Риджес оставил Гольдстейна с носилками, а сам отправился разведывать местность. В нескольких сотнях ярдов он обнаружил тропу, которую взвод прорубил четыре дня назад. Риджес ощутил слабую радость от того, что его расчеты оказались столь точными. На самом же деле он пришел к тропе почти инстинктивно. Он всегда плохо ориентировался в расположении биваков, лесных дорог в джунглях, участков побережья; все они казались ему одинаковыми, но по холмистой местности он мог идти с относительной уверенностью.

Риджес возвратился к Гольдстейну, они двинулись снова и достигли тропы через несколько минут. С тех пор как ее проделали, тропа успела основательно зарасти, а дожди размыли ее, и она стала грязной. Они шли, шатаясь, то и дело оступаясь и поскальзываясь, не находя одеревенелыми ногами опоры в жидкой грязи. Будь они менее усталыми, они, возможно, заметили бы разницу: солнце больше не пекло, зато почва стала нетвердой, и им приходилось преодолевать сопротивление кустарников, ползучих растений и острых шипов. Однако они едва замечали это. По сравнению с тяжестью носилок отдельные изменения и трудности пути пе имели для них значения.

Они продвигались вперед теперь еще медленнее. Тропа не превышала ширины плеч человека, и в отдельных местах носилки застревали. В одном или двух местах их вообще невозможно было пронести, и Риджес поднимал Уилсона с носилок, взваливал его на плечо и продирался с ним вперед, пока тропа снова не расширялась. Гольдстейн следовал позади с носилками.

В том месте, где тропа подходила к реке, они сделали большой привал. Это решение пришло как-то само собой. Они остановились передохнуть на минуту, но минута растянулась на целых полчаса.

Уилсон стал беспокойнее, начал колотить кулаками по носилкам. Они попытались утихомирить его, но ему, видимо, представлялся какой-то кошмар, он продолжал размахивать своими ручищами и колотить по носилкам.

— Успокойся, — умолял его Гольдстейн.

— Они хотят убить меня! — завопил Уилсон.

— Никто тебя не тронет. — Риджес попытался удержать руки Уилсона, но тот высвободил их, по его лбу струился пот.

— О, боже! — простонал Уилсон. Он попытался соскользнуть с носилок, но они удержали его. Ноги Уилсона постоянно дергались, через каждые несколько секунд он садился, а затем со стоном падал назад. — Ба-у-у-у-м, — бормотал он, подражая звуку миномета и защищая руками свою голову. — О-о-о-х, вот они идут, они идут, — хныкал он. — Какого дьявола я торчу здесь?

Им стало страшно. Они сидели возле него тихо, отвернувшись друг от друга. Впервые с тех пор, как они вновь вступили в джунгли, они показались им враждебными.

— Замолчи, Уилсон, — сказал Риджес. — Ты накличешь на нас японцев.

— Я умру, — пробормотал Уилсон. Он попытался подняться, и ему почти удалось сесть, но затем он снова упал на спину. Когда оп смотрел на них, его глаза были ясными, но очень усталыми. Секунду или две спустя он проговорил: — Я в плохой форме, ребята. — Он попытался сплюнуть, но слюни повисли у него на подбородке. — Даже не чувствую дыру у себя в животе. — Его пальцы нервно щупали всю в засохшей крови повязку на ране. — У меня там полно гноя. — Он вздохнул, облизывая языком сухие губы. — Я хочу пить.

— Тебе нельзя пить, — сказал Гольдстейн.

— Да, я знаю, мне нельзя пить. — Уилсон слабо засмеялся. — Гольдстейн, ты как баба. Если бы не это, ты мог бы быть хорошим парнем.

Гольдстейн не ответил. Он слишком устал, чтобы уловить какой-то смысл в этих словах.

— Чего тебе, Уилсон? — спросил Риджес.

— Пить.

— Ты уже пил.

Уилсон опять начал кашлять, кровь выступила из запекшихся липких уголков его рта.

