«Я рад вашему приходу, Кларк, в самом деле, очень рад. У меня не было уверенности в том, что у вас останется запас времени».
      «Мне удалось выполнить приготовления в течение несколько дней; сейчас это не так сложно. Но нет ли у вас тревоги, Раймонд? Это совершенно безопасно?»
      Двое мужчин медленно прогуливались по террасе перед домом доктора Раймонда. Солнце еще цеплялось за линию гор на западе, но его тусклое красное зарево уже не вызывало тени. Воздух был спокоен; приятное дуновение доносилось со стороны покрывающего склоны холмов большого леса, а с ним с интервалами слышалось мягкое воркование диких голубей. Внизу в длинной живописной долине между разбросанными холмами петляла река, и по мере того, как солнце, плавно опускаясь, исчезало на западе, легкий белесый туман начал надвигаться со стороны холмов.
      Доктор Раймонд резко повернулся к своему другу.
      «Безопасно? Да, конечно. Сама по себе операция совершенно проста, любой хирург мог бы сделать ее».
      «И на других ее этапах не возникнет угрозы?»
      «Нет, абсолютно никакой физической опасности не существует, даю вам слово. Вы всегда очень осторожны, Кларк, но ведь вы знаете мою историю. Последние двадцать лет своей жизни я посвятил трансцендентной медицине. Мне самому доводилось слышать, как меня называли шарлатаном и мошенником, но несмотря ни на что, я знаю, что нахожусь на верном пути. Пять лет назад я достиг цели, и с тех пор каждый день являлся подготовкой к тому, что мы осуществим сегодня ночью».
      «Я бы с радостью поверил в то, что все это правда, — Кларк нахмурился и в сомнении посмотрел на доктора Раймонда. — Вы совершенно уверены, Раймонд, что ваша теория — не фантасмагория? Безусловно, это великолепная гипотеза, но, в конце концов, всего лишь гипотеза?»
      Доктор Раймонд остановился и резко развернулся. Это был тощий и изможденный человек среднего возраста, с бледным желтым лицом, но когда он встал перед Кларком и начал отвечать ему, на щеках у него выступил румянец.
      «Посмотрите вокруг себя, Кларк. Вы видите горы, холмы, следующие один за другим, как волна за волной, поля спелой пшеницы, луга, переходящие в камышовые заросли у реки. Вы видите меня стоящим перед вами, слышите мой голос, но я скажу вам, что все эти явления — от этой только что загоревшейся на небе звезды до почвы под нашими ногами, — так вот, я утверждаю, что это лишь иллюзии и тени; тени, которые скрывают от нас настоящий мир. Существует истинная Вселенная, но она находится за этими призрачными образами, словно за вуалью. Я не знаю, поднимали ли когда-либо люди эту вуаль, но я знаю, Кларк, что вы и я увидим ее снятой прежде, чем это увидят другие глаза. Вы можете решить, что все это странно и нелепо; может быть, странно, но это правда, и древние люди знали, что означает убрать покров. Они называли это созерцанием бога Пана».
      Кларк поежился — белый туман, собирающийся над рекой, был прохладным.
      «Это и в самом деле удивительно, — сказал он. — Мы стоим у края иного мира, Раймонд, если то, что вы говорите, верно. Так ли уж совершенно необходим нож?»
