Пироги широким полукругом двигались в сторону “Зефира”, весла сверкали на солнце, крик становился все громче. И вдруг стих. Весла затормозили бег пирог, замерших на полдороги. Только одна продолжала плыть вперед, медленно сбавляя ход.

Шевалье де Бельмон сделал несколько шагов к борту.

— “Аррандора”! — прокричал он ещё раз, подняв руки в приветственном жесте.

— “Аррандора”!!! — поднялся вокруг радостный крик. — “Аррандора”!

Странная фигура, покрытая вылинявшей шкурой оцелота, с кошмарной маской на лице, рогами антилопы кабри на голове и пучком черных перьев в руке, стояла на носу пироги.

— Это их главный жрец, — сказал Бельмон Мартену. — Будь с ним радушен.

Мартен приказал спустить с правого борта трап. Пирога пристала и жрец всемогущего бога Тлалока, а вместе с тем советник короля и вождя вступил на палубу в сопровождении переводчика, молодого негра с быстрыми глазами и умным выражением темного, почти черного лица. Двое воинов огромного роста, опираясь на длинные копья, стояли поодаль, как две статуи, отлитые из бронзы, а остальные пироги, выстроившись в форме полумесяца, теперь приблизились, окружая корабль со стороны суши.

Мартен ожидал представителя Квиче — мудреца на ступенях трапа, ведущего на ют, в обществе шевалье де Бельмона и Генриха Шульца.

Этот последний с нескрываемым отвращением и некоторой опаской поглядывал на индейского жреца, чуя своим длинным кривым носом запах адской серы и украдкой крестясь для защиты от нечистой силы, которая наверняка окружала этого слугу Антихриста.

Бельмон, торжественный и серьезный, готовился к посредничеству при знакомстве и обмене вступительными приветствиями, а Мартен, одновременно позабавленный и заинтересованный, отступил в сторону, не спуская взгляда с посла.

Жрец — посол был низкорослым и толстым. Его плечи, живот и ноги покрывал тонкий слой жирной красной глины. Приближался он очень медленно, танцевальным, раскачивающимся шагом, покачивая бедрами, поворачивая то влево, то вправо увенчанную рогами голову и потрясая пучком перьев, прикрепленных к короткому шнуру с серебряными бубенцами. На полпути, посредине главной палубы, задержался и жестом призвал одного из воинов, стоявших у трапа. Бронзовый исполин торопливо подошел, оттолкнув негра-переводчика, не убравшегося вовремя с дороги, и стал за плечами жреца. Тот склонился низко, словно в поклоне, перед тремя белыми, резким рывком сорвал маску и выпрямляясь подал её назад, за спину. Показалось лицо, почти столь же страшное, как и маска; лицо, меченое тремя рубцами с каждой стороны от горбатого носа с раздутыми ноздрями, разрисованное черными и белыми линиями, выгибавшимися вокруг губ. Сверкавшие синеватые белки и черные радужки прятались глубоко подо лбом, до половины закрытым черной, ровно подстриженной челкой. Крупные пожелтевшие зубы при разговоре щерились между губ.

Быстро шагнув вперед, жрец вознес ладони на уровень лицо. Голос его звучал хрипло, слова прерывались, словно произносил он их с трудом или с сомнением. Мартену казалось, что среди чуждых гортанных звуков он различил повторенное несколько раз имя Бельмона и название его корабля.

Вступление было довольно коротким и содержательным. Из несколько дольшего пересказа переводчика, говорившего по-испански, следовало (после приветствий белому брату от его королевского величества) что Квиче-Мудрец все ещё властвует над своим народом в мире и благополучии, что он рад прибытию столь видных гостей и приглашает их в Нагуа, где приготовит для них достойный прием; что ему к тому же известно, что второй корабль белых братьев ожидает поблизости и что надлежало бы ввести его в лагуну до наступления темноты.

Когда негр умолк, у входа на трап показались ещё шесть индейцев, несших на двух больших щитах овощи, фрукты, лепешки и битую птицу. Сложив дары у трапа, они отступили и выстроились в ряд вдоль борта.

Теперь пришла очередь Бельмона. Шевалье спустился на две ступеньки и заявил, что на этот раз прибыл не как вождь, а как товарищ и друг могучего владыки морей, прозванного Золотой Куницей, что на языке, которым пользуются величайшие мореходы мира, звучит как Мартен.