— А-а-а, уйдите вы прочь! — Несколько минут он молчал, его губы машинально шевелились. — Все никак не могу решить, вернуться мне к Алисе или к другой...

Уилсон почувствовал, что у него внутри произошли какие-то перемены. Ему казалось, что рана куда-то пропала, а в животе осталась только дырка и что можно засунуть пальцы в эту дыру и ничего там не найти. Мутными глазами он смотрел на своих товарищей. На какое-то мгновение его зрение сфокусировалось, и он ясно их разглядел. Лицо Гольдстейна вытянулось, скулы торчали, нос походил на клюв. Радужная оболочка глаз в покрасневших веках приняла болезненный ярко-голубой цвет, а русая борода стала рыжеватокоричневой и грязной, закрывая собой тропические язвы на подбородке.

Риджес же походил на загнанное животное. Его крупные, тяжелые черты лица вытянулись более обычного, рот был раскрыт, нижняя губа отвисла. Дышал он тяжело и шумно.

Уилсону хотелось сказать им что-нибудь приятное. «Ведь они такие славные ребята, — думал он. — Их никто не заставлял тащить меня так долго».

— Я благодарен вам, ребята, за все, что вы сделали для меня, — пробормотал он. Но это было не то, что ему хотелось сделать. Он должен им что-то подарить. — Послушайте, ребята. Я все собирался наладить самогонный аппарат, только беда в том, что мы никогда не бываем подолгу на одном месте. Но я его сделаю. — Он ощутил прилив энергии, последнюю вспышку ее, и, пока говорил, верил себе. — Никаких денег не надо, если есть самогонный аппарат. Сделай его — и пей сколько пожелаешь. — Сознание покидало его, и усилием воли он старался вернуть его. — Но я обязательно сделаю его, как только мы вернемся назад, и дам каждому из вас по полной фляге. По фляге — бесплатно.

На их вытянутых лицах не появилось никакого выражения, и он покачал головой. Пообещать им лишь это было слишком мало за то, что они сделали.

— Ребята, я позволю вам пить сколько пожелаете и в любое время, когда захотите. Только скажите мне — и у вас будет выпивка. — Уилсон верил всему, что говорил, и жалел лишь о том, что еще не сделал своего аппарата. — Сколько пожелаете...

Его живот опять куда-то провалился. Он почувствовал острую спазму и, теряя сознание, что-то проворчал, чувствуя, как его всего переворачивает. Язык вывалился у него изо рта, он сделал последний хриплый вздох и скатился с носилок на землю.

Они положили его обратно на носилки. Гольдстейн поднял руку Уилсона и стал искать пульс, но его пальцы были слишком слабы, чтобы удержать руку. Он уронил ее и начал водить указательным пальцем по запястью руки Уилсона, но кончики его пальцев онемели, и он ими ничего не чувствовал. Тогда он просто осмотрел его.

— Я думаю, он умер.

— Да-а... — протянул Риджес. Он вздохнул, подумав словно в тумане, что следовало бы помолиться.

— Как же так. Только что... говорил, — произнес Гольдстейн, пытаясь оправиться от шока.

— Нам, пожалуй, пора трогаться, — пробормотал Риджес.

Он тяжело поднялся и начал надевать лямки носилок на плечи.

Гольдстейн заколебался было, а затем последовал его примеру. Подхватив носилки, они потащились к отлогому берегу реки, вошли в мелководье и двинулись вниз по течению.

Они не думали о том, что несут труп и что в этом есть что-то странное. Они привыкли брать Уилсона с собой после каждой остановки, и единственное, что они понимали, было то, что необходимо нести его. Ни один из них даже по-настоящему не поверил, что Уилсон умер. Они знали это, но не верили. И если бы он опять закричал «Пить!» — они бы не удивились. Хотя даже обсуждали, как поступят с ним, когда вернутся. Во время одной из остановок Риджес сказал:

— Когда мы вернемся, мы похороним его по-христиански, потому что он раскаялся.

— Да.

