У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала — это застывшая маска.

Генерала подводили его глаза — большие, серые, недобрые, как расплавленное стекло. На Моутэми перед посадкой войск на суда происходил осмотр. При обходе выстроившихся частей Хирн шел позади генерала. Солдаты буквально дрожали перед Каммингсом, запинались при ответах на его вопросы, говорили охрипшими, испуганными голосами. В основном это объяснялось, конечно, тем, что они говорили с большим начальником, человеком в высоком звании, но все попытки Каммингса быть добродушным, добиться от солдат непринужденности так ни к чему и не привели. Его глаза с бледно-серой радужной оболочкой казались какими-то безжизненными белыми пятнами на загорелом лице. Хирн вспомнил газетную статью, описывавшую Каммингса как человека с чертами умного породистого бульдога. Автор статьи добавлял несколько напыщенно: «В нем действенно сочетаются сила, цепкость, выносливость этого смелого животного с интеллектом, очарованием и уравновешенностью профессора колледжа или государственного деятеля». Для газетной статьи такая характеристика Каммингса была обычной, ничем не отличающейся от характеристик многих других людей, но в ней удачно подчеркивались как раз те черты, которые видел в генерале Хирн. Для автора статьи Каммингс был и генералом, и профессором, и государственным деятелем, и бог его знает кем еще. Каждое из этих определений представляло собой не что иное, как сложную, вводящую в заблуждение смесь подлинного и притворного, напускаемого на себя в зависимости от тех или иных обстоятельств.

Хирн откинулся на спинку стула.

— Хорошо, пусть я поступил как глупый мальчишка. Ну и что из этого? В том, чтобы сказать кому-нибудь вроде Конна, что ему пора замолчать, есть свое удовольствие.

— Вы абсолютно ничего этим не добились. Наверное, вы считали для себя унижением вашего достоинства слушать, что он говорил.

— Да, считал.

~ — Вы еще слишком молоды так рассуждать. Ваши личные права целиком зависят от того, как смотрю на них я. Прекратите такие выходки и подумайте об этом. Без меня вы всего-навсего второй лейтенант, то есть человек, насколько я понимаю, обязанный всем и во всём подчиняться. Это вовсе не вы сказали Конну замолчать, — продолжал он, подчеркивая каждое слово в этой фразе, — замолчать предложил ему фактически я, но без всякого на то желания. А теперь — не будете ли вы любезны встать, поскольку разговариваете со мной. Вам тоже не мешает соблюдать элементарные дисциплинарные нормы. Я вовсе не хочу, чтобы проходящие мимо видели вас сидящим, как будто вы второй командир дивизии.

Испытывая чувство мальчишеской обиды, Хирн встал.

— Есть, встать! — сказал он саркастическим тоном.

На лице генерала появилась насмешливая улыбка.

— Я выслушал грязной болтовни Конна гораздо больше, чем вы. Такая болтовня надоедает, Роберт, потому что она совершенно бессмысленна. Я несколько разочарован тем, что вы реагировали на нее так примитивно. — Слегка дребезжащий голос генерала все больше и больше выводил Хирна из терпения. — Я знаю людей, которые пользуются грязными сплетнями с поразительным искусством. Государственные деятели и политики манипулируют ими с определенной целью. Вы можете дать волю своему справедливому негодованию и возмущению, но толку от этого не будет никакого.

Надо уметь владеть собой, чтобы добиваться определенных целей.

Нравится вам это или не нравится, но к совершенству можно прийти только таким путем.

Возможно... Хирн начинал понимать и верить в это, но тем не менее тихо сказал:

~— Моя цель не столь отдаленна, как ваша, генерал. Я просто не хочу, чтобы мной пренебрегали.

Каммингс бросил на него удивленный взгляд.

