— Есть, правда, еще один важный фактор, с которым я когда-то считался. Если вы воюете на родной земле и защищаете ее, возможно, вы будете драться с несколько большим энтузиазмом.

— В таком случае ваш взгляд приближается к моему, — заметил Хирн.

— Но знаете ли вы, насколько этот фактор сложен? Если солдат сражается на родной земле, то нельзя упускать из виду, что ему намного легче дезертировать. Здесь, на Анопопее, эта проблема передо мной никогда не возникает. Конечно, в этом случае имеют значение и другие, более важные аспекты, но давайте подумаем как следует об этом. Любовь к родине, что и говорить, важный фактор, но только в начале войны. Эмоции воюющих людей — дело ненадежное, и, чем дольше длится война, тем меньше на них можно полагаться. Проходит пара военных лет, и остаются только два фактора, определяющих качество и боеспособность армии: превосходство в материальных ресурсах и низкий уровень жизни. Почему, по-вашему, полк южан стоит двух полков с восточного побережья?

— Я не думаю, что дело действительно обстоит именно так.

— А я уверяю вас, что это чистейшая правда. — Генерал сложил руки и посмотрел Хирну в глаза. — Я вовсе не занимаюсь выдумыванием различных теорий. Это результат моих наблюдений. А выводы из этих наблюдений ставят меня как командующего в незавидное положение. В нашей стране самый высокий в мире жизненный уровень, и поэтому, как и следовало ожидать, по сравнению с любой другой великой державой в нашей армии самые небоеспособные солдаты. То есть потенциально они самые плохие солдаты. Они сравнительно богаты, основательно избалованы, и, как американцам, большей части их свойственны специфические проявления нашей демократии. Они страдают преувеличенным представлением о своих личных и индивидуальных правах и не имеют никакого понятия о правах других людей. Наш солдат — это полная противоположность крестьянину, а настоящие солдаты получаются именно из крестьян.

— Поэтому вам остается только держать их в черном теле, — заметил Хирн.

— Совершенно точно, держать в черном теле и обламывать. Всякий раз, когда рядовой видит, что офицер получает еще одну привилегию, он становится злее.

— Я не согласен с этим. По-моему, они просто будут ненавидеть вас еще больше.

— Правильно. Но зато они будут больше бояться нас. Дайте мне какого угодно солдата, пройдет некоторое время, и я сделаю так, чтобы он боялся меня. То, что вы называете несправедливостью в армии, я называю мерами дать понять солдату, что он занимает достаточно низкое положение. — Генерал пригладил волосы на виске. — Мне довелось побывать в одном американском тюремном лагере в Англии, который показался бы нам ужасным. В нем применяются жестокие методы, которые, несомненно, вызовут впоследствии острую критику, однако приходится согласиться, что они необходимы. В нашем собственном глубоком тылу есть особый пункт пополнений, в котором имела место попытка убить начальника пункта — полковника. Вы не можете понять этого, но я скажу вам, Роберт: если вы хотите иметь хорошую армию, надо, чтобы каждый человек в ней занимал определенную ступень на лестнице страха. Солдаты в тюремных лагерях, дезертиры или солдаты на пунктах пополнений — это тихая заводь армии, в которой необходимо поддерживать более строгую дисциплину. Армия действует намного лучше, если вы боитесь человека, стоящего над вами, и относитесь презрительно и высокомерно к подчиненным.

— На какой же ступеньке этой лестницы нахожусь я? — спросил Хирн.

— Вы пока не находитесь ни на какой. Существуют такие вещи, как особые папские милости, — ответил генерал с улыбкой и закурил новую сигарету. Из палатки для отдыха офицеров донесся взрыв общего хохота.

— Возьмите солдата, который сидит сейчас в пулеметном гнезде и слышит этот хохот, — сказал Хирн. — Мне кажется, настанет время, когда ему захочется повернуть пулемет в обратную сторону.

