Офицер ощупью двинулся вперед, а Крофт — в обратном направлении, к своей пушке. Колонна растянулась теперь более чем на двести ярдов. Движение возобновилось. Изредка небо над ними освещалось ракетами, но через густую растительность на тропу попадала лишь небольшая часть их ярких лучей. Будь здесь художник, он увидел бы в эти короткие моменты достойную кисти картину напряженного труда выбивающихся из сил людей. Потемневшая от дождя, пота и влаги, одежда на солдатах стала еще чернее от приставшей к ней грязи. Бледные, искаженные физическим напряжением лица выделялись на темном фоне еще контрастнее. Даже пушки выглядели в такие моменты какими-то приготовившимися к прыжку фантастическими существами. Затем снова наступала жуткая темнота, и ослепленные солдаты толкали пушки вперед, как муравьи толкают свою добычу к муравейнику.

Солдаты устали и измучились до такой степени, что все окружающее воспринималось ими с ненавистью. То и дело кто-нибудь из них падал в грязь и, хрипло дыша, лежал в ней, не имея ни желания, ни воли снова подняться на ноги. Двое других протаскивали пушку еще на несколько футов, потом тоже останавливались и оцепенело ждали, пока третий не встанет и не присоединится к ним.

Переведя дыхание, они начинали ругаться.

— Вот же зараза, грязища какая...

— Вставай! — кричал другой.

— К черту! Провались эта проклятая пушка!.. Не встану я...

Оставь меня в покое.

— Вставай, говорю тебе, сволочь!

Упавший вставал, они продвигались еще на несколько ярдов и снова останавливались. В темноте ни расстояние, ни время совершенно не воспринимались. Теперь им уже не было жарко; они дрожали от ночной сырости, все вокруг пропиталось влагой и набухло.

Солдаты сознавали лишь одно: надо двигаться и двигаться.

Ваймап недоумевал: почему он до сих пор не свалился окончательно? Дыхание ею было порывистым, кожа на плечах и спипе натерлась лямками рюкзака, ноги буквально жгло от усталости, говорить он не мог, потому что и горло, и грудь, и рот, казалось, были покрыты шерстяным войлоком. Зловоние, исходившее от одежды, уже больше не беспокоило его. Тот факт, что он способен выносить такое физическое напряжение, крайне удивлял его. Он знал, что ленив, работает обычно ровно столько, сколько от него требуют; он по любил перегружать себя работой, излишне напрягать мышцы, легкие и сердце и вообще уставать. Он мечтал стать героем и предполагал, что будет щедро вознагражден и что это решит все материальные проблемы. У нею была на примете девочка, и ему хотелось поразить ее орденскими лептами. Однако он всегда представлял себе бой как нечто захватывающее, протекающее без всяких страданий и физического напряжения. Мечтая о героизме, оп видел себя участником стремительной атаки в поле под пулеметным огнем противника; мечтая об этом, он никогда и в мыслях не представлял такую боль в боку, какую испытывал сейчас в результате огромного физического напряжения.

Вайман никогда не думал, что будет как бы прикован к такому вот, отказывающемуся двигаться, сооружению из металла, которое надо тянуть и толка!ь до тех пор, пока обессилевшие и дрожащие руки перестают тебя слушаться, а сам ты норовишь упасть и больше не подниматься; и уж, конечно, оп не представлял себе, что среди ночи, утопая в грязи, ему придется пробираться вот по такой узкой тропе в джунглях. Он толкал пушку, поднимал ее вместе с Гольдстейном и Толио, когда она попадала в яму или увязала в грязи, но все его действия и движения были автоматическими; оп даже пе чувствовал особого напряжения и боли, когда застрявшую в яме пушку приходилось буквально поднимать руками.

В целом колонна продвигалась теперь еще медленнее, чем сначала. Иногда на преодоление каких нибудь ста ярдов уходило не менее пятнадцати минут. Некоторые солдаты теряли сознание; таких просто оставляли на обочине тропы в расчете на то, что они очнутся и догонят свой взвод или вернутся в бивак.