— Но вы же знаете, что тут возможен и другой подход. Я не могу сказать, что во всем не согласен с Конном. В том, что он говорит, есть зерно истины. Например, он говорит: «Евреи слишком шумливы». — Каммингс пожал плечами. — Конечно, они не все шумливы, но среди них, несомненно, слишком много невоспитанных грубиянов, согласитесь с этим.

— Если и есть, то вы должны понять, почему это так, — тихо возразил Хирн. — Им приходится постоянно сталкиваться с целым рядом проблем.

— Типичная либеральная трескотня. И ведь это же факт, что вы тоже не любите евреев.

Хирн почувствовал неловкость. Действительно... какие-то следы неприязни к евреям он в себе находил.

— Я не сказал бы этого.

Каммингс снова насмешливо улыбнулся.

— Или возьмите взгляды Конна на негров. Он, возможно, слегка гиперболизирует, но находится ближе к истине, чем вы полагаете. Если кто-то может переспать с негритянкой...

— Южанин не откажется, — перебил его Хирн.

— Или радикал... Для них это своеобразный защитный механизм, подпорка их морали. — Каммингс широко улыбнулся. — Вы, например, наверняка пробовали?

— Пробовал.

Каммингс вдруг уставился на свои ногти. Может быть, он почувствовал отвращение? Неожиданно он разразился саркастическим смехом.

— Знаете, Роберт, — заявил он, — вы просто либерал.

— Чепуха! — возразил Хирн.

Он сказал это движимый обидой, негодованием и излишне увлекшись спором, как будто хотел увидеть, далеко ли он может сдвинуть тяжелый камень, который придавил ему ногу. Это, несомненно, был наиболее фамильярный тон в разговоре с генералом за все время их общения друг с другом. Более того, это была самая вызывающая фамильярность. Богохульство и грубость всегда возмущали Каммингса больше, чем что-либо другое.

Генерал закрыл глаза, как бы взвешивая причиненную ему обиду.

Открыв их через несколько секунд, он скомандовал низким мягким голосом:

— Смирно!

Окинув Хирна строгим осуждающим взглядом, он продолжал:

— Отдайте-ка мне честь. — А когда Хирн взял под козырек, добавил, чуть заметно улыбаясь: — Довольно грубое обращение, не правда ли, Роберт? Вольно!

Вот сволочь! Несмотря на злость, Хирн помимо воли все же восхищался генералом. Каммингс обращался с ним как с равным... почти всегда. Но потом находил подходящий момент и, словно шлепнув Хирна мокрым полотенцем, одергивал его и восстанавливал такие отношения, какие должны быть между генералом и лейтенантом. А его голос был словно предательская мазь, которая жжет, вместо того чтобы успокоить боль.

— Что, может быть, я слишком несправедлив к вам, Роберт? — спросил он.

— Нет, сэр.

— Вы насмотрелись кинокартин, Роберт. Если у вас в руках пистолет и вы стреляете в беззащитного человека, то вы ничтожество, просто-напросто трус. Но это же нелепейшее положение, понимаете? Тот факт, что у вас есть пистолет, а у другого его нет, это ведь не случайность. Это результат всего того, чего вы достигли. И это значит, что если вы... если вы достаточно сознаете опасность, то на этот случай у вас есть пистолет.

— Я уже слышал об этом раньше, — заявил Хирн, отставив ногу в сторону.

— Что, мне снова нужно скомандовать вам «смирно»? — спросил генерал, усмехнувшись. — Вы упрямы, Роберт, и это разочаровывает меня. Я возлагал на вас кое-какие надежды.

— Я просто плохо воспитан.

— Да, пожалуй. А вообще, гм... вообще вы в достаточной мере реакционер, так же, впрочем, как и я. Это ваш самый большой недостаток. Вы боитесь этого слова. Вы отказались от всего, что унаследовали, потом вы отбросили все, что узнали и выучили позднее, и тем не менее все это не надломило вас. Этим, собственно, вы и произвели на меня большое впечатление — светский молодой человек, который не надломился, который сохраняет здоровую психику. Вы понимаете, что это своего рода достижение?