— В конечном счете — да. И солдаты так и начнут поступать, когда армия будет на грани поражения. А до тех пор в них просто накапливается зло, и они сражаются от этого лучше. Они пока не могут повернуть пулеметы на нас, поэтому поворачивают их в сторону противника.

— Но риск очень велик, — сказал Хирн. — Если мы проиграем войну, это приведет к революции. А если иметь в виду ваши интересы, мне кажется, было бы лучше проиграть войну в результате излишне хорошего отношения к солдатам и избежать таким образом революции.

Каммингс рассмеялся.

— Согласитесь, что вы говорите со слов вашего любимого либерального еженедельника. Вы просто валяете дурака, Роберт. Мы вовсе не собираемся проигрывать войну, а если и проиграем, то не думайте, что Гитлер позволит вам сделать революцию.

— Тогда все, что вы утверждаете, сводится к тому, что вы и подобные вам не проигрывают войну ни тем, ни другим путем.

— Вы и подобные вам, вы и подобные вам... — повторил генерал. — От этих слов попахивает марксизмом, не так ли? Заговор всемогущего капитализма... Откуда у вас это, Роберт?

— Я интересовался марксизмом.

— Сомневаюсь. Сомневаюсь, что вы действительно интересовались им. — Генерал медленно, как бы обдумывая свои мысли, протянул руку к пепельнице и придавил окурок. — Вы не знаете истории, если считаете современную войну великой революцией. Эта война — просто огромная концентрация мощи.

— Я не мыслитель, и не очень хорошо знаю историю, — сказал Хирн, пожав плечами. — Я просто считаю, что, если солдаты ненавидят тебя, приятного в этом мало.

— Еще раз повторяю, Роберт, это не имеет никакого значения, если они боятся вас. Подумайте как следует и вспомните, как много в истории человечества было ненависти, а революций ведь было удивительно мало. — Генерал медленно провел кончиками пальцев по подбородку, как будто прислушивался к звуку цепляющейся за ногти щетины. — Вы даже и русскую революцию представляете себе как какой-то прогресс. Машинная техника нашего века требует консолидации, а это невозможно, если не будет страха, потому что большинство людей должно быть рабами машины, а это ведь не такое дело, на которое они пойдут с радостью.

Хирн снова пожал плечами. Дискуссия приняла такую же форму, какую она неизменно принимала раньше. Рудиментарные, неосязаемые аргументы казались Хирну важными, а генералу идеи Хирна представлялись не более чем сантиментами, фальшивыми сантиментами, о чем Каммингс говорил ему много раз. Тем не менее Хирн продолжал.

— Существуют и другие вещи, — тихо заметил он. — Я не понимаю, как вы можете не считаться с тем, что постоянно происходит, и с преобразованием определенных нравственных идей.

Генерал слегка улыбнулся.

— Уверяю вас, Роберт, политика связана с историей не больше, чем моральные кодексы с потребностями любого отдельно взятого человека.

Эпиграммы и эпиграммы. Хирн почувствовал какое-то отвращение.

— Генерал, к тому времени, к сороковым годам, когда вы добьетесь чего-нибудь после этой войны, создавая новую, еще более мощную консолидацию, американцы будут жить в такой же тревоге, в какой европейцы жили в тридцатые годы, когда знали, что следующая война покончит с ними.

— Возможно. Жизнь в тревоге — это нормальное положение для человека двадцатого века.

— Гм, — промычал Хирн, прикуривая сигарету. Он с удивлением заметил, что его руки дрожат. В какой-то момент генерал был откровенным. Каммингс начал этот спор умышленно; он восстановил равновесие и вернул себе чувство превосходства, которое оставило его по какой-то причине, когда они вошли в палатку.

— Вы слишком упрямы, Роберт, чтобы уступить. — Генерал поднялся и подошел к прикроватной тумбочке. — Откровенно говоря, я попросил вас сюда вовсе не для спора. Я думал, что мы могли бы сыграть с вами в шахматы.

