«Вы знаете, Остин, — сказал Вилльерс, когда двое друзей степенно прогуливались по Пиккадилли одним приятным майским утром, — вы знаете, я убежден, что случай на Пол-стрит, о котором вы мне рассказали, и Герберт — просто эпизоды в общей экстраординарной истории. Также я признаюсь вам, что когда несколько месяцев назад я спрашивал у вас про Герберта, я только что видел его».
      «Вы видели его? Где?»
      «Однажды вечером он попросил у меня милостыню. Он пребывал в чрезвычайно жалком и удручающем состоянии, но я узнал его и добился того, чтобы он рассказал мне о своей жизни, по крайней мере, в общих чертах. Короче говоря, рассказ его заключался в том, что его сгубила жена».
      «Каким образом?»
      «Этого он мне не объяснил, сказал лишь, что она разрушила его тело и душу. Сейчас этот человек мертв».
      «А что произошло с его женой?»
      «Ага, это как раз то, что я хотел бы узнать. Я намерен ее рано или поздно разыскать. Я знаком с человеком по имени Кларк, вообще-то он довольно сухой субъект, но весьма проницательный. Вы понимаете, что я имею в виду: проницательный не в обычных делах, но реально разбирающийся в людях и жизни. Итак, я изложил ему эти события, и они явно произвели на него впечатление. Он сказал, что этот случай требует осмысления, и предложил зайти к нему снова на другой неделе. Спустя несколько дней я получил это странное письмо».
      Остин вынул письмо из конверта и с любопытством прочел его. Там было написано следующее:
      «Мой дорогой Вилльерс, я обдумал это дело, по которому вы советовались со мной той ночью, и вот вам моя рекомендация: бросьте портрет в огонь и выкиньте эту историю из головы. Никогда больше не занимайтесь ей или вы сильно пожалеете. Вы можете решить, что я обладаю какой-то тайной информацией, и в определенной степени это так. Но я знаю немного — я подобен человеку, который заглянул в пропасть и в страхе отстранился. То, что мне ведомо, чрезвычайно загадочно и ужасно, но и за пределами моего знания есть чудовищные глубины, еще более отвратительные, более невероятные, чем любая сказка, рассказанная зимней ночью у камина. Я решил, и ничто не поколеблет этого намерения, что не стану продвигаться ни на йоту в этих исследованиях, и если вы цените свое благополучие, вы наверняка поступите так же. Что ж, приходите ко мне, но разговаривать мы будем на более приятные темы».
      Остин тщательно сложил письмо и повернулся к Вилльерсу.
      «В самом деле, это очень необычное письмо, — сказал он. — Что Кларк имел в виду, говоря о портрете?»
      «Да, я и забыл сказать вам, что я был на Пол-стрит и кое-что там нашел».
      Вилльерс рассказал ту же историю, что и Кларку, и Остин молча выслушал ее. Он выглядел озадаченным.
      «Как интересно, что вы испытали столь неприятные ощущение в этой комнате, — сказал он, наконец. — Едва ли можно предположить что-то, кроме того, что это была просто игра воображения, проще говоря, отвращение перед грязью и запустением».
      «Нет, это было скорее физиологическим, чем психологическим чувством. Как будто при каждом вздохе я вдыхал какой-то ядовитый дым, который, казалось, проникал во все нервы и кости моего тела. Я чувствовал, что изнурен с ног до головы, зрение начало затуманиваться. Это было подобно наступлению смерти».
      «Да, действительно, очень странно. Понимаете, ваш друг признается в том, что знает о какой-то темной истории, связанной с этой женщиной. Заметили ли вы у него какие-либо особые эмоции, когда рассказывали ему о происшествии на Пол-стрит?»
      «Да, заметил. Он почувствовал крайнюю слабость, но уверил меня, что это был временный приступ, один из тех, которым он иногда подвержен».
      «Вы ему поверили?»