— Вот он, — показал Бельмон на Яна. — Гроза испанцев, победитель во многих сражениях, и притом человек большого и щедрого сердца; он переплыл океан, чтобы предложить свою дружбу мудрому вождю Квиче, укрепить его власть в Амахе ибыть может — расширить её на соседние земли.

Далее Бельмон заявил, что Мартен с благодарностью принимает приглашение в Нагуа и отправится туда на обоих кораблях, чтобы предложить королю скромные дары. У него нет, правда, золота и серебра, которыми так богата Мексика, но зато он привез железо, которого тут недостает; топоры и пилы, плуги и бороны, и даже мушкеты и пушки. Чтобы не остаться в долгу перед многоуважаемым жрецом бога Тлалока, он преподносит ему вот этот пистолет вместе с мешочком пороха и пуль, а также стилет со стальным клинком и рукоятью из перламутра.

Пока негр переводил его слова, ворочая глазами и давясь слюной от возбуждения, и сам посол, и остальные индейцы на палубе “Зефира” не могли скрыть охватившего их возбуждения.

Инструменты и оружие, особенно оружие огнестрельное — это дары куда ценнее, чем золото и серебро!

Жрец грозного Тлалока не скрывал радости, разглядывая старый пистолет с раздутым дулом. Пробовал пальцем острие стилета, гладил полированную рукоять, и наконец захотел поделиться хорошими новостями с остальными воинами, которые напряженно ожидали в пирогах результатов его дипломатической миссии. Подойдя к борту, он во весь голос сообщил им благие вести.

Ответом был вопль радости. Копья, перья, весла, каменные томагавки, луки взлетали вверх и возвращались в вытянутые руки, удивительно ловко подхватывавшие их на лету. Лодки качались, тыкались в борт “Зефира”, сталкивались друг с другом, кружились внизу, как стая разыгравшися рыб. Имя героя этой манифестации проникло в толпу и теперь возносились крики в его честь.

— О-хе! Мартен, о-хе! — вопили гребцы и воины, потрясая булавами и щитами.

Мартен шагнул на главную палубу, обнял Бельмона и вымазанного красной глиной дипломата и стал между ними, повернувшись к берегам Амахи и смеясь во все горло.

Еще до захода солнца “Ибекс” был отбуксирован мимо банок с помощью шести больших индейских лодок и бросил якорь на спокойных водах лагуны в устье реки, рядом с “Зефиром”. Когда пали короткие сумерки, и потом ночь легла на залив и тьма покрыла море и сушу, весь берег засверкал красными точками огней. От них доносился гул многочисленных голосов, и черные силуэты мелькали на фоне пламени. Временами под аккомпанемент бубнов и свистулек вдруг взрывался гомон, крик, шум, у огня клубился вихрь фигур, напоминая поистине дьявольский шабаш. Видны были топающие ноги, мечущиеся тела, воздетые руки и хлопающие над головой ладони. Потом все успокаивалось, и лишь грохот барабанов разносился по реке, повторяемый другими барабанами где-то в глубине суши.

Только в полночь огни начали гаснуть и глубокая тишина, дожидавшаяся до тех пор окончания этих взрывов массового безумия, терпеливая и зловещая, вновь распростерлась вокруг.

На рассвете пришел туман. Теплый и липкий, он накрыл лагуну, а когда солнце взошло над морем из-за невидимой подковы атолла, белизна, пронизанная его сиянием, стала более слепящей, чем мрак ночи. Не было видно ни устья реки, ни берегов, ни леса, даже ближнего края суши, поросшего мангровыми зарослями, и даже “Ибекса”, стоявшего всего в нескольких десятках ярдов, а вершины мачт и верхние реи “Зефира” расплывались и исчезали из виду, словно погружаясь в молоко.

Пелена скрывала все, словно толстый слой пушистой ваты. Сквозь неё не проникало ни звука, а шум жизни на палубе тут же вяз, не уносясь за борт. Могло показаться, что корабль висит в молочно-белом сияющем пространстве, и что весь остальной мир исчез, пропал неизвестно куда, не оставив по себе и следа.

Потом мгла поднялась, словно занавес, и сквозь белесую муть проглянула поверхность воды. Показалась темная линия берега, чаща зарослей вокруг лагуны и повисший над заливом бледный диск солнца. Все это продолжалось едва ли несколько секунд, после чего белый занавес опустился снова и мир опять перестал существовать, если верить глазам и ушам.