— Ну что ж, — ответил Хирн, удивившись и даже почувствовав некоторую неловкость. — Но ведь я слабый шахматист и сражения дать вам не в состоянии.

— Посмотрим.

Генерал установил небольшой складной столик и начал расставлять на нем шахматные фигуры. Хирн как-то говорил ему о шахматах, и генерал сказал, что можно будет сыграть, но как-то очень уж неопределенно, поэтому Хирн больше не вспоминал о них.

— Вы действительно хотите сыграть? — спросил он генерала.

— Конечно.

— Если кто-нибудь войдет, наверное, удивится...

— А что, это надо скрывать? — спросил генерал, улыбнувшись.

Закончив расстановку фигур, он взял белую и красную пешки, зажал их в ладонях и протянул руки Хирну, чтобы тот выбрал. — — Я люблю эти шахматы, — сказал он мягко, — это ручная работа, слоновой кости; люблю не потому, что они дорогие, как вы можете подумать, а потому, что человек, который их сделал, несомненно, отличный мастер.

Хирн молча выбрал красную пешку. Поставив фигуры на место, генерал сделал первый ход. Хирн произвел обычный ответный ход п, усевшись поудобнее, попытался сосредоточиться на игре. Однако он сразу же почувствовал, что нервничает. Он был одновременно и возбужден и подавлен; с одной стороны, его возбудил только что закончившийся разговор, а с другой — беспокоил тот факт, что он играл в шахматы с генералом. Отношения между ними становились от этого более открытыми. Казалось, что во всем этом кроется что-то неблаговидное, поэтому Хирн начал игру с чувством, что выиграть ее было бы очень опасно.

Первые ходы он делал почти не задумываясь. Он вообще ни о чем не думал, а просто прислушивался к доносившимся издалека глухим раскатам артиллерийских залпов и потрескиванию фитиля в лампе Колмана. Несколько раз до его слуха долетал шелест листвы в джунглях, и этот звук вызывал уныние. Он поймал себя на том, что с интересом рассматривает сосредоточенное лицо генерала. Оно выражало сейчас такое же напряжение мысли, какое Хирн наблюдал в первый день высадки на остров или в ту ночь, когда они ехали в джипе к штабной батарее сто пятьдесят первого.

Уже через шесть ходов Хирн вдруг понял, что его фигуры на доске в неблагоприятном положении. Не задумываясь над последствиями, он нарушил основной принцип игры, сделав два лишних хода конем, еще не развив как следует другие фигуры. Положение пока не было безвыходным, конь находился только на четвертой горизонтали, и поле для его отступления можно было легко освободить, но генерал, казалось, начинал какое-то странное наступление. Хирн стал обдумывать каждый ход более внимательно. Генерал мог теперь выиграть, если бы ему удалось завершить развитие фигур и использовать небольшое позиционное преимущество. Однако это был бы длинный путь, и добиться победы таким способом было бы нелегко. Вместо этого генерал начал развивать атаку пешками, но он мог попасть в затруднительное положение, если бы она не удалась, так как его король оставался неприкрытым.

Хирн быстро мобилизовался на игру и начал тщательно анализировать и взвешивать все возможные варианты ходов генерала и свои наиболее эффективные ответы на них. Но было уже поздно. Началось с затруднительного положения, затем положение стало опасным, а потом, продолжая наступать пешками, генерал буквально прижал Хирна к стенке. Хирн состоял когда-то в университетской шахматной команде и одно время увлекался этой игрой. Он достаточно разбирался в ней, чтобы понять, насколько хорошо играет генерал, — об этом можно было судить по одному стилю его игры. Он умело использовал малейшую возможность, предоставлявшуюся ему благодаря позиционному преимуществу, полученному в самом начале партии. Хирн признал себя побежденным на двадцать пятом ходу, после того как пришлось отдать генералу коня и пешку в обмен на две пешки. Хирн устало откинулся в кресле. Игра заинтересовала его, задела самолюбие, и он почувствовал желание сыграть еще одну партию.