И все же смысл этих слов не доходил до их сознания. Гольдстейн не хотел признать, что Уилсон умер; он просто ни о чем не думал и продолжал идти вперед по мелководью, то и дело поскальзываясь на плоских гладких камнях. Есть вещи, понять которые и осознать слишком страшно. Этот случай был из таких.

Риджес тоже был в замешательстве. Он не знал толком, испросил ли Уилсон прощения за свои грехи, но ухватился за мысль, что если сможет донести его и похоронить по-христиански, то Уилсон возвратится в лоно господне. И Гольдстейн, и Риджес были искренне разочарованы тем, что пронесли Уилсона так далеко, а он взял да и умер по дороге. Им хотелось бы выполнить свое задание до конца.

Очень медленно, намного медленнее, чем раньше, они продвигались вперед, шлепая по воде и волоча раскачивающиеся носилки.

Над ними переплелись кустарник и деревья, а река, как и раньше, являлась своеобразным тоннелем в джунглях. Их головы поникли, ноги отказывались сгибаться, словно боясь переломиться в коленях. Теперь, отдыхая, они оставляли Уилсона наполовину погруженным в воду и сами распластывались тут же, возле носилок.

Они уже были почти без сознания. Их ноги то и дело цеплялись эа камни на дне реки. Вода была холодной, но они едва ли чувствовали это, ковыляя по тускло освещенному тоннелю и машинально следуя по течению реки.

Собрав остатки сил, они спустились со скалистого порога высотой по грудь человека на другой плоский порог. Риджес спустился первым и, стоя в пенящейся воде, ждал, пока Гольдстейн передаст носилки и сам соскочит вниз. Теперь они должны были идти по более глубокой воде, достигавшей бедер, носилки же плыли между ними. Прижимаясь к берегу, они снова вышли на мелководье и продвигались вниз, спотыкаясь и падая; вода готова была смыть тело Уилсона с носилок. Без отдыха они не могли пройти и нескольких футов; их рыдания и всхлипывания сливались с шумом джунглей и терялись в журчании воды.

Риджес и Гольдстейн были привязаны к носилкам и трупу. Если они падали, то, поднявшись, сразу устремлялись к трупу Уилсона и приходили в себя лишь тогда, когда вытаскивали его из воды, хотя еами чуть не тонули. Они сейчас не думали, как поступят с ним, когда достигнут конца пути; они даже не помнили, что он умер. Эта ноша стала для них жизненной необходимостью. Мертвый, он оставался для них таким же живым, как и прежде.

И все же они потеряли его. Они подошли к тому месту реки, где Хирн переправлял на другой берег виноградную лозу. За истекшие четыре дня ее смыло, поэтому держаться при переходе по быстро несущейся через пороги воде теперь было не за что. Но едва ли они сознавали грозящую им опасность. Они вошли в стремнину, сделали три или четыре шага, и их сбило с ног водоворотом. Носилки вырывались из ослабевших пальцев, а лямки тянули Гольдстейна и Риджеса вниз по течению. Они барахтались и кувыркались в ревущей воде, скользя по камням, задыхаясь и захлебываясь, отчаянно пытаясь освободиться от носилок, встать на ноги, но течение было слишком бурным. Почти захлебнувшиеся, они отдались во власть течения.

Ударившись о скалу, носилки сломались, послышался треск брезента. Носилки еще раз ударились о скалу и развалились пополам, лямки соскользнули с их плеч, а их самих, полузадохнувшихся, вода пронесла через самую страшную часть порога. Шатаясь, они едва добрались до берега.

Они остались одни...

Это медленно доходило до их затуманенного сознания. Осознать по-настоящему случившееся они не могли. Минуту назад они несли Уилсона, а сейчас он исчез. Их руки были пусты.

— Он пропал, — пробормотал Риджес.

Они пошли искать его вниз по реке, постоянно проваливаясь и падая, но вставали и продолжали идти. Там, где река круто поворачивала, перед ними возникало открытое пространство, и вдали за следующим изгибом реки они заметили тело Уилсона.

— Идем, мы должны поймать его, — проговорил Риджес слабым голосом. Он сделал шаг вперед и упал лицом в воду. С большим трудом поднялся и двинулся снова.