Наконец из головы колонны поступила ободряющая весть: «Держитесь, продолжайте путь, мы уже близки к цели». На несколько минут слова эти сыграли роль стимулятора, который как бы прибавил людям силы. Однако когда с каждым новым поворотом тропы обнаруживались лишь новые полосы грязи и такая же непроницаемая темь, возбуждение прошло и наступила депрессия. Солдаты останавливались все чаще и чаще; возобновлять движение становилось все труднее и труднее. Всякий раз, останавливаясь, опп решали, что идти дальше уже не смогут.

В нескольких соанях футов до позиций первого батальона им предстояло перейти через овраг, по которому проложила свой путь небольшая речушка с множеством камней самых разных размеров — от огромных валунов до маленьких острых булыжников и осколков. Берега оврага, в общем-то не такие уж высокие — футов пятнадцать, — были очень крутыми и скользкими. Это была как раз та речушка, которую упомянул офицер в разговоре с Крофтом.

У оврага колонна остановилась. Постепенно к своим товарищам присоединились все отставшие солдаты. Каждая группа старалась подождать, пока овраг не перейдет группа, следовавшая впереди. Переправить пушки через такой овраг, да еще в темпоте, — дело, конечно, нелегкое. Надо было спустить ее по крутому берегу, не дав ей опрокинуться в самом низу, буквально на руках перенести через скользкие камни и русло речушки и втащить на столь же крутой противоположный берег. Обе стороны оврага скользкие, на них нет никаких опорных выступов или кустов, за которые можно было бы держаться. Солдаты по нескольку раз почти добирались до верхнего среза противоположного берега оврага, но не удерживались и скатывались вниз вместе с орудием.

К тому моменту, когда очередь переправлять пушку дошла до Ваймана, Толпо и Гольдстепна, прошло уже полчаса, и они чувствовали себя сравнительно отдохнувшими. Восстановленное дыхание позволяло им бодро выкрикивать друг другу команды и разного рода предостережения об опасности, когда они начали спускать свою пушку с обрыва. Ребятам пришлось предельно напрячь все свои силы, чтобы не дать ей сорваться и разбиться о большие камни на дне оврага и в речушке. Па спуске они израсходовали всю энергию, вернувшуюся к ним во время отдыха, а после переноса пушки через реку почувствовали себя не менее уставшими, чем были на последнем участке перехода.

Отдохнув минуту-другую, чтобы собрать остаток сил, они начали поднимать пушку на противоположный берег. Толио хрипел, как бык; его команды звучали так, как будто всходили из самой глубины чрева.

— Взяли! Еще раз — взяли! — рычал он. — Не отпускай, не отпускай!

Казалось, что трое солдат вот-вот лопнут от напряжения. Пушка не повиновалась, двигалась очень медленно, предательски стремилась скатиться вниз. Дрожавшие от напряжения ноги начали сдавать.

— Держите! Держите! — ревел Толио. — Не пускайте назад!

Образовав своими телами преграду позади пушки, они тщетно старались найти опору для ног на скользком грунте.

— Е-е-щ-е — взяли! — крикнул Толио.

Пушку удалось продвинуть еще на несколько футов. Вайману показалось, что мышцы его живота вот-вот порвутся. Отдохнув несколько секунд, они снова протолкнули пушку немного вперед. Медленно, дюйм за дюймом, им удалось приблизиться к верхнему срезу берега. Когда до среза оставалось всего три-четыре фута, Вайман почувствовал, что силы покидают его. Он попробовал мобилизоваться, но из этого ничею не вышло: мышцы совсем ослабли, и теперь он держал пушку только весом своего поникшего тела. Пушка начала сползать вниз, и Вайман инстинктивно отскочил в сторону. Теперь она удерживалась только Гольдстейном и Толио, отчаянно ухватившимися за спицы колес. Когда Вайман отскочил, им показалось, что кто-то толкает пушку сверху. Гольдстейн держался до тех пор, пока медленно поворачивавшееся колесо не оттянуло его руки настолько, что пальцы на спицах один за другим начали выпрямляться. В последний момент он с отчаянием крикнул Толио:

— Берегись!