— Вы играете не так уж плохо, — сказал генерал.

— Я средний игрок, — пробормотал Хирн. Теперь, когда игра закончилась, он снова начал воспринимать звуки вне палатки и в джунглях.

Генерал укладывал фигуры в коробку, любовно размещая каждую из них в специально сделанных гнездах, обложенных зеленым плюшем.

— Я люблю эту игру, Роберт, — сказал он мягко. — Шахматы — это, пожалуй, мое единственное увлечение.

С какой же все-таки целью генерал пригласил его? Внезапно Хирн почувствовал что-то неладное. И за дискуссией, и за игрой в шахматы, казалось, стояла какая-то неумолимая цель, прикрытая внешним безразличием генерала. Хирна охватило необъяснимое ощущение чего-то гнетущего. В палатке, казалось, стало еще более душно.

— Игра в шахматы, — сказал генерал, — нечто неистощимое. Это концентрированное выражение самой жизни.

— Я бы не сказал этого, — заметил Хирн, прислушиваясь к звучанию своего собственного ясного и сильного голоса. — Что меня интересовало в шахматах и что в конечном итоге сделало эту игру для меня скучной, так это тот факт, что шахматы не имеют даже отдаленной связи с жизнью.

— Вот как? А в чем, по-вашему, сущность войны? — спросил Каммингс.

Снова дискуссия. На этот раз у Хирна не было никакого желания спорить, он уже устал от поучений генерала. На какой-то момент у Хирна даже появилось желание ударить Каммингса, увидеть, как его седые волосы спутаются, а изо рта потечет кровь. Это желание было сильным, но мгновенным. Оно прошло, и Хирн снова почувствовал что-то гнетущее.

— Я не знаю, — ответил он, — но война, по-моему, это вовсе не игра в шахматы. Некоторое сходство с войной на море, пожалуй, есть. Корабли с различной огневой мощью маневрируют в открытом море, как на шахматной доске, сила, пространство и время играют там первостепенную роль, но война скорее похожа на кровавую игру в регби. Вы начинаете игру, но она никогда не развивается так, как вам хотелось бы или как вы спланировали.

— Это более сложная борьба, но в конце концов она сводится к тому же.

Хирн раздраженно хлопнул себя по бедру.

— Боже мой, ведь в книге много других страниц, кроме тех, которые вы прочитали. Возьмите отделение или роту солдат. Знаете ли вы что-нибудь о том, что думают эти люди? Иногда я просто удивляюсь, как вы можете брать на себя ответственность, посылая их на какое-нибудь дело. Ведь от этого просто можно сойти с ума.

—  — Это как раз то, в чем вы всегда ошибаетесь, Роберт. В армии всякая мысль об индивидуальности, о личности — это не что иное, как помеха. Разница между отдельными людьми какого-нибудь подразделения, конечно, существует, но эти люди всегда и неизбежно взаимно дополняют или нейтрализуют друг друга, и вам остается оценивать только само подразделение: эта рота хорошая, а эта плохая, она годится или не годится для выполнения такой-то задачи. Я привожу все к общему знаменателю и оцениваю крупные массы людей.

— Вы находитесь так высоко, что вообще ничего не видите, а ведь моральное состояние войск имеет первостепенное значение для принятия тех или иных решений.

— Тем не менее мы принимаем решения, и они оказываются правильными или ошибочными.

Было что-то ужасное в подобном разговоре в то время, когда там, на фронте, в пулеметных гнездах сидели солдаты и им было страшно. Голос у Хирна стал пронзительный, как будто этот страх передался теперь и ему.

— Как вы можете принимать решения? Подчиненные вам люди не были в Америке уже полтора года. На чем вы строите свои расчеты, когда решаете, что лучше пусть будет убито столько-то человек, а остальные скорее вернутся домой или что они все должны остаться здесь и погибнуть, а их жены пусть изменяют им? На каком основании вы все это решаете?