      «В тот момент — да, но теперь не верю. Он слушал мое повествование довольно равнодушно до тех пор, пока я не показал ему портрет. Именно тогда случился этот приступ, о котором я упоминал. Ручаюсь вам, выглядел он ужасно».
      «Тогда, должно быть, он видел эту женщину раньше. Но возможно и другое объяснение: ему знакомо не лицо на рисунке, и имя. Как вы полагаете?»
      «Трудно сказать. Я твердо уверен в том, что именно после того, как Кларк перевернул портрет, он чуть не выпал из кресла. Как вы знаете, сзади было написано имя».
      «Точно. В конце концов, в случае, подобном этому, нельзя прийти к какому-либо заключению. Я ненавижу мелодраму, и ничто не раздражает меня больше, нежели банальности и утомляет так, как заурядная коммерция. Но, в самом деле, Вилльерс, в глубине этого дела есть нечто подозрительное».
      Двое джентльменов, не замечая, свернули на Эшли-стрит, которая шла к северу от Пиккадилли. Это была длинная и довольно мрачная улица, однако там и здесь цветы, яркие занавески и веселая раскраска дверей придавали темным зданиям более приятный вид. Когда Остин перестал говорить, Вилльерс осмотрелся, и его взор упал на один из домов. Красные и белые герани свисали с каждого подоконника, все окна были задрапированы украшенными нарциссами занавесками.
      «Этот дом выглядит очаровательно, не правда ли», - сказал он.
      «Да, а внутри еще более красиво. Это одно из самых чудесных зданий нашего времени, как я слышал. Сам я там не бывал, но несколько моих знакомых заходили туда, и, по их словам, в доме необычайно прекрасно».
      «Чей же это дом?»
      «Миссис Бомон».
      «А кто она?»
      «Не могу вам сказать точно. Я слышал, она приехала из Южной Америки, но, в конце концов, кем она является — не так уж важно. Она, несомненно, очень богатая дама, и несколько лучших людей Лондона поддерживают с ней дружеские отношения. Я слышал, у нее есть замечательный кларет, действительно, изумительное красное вино, которое, должно быть, стоит невероятно дорого. Лорд Арджентин рассказывал мне о ней, он был у нее вечером в прошлое воскресенье. Он уверял меня, что никогда не пробовал такого вина, а Арджентин, как вы знаете, знаток в этом вопросе. Кстати, это напомнило мне об одной загадке миссис Бомон. Арджентин спросил у нее насчет выдержки вина, и что вы думаете, она ответила? „Уверена, около тысячи лет“. Лорд Арджентин подумал, что она шутит. Однако, когда он рассмеялся, она заметила, что говорит вполне серьезно и предложила ему взглянуть на сосуд с вином. Конечно, после этого ему нечего было сказать. Для напитка это кажется довольно большим возрастом, не так ли? Итак, мы у моего дома. Не желаете войти?»
      «Спасибо, я зайду. Давно я не видел такого собрания любопытных вещей».
      Жилье Остина представляло собой богато, но довольно странно обставленные комнаты, где каждый сосуд, шкаф, стол, каждый ковер и орнамент выглядели уникальными, сохраняя неповторимую индивидуальность.
      «Появилось ли что-нибудь новенькое?» — спросил Вилльерс через некоторое время.
      «Нет, думаю, ничего нового. Вы уже видели те своеобразные кувшины, не так ли? Полагаю, видели. В течение последних нескольких недель мне не удавалось натолкнуться на что-либо интересное».
      В поисках какой-нибудь причудливой вещицы Остин осмотрел всю комнату, перерыв все шкафы и полки. Наконец, его взгляд ухватил стоящий в темном углу загадочный сундук, который отличался красивым и необычным резным оформлением.
      «Ага, — сказал он, — я забыл, что у меня есть кое-что для вас». Остин открыл сундук, вынул толстый фолиант, положил его на стол и продолжил курить отложенную до того сигару. «Вы знали Артура Мейрика, художника?»