— А что вы знаете о светских молодых людях... сэр? — спросил Хирн.

Генерал закурил сигарету.

— Я знаю о них всё. Правда, такое утверждение звучит настолько неправдоподобно, что люди отказываются верить вам, но на этот раз оно соответствует действительности. — На лице Каммингса появилась добродушная улыбка. — Плохо только, что у вас сохранилось одно убеждение: когда-то вам вбили в голову, что «либерал» означает только хорошее, а «реакционер» — только плохое, и вы никак не можете отказаться от этой мысли. Вся ваша шкала ценностей заключена между этими словами, всего двумя словами. И больше вы ничего не признаете.

— Может быть, вы разрешите мне сесть? — спросил Хирн, переминаясь с ноги на ногу.

— Да, пожалуйста. — Каммингс посмотрел на него и спросил абсолютно безразличным тоном: — Вы не обижаетесь, Роберт?

— Нет, больше не обижаюсь.

С запоздалой проницательностью Хирн неожиданно понял, что генералу это тоже кое-чего стоило — приказать ему встать. А вот чего именно — трудно было сказать. Во время всего этого разговора Хирн, по существу, оборонялся, взвешивал каждое слово, а вовсе не свободно выражал свои мысли. Но неожиданно он понял, что и генерал был точно в таком же положении.

— У вас, как реакционера, большое будущее, — сказал Каммингс. — А вот моя беда в том, что на моей стороне нет ни одного порядочного мыслителя. Я — феномен и поэтому чувствую себя одиноким.

«Между нами всегда существует какая-то неопределенная напряженность, — подумал Хирн. — Его и мои слова и мысли всплывают на поверхность, как бы преодолевая плотный противодействующий масляный покров».

— Вы глупец, если не понимаете, что предстоящее столетие — это столетие реакционеров, которые будут царствовать, может быть, целое тысячелетие. Это, пожалуй, единственное из сказанного Гитлером, что нельзя назвать результатом стопроцентной истерии.

Через слегка приоткрытый вход в палатку виднелся почти весь штабной бивак: палатки, частично расположенные правильными рядами, а частично в хаотическом беспорядке, поблескивающая в лучах послеобеденного солнца расчищенная от растительности земля; сейчас лагерь казался почти безлюдным, потому что большую часть солдат отправили на работы.

Напряженность между ними создал генерал, и сам он ощущал ее так же, как Хирн. Он держался за Хирна. Но почему?.. На этот вопрос Хирн ответить не мог. Он не знал — почему. В то же время и сам Хирн не мог противиться необъяснимому магнетизму в генерале, магнетизму, который исходил от всего, что сопутствовало воле и власти этого человека. Хирну приходилось встречать людей, которые были не менее умны, чем генерал; он даже знал одного-двух, которые были более мудрыми и проницательными. Но вся разница в том, что эти люди не были активными деятелями, или результаты их действий не были очевидными, или действовали они в слишком сложных условиях — условиях поглощающего вакуума американской жизни. Генерала можно было бы вообще не считать умным, если бы не тот факт, что здесь, на острове, он управлял буквально всем и всеми. Поэтому все, что он говорил, звучало весьма убедительно и обоснованно. Пока Хирн оставался с ним, он мог наблюдать весь процесс от зарождения мысли до осязаемых и непосредственных результатов на следующий день или в следующем месяце. Возможность наблюдать такой процесс — редкость, в прошлом у Хирна ничего такого не было. Это его интриговало и увлекало.

— Заметьте, Роберт, мы живем в средние века новой эры, находимся на пороге возрождения безраздельной власти. Сейчас я выполняю сравнительно изолированную функцию: я, по существу, не более чем главный монах, так сказать, настоятель в своем маленьком монастыре.

Каммингс долго говорил в том же духе.

«Ну и чудовище этот Каммингс», — подумал о нем Хирн.

ХОР. Очередь к солдатской кухне.