— Ответ очень прост: меня это совершенно не интересует. — Генерал снова провел пальцами по подбородку. После короткой паузы он продолжал: — А в чем дело, Хирн? Я и не знал, что вы женаты.

— Я не женат.

— А что же, у вас осталась там любимая девушка, которая уже успела забыть вас?

— Нет, у меня нет никаких привязанностей.

— Тогда почему вас беспокоят измены жен? Пусть изменяют, у них это в крови.

— Это что, из личного опыта, сэр? — спросил Хирн ехидно и несколько удивляясь своей наглости.

Хирн вспомнил, что генерал женат, и сразу же пожалел о сказанном. Он узнал об этом от одного из офицеров, сам же генерал никогда не упоминал этого.

— Может быть, и из личного, вполне возможно, — сказал генерал внезапно изменившимся голосом. — Я хотел бы напомнить вам, Роберт, что вольности, которые вы себе позволяете, пока не выходили за пределы моего терпения, но в данном случае, я полагаю, вы зашли слишком далеко.

— Виноват, сэр.

— Вы могли бы и помолчать, Роберт.

Хирн наблюдал за лицом генерала. Его взгляд был устремлен в одну точку, как будто он поддерживал им что-то в десяти дюймах впереди лица. На подбородке у самых уголков рта появилось два белых пятна.

— Правда, Роберт, состоит в том... что моя жена неверна мне.

— О-о...

— Она сделала почти все возможное, чтобы унизить меня.

Сначала Хирн удивился, потом почувствовал возмущение. В голосе Каммингса появились нотки жалости к себе. Хирн редко встречал людей, которые вот так бы просто рассказывали о таких вещах другим. Очевидно, в нем уживались два разных человека.

— Мне очень жаль, сэр, — пробормотал он наконец.

Пламя в керосиновой лампе Колмана потускнело и запрыгало, освещая палатку длинными дрожащими лучами.

— В самом деле, Роберт? Разве вас когда-нибудь что-нибудь трогает? — спросил генерал как-то беспомощно. Он протянул руку и поправил фитиль. — Вам известно, что вы очень бесчувственный человек?

— Возможно.

— Вы способны кого-нибудь пожалеть... уступить кому-нибудь?

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, генерал. — Голос Хирна, к счастью, звучал твердо.

— Это неважно, Роберт. — Генерал посмотрел на свои руки. — Если вам хочется помочиться, ради бога идите и прекратите расхаживать здесь.

— Слушаюсь, сэр.

— Мы так и не закончили наш спор.

Это было уже лучше.

— Да, так в чем я должен уступать, с чем соглашаться? Может быть, с тем, что вы — это господь бог?

— Знаете, Роберт, если бог существует, то он наверняка похож на меня.

— В умении сводить все к одному знаменателю?

— Точно.

Они могли бы сейчас говорить, говорить и говорить. Но они молчали в течение нескольких секунд. Каждый из них понял в эти секунды, что они нисколько не нравятся друг другу.

Завязался новый разговор, они немного поспорили, главным образом о ходе кампании. Воспользовавшись первой паузой, Хирн пожелал генералу спокойной ночи и направился в свою палатку.

Прислушиваясь в темноте к звонкому хрусту листьев кокосовых деревьев, он долго не мог заснуть. Вокруг простирались мили и мили джунглей, бесконечные просторы южных широт с непривычными звездами на небе. Сегодня что-то произошло, но так ли это? Не преувеличивает ли Хирн? Да и было ли все это на самом деле? Может, это все ему приснилось? Хирн тихо засмеялся. Вот он, побудительный мотивчик...

Докапываешься до сути вещей — и встречаешь одну только грязь.

Однажды его любовница подала ему утром зеркало и сказала:

— Посмотри на себя. Когда ты лежишь в постели, ты очень похож на обезьяну.

Теперь ему уже не было смешно, его начало лихорадить. Господи, ну и положение.