      «Немного. Я встречал его пару раз в доме моего друга. А что с ним случилось? Я не слышал, чтобы его имя упоминалось в последнее время».
      «Он умер».
      «Что вы говорите! Он ведь был совсем молодой?»
      «Да, ему было только тридцать».
      «От чего же он умер?»
      «Не знаю. Он был моим близким другом и действительно хорошим человеком. Мейрик имел обыкновение приходить сюда и беседовать со мной много часов. Он был одним из лучших рассказчиков, которых я встречал. Он мог даже объяснить свое творчество, а это большее, чем можно сказать о практически всех художниках. Около полутора лет назад он почувствовал, что переутомился, и, отчасти по моему предложению, отправился в некое путешествие, без определенной цели и сроков. Кажется, первой его остановкой был Нью-Йорк, хотя я никогда не получал от него известий. Три месяца назад мне доставили эту книгу и приложенное к ней чрезвычайно любезное письмо от одного английского врача, практикующего в Буэнос-Айресе. В нем говорилось, что он ухаживал за Мейриком, когда его болезнь уже была безнадежно запущена. Умирая, тот выразил большое желание, чтобы книга была выслана мне после его смерти. Это все».
      «А вы не писали туда, чтобы узнать подробности?»
      «Я думал об этом. Вы советуете мне написать доктору?»
      «Конечно. А что насчет книги?»
      «Пакет был запечатан, когда я получил его. Не думаю, что доктор видел ее».
      «Это какой-то раритет? Возможно, Мейрик был коллекционером?»
      «Нет, едва ли, Мейрик не увлекался коллекционированием. Кстати, что вы думаете об этих кувшинах Айну?»
      «Они необычные, но мне нравятся. А разве вы не собираетесь показать мне наследие Мейрика?»
      «Не сомневайтесь, я покажу вам его. Вообще-то, это вещь весьма странного рода, и я не показал бы ее любому. На вашем месте я бы никому не рассказывал о ней. Вот эта книга».
      Вилльерс взял фолиант и произвольно открыл ее на случайной странице.
      «Стало быть, это неизданная книга?» — сказал он.
      «Нет. Это собрание черно-белых рисунков моего бедного друга Мейрика».
      Вилльерс вернулся к первой странице, она была чистой, вторая содержала короткую надпись, которую он прочитал:
      Silet per diem universus, nec sine horrore secretus est; lucet nocturnis ignibus, chorus Aegipanum undique personatur: audiuntur et cantus tibiarum, et tinnitus cymbalorum per oram maritimam.
      На третьей странице помещался эскиз, заставивший Вилльерса вздрогнуть и посмотреть на Остина. Тот отвлеченно глядел в окно. Вилльерс перелистывал страницу за страницей, поглощая, против воли, сцены ужасной Вальпургиевой ночи зла, облики странных монстров, изображенные в ярких черно-белых тонах покойным художником. Фигуры фавнов, сатиров и эгипанов проносились в пляске перед его глазами; темные чащи, танец на горных вершинах, виды безлюдных берегов, зеленые виноградники, скалы и пустыни мелькали перед ним. Это был мир, перед которым человеческая душа, казалось, сжималась и содрогалась. Вилльерс в смятении пролистнул остальные страницы. Он насмотрелся достаточно, но когда он почти закрыл книгу, картинка на последнем листе захватила его внимание.
      «Остин!»
      «Да, что здесь?»
      «Вы знаете, кто это?»
      На белой странице было только изображение женского лица.
      «Знаю ли я, кто это? Конечно, нет».
      «Зато я знаю — это миссис Герберт».
      «Вы уверены?»
      «Абсолютно. Бедный Мейрик! Он стал еще одной главой в ее истории».
      «А что вы думаете о рисунках?»