Лишь потом из невидимой дали донесся приглушенный окрик, за ним быстрый размеренный плеск и шум разбивавшихся волн. Несколько лодок вынырнули из мглы у самого борта “Зефира”, а их рулевые требовали немедленно поднять якорь и подать концы для буксировки.

Мартен заколебался, стоит ли рисковать, но Бельмон заверил его, что проводникам можно доверять. Двое из них с обезьяньей ловкостью вскарабкались на палубу. Один стал у штурвала, другой сел верхом на бушприт. Несколько матросов под командой Ворста понимали якорь, поворачивая тяжелый дубовый кабестан, пока якорь не оторвался от илистого дна и, смывая грязь, поднялся в клюз. Корабль, сдвинутый этим маневром, медленно, почти незаметно двигался вперед, а потом стал поворачивать вправо, куда тянули его буксировщики. Два ряда пирог, расходившихся под острым углом в форме буквы “V”, рьяно взялись за дело, увлекая его к устью реки. Мгла, казалось, редеет; уже можно было различить ближайшие пироги и даже фигуры гребцов, за кормой замаячил силуэт “Ибекса” и буксировавшие его лодки, нанизанные на лини как бусины.

Мартен заметил, что течение, пересекавшее лагуну, шло не из основного русла Амахи. Это был только один из многочисленных рукавов, и явно не главный. Дельта реки занимала несколько миль побережья, создавая множество иных заливов, почти совершенно недоступных, как утверждал Бельмон. Только в эту лагуну выходили устья трех рукавов, из которых лишь средний был пригоден для прохода крупных кораблей, и то во время прилива.

Прилив как раз начинался. В море на востоке шумел мощный прибой, чьи валы перекатывались через низкую подкову атолла, мчались по заливу, проникали в лагуну и, растратив свою энергию на преодоление препятствий, тихо угасали у берега. Уровень воды заметно поднялся, течение реки забурлило, обращаясь вспять, и со дна вздымались на поверхность тучи бурого ила.

Потянул легкий ветерок, мглу порвало в клочья, солнце выглянуло раз, другой — и наконец открылась синева неба.

Пироги, тянувшие “Зефир”, входили в широкую горловину судоходного устья. Несколько шалашей из тростника и пальмовых листьев стояли на высоком левом берегу. Жили там, по-видимому, исключительно воины Мудреца — что-то вроде пограничной стражи, ибо когда те выбежали на полянку среди деревьев, чтоб приветствовать и проводить корабли белых людей, Мартен не заметил среди них ни единой женщины.

Потом сторожевой пост исчез за поворотом, а лес, становившийся все выше и все темнее, навис над водой. Ветер стих совсем, воздух стал густым и теплым, насыщенным запахом гнили и ещё сотнями других, наплывавших тяжелыми волнами: ванили, меда, свежей крови, благовоний, трупного яда, источаемого великолепными золотыми цветами, свежей мяты, сладкой акации, забродивших пивных дрожжей, чеснока, пижмы, гнилых шкур, лимона, навоза, мирра, камфары, перца, амбры…

Крупные пересохшие излучины заполнялись теперь водой, образуя обширные заливы и озера; на длинных песчаных отмелях грелись на солнце ленивые кайманы с темными, почти черными спинами и подбрюшьем в желтых пятнах; острова и островки, поросшие чащей кустов и деревьев, преграждали путь, а коварные мели таились под самой поверхностью воды, оставляя лишь узкие проходы то у правого, то у левого берега. Вдруг за поворотом в устье притока открывалась широкая гладь чистой воды — и все тут же исчезало в тени огромных деревьев. Их могучие, удивительно высокие, прямые стволы вздымались вверх, к солнцу, как колонны небывалого храма.

“Зефир” со своими высокими мачтами проплывал у подножья их словно букашка, заблудившаяся среди травы. Плыли весьма медленно, и чем дальше вверх по реке, тем медленнее. Непроходимые чащи, переплетения лиан, раскидистые кроны, чудовищно скрученные коренья, плотные стены зелени раскрывались перед носом и смыкались за кормой, словно джунгли сбегали к воде, чтобы отрезать им дорогу назад.

Тучи москитов гудели в тени под разлапистыми листьями, невидимые птицы отзывались в вышине, временами плескала рыба, раздавался шелест, крик — и стая обезьян мелькала среди ветвей.