      «Да; легкое повреждение серого вещества — это все; пустяковое нарушение нескольких клеток, микроскопическое изменение, которое ускользнет от внимания девяносто девяти специалистов по мозгу из ста. Мне бы не хотелось утомлять вас, Кларк, понятиями, доступными узкому кругу профессионалов. Можно привести массу технических подробностей, которые произведут на вас впечатление, но оставят столь же несведущим, как и сейчас. Но мне кажется, вы мельком прочли в конце вашей газеты статью о том, что недавно произошел грандиозный прорыв в области физиологии мозга. Кстати, в другом номере я видел статью, посвященную теории Дигби и открытиям Брауна Фабера. Теории и открытия! Тот этап, на котором они остановились сейчас, я прошел пятнадцать лет назад, и не стоит говорить вам о том, что последние пятнадцать лет я не стоял на месте. Достаточно сказать, что пять лет назад я сделал открытие, о котором упоминал, когда сказал, что достиг своей цели. Несколько лет я провел в упорном труде, работая все дни и ночи на ощупь в темноте, что приносило лишь разочарование, а порой и отчаяние. Временами меня посещали приводящие в дрожь и холод мысли о том, что, возможно, и другие ученые занимаются поисками тех же вещей, что я пытаюсь найти. Наконец, спустя долгое время, мою душу потряс порыв внезапной радости, и я понял, что подошел к концу моего длинного пути. И тогда, и сейчас, представляется игрой случая, что осознание незначительной сиюминутной мысли, возникшей, когда я в сотый раз двигался знакомыми маршрутами и линиями, оказалось вспышкой великой истины. Следуя направлению своего поиска, я обнаружил неизвестный мир — континенты и острова, огромные океаны, которые (по моему мнению) не бороздил ни один корабль с тех пор, как Человек впервые открыл глаза и увидел Солнце, звезды на небесах и гостеприимную землю под ногами. Вы вправе считать, Кларк, что все это лишь пафосные слова, но это трудно описать буквально. Я не знаю, как еще передать то, что не может быть выражено простыми и обыденными терминами. К примеру, сейчас наш мир густо опутан телеграфными проводами и кабелями; мысль проносится со стороны восхода в сторону заката, с севера на юг, через моря и пустыни с помощью того, что медленнее самой мысли. Теперь предположим, что электрики — строители этой системы — внезапно поймут, что они как будто всего лишь поиграли в камешки и тем самым нарушили основы мироздания. Представим, что тогда эти люди увидят самое далекое пространство ближе нашего, так что слова молниеносно пролетают к Солнцу и сквозь него к потусторонним мирам, а голос человека отзывается эхом в вакууме, ограничивающем нашу мысль. Это является прекрасной аналогией тому, что произошло со мной; в настоящий момент вы в состоянии понять лишь немногое из того, что я почувствовал, когда стоял здесь и видел перед собой невыразимую, немыслимую бездну, глубоко вклинивающуюся между двумя мирами — миром материи и миром духа. Я видел перед собой смутные очертания далеко распростершейся великой пустоты, и в это мгновение как будто луч света проложил мост от нашей земли к неведомому берегу, и пропасть была преодолена. Если хотите, можете просмотреть книгу Брауна Фабера, из которой вы поймете, что на сегодняшний день ученые мужи неспособны непосредственно объяснить и определить функции особой группы нервных клеток мозга. Так уж сложилось, что эта группа стала своего рода заброшенной областью, которая допускает любые, самые фантастические теории. В отличие от Брауна Фабера и других специалистов я прекрасно представляю себе возможные функции этих нервных центров в системе мозга. Своим прикосновением я заставлю их заработать, одно касание запустит нужный процесс, который установит связь между миром сознания и… эту фразу мы сможем завершить позже. Да, нож необходим, но вдумайтесь, какое действие произведет этот нож. Он полностью сравняет прочную стену сознания, и, быть может, впервые с тех пор, как был создан человек, его дух встретится с миром духа. Кларк, Мэри увидит бога Пана!»
      «Но помните ли вы о том, что написали мне? Насколько я понял, окажется неизбежным то, что она…»
      Остальные слова он прошептал доктору в ухо.
      «Вовсе нет. Это полный вздор, уверяю вас. На самом деле, я полностью убежден в том, что этот метод лучший из тех, что существуют».
      «Хорошенько обдумайте это дело, Раймонд. На вас лежит большая ответственность. Если произойдет какая-то трагедия, до конца дней своих вы будете ощущать себя самым несчастным человеком».
      «Нет, я так не думаю, даже если и случится худшее. Как вы знаете, я вытащил Мэри из грязной подворотни, спас ее от постоянного голода, когда она была еще ребенком. Полагаю, ее жизнь принадлежит мне, и я распоряжусь ею так, как посчитаю целесообразным. Уже поздно, нам лучше уйти».
      Доктор Раймонд направился к дому, прошел через холл и далее спустился вниз по длинному темному коридору. Там он вынул из кармана ключ и открыл массивную дверь, а затем провел Кларка в лабораторию. Когда-то эта комната служила бильярдной и освещалась стеклянной куполообразной лампой, висевшей в центре потолка. Она все еще испускала унылое сумеречное сияние. Доктор зажег тусклый светильник и поставил его на стол, расположенный в центре помещения.
      Кларк наблюдал за ним. Одна из стен едва ли на фут оставалась свободной, повсюду ее занимали полки, заставленные бутылками и пузырьками всех форм и цветов, а в одном из углов стоял маленький книжный шкаф в стиле чиппендель. Кларк обратил на него внимание.
      «Вы видите этот пергамент Освальда Кроллиуса? Именно он был первым человеком, кто указал мне верный путь, хотя я не думаю, что он отыскал его самостоятельно. Вот одно из его странных высказываний: ‘В каждом пшеничном зерне таится душа звезды’».