Затем пушка с грохотом покатилась вниз; не удержавшиеся на ногах Толио, Гольдстейн и Вайман покатились вслед за ней, как катятся под уклон бревна. Пушка ударилась о большой камень, и одно колесо отлетело. Поднявшись на ноги, солдаты начали ощупывать в темноте искалеченную пушку, как щенки зализывают раны своей матери. Вайман заплакал от изнеможения.

Происшествие привело к замешательству и неразберихе. Следовавшая за ними группа Крофта уже приблизилась со своей пушкой к обрыву.

— Чего вы там копаетесь? Что у вас происходит? — кричал сверху Крофт.

— У нас несчастье! — ответил ему Толио. — Подождите! — Ему и Гольдстейну удалось наконец повернуть застрявшую в камнях пушку. — У нас отскочило колесо! — продолжал он кричать наверх. — Теперь ее никак не сдвинуть отсюда.

— Уберите тогда ее с дороги! — крикнул Крофт, сопровождая приказ отборными ругательствами.

Ребята попытались, но не могли сдвинуть пушку с места.

— Нам нужна помощь! — крикнул Гольдстейн.

Крофт снова разразился ругательствами, но все же спустился вместе с Уилсоном вниз. Всем вместе им удалось наконец оттащить искалеченную пушку в сторону. Не говоря ни слова, Крофт возвратился к своей пушке, а Толио, Гольдстейн и Вайман взобрались на противоположный берег и заковыляли по тропе в бивак первого батальона. Солдаты, прибывшие туда раньше их, расположились на отдых прямо на земле. Толио и его друзья, не обращая внимания на жидкую грязь, распластались рядом с ними. В течение прчимерно десяти минут никто из них не проронил ни слова. То с одной стороны бивака, то с другой в джунглях разрывались снаряды, и тогда некоторые солдаты испуганно вздрагивали, но это был единственный признак того, что они еще живы. Мимо них непрерывно пробегали солдаты, звуки жаркого боя приближались, становились более различимыми. Из темноты то и дело доносились голоса. Вот кто-то крикнул: «Где вьючный обоз второй роты?» Ответ в общем шуме разобрать было невозможно. Лежавших на земле солдат ничто из этого, собственно, и не тревожило: ни шум, ни команды ими совершенно не воспринимались.

Вскоре появились Крофт, Уилсон и Галлахер. Они доставили свою пушку благополучно. Крофт окликнул в темноте Толио.

— Ну что тебе? Я здесь, — ответил Толио, не поднимаясь с с земли.

Крофт подошел и сел рядом. Он дышал отрывисто, словно только что закончивший дистанцию бегун.

— Я пойду искать лейтенанта... доложу ему о вашей пушке. Как же это, черт возьми, произошло?

Оперевшись на локоть, Толио неохотно приподнял голову; он с досадой подумал, что надо давать какпе-то объяснения.

— Не знаю, — медленно ответил он. — Я услышал, как Гольдстейн крикнул: «Берегись!», а потом пушку словно кто-то вырвал из рук, и она покатилась вниз.

— Говоришь, Гольдстейн крикнул? А где он? — спросил Крофт.

— Я здесь, сержант, — раздался в темноте голос Гольдстейна.

— Почему ты закричал «берегись»?

— Не знаю... Я неожиданно почувствовал, что не смогу больше держать ее... Ее как будто кто-то толкнул вниз.

— А кто был с вами третьим?

— Я, сержант, — послышался слабый голос Ваймана.

— Ты что, отпустил ее?

Вайман побоялся признаться.

— Нет, — ответил он тихо. — По-моему, сначала закричал Гольдстейн, а потом пушка начала катиться на меня, и я отскочил в сторону. — Вайман уже начинал и сам верить в правдивость своего объяснения, однако тут же почувствовал угрызения совести. — Виноват, наверное, все-таки был я, — поспешно добавил он, но таким усталым и неискренним голосом, что это дало Крофту основание заподозрить Ваймана в попытке защитить Гольдстейна.

