту задумался, которое из своих невероятных приключений рассказать этому благородному сеньору в связи с его репликой, явно приглашавшей к разговору. Любил Перси порассказать о своих подвигах, особенно когда имел дело с джентльменами, с этими hombres finos, которых он с виду презирал. Но, к сожалению, такие оказии перепадали ему чрезвычайно редко. И тем более горел он желанием воспользоваться такой исключительной возможностью.

Славн отдавал себе отчет в своем превосходстве над испанцем, которого считал грандом или хотя бы графом, и который теперь стал обычным пленником. Некоторая снисходительность в отношении его не запрещалась. Зато потом можно будет похвалиться, как вдвоем с неким идальго вели они душевную беседу. Он заранее наслаждался впечатлением, которое произведет среди приятелей, собутыльников и портовых девиц своим рассказом, конечно приукрашенным немного его фантазией.

— Вы походите на порядочного человека, — небрежно обронил Лоренцо явную неправду, поскольку выглядел Славн скорее убого и отталкивающе. — Наверное, вы главный боцман?

Симпатии Перси Барнса теперь явно склонились на сторону узника.

— Что-то в этом роде, — промямлил он. — Я часто остаюсь за него, и вообще если есть ответственное дело — всегда зовут меня.

— Это сразу видно, — поддакнул Лоренцо. — Но если бы вас надлежаще оценили…

— Ба! На другом корабле я был бы уже штурманом, — вздохнул Перси и на миг умолк, припоминая обиды, понесенные на «Зефире».

Но не о них он собирался говорить, по крайней мере не обо всех. Для начала собирался блеснуть перед «графом» своим геройством, а лишь потом пожаловаться не несправедливую оценку своих заслуг. Однако Запата вновь прервал ход его мыслей вопросом, который перевел разговор на другую тему.

— Интересно, какова же ваша доля в этой добыче, — заметил он, кивком указывая на окно, за которым сундуки с серебром поднимались на блоках вверх и описав дугу в воздухе опускались в трюм «Зефира».

— Две шестисотых доли, — не подумав откровенно ответил Перси и слишком поздно прикусил себе язык, сообразив, что будь он «кем-то вроде главного боцмана» — должен был бы получать по крайней мере втрое больше.

Но это его замешательство видимо ускользнуло от внимания идальго, поскольку тот лишь сочувственно и понимающе кивнул и в свою очередь спросил, сколько оставляет себе капитан Мартен.

— Половину, — ответил Перси. — Половину всей добычи.

— И такой дележ добычи не кажется вам оскорбительным? удивился Запата.

— Что делать! — вздохнул Перси. — Таков уговор.

Ему пришло в голову, что в глазах этого знатного сеньора он смахивает на нищего, что вовсе не входило в его намерения. Чтобы поправить дело, он сказал:

— По правде говоря, обычно каждый из нас имеет дополнительный доход с того, что добудет на свой страх и риск…то есть, я хотел сказать, своими силами.

Идальго понимающе усмехнулся. Взгляд его мимоходом скользнул по пистолетам бравого боцмана. Они не составляли пару: один был покороче, не блистал отделкой, другой сверкал серебряной гравировкой и перламутром.

— И эти пистолеты тоже стали вашей добычей? — поинтересовался он.

— Да, — Перси небрежно коснулся рукоятей. — Эти игрушки я добыл в двух разных частях света.

— Мне очень нравится тот, что покороче, хоть он и скромнее с виду, — заявил Лоренцо. — Когда — то у меня был такой. Если бы вы не опасались подвоха и поверили на слово, что я не стану пытаться вас застрелить, хотелось бы посмотреть на него. И разумеется, услышать историю, как вы его добыли, добавил он.

Славн заколебался: можно ли было верить слову идальго?

« — Да что там, — подумал он. — Будь он на свободе — конечно нет! Но здесь он в одиночку ничего с пистолетом не сделает, даже если вдруг пальнет мне в лоб. К тому же и выстрелить не сможет, если я ссыплю с полки порох.»

Вытащив из-за пояса пистолет, он взвесил его на ладони и незаметно потряс, покосившись потом на запал.

— Для надежности можете высыпать остальное, — добродушно посоветовал ему Лоренцо.

Перси устыдился, но скрыл смущение улыбкой.

— Осторожность никогда не мешает, — шутливо заметил он.

— Никогда, — охотно согласился Лоренцо, протягивая руку за пистолетом.

Едва почувствовав тот в ладони, едва взглянув вблизи, он уже знал, что пули, спрятанные в мешочке под мундиром, как раз подойдут по калибру.