Они дошли до другого изгиба реки и остановились: дальше река терялась в болоте. Тонкая полоска воды виднелась лишь в середине, а по обеим сторонам тянулись заболоченные участки. Труп Уилсона уже вынесло туда, и он затерялся где-то в камышах и болоте. Потребовалось бы много дней, чтобы найти его, если он еще не затонул.

— Ох! — простонал Гольдстейн. — Он пропал.

— Да, — пробормотал Риджес.

Он шагнул вперед и снова упал в воду. Вода приятно плескалась по его лицу, и ему не хотелось вставать.

— Ну, поднимайся, — сказал Гольдстейн.

Риджес начал плакать. С трудом он заставил себя сесть и продолжал плакать, уткнувшись головой в сложенные руки; вода обтекала его бедра и ноги. Гольдстейн, пошатываясь, стоял над ним.

Неожиданно Риджес грубо выругался. Он не ругался так со времени своего детства, а сейчас ругательства одно за другим так и сыпались с его языка. Уилсона не похоронят по-христиански, ну и ладно, какое это имеет значение. Главное другое. Они так долго несли свою ношу, а под конец вода взяла и унесла ее, смыла, и все. Всю свою жизнь он трудился, ничего не получая за это. Его дед, отец и сам он вели постоянную борьбу с неурожаями и беспросветной нуждой. А что им дал их труд? Что на этой земле получает человек за свой труд в поте лица? Ему пришло на ум это изречение из Библии, которую он ненавидел всю жизнь. Сейчас Риджесу было так горько, как никогда. Это несправедливо. Однажды они вырастили хороший урожай, но он погиб от страшного ливня. Воля господня... Внезапно он возненавидел бога. Какой же это бог, если в конце концов он всегда обманывает тебя?

Обманщик и насмешник!

Риджес плакал от горечи, от несправедливости, от отчаяния; плакал от изнеможения и крушения надежд, от открывшейся ему истины, что все бессмысленно.

Гольдстейн стоял рядом, держась за плечо Риджеса, чтобы сохранить в воде равновесие. Время от времени он шевелил губами, потирал дрожащими пальцами свое лицо. У него не было слез. Он стоял возле Риджеса с тяжелым чувством человека, узнавшего, что тот, кого он любил, мертв. В этот момент он не испытывал ничего, кроме смутного гнева, глубокой обиды и полной безнадежности.

— Пойдем, — пробормотал он.

Риджес наконец поднялся, и, шатаясь, они медленно побрели по воде, чувствуя, что уровень ее снижается до колен. Река расширялась и мельчала. Галька под ногами сначала сменилась илом, а потом появился песок. Они миновали изгиб русла и за ним увидели солнечный свет и океан...

Через несколько минут они добрались до побережья. Несмотря на усталость, прошли еще несколько сот ярдов. Находиться слишком близко к реке было как-то неприятно.

Как бы по взаимному молчаливому согласию, они растянулись на песке ничком и лежали неподвижно, уткнувшись головой в руки, а солнце согревало им спину. Была середина дня. Им ничего не надо было делать, только ждать возвращения взвода и десантного судна, которое должно было их подобрать. Они потеряли свои винтовки, рюкзаки и продукты, но не думали об.этом. Сейчас они были слишком измучены.

Они лежали так до вечера, слишком обессиленные, чтобы сдвинуться с места, ощущая блаженную радость отдыха и солнечного тепла. Они не разговаривали. Их недовольство было направлено теперь друг против друга, ими овладела тупая и раздражающая ненависть, какая бывает у людей, переживших вместе что-то унизительное. Время летело, они то впадали в полузабытье, то приходили в себя и снова погружались в сон, просыпаясь с ощущением тошноты, которая появляется после долгого лежания на солнце.