А вокруг царил покой. Который, однако, казался только напряженным ожиданием того, что таилось в глубине леса — коварного и дикого, колебавшегося с выполнением своих невообразимых намерений.

Генрих Шульц, который с самого начала с недоверием отнесся к затее Мартена и Бельмона, чувствовал себя отвратительно как физически, так и душевно. Тропический климат, липкая влажная духота лишили его сна и мучили неописуемо. Генрих непрестанно потел, и с потоками воды покидали его силы, аппетит и присутствие духа.

Ко всему добавлялся тот факт, что теперь свое положение помошника капитана ему приходилось делить с Бельмоном, и при этом не раз тому уступать. Теоретически у обоих были равные права на “Зефире”, но Бельмон был все же лоцманом и навигатором, и его влияние на Мартена неустанно росло.

Кроме того — как всегда в долгих плаваниях — Генрих страдал от невозможности отправления религиозных обрядов, и прежде всего исповеди и причастия, что наполняло его опасениями насчет спасения души — он ведь мог и позабыть о совершенных грехах! Особенно тут, среди язычников и идолопоклонников, в столкновении с колдунами, рядом с их дьявольскими обрядами, он чувствовал себя в страшной опасности. Одни лишь молитвы и украдкой совершаемые знаки святого креста не могли предотвратить поползновений сатаны. При мысли, что силы зла подберутся к нему, смогут проникнуть в его одежду, поселиться в волосах или под ногтями, его брала дрожь, мутило и сдавливало горло. Он не раз слыхал о таких случаях, но не мог представить, как им можно надежно противостоять без святой воды и экзорцизмов. А Мартен решительно воспротивился участию в экспедиции миссионеров или хотя бы простых монахов…

Осовелый и страдающий Шульц скитался по палубе, стоял у борта и возвращался под парусиновый навес, растянутый над штурвалом и ютом. С неохотой, почти с ненавистью взирал он на джунгли, медленно проплывавшие по сторонам.

Берег был высокий, ненамного ниже палубы, и корабль плыл к нему вплотную, с обрасопленными реями, чтобы не задевать за ветки деревьев. Несмотря на это время от времени какая-нибудь полусухая ветвь, низко нависавшая над водой, застревала между вантами фокмачты, ломалась и с треском рушилась вниз, и на палубу сыпались листья, сучья, лишайники и тучи трухи. Шульц перегнулся за борт, чтоб широким ножом перерубить лиану, которая тащилась за кораблем, и внезапно увидел дьявола…Дьявола собственной персоной!

Жуткая, искривленная в ухмылке физиономия показалась ему среди зарослей, блеснули широко раскрытые, горящие глаза, и потом — словно пелена спала с его глаз — в сплошной чаще узрел он другие лица, руки, груди, нагие, бронзовые, блестящие тела, целую толпу неподвижных фигур, которые, казалось, жадно вглядывались в него, готовые накинуться и утащить с собой прямо в ад.

Потрясение лишило его речи и парализовало мышцы. Не мог издать ни звука, не мог даже двинуться с места, и сердце у него готово было выскочить из груди.

Тут ветви дрогнули, зашелестели листья, и стадо дьяволов кинулось вперед, вверх по реке. Генрих видел, как они мчатся, пригнувшись к земле, мелькают то тут, то там, исчезают в тени и вновь показываются в просветах зелени. Наконец вся орда рассеялась в непонятном безумном испуге и пропала, словно сквозь землю провалилась.

Он все ещё стоял, всем весом навалившись на релинг, с трудом переводя дух и чувствуя, как струи пота текут во всему телу. Его мутило от отвращения и тревоги. Побелевшими губами он пытался шептать молитвы. Вздрогнул, почувствовав на плече чью-то руку; не слышал ни шагов, ни слов, произнесенных шевалье де Бельмоном, остановившимся рядом.

— Вам плохо, мсье Шульц? — ещё раз спросил тот.

Генрих выпрямился и оглянулся через плечо.

— Душно, — буркнул он.

— Точно, — согласился де Бельмон. — Любуетесь нашими помощниками? — любезно продолжал он. — Они сильны, как лошади, и любопытны, как мартышки.

— О ком вы? — удивился Шульц.