      «Они отвратительны. Спрячьте снова эту книгу, Остин. На вашем месте я бы сжег ее; она может оказаться опасным спутником, даже если хранится в сундуке».
      «Да, это своеобразные картины. Интересно, какая связь между Мейриком и миссис Герберт и какое отношение она имеет к этим рисункам?»
      «Кто может ответить на этот вопрос? Возможно, здесь и заканчивается эта история, и мы никогда не узнаем ответ. Но, по моему мнению, Элен Вогэн, или миссис Герберт, еще нуждается в том, чтобы вернуться в Лондон. И тогда мы услышим о ней больше. Сомневаюсь, что это будут весьма приятные вещи».

      Лорд Арджентин пользовался большой популярностью в Лондоне. Принадлежа к прославленному роду, в двадцать лет он был беден, что вынуждало его зарабатывать средства к существованию, как возможно. Даже самый рискованный ростовщик не ссудил бы ему и пятидесяти фунтов в расчете на изменение его положения в сторону лучшего благосостояние. Его отец был близок к тому, чтобы обладать в достаточном изобилии средствами для обеспечения семьи, но сын, даже унаследовав духовный сан, едва ли много получил из этого. К тому же он не чувствовал призвания к церковной стезе. Таким образом, он вошел во взрослую жизнь, невооруженный ничем, кроме мантии бакалавра и остроумия молодости, с каковыми он и изобретал разные способы делать борьбу с внешним миром более терпимой. В двадцать пять лет мистер Чарльз Обернон по-прежнему ощущал себя в состоянии борьбы и войны с миром, но к этому времени из тех семи человек, кто стоял перед ним на пути к богатствам его рода, осталось лишь трое. Эти трое, правда, были более живучи и устойчивы, но не к зулусским дротикам и тифу, так что в одно прекрасное утро Обернон проснулся в качестве лорда Арджентина — тридцатилетнего человека, который стоял лицом к лицу с превратностями судьбы и победил их. Эта ситуация очень забавляла его, и он решил, что и богатство станет для него таким же привычным, как и бедность. Арджентин после некоторого размышления пришел к выводу, что ужин, если его расценивать как чистое искусство, возможно, является самым приятным занятием для деградирующего человечества, так что его вечерние приемы стали известны в Лондоне, а приглашения к его столу стали особенно желанной вещью. После десяти лет ношения титула лорда и громких вечеринок Арджентин все еще не признавал, что это ему надоело, по-прежнему упорствовал в наслаждении жизнью и стал своего рода возбудителем радости у других людей, короче, был душой компании.
      Поэтому его внезапная и трагическая смерть вызвала такую широкую и громкую сенсацию. Люди с трудом могли поверить в это, даже когда газеты были у них перед глазами, а с улиц доносились крики: «Загадочная смерть дворянина!». В газетах были помещены короткие статьи примерно такого содержания:
      «Сегодня утром лорд Арджентин был найден мертвым своим слугой при подозрительных обстоятельствах. Утверждается, что не может быть сомнений в том, что лорд совершил самоубийство, хотя для этого акта нельзя усмотреть никакого мотива. Покойный джентльмен был широко известен в обществе благодаря своей приветливости и роскошному гостеприимству. Он преуспевал в…и т. д., и т. д.».
      Постепенно на свет выходили новые подробности, хотя происшествие по-прежнему оставалось загадкой. Главным свидетелем был слуга покойного, сообщивший, что вечером накануне смерти лорд Арджентин ужинал в доме респектабельной дамы, чье имя опускалось в газетных новостях. Примерно в одиннадцать часов лорд Арджентин возвратился и предупредил слугу, что тот не потребуется до утра. Немного позже слуга проходил по холлу и был несколько удивлен, увидев, что хозяин бесшумно выходит через парадную дверь. Он был не в своей вечерней одежде, а в норфолкском пальто и бриджах, а также в низкой коричневой шляпе. У слуги не было причины предполагать, что лорд Арджентин заметил его, и, хотя его хозяин редко ложился спать поздно, особенно не задумывался об этом эпизоде до следующего утра. Как обычно, без четверти девять он постучался в дверь спальни лорда, не получил никакого ответа и, постучав еще два-три раза, вошел в комнату. Там он увидел тело лорда Арджентина, наклоненное вперед под углом к основанию кровати. Слуга установил, что к одному из столбиков постели лорд крепко привязал веревку. Сделав гладкую петлю и надев ее на шею, несчастный, должно быть, резко дернулся вперед и рухнул вниз, чтобы умереть от медленного удушения. Кстати, он был одет в светлый костюм, в котором слуга видел его выходившим из дома.