Палатка-кухня расположена на низком обрыве, с которого хорошо видны песчаный берег и море. Перед входом в палатку широкая и низкая скамейка, на которой расставлены четыре или пять кастрюль и противней с едой. К скамейке тянется весьма нестройная очередь солдат. Подходя, каждый из них протягивает раскрытый котелок и алюминиевую тарелку. Подходит очередь Реда, Галлахера, Брауна и Уилсона. Приблизившись к скамейке, они демонстративно нюхают главное блюдо, вываленное в большой квадратный противень. На сегодня — консервированное мясо со слегка подогретыми тушеными овощами. Второй повар, вечно хмурый краснолицый парень с большой лысиной, кладет в каждую тарелку приличную порцию мяса и овощей.

Ред. Что это за дерьмо?

Повар. Собрали из-под хвоста козы. А ты думал — что тебе дадут?

Ред. О'кей, я просто подумал, здесь что-нибудь такое, что нельзя есть.

(Общий хохот.)

Повар. Давайте, давайте, двигайтесь повеселее, пока я вам кишки не выпустил.

Ред (показывая на место ниже пояса). На-ка вот, выкуси.

Галлахер. Опять это проклятое варево.

Повар (кричит в сторону других поваров и дежурных по кухне).

Эй, ребята, рядовой Галлахер недоволен!

Дежурный по кухне. Пошли его в офицерскую столовую!

Галлахер. Тогда хоть добавь по крайней мере!

Повар. Порции определены на научной основе. Давай-давай, проходи!

Галлахер. Скупердяй ты, вот что я тебе скажу.

Повар. Ладно, ладно, проваливай!

(Галлахер проходит.)

Браун. Слушай, ты самый лучший парень во всей дивизий.

Повар. Выпрашиваешь побольше мяса? Проваливай, не получишь. Мяса нет.

Браун. Ты самый никудышный парень во всей дивизии.

Повар (поворачиваясь к другим поварам). Смирно! Сержант Браун производит смотр.

Браун. Вольно, вольно, продолжайте работать.

(Браун отходит от скамейки.)

Уилсон. Надоело одно и то же! Неужели вы не способны приготовить эту тушенку по-другому?

Повар. Когда от нее идет пар — она варится, а как только пойдет дым — значит, готова. У нас такой рецепт.

Уилсон (хихикая). Специалисты!

Повар. Давай, давай, проходи, не задерживай других.

(Очередь продолжает медленно продвигаться.)

4.

К концу первого месяца кампании войска первого эшелона продвинулись на юг до основания полуострова. Дальше в обе стороны простирался собственно остров, а приблизительно в пяти милях южнее параллельно побережью тянулся горный хребет Ватамаи.

Оборонительный рубеж генерала Тойяку находился слева от полуострова и представлял собой сравнительно прямую линию, проходившую от подножия гор до уреза воды на берегу. Как выразился генерал Каммингс перед сотрудниками своего штаба, он должен был теперь «свернуть с широкого проспекта полуострова влево — в узкую улицу с огромной заводской стеной справа, кюветом слева (море) и войсками Тойяку в центре».

Каммингс блестяще развернул наступающие войска влево. А сделать это было нелегко. Ему пришлось развернуть свою стабилизировавшуюся наконец линию фронта на девяносто градусов влево. Для этого надо было, чтобы роты на левом фланге, упиравшиеся в море, продвинулись вперед приблизительно на полмили, в то время как роты на правом фланге прошли бы за то же время шестимильный путь по джунглям, постоянно рискуя быть атакованными частями противника.