Гольдстейн наконец сел и потянулся к своей фляге. Очень медленно, как будто делал это впервые в жизни, он отвинтил крышку и поднес флягу ко рту. Только теперь он понял, как сильно ему хочется пить. Вкус воды вызвал у него исступленное восторженное чувство. Он заставил себя пить медленно, опуская флягу и снова поднося ее ко рту для каждого глотка. Когда она была наполовину опорожнена, он заметил, что Риджес наблюдает за ним, и почему-то сразу понял, что у Риджеса воды не осталось.

Риджес мог пойти к реке и наполнить свою флягу, но Гольдстейн понимал, что означало это «пойти». Он был так слаб. Мысль, что надо подняться и пройти хотя бы сотню ярдов, была мучительной, и Гольдстейн не мог даже подумать об этом. И Риджес, должно быть, чувствовал то же самое.

Гольдстейна охватило раздражение. Почему Риджесу не хватило предусмотрительности и он не сэкономил воду? С упрямой решимостью он снова поднес флягу ко рту. Но вкус воды стал неожиданно противным. Гольдстейн почувствовал, как она нагрелась. Он заставил себя сделать еще один глоток. Затем, сгорая от стыда, протянул флягу Риджесу:

— На. Хочешь пить?

— Да.

Риджес пил жадно. А когда почти опорожнил флягу, взглянул на Гольдстейна.

— Мне не надо, пей до конца, — тихо сказал Гольдстейн.

— Завтра нам придется поискать в джунглях какой-нибудь еды, — молвил Риджес примирительно.

— Я знаю, — кивнул Гольдстейн.

Риджес слабо улыбнулся:

— Мы с тобой как-нибудь поладим.

13.

Когда Рот сорвался в пропасть, взвод был потрясен. Целых десять минут люди стояли неподвижно на каменистом выступе, тесно прижавшись друг к другу и от испуга пе могли двинуться дальше. Всех охватил непередаваемый ужас. Они словно прилипли к скале, пальцами цеплялись за трещины в ней, а ноги у них подкашивались. Крофт сделал попытку привести их в чувство, но люди пугались его команд, пугались его голоса, как собаки пугаются сапога хозяина. Вайман рыдал в нервном припадке, рыдал тихо, тонким монотонным голосом, с которым сливались голоса остальных — ворчливые выкрики, или слабый стон, или истеричная ругань, столь беспорядочные и бессвязные, что люди едва ли сознавали, что именно они издавали их.

Наконец они смогли овладеть собой настолько, чтобы продолжать путь, но шли теперь страшно медленно, не решаясь сдвинуться с места перед самыми мелкими препятствиями, и исступленно цеплялись за скалистую стену всякий раз, когда выступ в скале снова сужался. Через час Крофту удалось вывести их из ущелья. Выступ расширился и шел через хребет; за ним не было ничего, кроме другого глубокого ущелья и другого обрывистого ската. Он привел их на дно ущелья и начал было новый подъем, но солдаты не последовали за ним. Один за другим они распластались на земле, глядя на него бессмысленно и тупо.

Почти стемнело, и Крофт понимал, что не сможет больше заставить их идти: они были слишком измучены и напуганы, и мог произойти новый несчастный случай. Он приказал сделать привал, давая свое согласие на то, что было уже свершившимся фактом, и уселся среди них.

На следующее утро надо будет одолеть еще один обрывистый склон, пересечь несколько горных лощин, а затем — главный хребет. Они смогли бы это сделать за два-три часа, если... если только удастся их заставить. Сейчас он серьезно сомневался в этом.

Люди спали плохо. Было очень трудно найти ровную площадку, к тому же все очень устали, руки и ноги ныли. Большинство лишь дремало, громко разговаривая во сне. В довершение ко всему Крофт распорядился выставить пост, приказав сменяться через час; люди просыпались раньше и в течение долгих томительных минут нервно ожидали своей очереди, а вернувшиеся с поста подолгу не могли заснуть снова. Крофт знал все это и знал, что людям нужно получше отдохнуть и что практически маловероятно, чтобы на горе мог оказаться какой-нибудь японец, но он понимал, что сейчас важнее этого было не нарушать воинский распорядок. Смерть Рота временно пошатнула его власть командира, и было крайне важно восстановить положение.