      Вызванный доктор заявил, что жизнь лорда угасала свыше четырех часов. Все документы, письма и прочие бумаги, кажется, сохранялись в полном порядке, и не было найдено ничего, что бы даже самым косвенным образом указывало на какой-нибудь большой или маленький разлад в судьбе Арджентина. На этом инцидент завершился, больше ничего не могло быть выяснено. Несколько человек присутствовало на последней вечеринке, устроенной лордом Арджентином, и, согласно всем им, лорд пребывал в своем обычном веселом настроении. Слуга, правда, сказал, что, по его мнению, хозяин казался немного возбужденным, когда они возвращались домой от дамы, но признался, что изменение в поведении лорда было очень незначительным, едва заметным. Казалось, не было никакой надежды отыскать какой-либо ключ к разгадке, и предположение, что лорд Арджентин подвергся острой мании самоубийства, было в целом принято.
      Однако это объяснение нарушилось, когда в течение трех недель еще трое джентльменов, один из них знатный дворянин, а двое других — люди хорошего положения в обществе и с хорошим достатком, трагически погибли в почти такой же манере. Лорд Суонлей был найден одним утром в туалетной комнате висящим на прибитой к стене вешалке, а мистер Колльер-Стюарт и мистер Херрис выбрали такой же способ смерти, как и лорд Арджентин. Во всех случаях не было никаких версий, лишь несколько куцых фактов: еще вечером человек был жив, а утром его находят с почерневшим раздутым лицом. Полиция была вынуждена признать свое бессилие в попытках раскрыть или хотя бы понять гнусные убийства в УайтчепелеY. Но ужасные события на Пиккадилли и в Мэйфэйре совершенно ошеломили их, так как дикая жестокость, с помощью которой еще можно было бы объяснить преступления в Ист-Энде, не годилась в качестве мотива для случаев в Вест-Энде. Каждый их этих людей, кто решился умереть столь мучительной и отвратительной смертью, был богат, процветал и, судя по всему, любил жизнь. И никакое, даже самое тщательное расследование не могло выявить какой-нибудь намек на скрытый повод в каждой из этих трагедий. В воздухе витал некий ужас, и когда люди встречались, один всматривался в лицо другого и задавался вопросом, не станет ли тот пятой жертвой жуткой цепи событий. Журналисты тщетно пытались отыскать материалы, из которых можно было бы состряпать статью по этим инцидентам. Во многих домах утренние газеты раскрывались с чувством трепета, никто не знал, когда или где произойдет несчастье.
      Спустя некоторое время после последнего из этих ужасных событий Остин пришел к мистеру Вилльерсу. Он хотел узнать, не добился ли Вилльерс успеха в обнаружении каких-либо новых следов миссис Герберт, либо через Кларка, либо из других источников. Вскоре после прихода он задал этот вопрос.
      «Нет, — ответил Вилльерс, — я писал Кларку, но он по-прежнему упрямится. Я испробовал другие пути, но безрезультатно. Я не смог выяснить, что произошло с Элен Вогэн после того, как она покинула Пол-стрит, но, думаю, что она должна была уехать за границу. Сказать по правде, Остин, несколько последних недель я не уделял много времени этому вопросу. Я близко знал бедного Херриса, его ужасная смерть стала для меня большим потрясением».