У генерала было два альтернативных плана. Более безопасный план состоял в том, чтобы направить правофланговый батальон в глубь острова, поставив ему задачу дойти до подножия горного хребта. Временная линия фронта в этом случае могла бы пройти по диагонали, и тогда правый фланг должен был бы, не отрываясь от подножия хребта, медленно продвигаться влево, до тех пор, пока не оказался бы перед оборонительным рубежом генерала Тойяку, но на это ушло бы несколько дней, возможно даже целая неделя, особенно если противник стал бы оказывать существенное противодействие. Второй вариант, куда более опасный, чем первый, состоял в том, чтобы направить правофланговые части к тому месту у подножия горного хребта, на которое опирался левый фланг оборонительного рубежа генерала Тойяку. Следуя этому плану, всю линию фронта представлялось возможным развернуть в течение одного дня. Однако этот второй вариант был связан с огромным риском. Тойяку, несомненно, держал бы в готовности части для прорыва фронта наступающих войск и захвата их в клещи. В течение всего дня разворачивания линии фронта влево правый фланг войск генерала Каммингса оставался бы незащищенным и, следовательно, весьма уязвимым. Тем не менее Каммингс пошел на риск и воспользовался второй возможностью. В день операции он снял один батальон солдат со строительства дороги и держал его в резерве. Командирам правофланговых рот он поставил задачу: продвигаться через джунгли, не заботясь о своих флангах и тылах; главным для них было совершить днем шестимильный марш через «ничейную» территорию и создать к исходу дня оборонительные позиции у подножия горного хребта на расстоянии мили от передовых постов генерала Тойяку.

Предположения генерала Каммингса оправдались. Тойяку выслал роту своих войск для охвата разворачивающегося фланга, но эта рота была встречена резервным батальоном и почти полностью окружена, В течение нескольких дней позади продвинувшихся частей дивизии Каммингса в джунглях происходили чрезвычайно ожесточенные и запутанные боевые столкновения с отдельными группами просочившейся в тыл роты Тойяку, однако вскоре, за исключением нескольких уцелевших и скрывавшихся солдат, все эти группы были уничтожены. В тылу, правда, все еще оставалось несколько японских снайперов, а на путях доставки снаряжения и имущества американцы попали в одну или две засады противника, но все это были мелкие стычки, и Каммингс не придавал им особого значения. После маневра с поворотом линии фронта на девяносто градусов Каммингс был слишком занят созданием новой линии. В течение первых двух дней солдаты передовых частей прокладывали через джунгли новые тропы, возводили ряды проволочного заграждения, расчищали в джунглях секторы обстрела и налаживали телефонную связь с флангами и тылом. Несколько предпринятых японцами тактических контратак успеха не имели, и Каммингс также не придавал им особого значения. Прошло четыре дня, а затем и пятый.

Позиции частей генерала Каммингса с каждым днем укреплялись, дорога к линии фронта прокладывалась все быстрее и быстрее. Каммингс понимал, что на доведение дороги к самой линии фронта потребуется еще по меньшей мере две недели и войскам поэтому нужно пока лишь укреплять свои оборонительные позиции. Тойяку мог в любое время предпринять крупную контратаку, и к этому нельзя было не готовиться.

Тем временем Каммингс решил переместить вперед свой штабной бивак. С момента высадки оперативная группа дивизии продвинулась вперед почти на двадцать пять миль, и радиосвязь с передовыми частями становилась теперь ненадежной, а запасы телефонных проводов подходили к концу. Каммингс перенес штабной бивак на пятнадцать миль в глубь полуострова, разместив его в кокосовой роще недалеко от проложенной дороги. По сравнению с прежним биваком, раскинутым в роще на берегу, здесь было намного хуже. Подразделениям штабной роты полка пришлось потратить несколько дней на расчистку кустов между кокосовыми деревьями, на возведение проволочного заграждения, рытье новых отхожих мест, окопчиков и установку палаток. Но и после всего этого новый бивак не стал лучше первого. Здесь было намного жарче, через окружающие джунгли сюда просачивалось лишь слабое дуновение морского бриза. Зато за пределами овального периметра бивака, образуемого колючей проволокой, через джунгли бежал небольшой ручей, поэтому солдаты имели возможность помыться, не совершая для этого длинных переходов.