— Да вон о тех, — Бельмон кивком указал на чащу. — Они нас будут брать на буксир. Сейчас джунгли кончатся, по крайней мере отступят от берега. Подадим линь на берег и эти люди…

— Люди?! — воскликнул Генрих.

— Gente sin razon, если хотите — так именуют их испанцы. Но лично я считаю, что они люди, между прочим, как счел и Павел III ещё сорок пять лет назад.

Генрих недовольно поморщился: упоминание о Папе прозвучало в устах этого еретика как насмешка. Однако Папа непогрешим, а существа, которые мелькнули среди зарослей, видимо, были индейцами, а не обитателями преисподней. Как бы там ни было, все к лучшему.

— Если они достаточно сильны, остальное не важно, — буркнул он. — Где закрепим лини?

— Пожалуй, к клюзу, и ещё за фок — и гротмачты.

Они занялись этим, а потом Шульц и сам увидел, что джунгли действительно отступают от воды по обеим берегам реки.

Около двух сотен индейцев, выйдя из леса, ждали, когда подадут буксир. Русло сужалось, вода становилась глубже и темнее, почти черной, ленивое течение тоже оживилось и рвалось навстречу. Гребцы налегали изо всех сил, однако пироги едва продвигались против течения.

Еще несколько лодок выскочили из-под кормы “Зефира”, и когда оказались у бортов, стоявшие в них воины подхватили лини и перевезли их на сушу. Полунагие “дьяволы”, разделившись на три отряда, впряглись в буксиры и принялись тянуть. Остальные отталкивали нос корабля, чтобы не слишком приближался к берегу.

По истечении часа опять пришлось перейти на буксировку исключительно лодками, поскольку пешим на берегу дорогу преградили болотистые притоки — или рукава — Амахи.

Так повторилось ещё несколько раз. И каждый раз индейцы переправлялись на лодках, перевозя и лини тоже, и снова трогались дальше.

Джунгли отступали все дальше, солнечные поляны раскрывались все шире, тут и там появились хижины с острыми крышами из пальмовых листьев, окруженные ухоженными полями и садами молодых плодовых деревьев. Дети, в основном чернокожие, выбегали к самой воде, а мужчины и женщины оставляли работу в поле, чтобы разглядеть корабли белых. Наконец — уже под вечер — показался большой поселок из деревянных домов на высоких сваях, протянувшийся вдоль левого берега реки.

— Нагуа, — сказал Бельмон.

Шульц был разочарован. Он воображал, что увидит улицы и дворцы, если и не такие, как в Теночтитлане, то во всяком случае напоминающие город. Тут же не было даже улиц — только длинный, тянущийся на милю, если не больше, ряд прямоугольных деревянных сараев без окон, обращенных входом на сушу. “Улицей” же служила дорога шириной ярдов шесть, укрепленная со стороны реки крупными валунами и тянувшаяся между сваями, на которых стояли те самые сараи.

Единственным каменным зданием оказалась резиденция местного владыки. Она была выстроена на небольшом пригорке в нескольких сотнях ярдов от реки, напротив пристани, разделявшей поселок на две равные части. Помост из огромных бревен, опиравшийся на могучие сваи, вбитые в дно параллельно берегу, выступал до середины протоки. За ним, по сторонам обширной площади, возвышались два навеса на каркасах из нетесанных бревен, с глинобитными стенами, а дальше — ещё несколько более представительных зданий, тоже из глины, подкрепленной каменными контрфорсами.

Еще дальше почва поднималась, образуя довольно крутой холм, склоны которого были превращены в террасы, окруженные на половине высоты мощным двойным частоколом. На плоской вершине за каменной стеной с амбразурами поднималось тяжеловесное сооружение, формой напоминавшее пирамиду со срезанной верхушкой, с двумя окружавшими его галереями и чем-то вроде квадратного павильона с острой крышей, украшенной яркими орнаментами. Там жил Мудрец.

Толпа на помосте и на площади застыла в молчании. Состояла она исключительно из индейцев. В первых рядах, за шеренгой воинов, вооруженных то копьями и щитами, то луками и каменными топорами на коротких деревянных рукоятках, видны были только мужчины. Женщины с детьми скрывались за их спинами или выглядывали из кустов и из-за изгородей. Было их куда меньше; мужчины составляли большинство населения Нагуа, а может быть и всего царства.