      «Я очень хорошо понимаю вас, — серьезно сказал Остин. — Вы знаете, Арджентин был моим другом. Если память мне не изменяет, мы говорили о нем как раз в тот день, когда вы зашли ко мне домой».
      «Да, это было в связи с домом на Эшли-стрит, принадлежащим миссис Бомон. Вы что-то сказали насчет того, что Арджентин обедал там».
      «Верно. Конечно, вы знаете, что именно там Арджентин обедал накануне… накануне своей смерти».
      «Нет, об этом я не слышал».
      «Ах, да, ее имя не упоминалось в газетах, дабы избавить миссис Бомон от шумихи. Арджентин пользовался у нее большим расположением, и, говорят, некоторое время после его кончины она была в ужасном состоянии».
      Любопытство пробежало по лицу Вилльерса; казалось, он пребывает в нерешительности, сказать или нет. Остин снова заговорил:
      «Я никогда не испытывал такого жуткого ощущения, как в момент чтения отчета о смерти Арджентина. Я не понимал этого в то время, не понимаю и сейчас. Я хорошо знал его, и то, что могло толкнуть его — или других, упомянутых в связи с этими событиями, — решиться умереть столь чудовищным способом, лежит полностью вне моего понимания. Вы знаете, как люди в Лондоне сплетничают друг о друге, вы можете быть уверены, что любой потаенный скандал или спрятанный скелет будет вытащен на свет в таком случае, как этот. Но ничего подобного не произошло. Что же касается предположения насчет мании, конечно, оно удобно для коронера и присяжных, но все знают, что это полная чушь. Мания самоубийства — не оспа».
      Остин вновь погрузился в мрачное молчание. Вилльерс тихо сидел, смотря на своего друга. Выражение неуверенности по-прежнему держалось на его лице. Казалось, он как будто взвешивает свои мысли на весах, и решения, которые он принимал, оставляли его в молчании. Остин пытался стряхнуть воспоминания о трагедиях, столь же безнадежных и запутанных, как лабиринт Дедала, и начал говорить безразличным голосом о более приятных событиях и приключениях последнего времени.
      «Эта миссис Бомон, — сказал он, — о которой мы говорили, пользуется большим успехом. Она обрушилась на Лондон почти как буря. Я встретил ее прошлым вечером в Фулхэме, он действительно выдающаяся женщина».
      «Вы встречали миссис Бомон?»
      «Да, вокруг нее образовался настоящий двор. Ее можно было бы назвать очень красивой, но все же есть что-то в ее лице, что не нравится мне. Черты лица привлекательны, но выражение его странное. Все время я смотрел на нее, и впоследствии, когда я шел домой, у меня было занятное ощущение, что это выражение было тем или иным образом знакомо мне».
      «Вы, должно быть, видели ее на улице».
      «Нет, уверен, она никогда прежде не попадалась мне на глаза, как раз в этом и загадка. Я никогда не встречал никого, похожего на нее. То, что я почувствовал, было, своего рода тусклым отдаленным воспоминанием, неопределенным, но устойчивым. Единственно ощущение, с которым я могу это сравнить — то странное чувство, которое каждый иногда переживает во сне, когда фантастические города, удивительные страны и призрачные люди кажутся знакомыми и обыденными».
      Вилльерс кивал и бесцельно блуждал взглядом по комнате, возможно, в поисках чего-то, на что он мог бы свернуть разговор. Он обратил внимание на старый сундук, чем-то похожий на тот, в котором спрятанным под готической фамильной дощечкой лежало странное наследие художника.
      «Вы писали доктору насчет бедного Мейрика?» — спросил он.