Несколько позже генерал Каммингс приказал роте обслуживания 460-го полка расположиться биваком с другой стороны дороги. Он знал, что, если только не произойдет катастрофического отступления, штабной бивак не придется перемещать до самого конца кампании на Анопопее. И поэтому медленно, насколько позволяла обстановка и время, Каммингс начал обосновываться здесь на более длительное время. Для офицеров построили полевой душ, установили палатки для столовой и для канцелярий штаба дивизии. Каждое утро производилась дальнейшая расчистка и выравнивание территории бивака, прокладывались дорожки из гравия, а в том месте, где дорога из бивака соединялась с основной дорожной магистралью полуострова, подразделение объединенного автопарка дивизии проложило даже дренажную трубу, использовав для нее пустые бочки из-под бензина.

Все эти сооружения и усовершенствования были для Каммингса сплошной цепью удовольствий. Сколько бы ему ни приходилось наблюдать за работами, он всегда испытывал при этом приятное чувство удовлетворения. По прошествии недели после осуществления маневра по разворачиванию линии фронта на девяносто градусов влево Каммингс чувствовал себя так, как будто он построил здесь небольшой поселок. С утра до вечера на территории бивака не прекращалась активная деятельность по созданию лучших условий для жизни и работы солдат и офицеров; по дорогам в разных направлениях сновали грузовики и различные специальные машины дивизионного автопарка. В роте обслуживания, расположившейся с другой стороны дороги, начали действовать ремонтные мастерские, и Каммингс с удовольствием прислушивался к рокоту моторов и режущему слух скрежету различных механизмов. Территорию штабного бивака расширили в несколько раз, и теперь огороженный колючей проволокой эллипс имел в длину почти двести ярдов, а ширина его составляла не менее ста ярдов. Здесь было установлено более ста двухместных и десяток пирамидальных палаток, несколько палаток, рассчитанных на целое отделение, двенадцать офицерских палаток, сооружены три уборные, две полевые кухни, в бивачном автопарке имелось более сорока грузовых машин и джипов, и все это обслуживалось почти тремя сотнями солдат и офицеров.

Разведывательный взвод представлял собой едва заметную часть всей этой организации. С пятью вновь назначенными солдатами в нем теперь было четырнадцать человек, разместившихся в семи двухместных палатках, установленных по периметру бивака на расстоянии десяти ярдов друг от друга. Ночью во взводе постоянно бодрствовали два человека, дежурившие у пулеметов, нацеленных через проволочное заграждение в джунгли. Днем границы бивака фактически не охранялись, и у палаток разведывательного взвода оставался только один человек, а остальные отправлялись на работы по прокладке дорожной магистрали. После высадки прошло уже пять недель, и, если не считать нескольких выходов на патрулирование в районе нового бивака, разведывательный взвод ни в каких боевых действиях не участвовал. Приближался сезон дождей, с каждым днем становилось все жарче и жарче, а работать на дороге все труднее и труднее. После недельного пребывания на новом биваке многие солдаты взвода, включая некоторых ветеранов операции на Моутэми, предпочитали бы дойти в бой, чем мучиться на дорожных работах.

После ужина Ред вымыл посуду и направился в палатку Уилсона и Галлахера. Сегодня с самого утра было очень жарко и душно, еще невыносимее, чем в предшествовавшие дни и вечера. Ред чувствовал себя отвратительно. Как и все предыдущие дни, разведывательный взвод работал на дороге.

Растянувшись на койках, Галлахер и Уилсон молча курили.

— Ну что скажешь, Ред? — спросил Уилсон, лениво растягивая каждое слово.

Ред вытер вспотевший лоб.

— Ох этот Вайман! И с таким бойскаутом, как Толио, жить в одной палатке хорошего было мало, но этот мальчишка Вайман... — Ред звонко шмыгнул носом. — На заморские театры скоро, наверное, будут посылать грудничков.