Когда пришло утро, Хирн уже не был уверен, что вчера вообще что-то произошло.

7.

После безуспешной попытки японцев перейти ночью реку первое отделение оставалось на позиции еще три дня. На четвертый день первый батальон продвинулся на милю вперед, и разведчики заняли новую позицию вместе с первой ротой Теперь они располо жились на вершине холма, с которого хорошо просматривалась небольшая долина, покрытая высокой травой. Остальную часть пшде да разведчики рыли окопы, возводили проволочное заграждение и несли повседневную патрульную службу. На линии фронта стало спокойно. Во взводе не произошло ничего примечательного. Солдаты редко виделись с кем-нибудь из других подразделений, за исключением взвода первой роты, который расположился на соседнем холме на расстоянии нескольких сот ярдов от разведчиков Крофта. Справа совсем рядом с ними по-прежнему были отвесные скалы горного хребта Ватамаи. Нависавшие скалы походили на морскую волну во время прибоя, готовую рассыпаться на мелкие части.

Большую часть времени солдаты проводили, сидя на солнышке на вершине холма. Есть, спать, писать письма да нести караульную службу в пулеметных гнездах — других дел у них не было. По утрам веяло приятной прохладой, и люди чувствовали себя бодро, к полудню они становились вялыми и медлительными, а вечерами долго не могли заснуть, так как ветерок почти всегда волновал высокую траву в долине и казалось, что по ней, направляясь к занимаемому разведчиками холму, движутся ряды солдат противника. Каждую ночь один, а то и два раза, солдат, находившийся на посту, будил все отделение, и разведчики сидели в своих окопчиках почти по целому часу, внимательно всматриваясь в слабо освещаемую лунным светом долину у подножия холма.

Иногда издалека сюда доносились звуки ружейной стрельбы, похожие на треск сухих сучьев, горящих в костре в осеннее время. Над головой, лениво шурша, довольно часто проносились снаряды, которые взрывались где-то в джунглях позади линии фронта. По ночам до слуха разведчиков доносились глухие звуки пулеметных очередей. Часто слышались взрывы гранат или мин, резкий треск автоматов. Однако все эти звуки были настолько отдаленными, что очень скоро солдаты перестали обращать на них внимание. Неделя прошла в каком-то неприятном томительном напряжении, навеваемом огромными нависающими скалами горного хребта Ватамаи.

Ежедневно три человека из отделения совершали утомительную прогулку на соседний холм в расположение первой роты, чтобы принести оттуда ящик с суточным пайком на десять человек и две пятигаллонные канистры с водой. Прогулки эти проходили без каких-либо приключений, и солдаты совершали их не без желания, потому что, во-первых, им надоело однообразие утренних часов, а во-вторых, предоставлялась возможность поговорить с кем-нибудь не из своего отделения.

В последний день недели за провизией и водой отправились Крофт, Ред и Галлахер. Они спустились со своего холма, прошли через шестифутовую траву в долине, через небольшую бамбуковую рощицу и вышли на тропу, которая привела их в первую роту. Они наполнили канистры водой, пристегнули их к заспинным ремням и, прежде чем пойти обратно, обменялись несколькими фразами с солдатами из первой роты.

На обратном пути первым шел Крофт. Дойдя до тропы, он остановился и подозвал к себе, движением руки Реда и Галлахера.

— Слушайте-ка, — обратился он к ним шепотом, — вы слишком шумели, когда спускались с холма. Не думайте, что, раз тут короткое расстояние и за спиной у вас небольшой груз, вы можете еле-еле тащиться и хрюкать как свиньи.

— Ясно, сержант, — угрюмо пробормотал Галлахер.

— А, брось ты, идем дальше, — развязно заметил Ред. Он всю неделю почти не разговаривал с Крофтом.