Последним на посту стоял Галлахер. Было очень холодно в этот предрассветный час. Он проснулся ошеломленным, в каком-то дурмане, и сидел завернувшись в одеяло, весь дрожа от холода. В течение долгих минут он мало что сознавал, находясь во власти странной иллюзии и воспринимая огромный силуэт горного хребта, высившийся над ним, как некую более глубокую границу ночи. Так он продолжал сидеть, полусонный, покорно ожидая утра и солнечного тепла, в полной апатии. Смерть Рота казалась сейчас чем-то далеким. Галлахер почти полностью отключился от окружающего и лениво воскрешал в памяти давно забытые приятные моменты, словно ему было необходимо сейчас хранить где-то глубоко в себе этот маленький теплый огонек, чтобы противостоять холоду ночи, громадному простору гор, своему изнеможению и, возможно, подстерегающей кого-нибудь еще во взводе смерти.

Рассвет приходил в горы медленно. В пять часов небо посветлело настолько, что Галлахер ясно увидел вершину хребта, но в течение следующего получаса все оставалось по-прежнему. Однако все в нем жило спокойным ожиданием рассвета. Солнце скоро пробьется над восточным склоном горы и спустится в их маленькое ущелье.

Он внимательно осмотрел небо и заметил несколько робких розоватых полос, которые поднимались над более высокими вершинами, окрашивая в пурпурный цвет крошечные продолговатые утренние облака. Горы казались очень высокими. Галлахер усомнился, сможет ли солнце подняться над ними.

Вокруг все становилось светлее, но это был неуловимый процесс, солнце все еще не показывалось, и нежно-розовый свет, казалось, исходил от земли. Галлахер ясно различал теперь спящих вокруг него людей, глядя на них с чувством некоторого превосходства. В этот ранний предутренний час они представляли собой жалкое и неприглядное зрелище. Он знал, что пройдет немного времени и придется разбудить их, а они будут стонать и ворчать, вырываясь из цепких объятий сна.

На западе все еще была ночь, и он вспомнил воинский эшелон, спешивший через огромные равнины штата Небраска. Тогда были сумерки, и ночь с востока гналась за эшелоном; она обогнала его и через Скалистые горы направилась к Тихому океану. Это было красивое зрелище, и воспоминание о нем навеяло печаль. Он вдруг страстно затосковал по Америке, и ему так сильно захотелось увидеть ее снова, что он даже почувствовал запах мокрого булыжника на мостовых летним утром в Южном Бостоне.

Солнце теперь приблизилось к краю восточной границы хребта, и небо казалось огромным, ясным и радостным. Галлахер вспомнил, как ночевал с Мэри в маленькой походной палатке во время пикника в горах, и ему грезилось, что он просыпается от дразнящего прикосновения к лицу бархатистой кожи ее грудей. Он услышал, как она сказала: «Вставай, соня, и посмотри на рассвет». Он сонно проворчал, прижался к ней и затем, как бы в виде уступки, нехотя приоткрыл один глаз. Солнце в самом деле поднималось над хребтом, и, хотя свет в ущелье был все еще тусклым, в этом уже не было ничего необычного. Настало утро. 

Так Мэри привела к нему рассвет. Холмы стряхивали с себя ночной туман, сверкала роса. Окружающие горные хребты выглядели сейчас женственно-нежными. Люди же, спавшие возле него, были промокшими и продрогшими и казались какими-то мрачными тюками, от которых поднимался туман. На многие мили вокруг он был единственным бодрствующим человеком, и только он один наслаждался этой упоительной утренней свежестью.

По ту сторону горы послышалась артиллерийская канонада; она рассеяла его грезы и вернула к действительности. Мэри умерла...

Галлахер глотнул воздух, размышляя в немом страдании, когда же он перестанет обманывать себя. Теперь ему уже нечего было ждать, и он впервые осознал, как устал. Его руки и ноги ныли от боли, да и сон как будто не принес никакого облегчения. Теперь другим казался и рассвет, и он увидел себя дрожащим в одеяле, промокшим и продрогшим от ночной росы.