— Por Dios! — вскричал он, искренне удивленный. — Он точь-в — точь как мой! Я год назад свой потерял в одной таверне в Севилье!

— Ну, это наверняка не тот, — сухо отрезал Славн. — Я свой добыл лет восемь назад.

— Разумеется, — поспешил пояснить Лоренцо. — Я лишь хотел сказать, что мой был точно такой же. Отличался от этого лишь монограммой и гербом на рукояти.

Перси не знал, что такое монограмма, но успокоился. Пленник не собирался затевать с ним ссоры и не предъявлял никаких действительных или надуманных претензий на пистолет, который впрочем немногого стоил.

« — Что ему так нравится в этом старом хламе? — раздумывал он, следя за каждым движением Лоренцо. — В Амстердаме за два дуката можно купить полдюжины таких пукалок.»

Капитан все ещё разглядывал пистолет и вздыхал, словно не в силах с ним расстаться.

— Память, — шепнул он. — Дорогая память о семье…

Поднял глаза на Славна.

— Боцман, — сказал он срывающимся от возбуждения голосом. — Я дал бы вам за это скромное оружие двадцать пистолей золотом. Все, что у меня есть!

У Славна перехватило дух. Двадцать пистолей! Жадность сверкнула в его глазах, но тут же заговорили остатки здравого рассудка. Продать оружие пленнику? Это грозило петлей.

— Слово даю, все бы сделал для вашего превосходительства, — с сожалением промолвил он. — Сделал бы, хоть и мне пистолет дорог как память! И, — он проглотил слюну и говорил теперь торопливо, понизив голос, — сделал бы это не корысти ради, а просто как солдат солдату, прошу прощения у вашего превосходительства. Но, — продолжал он, торопливо озираясь по сторонам и на запертые двери каюты, словно опасаясь, что те в любой момент могут отвориться, — но не могу я рисковать головой. Ведь капитан Мартен повесил бы меня на рее, если бы…Да за один лишь разговор о чем-то подобном я получил такую взбучку! Другое дело, если он вас освободит. Тогда — пожалуйста. Когда вы соберетесь покинуть наш корабль, я мог бы незаметно сунуть его в руку вашему превосходительству в обмен на горстку золота.

« — Этот осел бредит, — подумал Запата. — Если Мартен нас освободит! Держи карман шире!»

— Я не могу нарываться на неприятности, — тянул Перси, словно силясь убедить самого себя. — Дать заряженное оружие пленнику, прошу прощения вашего превосходительства, это пахнет пулей в лоб или просто камнем к ногам — и за борт. И что мне тогда …

— Ведь можно прежде разрядить пистолет, — заметил Лоренцо. — Я не намерен им воспользоваться, пока нахожусь в плену. Командир ваш ни о чем не узнает: никто не будет нас обыскивать, раз этого не сделали до сих пор. А я добавил бы вам этот перстень — он сверкнул перед глазами Перси крупным зеленым камнем, оправленным в золото.

«Можно разрядить пистолет»и «Мартен ничего не узнает» — эти два аргумента уже давно испытывали стойкость Славна. Алчность нашептывала их ему гораздо раньше, чем они были произнесены ненормальным идальго, который жаждал купить кусок железа с костяной рукоятью за цену, стократ большую её истинной стоимости, и вдобавок предлагал ещё перстень.

— Ну ладно, — сдавшись, протянул он, и вдруг замер от испуга, услышав громкий шум у двери каюты.

Наружный засов отлетел и на пороге появился Стефан Грабинский.

— Капитан Мартен и командор де Рамирес желают видеть капитана, — сообщил он. — Прошу за мной.

Перси широко раскрыл глаза, которые закрыл было со страху. Лоренцо Запата встал и пошел к выходу. Вместе с уходом испанского идальго растаяло соблазнительное видение двадцати дукатов и золотого перстня со сверкающим хризопразом…

ГЛАВА XVIII

Капитан морской пехоты Лоренцо Запата не мог долго сдерживать изнурявшую его жажду убийства. Разговор со Славном стал для него тяжким испытанием, из которого он вышел победителем лишь ценой неслыханного усилия воли. Он мог очень легко завладеть обоими его пистолетами: прыжок, захват за горло — и конец. Дурень не успел бы даже пискнуть. Но это не имело никакого смысла. Приходилось прикидываться, унижаться, играть идиотскую роль, улыбаться и вздыхать, пока кровожадные инстинкты бушевал в нем, как дикий зверь на привязи.