      Больше никакой мебели в лаборатории не было. Стол в центре, каменная плита с водоотводом в углу, два кресла, в которые уселись Раймонд и Кларк, — это все, за исключением странно выглядящего кресла в дальнем конце комнаты. Кларк посмотрел на него, и его брови поползли вверх.
      «Кстати, вот это кресло, — сказал Раймонд. — Мы можем переставить его в более подходящее место».
      Он встал и принялся вертеть загадочное кресло на свету, поднимая и опуская его, надавливая на сидение, сгибая под разными углами спинку и регулируя подставку для ног. Кресло выглядело вполне комфортабельным. Кларк пощупал мягкую зеленую обивку из вельвета, в то время как доктор манипулировал с какими-то рычагами.
      «А теперь, Кларк, располагайтесь удобнее. Мне еще предстоит работа на пару часов, поскольку я посчитал нужным оставить некоторые вещи напоследок».
      Раймонд отошел к каменной плите, а Кларк со скукой наблюдал, как он перевернул несколько пузырьков и зажег пламя под тигелем. На полке над оборудованием у доктора имелась маленькая ручная лампа, светившая не хуже больших. Кларк, сидевший в тени, разглядывал большую темную комнату и забавлялся причудливому эффекту контраста между яркими лучами света и сумеречной тьмой. Вскоре он почувствовал в комнате странный запах, поначалу едва уловимый. Однако по мере того, как аромат усиливался, Кларк с удивлением отметил, что он совсем не напоминает запахи в аптеке или больнице. Кларк поймал себя на том, что лениво пытается проанализировать свои ощущения, связанные с запахом, и на середине мысли вспомнил один день из своей жизни пятнадцать лет назад.
      Он проводил этот день, бродя по лесам и лугам возле своего дома. Стояла августовская жара, знойное марево искажало расстояния и очертания всех предметов. Люди, смотревшие на термометр, говорили об аномальных значениях температуры, почти как в тропиках.
      Странно, что этот удивительно жаркий день из пятидесятых всплыл в памяти Кларка. Ощущение ослепительных, заливающих все вокруг солнечных лучей, казалось, затмевало тень и свет в лаборатории, и он вновь чувствовал порывы обжигающего воздуха, ударяющего его в лицо, видел слабое мерцание, исходящее от торфа, и слышал бесчисленные шорохи лета.
      «Надеюсь, запах не раздражает вас, Кларк? В нем нет ничего вредного. Он может лишь вызвать у вас легкую сонливость, не более».
      Кларк отчетливо слышал слова Раймонда и понимал, что тот обращается к нему, но не мог заставить себя выйти из этого состояния апатии. Он был способен лишь думать об этой прогулке в одиночестве пятнадцать лет назад. Это было его последнее воспоминание о полях и лесах, которое он сохранил со времен своего детства. И теперь оно предстало перед ним в ярком свете, как на картине. Сначала он вспомнил призрачные ароматы лета — смешанный запах цветов, благоухание лесов и прохладный воздух тенистых полян, прячущихся в зеленой чаще, где их находили теплые солнечные лучи. Затем его ноздрей коснулся запах плодородной почвы, расстилающийся так, словно его разносили чьи-то руки. И, наконец, все перекрыли улыбающиеся губы.
      Его мысли блуждали, как бродил он сам давным-давно, от полей к лесам, по маленьким тропинкам между буковыми подлесками. В этом воспоминании подобно чистой мелодии звучало журчание струйки воды, падающей с известняковой скалы. Вскоре воспоминания стали сбиваться и путаться с другими; буковая аллея превратилась в дорогу между падубами, там и здесь с сука на сук вилась лоза, спуская вниз наполненные красным виноградом колышущиеся ветви; редкие серо-зеленые листья дикой оливы выделялись на фоне темных тенистых падубов. Где-то в глубине этих грез таилось осознание того, что дорога от дома его отца привела Кларка к неизвестной стране. Он поразился странному впечатлению, когда внезапно бесконечная тишина поглотила все шорохи и шелесты летней природы, и лес замолчал. На мгновение он оказался лицом к лицу с сущностью, которая не была ни человеком, ни зверем, ни живым, ни мертвым, но смесью всех вещей, формой всего, но лишенной всякой формы. В этот момент блаженное таинство души и тела пропало, и Кларку показалось, как чей-то голос прокричал: «Дай нам умереть!», а затем наступила запредельная вечная тьма.
      Когда Кларк очнулся, он сперва увидел Раймонда, наливавшего несколько капель какой-то маслянистой жидкости в зеленый пузырек, который он затем плотно заткнул пробкой.
      «Вы задремали, — сказал он. — Поездка, должно быть, утомила вас. Теперь все готово. Я собираюсь привести Мэри, вернусь минут через десять».