Однако у него все-таки был сын, которого он еще ни разу не видел. Воспоминание об этом не принесло утешения. Он не верил, что доживет до встречи с ним, и воспринимал это почти безболезненно, как суровую необходимость. Погибли слишком многие. Приближается его очередь. В своем больном воображении он мысленно представил, как на заводе изготовляется для него пуля и как ее вставляют в гильзу.

Если бы только у него была фотокарточка его мальчика. Его глаза увлажнились. Ведь не так уж многого он желал. Только бы вернуться живым из этой разведки и дожить до того дня, когда по почте придет фотокарточка его ребенка.

Он опять почувствовал себя глубоко несчастным. Ему казалось, что он сам себя обманывает. Он дрожал от страха, настороженно оглядывая окружавшие его со всех сторон горы.

Я убил Рота.

Он знал, что виновен в его смерти. Он вспомнил внезапный прилив сил, презрения и какой-то радости, когда орал на Рота, чтобы тот прыгал. Галлахер беспокойно ворочался на земле, вспоминая горькую гримасу на лице Рота, когда тот не дотянулся до другой стороны выступа. Он явственно представлял себе, как Рот падал и падал, и от этого видения у него пробегали мурашки по спине, как бывает, когда металлическим предметом царапают по стеклу.

Он согрешил и будет наказан. Смерть Мэри — это первое предупреждение, но тогда он как-то не думал об этом.

Вершина горы казалась очень высокой. Исчезли мягкие контуры рассвета, и перед Галлахером возвышалась Анака — башня на башне, хребет над хребтом. Возле вершины он увидел утес, обрамляющий гребень горы. Он был почти вертикальным, и им ни за что не удастся взобраться на него. По его телу опять побежала дрожь.

Он никогда раньше не видел местности, похожей на эту: она была голой и внушала страх. Враждебностью дышали покрытые джунглями склоны и заросли кустарника над ними. Галлахер подумал, что не сможет идти сегодня: грудь у него все еще болела, а если он начнет с рюкзаком взбираться вверх, то выдохнется через несколько минут. Да и был ли смысл продолжать путь? Сколько людей еще погибнет?

«Крофту нет до этого никакого дела», — подумал он.

А ведь его можно было бы легко убить. Крофт — легкая мишень.

Все, что для этого требуется, — это поднять винтовку, прицелиться — и разведка закончится. Они смогут тогда вернуться назад. Он медленно потер бедро, ему было не по себе от того, насколько сильно эта мысль понравилась ему. «Сукин сын!»

Не надо об этом думать. К нему вернулся суеверный страх; всякий раз, когда он что-нибудь такое думал, он накликал на себя беду. И все же... Это Крофт виноват в том, что погиб Рот. А он, Галлахер, тут ни при чем.

Позади себя Галлахер услышал шорох и вздрогнул. Это был Мартинес, он нервно потирал голову.

— Черт возьми, не спится, — сказал он.

— Да...

Мартинес сел рядом с ним.

— Кошмары снятся. — Он с угрюмым видом закурил сигарету. — Заснул и... слышу: Рот кричит.

— Да-а, от этого внутри все переворачивается, — пробормотал Галлахер. — Я никогда особенно не любил этого парня, но совсем не хотел, чтобы он так кончил. Я никогда никому не желал смерти.

— Никому, — повторил Мартинес. Он слегка потер лоб, словно у него болела голова. Галлахера поразило, как плохо выглядел Мартинес. Его тонкое лицо осунулось, глаза были тусклые, взгляд — отсутствующий. Заросшие щеки давно нуждались в бритве, и он выглядел намного старше своих лет из-за грязи, въевшейся в морщины на лице.

— Ну и в переплет мы попали, — пробормотал Галлахер.

— Да-а-а. — Мартинес осторожно выдохнул дым, и они смотрели, как он исчезает в раннем утреннем воздухе. — Холодно, — сказал он.

— На посту было еще хуже, — хрипло произнес Галлахер.