Четверо белых — Мартен, Бельмон, Шульц и Уайт — на палубе “Зефира” ожидали прибытия Квиче, который должен был приветствовать их и проводить в свой дворец. Уайт был в бешенстве, что приходится ждать “какого-то дикаря”, и Шульц разделял его настроение. Вдобавок он опасался какого-нибудь подвоха или просто предательства. По его мнению, нельзя было доверять созданиям, вид которых слишком смахивал на подданных Вельзевула.

Тут толпа на помосте зашевелилась и Генрих увидел две женские фигуры, приближавшихся со стороны улицы, тянувшейся вдоль реки. Старшая, уже сгорбленная, в темных одеждах, с волосами, стянутыми в плотный узел на темени, опиралась на палку. Младшая — ей было не больше шестнадцати — стройная и гибкая, как тростинка, завернутая в полосатую шелковисто блестевшую материю, вышагивала гордо, звеня браслетами из золота и серебра. Кожа у неё была светлее, чем у других женщин, щеки нарумянены, а блестящие черные волосы заплетены в толстую кому. Украшали её многочисленные ожерелья из стеклянных бус, какие-то мелкие разноцветные побрякушки — возможно, амулеты, — подрагивали при каждом шаге. Была она дикая, пламенноокая и по-варварски прекрасная.

Шла неторопливо, не обращая внимания на толпу, подняв голову и не сводя глаз с Мартена, стоявшего у борта в том же наряде, что и при встрече с королевой Елизаветой в Дептфорде. Издалека выделила его среди спутников и угадала, что он здесь главный. Задержалась у трапа, переброшенного с палубы на пристань, и молча глядела на него, так внимательно, словно собираясь запомнить его облик. Легкое удивление появилось на её лице, когда Ян улыбнулся ей и склонил голову, снимая соболиную шапку с пером. Красавица отвечала ему также улыбкой и приветственным жестом.

Старуха нахмурилась, приблизилась и торопливо и гневно заговорила, раз за разом указывая на корабль.

— Как тебе не стыдно, Иника! Совсем стыд потеряла! Только увидела белых чужеземцев и уже улыбаешься им как последняя негритянка. Забываешь, что ты дочка вождя! И что ты моей крови, крови Кора, как и твоя мать.

Иника нетерпеливо взмахнула левой рукой, словно прерывая этот поток слов. Раздался звон браслетов, но старуха не унималась.

— Чужеземцы! — заговорила она ещё громче, с презрением и ненавистью. — Пусть злой рок покарает чужеземцев! Хватит с нас их всех, и черных, и белых, и схожих с нами. И хуже всех-белые. Никогда от них не жди ничего хорошего. Я стара, и я-то знаю. А ты им улыбаешься, бесстыдница! Бесстыдница!

Мартен с удовольствием следил за этой сценой. Догадываясь о её смысле, любопытствовал, чем дело кончится. Но не дождался: в толпе началось движение, и со стороны частокола показалась небольшая процессия, во главе которой торопливо шагал плечистый, рослый индеец с непокрытой головой, украшенной только золотым пояском, который придерживал волосы, заплетенные в несколько косичек. На нем было нечто вроде замшевой куртки с короткими рукавами, открытой спереди, расшитой по бокам ремешками разноцветной блестящей кожи и украшенной металлическими колечками, ниже — длинная юбка с разрезами по швам от бедер до самых стоп, обутых в мастерски сплетенные мокасины.

За исключением торчавшего за поясом топорика со стальным лезвием, он был без оружия. Сопровождавший его жрец и ещё двое вельмож также были безоружны. Зато скромная свита, состоявшая из шести высоченных, подобранных по росту воинов, выглядела весьма впечатляюще в головных уборах из перьев, в шкурах кагуаров, переброшенных через левое плечо, открывавших плечи и соединенных на груди пряжками из бронзы. В руках они держали длинные щиты из узорчатой тисненой кожи и копья с пучками выкрашенных в черное и красное волос у наконечников; за поясами поблескивали каменные топорики с резными топорищами. Их лица, похожие как две капли воды, были одинаково разрисованы черными и белыми линиями и украшены одинаковыми рубцами.

Когда Мудрец с тремя спутниками взошли на трап, гвардейцы выстроились в шеренгу вдоль помоста, поставив щиты и копья на землю.

Квиче без колебаний остановился перед Мартеном.

— Здравствуй, друг, — сказал он, глядя ему прямо в глаза.