      Кларк сел обратно в кресло и почувствовал некоторое недоумение. Казалось, будто он перешел из одного сна в другой. Он втайне немного надеялся на то, что увидит, как растают и исчезнут стены лаборатории, и он проснется в Лондоне, содрогаясь от собственных фантазий. Но вот, наконец, дверь открылась, и вошел вернувшийся доктор, а с ним девушка лет семнадцати, одетая во все белое. Она была столь прекрасна, что Кларк совершенно не удивился тому, что написал ему доктор. От волнения у нее покраснели лицо, шея и руки, но Раймонд казался невозмутимым.
      «Мэри, — произнес он, — время пришло. Ты совершенно свободна. Согласна ли ты полностью довериться мне?»
      «Да, дорогой».
      «Вы слышали, Кларк? Теперь вы мой свидетель. Вот кресло, Мэри. Это совсем легко, просто сядь и откинься. Ты готова?»
      «Да, вполне, милый. Поцелуй меня, прежде чем начнешь».
      Доктор наклонился и ласково поцеловал ее в губы.
      «А теперь закрой глаза», - сказал он. Девушка опустила веки, словно она очень устала и смертельно хотела спать, а Раймонд поднес зеленый пузырек к ее ноздрям. Лицо Мэри побледнело, став белее платья. Она еще недолго слабо сопротивлялась, а затем, словно почувствовав какой-то сильный внутренний порыв, подчинилась и скрестила руки на груди, как это делают маленькие дети, произносящие молитву. Яркий свет лампы полностью заливал ее, и Кларк мог отмечать мимолетные изменения на ее лице, похожие на изменения в холмах, когда летом плывущие облака время от времени закрывают солнце.
      Постепенно Мэри становилась все более бледной и неподвижной. Доктор приподнял одно ее веко и стало ясно, что она находится в полном беспамятстве. Раймонд с силой нажал на один из рычагов, и кресло резко откинулось назад. Кларк увидел, как он срезал похожий на тонзуру круг с ее шевелюры и приблизил лампу. Доктор взял из небольшого шкафа маленький, блестевший на свету инструмент, и Кларк с дрожью отвернулся. Когда он снова посмотрел на Раймонда, тот зажимал разрез, который только что сделал.
      «Она придет в сознание через пять минут». Раймонд сохранял абсолютное хладнокровие. «Больше делать нечего, нам остается только ждать».
      Минуты текли невыносимо медленно; они могли слышать тяжелое неспешное тиканье часов, висевших в коридоре. Кларк чувствовал усталость и слабость, его колени тряслись, и он едва мог сидеть.
      Они продолжали внимательно следить за Мэри, когда внезапно услышали протяжный вздох. Щеки девушки обрели прежний цвет, а ее глаза открылись. Они вызвали у Кларка содрогание. Глаза горели жутким огнем, устремив свой взор куда-то далеко. Огромное изумление отражалось на ее лице, а ее руки протягивались, словно касались чего-то невидимого для них. Но спустя мгновение это странное выражение стерлось с ее лица, уступив место гораздо большему ужасу. Мускулы лица задергались в страшных судорогах, Мэри лихорадочно задрожала с головы до ног. Казалось, что внутри ее тела душа вела какую-то отчаянную борьбу. Это было ужасное зрелище. Кларк бросился вперед, когда она с пронзительным криком рухнула на пол.
      Спустя три дня Раймонд подвел Кларка к постели Мэри. Она лежала в сильном напряжении, словно постоянно ожидала какую-то опасность. Девушка непрестанно качала головой из стороны в сторону, а на лице ее блуждала бессмысленная усмешка.
      «Да, — промолвил доктор, по-прежнему совершенно спокойный, — очень жаль, она впала в состояние безнадежного идиотизма. Однако, все равно мы не могли бы ей помочь. Самое главное — это то, что она увидела Великого бога Пана».

      Мистер Кларк, джентльмен, выбранный доктором Раймондом для того, чтобы быть свидетелем странного эксперимента, связанного с богом Паном, был личностью, в чьем характере причудливым образом смешивались осторожность и любопытство. По здравому размышлению он понимал сомнительность и эксцентричность этого отвратительного опыта. Однако в глубине души у него неизменно присутствовала неуемная жажда познания всех наиболее замысловатых и эзотерических сторон человеческой сущности. Именно вторая черта преобладала в нем, когда он получил приглашение от Раймонда, хотя он всегда пребывал в твердом убеждении, что идеи доктора отличаются дикой нелепостью. Тем не менее, его фантазия втайне сохраняла доверие к этой теории, и Кларк был бы рад получить подтверждения его вере.