— Да... С тех пор как нам дали новичков, взвод уже не тот, — пожаловался Уилсон. Он вздохнул и вытер вспотевший подбородок рукавом своего комбинезона. — Кажется, собирается дождь, — добавил он лениво.

— Опять, черт возьми, будет все мокрое, — недовольно проворчал Галлахер.

Небо на востоке потемнело от полосы дождя, а северную и южную части заволакивали свинцовые грозовые тучи. Воздух был каким-то тяжелым, наполнившимся влагой. Даже кокосовые деревья и те, казалось, набухли, листья с них медленно опадали на свежевскопанную землю на территории бивака.

— Эту построенную нами бревенчатую дорогу наверняка смоет, — сказал Галлахер.

Ред окинул взглядом территорию бивака и нахмурился. Полотна на палатках обвисли и казались темными и мрачными, хотя все еще освещались тусклыми красноватыми лучами заходящего солнца.

— Ну и хер с ней, лишь бы нам задницы не намочило, — заметил Ред.

Он поразмыслил немного, стоит ли ему возвращаться в свою палатку, чтобы углубить дождевые стоки вокруг нее, так как их почти полностью затопило во время ливневого дождя вчера вечером, но, пожав плечами, отказался от этой идеи. Пора и Вайману научиться делать это. Он согнулся и нырнул в узкий проход в палатке к Галлахеру и Уилсону. Их палатка была установлена на хорошо расчищенной и ровной площадке глубиной около двух футов и приблизительно равной двуспальной кровати. Уилсон и Галлахер спали в ней, постелив на землю два своих одеяла. Верх палатки поддерживался бамбуковой распоркой, упиравшейся своими концами в две вертикальные стойки. На эту конструкцию были натянуты две соединенные вместе плащ-накидки, края которых прикреплялись к вбитым в землю колышкам. Не ударяясь головой о распорку, в палатке можно было стоять только на коленях, во весь же рост в ней не смог бы стоять даже восьмилетний ребенок. Снаружи палатка возвышалась над землей не более чем на два фута. Такими же были почти все двухместные солдатские палатки в биваке.

Ред улегся между Галлахером и Уилсоном и уставился на видневшийся через верх палатки темный треугольник неба и джунглей. Уилсон и Галлахер очистили площадку для палатки по своему небольшому росту, длинные ноги Реда не помещались в ней, и поэтому ступни его повисли над дождевой канавкой у входа в палатку. Когда шел сильный дождь, в этой канавке, которая была глубже всех других, скапливалась вода, а сейчас в ней все еще была жидкая грязь от вчерашнего дождя.

— В следующий раз, когда будете ставить палатку, расчищайте для нее такую площадку, чтобы на ней мог поместиться настоящий мужчина, — сказал Ред, громко смеясь.

— Если тебе не нравится наша палатка, проваливай отсюда к чертовой матери, — проворчал Галлахер.

— Это такое твое бостонское гостеприимство? — спросил Ред.

— Да, у нас места для всяких бродяг нет. — При тусклом освещении красно-фиолетовые прыщи и угри на лице Галлахера казались разбухшими, нарывающими.

— Единственное, что может быть хуже проклятых янки, так это бостонцы, — сказал, смеясь, Уилсон.

— А тебя в Бостон-то и не пустят, ты ведь всю жизнь ходил босиком! — ответил Галлахер, шмыгнув носом. Закурив сигарету, он повернулся на живот. — Если хочешь попасть на север, надо уметь читать и писать, — добавил он гордо.

Уилсона это немного задело.