— Да? — гневно бросил Крофт и, повернувшись к Гольдстейну, добавил: — Слушай, ты, Абрам...

— Меня зовут не Абрам, — обиделся Гольдстейн.

— Наплевать мне на то, как тебя зовут. В следующий раз, если ты выкинешь такую штуку, я отдам тебя под суд военного трибунала.

— Мне кажется, я не отпускал ее, — слабо запротестовал Гольдстейн. Теперь и он был не совсем уверен, как все это произошло. Он не мог восстановить в памяти, как это было, когда он почувствовал, что пушка начала вырываться из рук, и кто тут виноват. Он думал, что сначала пушку отпустил Вайман, но, поскольку тот отрицал свою вину, Гольдстейн со страхом решил, что виноват во всем он. Как и Крофт, Гольдстейн подумал, что Вайман просто защищает его. — Я точно не уверен, — тихо добавил он, — но не думаю, что отпустил ее первый.

— Не думаешь! — презрительно упрекнул его Крофт. — Слушай, Гольдстейн, за все время пребывания во взводе ты ничего не делал, а только выдвигал разные умные идеи о том, как лучше сделать то да как лучше сделать это. Когда же от тебя требуют настоящего дела, ты прячешься в кусты. Кому как, а мне это надоело.

Незаслуженные обвинения вызвали у Гольдстейна чувство беспомощного гнева, на глаза навернулись слезы. Он с отчаянием отошел в сторону и снова лег на землю. Он злился теперь на самого себя и на свою беспомощность.

— Не знаю, не знаю... — тихо произнес он сквозь слезы.

У Толио чувство облегчения смешалось с чувством жалости. Он радовался, что пушка потеряна не по его вине, и одновременно переживал виновность другого. Он все еще испытывал общее чувство товарищества, объединявшее их во время тщетных попыток вытащить эту проклятую пушку на противоположный берег реки. «Бедный Гольдстейн, — подумал он. — Хороший парень, но ему просто не повезло».

Вайман слишком устал, чтобы размышлять над чем-нибудь. После его заявления о своей виновности все повернулось вдруг так, что его вовсе ни в чем не винят. Он был слишком утомлен, чтобы припомнить все как следует и все обдумать. Теперь он был убежден, что первым пушку отпустил Гольдстейн, и от этого почувствовал облегчение. Наиболее живо он помнил лишь тот момент, когда почувствовал там, в овраге, боль в груди и в паху; и он думал теперь, что если бы Гольдстейн даже и не отпустил пушку первым, то он, Вайман, через одну-две секунды все равно отпустил бы ее. Поэтому Ваймана охватило смутное чувство сострадания к Гольдстейну.

— Да, эту пушку быстро оттуда не вытащишь, — сказал Крофт, поднимаясь на ноги. — Она пролежит там, пожалуй, до конца операции. — Не говоря больше ни слова, он отправился разыскивать офицера, руководившего переброской противотанковых пушек.

Солдаты разведыьательного взвода кто как смог устроились спать. Поблизости в джунглях изредка рвались снаряды, но никто не обращал на них внимания. Бой, несомненно, приближался к биваку, но солдаты настолько устали, что не реагировали на эту опасность. Чтобы разбудить и поднять их, нужен был шквал огня, а не разрозненные выстрелы. Да и сил на то, чтобы вырыть окопы и укрытия для себя, у них не осталось.

Ред долго не мог заснуть. Вот уже несколько лет, как только он попадал в сырые условия, его начинала беспокоить боль в почках.

Вот и теперь, чувствуя пульсирующую боль, он поворачивался с живота на спину и обратно, пытаясь определить, в каком положении боль меньше: когда почки ближе к сырой земле или когда они подвергаются воздействию влажного ночного воздуха. Лежа с открытыми глазами, он вспомнил, как однажды, находясь в небольшом городке штата Небраска, не мог устроиться на работу и остался без денег. Он долго поджидал возможности выехать из города зайцем в товарном вагоне. В то время ему казалось, что просить милостыню на пропитание позорно. «А интересно, остался я таким же гордым или нет? — подумал он. — Да, в то время я был здорово выносливым, и это пригодилось мне теперь».