Они медленно пошли по тропе на расстоянии десяти ярдов друг от друга. Ред шел теперь осторожно, стараясь не производить шума. Он должен был признать с некоторым раздражением, что слова Крофта подействовали на него. Ред шел, пытаясь рассудить, почему он идет теперь осторожно: потому ли, что боится Крофта, или просто в силу привычки. Он все еще размышлял над этим вопросом, когда заметил, как шедший впереди Крофт внезапно остановился и стал медленно красться сквозь кусты на обочине тропы. Обернувшись назад в сторону Галлахера и Реда, Крофт сделал им молчаливый знак подойти к нему. Ред посмотрел на лицо Крофта — оно ничего не выражало, но во всем теле чувствовалось какое-то напряжение.

Пригнувшись к земле и прячась за кустами, Ред и Галлахер подползли к Крофту. Приложив палец к губам, Крофт подал им знак молчать, а потом указал рукой на небольшой просвет в кустах на обочине тропы. Примерно в двадцати пяти ярдах виднелась небольшая лощина. По существу, это была обычная, совсем маленькая полянка в зарослях джунглей, но на пей находились люди. В самом центре поляны расположились на отдых и, вероятно, спали трое японских солдат. Четвертый сидел рядом, держа винтовку на коленях и упершись рукой в подбородок.

Несколько секунд Крофт напряженно смотрел на японцев, а потом перевел свирепый взгляд на Реда и Галлахера. Его челюсти были плотно сжаты, хрящевые выступы под ушами слегка вздрагивали. Медленно, стараясь не произвести ни малейшего шума, он снял со спины ящик с продуктами и осторожно поставил его на землю.

— Бесшумно подкрасться к ним через эти кусты нам не удастся, — прошептал он почти беззвучно. — Я брошу гранату, и мы сразу же все кинемся. Понятно?

Кивнув головой, Ред и Галлахер осторожно сняли канистры и поставили их на землю. Ред внимательно наблюдал через толщу кустов за лощиной. Если японцы не будут убиты взрывом гранаты, то бежать к ним довольно рискованно — они могут открыть огонь.

Все произошло как-то неожиданно, и Реду до сих пор не верилось, что это действительность, а не плод воображения. У него всегда бывало такое ощущение, когда он знал, что через несколько секунд придется вступить в бой. Тогда ему казалось, что он не сможет ни пошевелиться, ни открыть огонь, ни тем более подставить себя под пули противника. Тем не менее не было такого случая, чтобы Ред не пошел вперед. Как всегда, в таких случаях Реда охватило чувство раздражения и досады на самого себя, на то, что ему хотелось бы избежать наступающего момента. «Я нисколько не хуже других», — подумал он про себя. Он посмотрел на Галлахера, на его побледневшее лицо и почувствовал презрение к нему, хотя прекрасно сознавал, что и сам боится не меньше. У Крофта ноздри заметно расширились, зрачки глаз казались очень темными и холодными. Ред ненавидел в этот миг Крофта за то, что тот явно наслаждался предвкушением боя.

Крофт вытащил из-за пояса гранату и решительно выдернул из нее предохранительную чеку. Ред еще раз раздвинул листву кустов и посмотрел на японских солдат. Ему было хорошо видно лицо сидящего японца, и почему-то это только усилило испытываемое им чувство нереальности происходящего. К горлу подкатил какой-то затруднивший дыхание комок. У японского солдата было широкое у висков мальчишеское лицо с выступающей челюстью. Несмотря на мускулистые сильные руки и винтовку на коленях, всем своим видом он напоминал скорее добродушного теленка, чем воина. На какой-то момент Реда охватило странное, совершенно не вяжущееся с обстановкой приятное сознание безопасности, в основе которого лежала полная уверенность, что противник его не видит. Тем не менее главным из этих чувств и ощущений было чувство страха и ощущение все той же нереальности происходящего. Ред никак не мог представить, что через несколько секунд японский солдат с приятным широкоскулым лицом будет убит.