      Ужасные события в лаборатории, свидетелем которых он стал, имели и определенный полезный результат: Кларк осознал свою вовлеченность в недостойное предприятие. В течение многих лет после этих событий он твердо придерживался устоев нормальной жизни, отвергая все возможности пуститься в оккультные изыскания. И действительно, разделяя некоторые принципы гомеопатии, Кларк одно время посещал сеансы выдающихся медиумов, надеясь, что неуклюжие выходки этих клоунов вызовут в нем отвращение к мистицизму любого рода. Однако это средство хоть и было весьма противным, не вызывало никакого эффекта.
      Кларк осознавал, что по-прежнему изнывает от тоски по непознанному, и мало-помалу, по мере того, как искаженное и потрясенное неведомым ужасом лицо Мэри медленно изглаживалось из его памяти, старая страсть вновь начала утверждать себя. Занимаясь каждый день важной и нужной работой, Кларк испытывал сильное искушение в вечернем отдыхе, особенно в зимние месяцы, когда огонь распространял тепло по его уютным холостяцким апартаментам, а бутылка элитного бордо стояла наготове у него под рукой.
      Как-то раз, хорошо поужинав, он собрался немного почитать вечернюю газету, но заурядный перечень новостей вскоре надоел ему, и Кларк почувствовал, что бросает жадный, полный желания, взгляд в направлении старого японского бюро, которой стояло на порядочном удалении от камина. Подобно ребенку, пробравшемуся к буфету, он еще в течение нескольких минут в нерешительности колебался, но, в итоге, желание, как всегда, победило, и Кларк прекратил валяться в кресле, зажег свечу и сел за стол.
      Ящики бюро были забиты материалами на самые жуткие темы, вдобавок там покоился большой рукописный том, в который Кларк складывал наиболее ценные находки из своей с трудом добытой коллекции. Кларк испытывал сильное презрение к изданной литературе; любой рассказ, вызывавший в нем воодушевление, переставал интересовать Кларка, стоило ему быть напечатанным. Его единственным увлечением было чтение, сбор и классификация того, что он называл «Материалы, подтверждающие существование Дьявола», и когда Кларк вновь занялся этой работой, казалось, стремительно пролетел вечер, и ночь наступила слишком быстро.
      Одним отвратительным туманным и промозглым декабрьским вечером Кларк поторопился разделаться со своим ужином и едва удостоил вниманием традиционный ритуал — взять и положить обратно газету. Он два или три раза прошелся по комнате, открыл ящик бюро, минуту постоял и, наконец, сел в кресло, где, откинувшись назад, ненадолго растворился в одной из тех грез, что была посвящена самому себе. Затем Кларк некоторое время листал свою книгу, в итоге открыв ее на последней записи. Три или четыре страницы были густо испещрены его круглым четким почерком, а в начале текста крупными буквами было написано:
      «Необыкновенная история, рассказанная мне моим другом доктором Филлипсом».
      «Доктор Филлипс гарантирует мне, что все факты, изложенные здесь, полностью и точным образом соответствуют истине, но отказывается сообщить как фамилии указанных персонажей, так и места, где происходили эти экстраординарные события».
      Мистер Кларк принялся в десятый раз перечитывать это сообщение, периодически встречая карандашные пометки, которые он сделал, слушая и записывая рассказ своего друга. Собственный несомненный литературный талант вызывал в нем ощущение гордости; он высоко оценил стиль своих записей, в которых он, подобно драматургу, старательно изложил все рассказанные Филлипсом события. Итак, он читал следующее повествование:
      «Личностями, упоминаемыми в этом сообщении, являются: Элен В., которой, если она еще жива, должно быть двадцать три года; Рэчел М., ныне покойная, бывшая на год младше предыдущей персоны; и Тревор В., в настоящее время слабоумный юноша восемнадцати лет. Эти лица на момент описываемых событий проживали в деревне на границе с Уэльсом. Это место имело большое значение в эпоху римского господства, но ныне превратилось в мелкое разбросанное поселение с не более чем пятью сотнями душ. Деревня расположена на возвышенности примерно в шести милях от морского побережья и окружена большим живописным лесом.