      «Да, я написал запрос с целью получить полные и подробные сведения по поводу его болезни и смерти. Я не жду ответа в течение ближайших трех недель или месяца. Я подумал, что можно было спросить еще, знал ли Мейрик англичанку по фамилии Герберт, и, если знал, не мог бы доктор предоставить мне какую-либо информацию о ней. Но вполне возможно, что Мейрик сталкивался с ней в Нью-Йорке, Мехико или Сан-Франциско, я понятия не имею о продолжительности и направлениях его путешествий».
      «Да, и весьма вероятно, что у этой женщины не одно имя».
      «Точно. Жаль, что я не догадался попросить у вас ее портрет, которым вы обладаете. Я мог бы приложить его к своему письму доктору Мэтьюзу».
      «Действительно, вы могли сделать так, хотя это не пришло мне в голову. Мы можем послать рисунок сейчас. Прислушайтесь! о чем кричат эти мальчишки?»
      Пока двое мужчин разговаривали, беспорядочный гул криков постепенно становился громче. Шум нарастал с востока и усиливался на Пиккадилли, становясь все ближе и ближе. Настоящий поток звука сотрясал обычно тихие улицы, и в каждом окне появлялось возбужденное или любопытное лицо. Крики и голоса эхом достигали молчаливой улицы, где жил Вилльерс, становясь по мере приближения более отчетливыми, и когда Вилльерс обратил на них внимание, с тротуара прозвенел ответ:
      «Кошмар в Вест-Энде! Еще одно жуткое самоубийство! Все подробности!»
      Остин бегом спустился по лестнице и купил газету. Он прочитал статью Вилльерсу, в то время как гул на улице то возрастал, то затихал. Окно было открыто, и воздух, казалось, наполнялся шумом и страхом.
      «Еще один джентльмен пал жертвой ужасной эпидемии самоубийств, в последнее время задававшей тон в Вест-Энде. Сегодня, в час дня, в результате длительных поисков был найден висящим на ветке дерева в своем саду мистер Сидней Крашоу, владелец поместий Сток-Хаус в Фулхэме и Кингс-Померой в Девоне. Покойный джентльмен ужинал прошлым вечером в клубе Карлтон, и, казалось, был как обычно здоров и бодр. Он покинул клуб примерно в десять часов, и немного позже его видели неторопливо прогуливающимся по Сент-Джеймс-стрит. Последствия его передвижений неизвестны. После обнаружения тела была сразу вызвана медицинская помощь, но его жизнь, очевидно, давно угасла. По имеющейся информации, мистер Крашоу не имел затруднений или беспокойств любого характера. Это печальное событие, напомним, стало пятым самоубийством за последний месяц. Скотланд-Ярд не в состоянии предложить какое-либо объяснение этим трагическим происшествиям».
      В немом ужасе Остин отложил газету.
      «Завтра же я уеду из Лондона, — сказал он, — это город кошмаров. Как это чудовищно, Вилльерс!»
      Мистер Вилльерс сидел у окна и молча смотрел на улицу. Он внимательно выслушал газетный репортаж, и выражения неуверенности больше не было на его лице.
      «Подождите немного, Остин, — промолвил он, — я решил рассказать вам об одном небольшом случае, произошедшем прошлым вечером. Утверждается, что Крашоу последний раз видели живым на Сент-Джеймс-стрит несколько позже десяти?»
      «Кажется, да. Я посмотрю еще раз — да, да, вы совершенно правы».
      «У меня есть основания по всем статьям опровергнуть это утверждение. Крашоу видели значительно позже после этого».
      «Откуда вы знаете?»
      «Поскольку я сам случайно видел Крашоу примерно в два часа сегодня ночью».
      «Вы видели Крашоу? Вы, Вилльерс?»
      «Да, я видел его совершенно отчетливо, нас разделяли всего несколько футов».
      «Где же, черт возьми, вы его встретили?»
      «Неподалеку отсюда, на Эшли-стрит. Он только что вышел из дома».
      «Вы не заметили, чей это был дом?»
      «Заметил. Это дом миссис Бомон».