Почувствовав, как его спину охватывает холодный воздух, Ред повернулся животом вверх. Ему казалось, что всю свою жизнь он спал в сырости и ему всегда недоставало тепла. Он вспомнил, как какой-то бродяга однажды сказал: «Всего полдоллара в кармане, а зима на носу». Вспомнились ему и нерадостные переживания, не раз испытанные в холодные октябрьские сумерки. Через некоторое время ему пришла мысльг что не мешало бы заполнить чем-пибудь пустой желудок. Покопавшись в рюкзаке, он достал из сухого пайка спрессованные сухофрукты и пожевал их, запивая водой из фляжки. Одеяло со вчерашнего дня все еще не просохло, но Ред все же завернулся в него, и ему стало немного теплее. Он попытался уснуть, но снова почувствовал сильную боль в почках. Ред сел, нащупал в патронташе пакет первой помощи и вытащил из него таблетки, которые рекомендовалось принимать, если получишь ранение.

Он проглотил половину из них и запил водой из фляжки. Ред хотел было принять все, но вспомнил, что они могут потребоваться, если он будет ранен. Эта мысль снова навела его на мрачные размышления. Он всмотрелся в темноту и через некоторое время стал различать фигуры спящих вокруг солдат. Толио громко храпел. Мартинес тихо бормотал что-то по-испански, а потом громко вскрикнул: «Я не убивал японца! Боже, я не убивал его!»

Ред глубоко вздохнул и подумал с досадой: «Почему другие так быстро засыпают?» Он почувствовал раздражение. «А, наплевать мне на все», — решил он, услышав шелест пролетающего над головой снаряда. На этот раз снаряд шуршал, как ветви деревьев на зимнем ветру. Ред вспомнил, как однажды торопливо шел по шоссе в вечерние сумерки. Это было где-то в районе шахтерских городков в восточной части Пенсильвании. Он наблюдал, к%к спешили домой в своих видавших виды, искалеченных фордиках шахтеры с накопившейся за день копотью и угольной пылью на лицах. Все, что он видел там, не походило на шахтерские поселки в Монтане, где он работал за несколько лет до этого, и тем не менее было в этой картине что-то одинаковое с тем. Ред шагал по шоссе, мечтая о доме; какой-то шахтер подвез его тогда в машине и даже угостил кружкой пива в шумном баре. Воспоминания о тех днях, о том, как он позднее уехал из этого городка на товарном поезде, вызвали у Реда приятное ощущение. В цепи серых скучных дней тех лет изредка бывали и светлые, радостные. Он глубоко вздохнул. «Редко кому удается добиться того, о чем он мечтает», — с грустью подумал Ред, и эта мысль усилила охватившее его чувство приятной грусти. Он закрыл лицо руками и начал дремать. Над ухом надоедливо жужжал москит, но Ред не шевелился, надеясь, что он улетит. Земля, на которой он лежал, казалось, кишела насекомыми. «Я привык к насекомым и не боюсь их», — подумал Ред. Эта мысль почему-то вызвала у него улыбку.

Начал накрапывать дождь, поэтому Ред прикрыл голову одеялом. Казалось, тело его по частям медленно погружается в сон, голова перестала работать, однако какие-то клетки мозга еще чувствовали дрожь в уставших конечностях. Артиллерийский обстрел теперь уже не прекращался; расположенный в полумиле от них пулемет тоже строчил непрерывно. Сквозь полусон Ред заметил, как вернувшийся Крофт расстелил одеяло и лег на него. Продолжал накрапывать дождь. Через некоторое время слух и сознание Реда перестали воспринимать артиллерийскую стрельбу. Но даже после погружения в полный сон какие-то клетки мозга еще фиксировали происходящее вокруг. Хотя Ред и не вспомнил об этом когда проснулся, засыпая, он слышал, как мимо них прошел взвод солдат, а солдаты еще одного подразделения потащили противотанковые пушки на другую сторону бивака. «Они собираются оборонять бивак, от японцев сюда ведет хорошая дороге», — подумал Ред, засыпая окончательно. Его, вероятно, начинало лихорадить.