Крофт разжал пальцы, и предохранительная чека с кольцом отскочила в сторону. Сработал спусковой рычаг запала, тишину нарушил трескающий звук. Японцы услышали его, вскочили на ноги и заметались по лощине. Ред хорошо видел испуг и страх на лице одного из солдат, слышал, как зашипела граната. Ему показалось, что этот шипящий звук смешался со звоном в ушах и стуком сердца. Как только Крофт метнул гранату, Ред бросился на землю, чтобы укрыться в высокой траве. До взрыва гранаты он успел еще подумать, что утром надо было бы почистить автомат.

Раздался душераздирающий крик, Ред еще раз на какой-то момент вспомнил широкое лицо японского солдата, а в следующий миг был уже на ногах и рванулся через кусты к лощине. Подбежав к спуску, все трое остановились. Четверо японских солдат неподвижно лежали в высокой траве в центре лощины. Посмотрев на них, Крофт с досадой сплюнул на землю.

— Спустись вниз и осмотри их, — приказал он Реду.

Скользя по крутому спуску, Ред приблизился к распростертым телам солдат. Он сразу же определил, что двое из них были наверняка убиты: один лежал на спине, кисти его рук находились на изуродованном до неузнаваемости окровавленном лице, а другой неестественно скрючился на боку, в его груди зияла большая окровавленная рана. Двое других солдат упали навзничь, на этих видимых ран не было.

— Прикончи их! — крикнул Крофт сверху.

— Они мертвые, — ответил Ред.

— А я говорю, прикончи их! — раздраженно повторил Крофт.

Реда охватил гнев. «Если бы здесь был не я, а кто-нибудь еще, — подумал он, — этот проклятый Крофт прикончил бы их сам».

Приблизившись к неподвижно лежавшим японцам, Ред глубоко вздохнул и дал короткую очередь по затылку одного из них. Он не испытывал никаких ощущений, но заметил, что автомат в его руках дрожит все сильнее и сильнее. Уже после произведенной очереди Ред заметил, что это был тот солдат, который сидел и держал винтовку на коленях. На какой-то момент Ред заколебался и хотел было повернуться и пойти обратно, но затем подавил отвращение и направился ко второму лежавшему на животе солдату.

Посмотрев на него, Ред ощутил целую волну острых чувств. Если бы его спросили, что это за чувства, он бы не мог сказать, настолько они были быстротечны. Затылок у него наполнился свинцом, сердце лихорадочно стучало. Он испытывал сильное отвращение к тому, что предстояло сделать, и вместе с тем, прицеливаясь в шею солдата, ощутил предвкушение чего-то приятного. Ред уже начал нажимать на спусковой крючок автомата, выбирая его слабину, и напряженно ждал момента, когда раздадутся выстрелы и на шее солдата появится несколько окровавленных дырочек от пуль, а все его тело будет вздрагивать вместе с ударом каждой из них. Он живо представил себе все это и нажал на спусковой крючок... Выстрелов не последовало. Автомат заело. Ред попытался взвести затвор, но в этот момент японский солдат, в которого он хотел стрелять, неожиданно повернулся. Прошла почти секунда, прежде чем Ред осознал, что японец живой. Каждый из них с ужасом смотрел друг на друга; лицо того и другого от волнения подергивалось. Затем японец вскочил на ноги. В какую-то долю секунды Ред мог бы ударить его прикладом своего автомата, однако испуг от того, что отказал автомат, перешел в шок, когда он видел, что солдат жив. Японец вскочил и уже сделал первый шаг к нему... Мышцы Реда сработали автоматически: он с силой бросил автомат в японца, но тот уклонился, и он пролетел мимо. Оба продолжали со страхом смотреть друг на друга. Между ними было не более трех ярдов.

Ред никогда не смог бы забыть выражение лица этого японца. Это было очень исхудалое лицо, а кожа на нем так обтягивала щеки и подбородок, что казалось, будто этот человек усиленно отыскивает взглядом что-нибудь такое, что можно было бы съесть.