      Около одиннадцати лет тому назад Элен В. прибыла в деревню при своеобразных обстоятельствах. Известно, что она, будучи сиротой, в раннем детстве воспитывалась у отдаленного родственника. Он содержал ее в своем доме до тех пор, пока девочке не исполнилось двенадцать лет. Полагая, однако, что Элен будет лучше иметь друзей-ровесников, он разослал несколько писем в места, где находятся комфортабельные сельские дома, подходящие для двенадцатилетней девочки. На одно из этих обращений ответил мистер Р., зажиточный фермер из описанной выше деревни. Его справочные данные выглядели удовлетворительно, и джентльмен, воспитывавший ребенка, направил свою приемную дочь к Р. Он сопроводил ее письмом, в котором оговорил условие, что у Элен должна быть своя собственная комната, а также что новый опекун не должен испытывать материальных затруднений с ее образованием, пока она не овладеет в достаточной мере той профессией, которой будет заниматься во взрослой жизни. Фактически мистеру Р. дали понять, что девочке должно быть позволено выбирать для себя занятия самой и проводить время так, как она пожелает.
      Мистер Р. вовремя встретил Элен на ближайшей железнодорожной станции, расположенной в городке в семи милях от его жилища. Кажется, он не заметил ничего необычного в этом ребенке, кроме того, что она была очень сдержанна в отношении прошлого периода своей жизни и отчима. Вообще же она очень отличалась от местных жителей — ее кожа была смуглой, оливкового цвета, а в чертах лица сильно выделялось что-то чужое. Тем не менее, она вполне легко адаптировалась в сельском быту и стала любимицей местных детей, которые иногда ходили с ней на прогулки в лес, что являлось для нее основным развлечением. Мистер Р. утверждает, что обратил внимание на то, что она уходила одна сразу после раннего завтрака и не возвращалась вплоть до наступления сумерек. Он сначала забеспокоился по поводу того, что маленькая девочка остается в одиночестве столько часов, и связался с ее отчимом. Тот ответил короткой запиской, сказав, что Элен вольна поступать, как решит сама.
      Зимой, когда лесные тропы становились непроходимыми, она проводила большую часть времени в спальне, где она ночевала одна по настоянию своего родственника.
      Примерно через год после ее приезда в деревню произошло первое загадочное событие, связанное с этой девушкой. Это случилось во время одной из ее традиционных прогулок по лесу. Прошедшая зима была особенно суровой, выпавший снег образовал глубокие сугробы, а морозы затянулись беспрецедентно долго. Затем наступило лето, которое запомнилось сильнейшей жарой. Именно этим летом, в один из чрезвычайно знойных дней, Элен В. покинула ферму, чтобы совершить одну из своих длительных прогулок по лесу. По обыкновению она взяла с собой лишь немного хлеба и сыра, чтобы позавтракать. Несколько человек видели ее в поле направляющейся к старой дороге римской эпохи, которая большей частью проходила через лес. Эта дорога представляла собой покрытую зеленью мощеную тропу. Люди были удивлены, заметив, что девочка не взяла с собой шляпу, хотя стояла почти тропическая жара.
      В то же время рабочий по имени Джозеф В. трудился в лесу неподалеку от Римской дороги. В двенадцать часов его маленький сын, Тревор, принес ему обед. После еды мальчик, которому тогда было семь лет, оставил отца за работой, и, по его словам, отправился искать цветы в лесу. Дровосек, временами слыша его возгласы по поводу удачных находок, не испытывал беспокойства. Однако внезапно он сильно встревожился, когда услышал ужасные вопли, вызванные, очевидно, крайним потрясением. Джозеф поспешно бросил свои инструменты и кинулся разузнать, что же случилось. Выбирая дорогу по звуку, он встретил мальчика, бежавшего сломя голову, и, вероятно, смертельно напуганного. Расспросив его, мужчина выяснил, что, собрав букет цветов, мальчик утомился, прилег на траву и крепко уснул. Он неожиданно проснулся, согласно своему утверждению, от необычного шума, который напоминал своеобразное пение. Заглянув сквозь ветви деревьев, Тревор увидел, как Элен В. играла на траве со „странным голым человеком“, которого он не смог описать более определенно. Он рассказал, что почувствовал сильный страх и убежал, привлекая внимание отца криками. Джозеф В. проследовал маршрутом, указанным его сыном, и обнаружил Элен В. сидящей посреди поляны, на которой были видны остатки кострищ из древесного угля. Он сердито потребовал у нее объяснить, что так напугало мальчика, но она полностью отвергла его обвинения и лишь посмеялась над детской страшилкой про „странного человека“, к которой он и сам не питал особого доверия. Джозеф В. пришел к заключению, что мальчик проснулся от внезапного испуга, как это бывает с детьми, однако Тревор настаивал на своей истории и продолжал испытывать столь явный страх, что отец, в конце концов, отвел его домой, рассчитывая, что мать сможет успокоить мальчика. Тем не менее, еще в течение нескольких недель Тревор вызывал у родителей сильное беспокойство; он стал нервным, и поведение его было странным. Мальчик избегал покидать коттедж в одиночку. Он постоянно тревожил семью, просыпаясь ночью с криками: „Человек в лесу! Папа! Папа!“