Ред спал, пока не раздался громкий возглас:

— Разведчики? Где разведчики?

Сон улетучился, но Ред не пошевельнулся под одеялом. Он почувствовал, как Крофт вскочил на ноги и крикнул:

— Здесь, мы здесь!

Ред сразу же понял, что через несколько минут придется куда-то идти, и тем не менее попытался еще плотнее закутаться в одеяло.

Он чувствовал ломоту во всем теле и знал, что, если встанет, почувствует себя еще хуже.

— А ну, ребята, давайте вставайте! — крикнул Крофт. — Вставай, вставай, сейчас пойдем!

Ред стянул с лица одеяло. Все еще шел дождь: верхняя сторона одеяла была мокрой. «Положишь его в рюкзак — там все промокнет», — с досадой подумал он. Поднимаясь, Ред закашлялся и с отвращением сплюнул несколько раз на землю. Во рту ощущался какой-то отвратительный привкус. Лежавший рядом с ним Галлахер сел и разразился ругательствами:

— Проклятие! Никогда не дадут человеку выспаться! Что мы, разве мало потрудились вчера вечером?

— Мы же герои, — иронически заметил Ред.

Он начал медленно складывать свое одеяло. Одна сторона его была мокрой от дождя, другая покрыта прилипшей грязью. Укладываясь спать, Ред положил винтовку рядом с собой и прикрыл ее одеялом, но она все равно вся намокла.

— Проклятые эти джунгли и дожди! — зло выругался он. — Я уже забыл, когда был сухим.

— Быстрее, быстрее, довольно болтать! — приказал Крофт.

Лучи засиявшей над горизонтом ракеты осветили мрачные кусты и тускло засеребрились на мокрой темной одежде солдат. Ред заметил, что лицо Галлахера покрыто грязью; проведя рукой по своему лицу, он убедился, что оно нисколько не чище.

— Ради бога, отпустите меня домой. Я устал и хочу в постельку, — запел шутливо-плаксивым голосом Ред.

— И меня тоже, — присоединился к нему Галлахер.

Ракета погасла. Пока глаза не привыкли к темноте, никто ничего не видел.

— А куда мы пойдем? — поинтересовался Толио.

— В первую роту, — ответил Крофт, — на участок, где ожидается атака японцев.

— Везет же нашему взводу, — заметил Уилсон. — Хорошо еще, что мы покончили с проклятыми пушками. Я скорее пойду против танков с голыми руками, чем снова их тащить.

Солдаты построились в колонну по одному и начали переход. Бивак первого батальона занимал очень небольшой участок, поэтому Через каких-нибудь тридцать секунд они уже миновали проход в проволочном заграждении и вышли на тропу, ведущую к позициям первой роты. В роли проводника во главе колонны шел Мартинес.

Сонливое состояние у пего быстро уступило место крайней настороженности. Видеть фактически он ничего не мог, но им, казалось, руководило какое-то особое чувство разведчика, и он уверенно следовал по извилистой тропе. Он шел примерно в тридцати ярдах впереди колонны и ничем не был связан с ней. Если на тропе или около нее оказалась бы засада японских солдат, он попал бы в нее первым. Тем не менее он не испытывал ни малейшего страха: это чувство как бы испарилось с того момента, как он занял место ведущего. Теперь он был всецело поглощен распознаванием множества ночных звуков в поисках таких, которые указывали бы на то, что в кустах затаился противник. Неуверенные, спотыкающиеся шаги и бормотание позади идущих солдат выводили его из себя. Слух Мартинеса успевал воспринимать и перемежающиеся звуки происходящего впереди боя; он даже пробовал классифицировать эти звуки.