      «Вилльерс! Вдумайтесь в то, что вы говорите! Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Как Крашоу мог оказаться в доме миссис Бомон в два часа ночи? Конечно, вы, вероятно, замечтались, Вилльерс. Вы всегда были каким-то чудным».
      «Нет, я был во вполне твердом сознании. Даже если бы я задумался, как вы говорите, то, что я видел, несомненно, разбудило бы меня».
      «Что же вы видели? В Крашоу было что-то необычное? Но я не могу поверить, нет, это непостижимо!»
      «Хорошо, если вы хотите, я расскажу вам о том, что я видел или, если вам угодно, что я думаю, что видел. Тогда вы сможете судить сами».
      Шум и гул на улице затихали, хотя время от времени звуки криков еще доносились из отдаления. Тусклая, свинцовая тишина казалась подобной умиротворению, наступающему после землетрясения или шторма. Вилльерс отвернулся от окна и начал рассказывать.
      «Прошлым вечером я гостил в доме в Риджент-парке. Когда я уходил, причуда толкнула меня пойти пешком вместо того, чтобы взять кеб. Это был очень ясный приятный вечер, и спустя несколько минут тамошние улицы показались мне весьма подходящими для прогулки. Интересно находиться в Лондоне, Остин, когда свет газовых фонарей простирается далеко в перспективе, стоит мертвая тишина, изредка прерываемая стремительным движением и стуком повозки по камням, когда копыта лошадей высекают искры. Я шел довольно быстро, так что через некоторое время почувствовал небольшую усталость. Часы пробили два, когда я свернул на Эшли-стрит, которая, как вы знаете, мне по пути. Было даже тише, чем сейчас, свет фонарей ослабевал, все вместе делало вид улицы мрачным и темным, как зимний лес. Я прошел примерно половину дороги, когда услышал, как в одном доме очень тихо закрылась дверь. Естественно, я всмотрелся, кто это, подобно мне, вышел на улицу в такой час. К счастью, возле этого дома поблизости был фонарь, и я увидел стоящего на ступеньках человека. Он только что закрыл дверь и повернулся ко мне. Я сразу узнал Крашоу. Я никогда не был близко знаком с ним, но часто видел его, и уверен, что не ошибся. Мгновение я разглядывал лицо Крашоу и затем — признаюсь, это правда, — я стремглав бросился прочь и продолжал бежать, пока не оказался у двери своего дома».
      «Почему?»
      «Почему? Потому что моя кровь похолодела, когда я увидел это лицо. Я никогда бы не предположил, что такая адская смесь страстей может сверкать в человеческих глазах. Я почти лишился чувств, когда созерцал это. Я знаю, я смотрел в глаза потерянной души, Остин, снаружи оставалась лишь человеческая оболочка, внутри же был сущая преисподняя. Разъяренное вожделение, подобная пожару ненависть и полная безнадежность, ужас, который, казалось, громко взывал к ночи, хотя зубы Крашоу были стиснуты. И непроницаемая тьма отчаяния. Я уверен, что он не видел меня, он не видел ничего, что можем видеть вы или я, но то, что лицезрел он, надеюсь, мы никогда не увидим. Я не знаю, когда он умер, полагаю, через час или два. Но когда я проходил по Эшли-стрит и услышал звук затворяющейся двери, этот человек уже не принадлежал нашему миру. Лицо, которое я видел, было лицом дьявола».
      Когда Вилльерс закончил говорить, последовал период тишины. Темнело, вся суматоха, что стояла здесь час назад, совершенно успокоилась. После завершения рассказа Остин склонил голову и закрыл рукой глаза.
      «Что это значит?» — наконец, спросил он.
      «Кто знает, Остин, кто знает? Это темное дело, и я думаю, что нам лучше держать его в себе, по крайней мере, сейчас. Я выясню, можно ли узнать что-нибудь об этом доме из частных источников информации, и если появится какой-то просвет, дам вам знать».