      Со временем, однако, это потрясение, казалось, прошло. Примерно через три месяца он сопровождал отца к дому соседа, который иногда нанимал Джозефа В. Сосед стал объяснять рабочему, что нужно делать, а мальчик остался сидеть в большой комнате. Через несколько минут, пока хозяин давал указания, оба мужчины ужаснулись, услышав пронзительный визг и звук падения. Стремительно выскочив, они застали ребенка лежащим без сознания на полу, а его лицо было искажено страхом. Немедленно вызвали доктора, и после небольшого обследования тот заявил, что мальчик пострадал от какого-то припадка, который был, очевидно, результатом внезапного шока. Тревора перенесли в одну из спален, и через некоторое время к нему вернулось сознание, но от этого он лишь впал в состояние, определяемое медиками как тяжелая истерия. Врач назначил ему сильное успокаивающее и по прошествии двух часов сказал, что его следует отвести домой. Однако когда они проходили по холлу, приступы истерического страха возобновились с дополнительной силой. Отец ребенка догадался, что тот заметил какой-то знакомый предмет, когда услышал тот самый крик „Человек в лесу!“ Посмотрев в направлении, которое указывал Тревор, он увидел гротескную каменную голову. Она была прикреплена на стене над одной из дверей. Оказалось, что владелец дома недавно производил перестройку своих зданий, и, раскопав фундамент одного из них, обнаружил забавную голову, очевидно, Римской эпохи, которую и поместил указанным выше образом. Наиболее сведущие археологи определили, что эта голова принадлежит фавну или сатиру.
      Эти необъяснимые обстоятельства вызвали у Тревора второй шок, который оказался слишком тяжелым, и по сей день он страдает слабоумием. Нет ни малейшей надежды на его выздоровление.
      Инцидент стал в то время почвой для множества слухов и домыслов, и мистер Р. с пристрастием допросил Элен. Но это было совершенно бесполезно, так как она твердо отрицала, что могла напугать или еще каким-то образом досадить Тревору.
      Второе происшествие, с которым связано имя этой девочки, произошло около шести лет назад и имело еще более необычный характер.
      В начале лета 1882 года Элен завязала весьма тесную дружбу с Рэчел М., дочерью зажиточного фермера, жившего по соседству. Эта девочка была на год младше Элен и, по мнению многих, отличалась большей красотой, хотя черты лица Элен по мере ее взросления смягчились. Две девочки при всякой возможности проводили время вместе, представляя разительный контраст: одна со смуглой, оливкового цвета кожей и почти итальянской внешностью, другая — типичная представительница рыжих светлокожих жителей наших сельских районов. Следует отметить, что в деревне знали о неумеренно щедрой оплате мистером Р. проживания Элен, поэтому предположение, что когда-нибудь она должна унаследовать большую сумму денег от своего родственника, было общепринятым. Родители Рэчел не возражали против того, чтобы их дочь дружила с этой девочкой, и даже поощряли их близкое общение. Теперь они горько сожалеют об этом.
      Элен по-прежнему сохраняла свою привязанность к лесу, и несколько раз Рэчел составляла ей компанию. Подруги выходили рано утром и оставались в лесу до наступления темноты. Спустя одну или две таких прогулки миссис М. заметила, что поведение ее дочери стало довольно странным: она казалась вялой и задумчивой и явно была „непохожа на себя“. Но эта необычность была столь незначительно, что на нее можно было не обращать внимания.
      Однако как-то вечером после возвращения Рэчел домой мать услышала шум в ее комнате, похожий на сдавленный плач. Зайдя туда, она обнаружила девочку наполовину раздетой и лежащей на постели. Она, несомненно, очень страдала. Посмотрев на мать, она воскликнула: „Ах, мама, зачем же ты позволяла мне ходить в лес с Элен?“ Миссис М. была поражена этому странному вопросу и решила выяснить, в чем дело. Рэчел рассказала ей дикую историю. Она поведала…»
      Кларк с грохотом захлопнул книгу и повернул свое кресло в сторону камина. Когда однажды вечером доктор Филлипс сидел как раз в этом кресле и рассказывал свою историю, Кларк остановил его чуть позже именно этого момента повествования. Он прервал его слова судорожным возгласом отвращения. «Боже мой, — вскричал он, — подумайте, о чем вы говорите! Это же столь невероятно, столь чудовищно! Такие явления не могут существовать в нашем совершенном мире, где мужчины и женщины живут и умирают, борются, сражаются, порой терпят неудачи, скорбят, мучаются, испытывают жестокие лишения в течение многих лет; но они страдают не от этого, Филлипс, не от таких чудовищных вещей. Должно быть какое-то объяснение, какое-то спасение от этого ужаса. Потому, друг мой, что если такие события возможны, наша земля превратится в кошмар».