Когда тропа проходила по сравнительно свободным от густой растительности местам, он внимательно осматривал небо в поисках созвездия Южного Креста, чтобы определить, в каком направлении поворачивает тропа. Там, где было возможно, Мартинес замечал и запоминал приметные знаки или предметы на тропе и добавлял их к тем, которые знал раньше. Он повторял про себя последовательность таких знаков: нависшее дерево, грязный ручеек, большой камень, кусты и тому подобнее. Фактически в этом не было никакой необходимости, ибо тропа соединяла только первый батальон с первой ротой, но Мартинес привык к таким наблюдениям во время многочисленных патрулирований и теперь делал это инстинктивно.

Подсознательно Мартинес испытывал еще приятное чувство гордости, что от него в этот момент зависит безопасность шедших позади людей. Чувство это, несомненно, придавало ему сил и мужества. Во время перехода с противотанковыми пушками было много таких моментов, когда Мартинесу хотелось броситься на землю и от всего отказаться, заявить, что он больше не может; в отличие от Крофта он не испытывал тогда ни малейшего чувства соперничества с кем бы то ни было. Он был готов признать, что задание ему не под силу, и отказаться от дальнейшего пути, но и в таких случаях чтото заставляло его подавлять отвращение и нежелание, и он делал то, что необходимо. Сознание, что он сержант, пожалуй, и было тем центром, вокруг которого группировались почти все его мысли и действия. «Никто не может так видеть в темноте, как вижу я», — гордо подумал Мартинес. Он мягко коснулся вытянутой рукой появившейся впереди ветви дерева, изогнулся, как кошка, и бесшумно проскочил под ней. Ноги очень устали, спина и плечи болели, но он не обращал на эту боль никакого внимания. Он вел своих товарищей, и это было главное.

Солдаты, следовавшие за Мартинесом в колонне, чувствовали себя по-разному. Уилсона и Толио клонило ко сну. Ред встревоженно размышлял — у него было предчувствие надвигающейся беды, Гольдстейн выглядел жалким и обиженным, напряженный переход по тропе в темноте вызывал в пем уныние и отчаяние. Ему пришла в голову мысль, что он умрет, не имея рядом с собой друзей, которые пожалели бы о нем. Вайман, видимо, окончательпо лишился способности восстанавливать силы; он чувствовал себя настолько утомленным, что плелся по дороге в каком-то оцепенении, нисколько не интересуясь ни тем, куда они идут, ни тем, что может случиться.

Риджес испытывал большую усталость, но терпеливо переносил ее.

Он тоже совсем не думал о том, что произойдет с ним в ближайшие часы, и старался не обращать внимания на боль в конечностях. Он просто шел, и мысли его текли так же лениво, как передвигались уставшие ноги.

Крофт был средоточием напряжения, энергии и нетерпения. Он всю ночь переживал по поводу того, что его людей все время назначают на работы, а не в бой. Не смолкавшая ночью стрельба возбуждала его, у него было такое же настроение, как и после смерти Хеннесси. Он чувствовал себя сильным, способным на любые действия; и хотя был так же уюмлен, как и все солдаты взвода, его разум подчинял себе тело. Крофт жаждал повторения тех ощущений, какие он испытывал, когда убивал противника.

По карте между биваком первого батальона и позициями первой роты было всего полмили, но соединяющая их тропа так извивалась, что расстояние увеличивалось вдвое. Люди в колонне продвигались очень медленно и неуверенно. То у одного, то у другого съезжали с плеч рюкзак или винтовка. Тропу расчистили плохо; это была слегка расширенная звериная тропа, но в некоторых местах она осталась узкой. По ней нельзя было идти так, чтобы тебя постоянно не цепляли свисающие ветви деревьев. Джунгли в этом месте были очень густые; чтобы пройти какую-нибудь сотню футов в сторону от тропы, понадобилось бы не менее часа. Что-нибудь увидеть здесь ночью было невозможно. Запах от влажной растительности казался удушающим. Солдаты шагали вплотную друг за другом. Идущего впереди нельзя было различить на расстоянии трех футов, поэтому каждый был вынужден держаться вытянутой рукой за рюкзак или одежду соседа.