Мартинес снова утвердительно кивнул. Он сменился с поста в полночь и с тех пор не смог заснуть. Одеяла не согрели его, и всю остальную часть ночи он дрожал и ворочался. Даже теперь, к утру, не стало легче. Напряжение не проходило, и его продолжал мучить все тот же неопределенный страх, не дававший ему спать всю ночь. Этот страх тяжело навалился на него, и Мартинес был словно в лихорадке. Уже более часа его преследовало выражение лица убитого им японца. Оно накрепко запечатлелось в его мозгу; он помнил, как был парализован страхом, когда стоял в кустах с ножом в руке. Дрожа от нервного озноба, Мартинес то и дело нащупывал пальцами пустые ножны на своем бедре.

— Какого черта ты не бросишь ножны? — спросил Галлахер.

— Да, конечно, — поспешно проговорил Мартинес.

Он был слегка смущен. Его пальцы дрожали, когда он отстегивал ножны от ремня. Он бросил их в сторону и содрогнулся, услышав пустой дребезжащий звук от их падения. Мартинеса опять охватил приступ беспокойства. Галлахеру же явственно представилось, как каска Хеннесси покатилась на песок... Мартинес машинально потянулся к ножнам, понял, что их больше нет, и вдруг как будто под действием какого-то неожиданного толчка явственно представил, как Крофт приказывает ему молчать о том, что он обнаружил во время разведки. А ведь Хирн погиб, веря... Мартинес потряс головой, задыхаясь от нахлынувшего на него чувства облегчения и ужаса. Нет, это не его вина, что они оказались на горе.

Его прошиб пот. Он дрожал на холодном горном воздухе, борясь с обуявшим его тревожным предчувствием, таким же, какое он испытывал на десантном судне накануне высадки на Анопопей. Он невольно стал пристально рассматривать мозаичные камни и заросли джунглей на возвышавшихся над ним хребтах. Закрыв глаза, он ясно увидел, как опускается сходня на десантном катеро. Его тело напряглось в ожидании пулеметного огня. Но ничего не произошло, и он открыл глаза, испытывая необъяснимый страх. Что-то обязательно должно было случиться.

«Если бы только посмотреть фотокарточку сына», — думал Галлахер.

— Мы лезем в чертову западню, взбираясь на эту гору, — пробормотал он.

Мартинес утвердительно кивнул головой. Галлахер вытянул руку и на мгновение коснулся локтя Мартинеса.

— Почему мы не поворачиваем назад?

— Не знаю.

Это же самоубийство. Что мы, стадо паршивых горных козлов? — Он потер свою колючую бороду. — Пойми, мы все погибнем.

Мартинес пошевелил пальцами ног внутри ботинок с выражением мрачного удовлетворения.

— Ты хочешь, чтобы тебе оторвало башку?

— Нет.

Мартинес нащупал в кармане маленький кисет с табаком, в котором лежали золотые зубы, снятые им с трупа. Может, надо было бы выбросить их, но они хорошие и стоят больших денег. Мартинес поколебался и решил все-таки оставить их.

— У нас нет ни одного шанса.

Эти слова Галлахера потрясли Мартинеса, он реагировал на них так, словно был резонатором. Они сидели, уставившись друг на друга, связанные общим страхом. Мартинесу хотелось как-то рассеять тревогу Галлахера.

— Почему ты не скажешь Крофту, чтобы он прекратил разведку? — продолжал Галлахер.

Мартинес зябко поежился. Конечно, он мог бы сказать Крофту, чтобы тот повернул назад. Но поступить так для Мартинеса было слишком непривычно, и он поспешил отказаться от этой мысли. Просто спросить Крофта, пожалуй, можно было бы, а сказать, чтобы он повернул, — нет, это страшно. Сейчас у Мартинеса сформировался какой-то новый взгляд на события и людей. Вот и тогда, в тот момент, когда он готовился убить японского часового, ему пришла в голову мысль, что тот ведь такой же человек, за что его убивать? А теперь вот он понимает, что продолжать разведку — это просто глупо. Если он спросит Крофта, тот, может быть, тоже поймет, что это глупо.