— Слушай! — сказал он с обидой. — Я, может быть, не сумею хорошо прочитать что-нибудь, но зато я в любой вещи могу разобраться, если захочу, в любом механизме, — Ему вспомнился случай, когда Вилли Перкинс первым в городе приобрел стиральную машину и она отказала в работе. Уилсон тогда разобрал ее до последнего винтика, наладил и собрал. — Разберу и налажу. — Он снял свои запотевшие очки и вытер их кончиком носового платка. — Вот, я помню, у одного парня в нашем городе был английский велосипед. Американские, видите ли, для него были недостаточно хороши. И вот он потерял какой-то шариковый подшипник, а достать его было негде. И что ты думаешь? Я взял американский шариковый подшипник и подогнал его к этому велосипеду. — Он ткнул толстым пальцем в сторону Галлахера и добавил: — И ты знаешь, после того как я наладил его, колесо велосипеда стало крутиться лучше, чем раньше, ясно?

— Подумаешь, какое дело, — презрительно отозвался Галлахер, снова шмыгнув носом. — В Бостоне можно приобрести какой угодно подшипник.

— Человек только тогда чего-нибудь стоит, — не унимался Уилсон, — когда он может найти выход из любого затруднительного положения, когда может обойтись, если чего-то у него нет.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Ред. — Хотел бы я посмотреть, как бы ты обошелся, например, без девочек.

Уилсон и Галлахер тоже рассмеялись.

— Это уж относится к тому, без чего человек никогда не обходится, — согласился Уилсон сквозь смех.

— В Бостоне, — сказал Галлахер, — если кто-нибудь из друзей найдет подходящую девочку, он всегда поделится.

Произнеся это, Галлахер сразу же покраснел. Он вспомнил свои исповеди священнику Хогану. Он всегда почему-то на исповеди забывал все плохое, что делал или говорил. Всякий раз, направляясь к отцу Хогану, Галлахер пытался припомнить свои грехи, но из этого ничего не получалось, он никогда не мог вспомнить за собой ничего плохого. Придя к священнику, он говорил только: «Грешен, отец мой, в богохульстве».

«И Мэри меня так мало знает», — подумал Галлахер. Она не знала даже, как он ругается нецензурными словами. Но это ведь просто дурная привычка, которую он усвоил в армии. Правда, он ругался и раньше, когда входил в шайку, но это не в счет. Тогда он был совсем еще мальчишкой. А в присутствии женщин он никогда не ругался.

Галлахер начал вспоминать о шайке. Какие это были хорошие ребята! Было время, когда они распространяли памфлеты и агитировали таким образом за то, чтобы в Роксбери был выбран Маккарти. Позднее Маккарти даже упомянул в своей речи, что победил на выборах благодаря преданности своих помощников.

А еще было время, когда они совершили рейд в Дорчестер и кое-чему научили этих евреев. Они подошли к одному мальчишке лет одиннадцати, когда тот возвращался из школы, окружили его, а Уайти Лайдон спросил: «Ты кто такой, черт возьми?» Мальчишка задрожал от испуга и ответил: «Я не знаю». «Пархатый, вот ты кто», — сказал ему Уайти. Он схватил мальчишку за ворот рубашки и еще раз спросил: «Ну, теперь кто ты?» «Пархатый», — ответил мальчишка, едва сдерживая слезы. «Хорошо, — сказал Лайдон, — теперь повтори по слогам, кто ты?» «Я... я пар-ха-тый», — заикаясь, молвил тот.

Ну и смеху тогда было. Онемевший от страха парень так испугался, что, должно быть, наложил в штаны. Ох уж эти евреи...

Галлахер вспомнил, как Лайдон выбился в полицейские. Вот парню подвалила удача! Если бы Галлахеру немного повезло, он бы тоже мог получить такое место. За всю работу, которую он выполнял в свободное время для организации демократов, он не получил для себя абсолютно никакой выгоды. Почему? Он мечтал делать большие дела. Он мог бы даже поступить на работу в почтовое отделение, если бы не этот олдермен Шапиро и его сопливый племянник Эйби... или, кажется, Джеки. Галлахера охватило чувство обиды. Всегда ему в жизни что-нибудь да мешало. Почувствовав нараставшее негодование, он вспомнил о новичках-евреях во взводе.