Мартинес слышал голоса своих товарищей в колонне и определял по этим голосам дистанцию до них. Некоторые шли, то и дело спотыкаясь и натыкаясь друг на друга, как дети, играющие в жмурки. Кое-кто начал засыпать прямо на ходу. Многие шли с закрытыми глазами; начав делать шаг, они на какое-то мгновение засыпали и просыпались только в момент, когда нога снова касалась земли.

Вайман и Риджес ухитрялись тащиться по троне в полусонном состоянии, и иногда им удавалось засыпать на ходу на несколько минут подряд. Кончалось это обычно тем, что они сходили с тропы и, наткнувшись на кусты, просыпались; придя в себя, они поспешно возвращались на свое место в колонне. В темноте любой шум внушал ужас. Он напоминал о том, что бой идет совсем близко. Не далее чем в полумиле от них слыгапы были винтовочные выстрелы. «Черт возьми, вы что, потише не можете!» — шептал то одни, то другой.

Переход должен был бы занять чуть более получаса, но после нескольких первых минут время перестало существовать для них.

Конец перехода для большинства оказался неожиданным. Мартинес возвратился к колонне и предупредил всех, чтобы соблюдали тишину.

— Они услышали, как вы идете, наверное, еще десять минут назад, — сказал он шепотом.

Солдаты умолкли и начали преодолевать последние сто ярдов вдоль берега реки.

Первая рота занимала не расчищенные от растительности позиции, никакого проволочного заграждения вокруг них не было. От тропы, по которой прошли солдаты Крофта, в различных направлениях ответвлялись четыре небольшие тронинки. В месте разветвления их встретил сержант и повел по одной из тропинок к небольшой полянке, на которой стояло несколько двухместных палаток.

— У меня второй взвод, — сказал он Крофту. — Мы находимся примерно в ста ярдах дальше по течению реки. Твои ребята могут поспать здесь, но предварительно надо выставить дозоры. Вон там для вас установлены два пулемета.

— А что здесь происходит? — спросил шепотом Крофт.

— Не знаю. Слышал, что на рассвете ожидается атака по всей линии фронта. В конце дня нам пришлось послать один взвод на поддержку третьей роты и удерживать свои позиции силами всего лишь одного взвода. Пойдем я покажу тебе, где стоят пулеметы, — продолжал сержант, взяв Крофта за локоть.

Они прошли несколько ярдов по тропинке, и сержант остановился перед окопчиком, в котором стоял пулемет, замаскированный кустами. Крофт напряженно всматривался в местность впереди окопчика. В слабом лунном свете была видна полоса воды и противоположный берег реки.

— Река глубокая? — спросил он сержанта.

— Не больше четырех-пяти футов, — ответил тот. — Река их не задержит.

— А наши посты на том берегу есть?

— Ни одного. Японцы хорошо знают наше расположение: они высылали сюда патрули. Пойдем покажу, где второй пулемет, — предложил сержант.

Они прошли по заросшей тропинке, проложенной через джунгли в десяти футах от берега реки. Вокруг громко стрекотали сверчки, сержант слегка дрожал.

— Вот здесь второй пулемет, — сказал он, остановившись. — Это фланговый. — Сержант пролез через кусты и вышел к берегу. — Посмотри, — предложил он.

Крофт последовал за ним. С правой стороны примерно в пятидесяти ярдах от них виднелись обрывистые скалы горного хребта Ватамаи. Они поднимались почти вертикально на высоту около тысячи футов. Даже в темноте Крофт почувствовал, что скалы как бы нависают над ним. Он напряг зрение, и ему показалось, что он увидел кусочек неба, в который упирается вершина хребта.

— А я и не знал, что хребет так близко, — заметил Крофт.

— Да, — сказал сержант, — это и плохо и хорошо. Можно быть спокойным, что они не окружат с этой стороны, но все же здесь наш фланг. Если японцы бросят сюда много сил, то удержать их будет нелегко. — Сержант вернулся через кусты к пулемету и продолжал: — Откровенно говоря, две последние ночи здесь было страшновато. Взгляни на реку: если светит луна, она блестит и сверкает, и невольно начинаешь нервничать, когда смотришь на нее.