      Но Филлипс рассказал свою историю до конца, подытожив ее словами: «Исчезновение Элен остается загадкой по сей день. Она пропала средь бела дня, люди видели ее гуляющей по лугу, а спустя мгновение ее там не было».
      Кларк попытался проанализировать этот рассказ еще раз. Он сидел у камина, и снова и снова его сознание содрогалось и отступало назад, устрашенное образом этой жуткой невыразимой стихии, с триумфом воплотившейся в человеческой плоти. Перед ним простирался вид длинной сумрачной зеленой дороги в лесу, какой ее описал его друг. Он видел колышущиеся листья и трепещущие тени на траве, видел солнечные лучи и цветы, и где-то впереди, на большом удалении, две фигуры, перемещающихся по направлению к нему. Одной была Рэчел, но другой?..
      Кларк постарался утвердиться в том, что для него было бы лучше не верить всему этому, но в конце сообщения, зафиксированного им в своей книге, он поставил надпись:
      ET DIABOLUS INCARNATE EST. ET HOMO FACTUS EST.Q

      «Герберт! Боже правый! Возможно ли это?»
      «Да, меня зовут Герберт. Кажется, мне знакомо ваше лицо, но я не припомню вашего имени. У меня очень плохая память».
      «Не помните ли вы Вилльерса из Уодхэма?»
      «Как же, как же. Прошу прощения, Вилльерс, я и не предполагал, что окажусь столь невнимательным по отношению к старому другу по колледжу. Доброй ночи».
      «Мой дорогой друг, не стоит так спешить. Я живу недалеко, однако в такое время мы не сможем здесь пройти. Предлагаю совершить небольшую прогулку по Шафтсбери Авеню. Но какими судьбами вы попали в этот переход, Герберт?»
      «Это столь же долгая история, Вилльерс, сколь и странная. Но, если хотите, вы можете выслушать ее».
      «В таком случае, пойдемте. Держитесь за мою руку, вы не выглядите слишком здоровым».
      Пара совершенно не похожих друг на друга людей медленно двинулась по Руперт-стрит. Один выглядел неопрятно и был одет в безобразные лохмотья, а другой, аккуратный, лощеный, явно преуспевающий, был облачен в типичный костюм горожанина. Вилльерс только что вышел из ресторана после превосходного ужина из множества блюд, сдобренных бутылочкой располагающего Кьянти. В этом приятном настроении, которое было почти хроническим, он на мгновение задержался у входа. Вилльерс принялся осматривать окружающую его плохо освещенную улицу в поисках тех таинственных происшествий и личностей, которыми в любое время изобилуют все кварталы Лондона. Предметом особой гордости Вилльерса было его умение ориентироваться в подобных этой улице темных лабиринтах и закоулках Лондона. В этих не приносящих прибыли изысканиях он проявлял усердие, достойное более серьезного применения.
      Теперь он стоял возле фонаря и с нескрываемым любопытством изучал прохожих. В его мозгу, с той степенностью, с какой он лишь регулярно посещал закусочные, зарождалась формула: «Лондон был назван городом неожиданных встреч, более того, это город Воскрешений…», когда эти рассуждения были внезапно прерваны робким касанием его плеча и жалобной просьбой подаяния.
      Вилльерс осмотрелся вокруг с некоторым раздражением и был потрясен, обнаружив, что столкнулся с воплощенным подтверждением его высокопарной сентенции. Здесь, рядом с ним, стоял его старый приятель Чарльз Герберт, зачисленный в колледж в один день с Вилльерсом, с кем он провел в веселых развлечениях и умных беседах двенадцать полных семестров. На лице Герберта лежала печать бедности и частых унижений, а тело было едва прикрыто отвратительным засаленным тряпьем.
      Разные виды деятельности и различные интересы разлучили друзей, прошло уже шесть лет, как Вилльерс не видел Герберта. Сейчас он смотрел на этого человека с печалью и смятением, смешанным с некоторым любопытством. Какая же темная череда невзгод довела его до столь жалкого образа жизни? Наряду с огорчением Вилльерс ощущал всю свою страсть к загадкам, и он поздравил себя с тем, что решил остаться возле ресторана и спокойно поразмышлять.
      Некоторое время они шли молча, и не один прохожий с удивлением взирал на непривычное зрелище, как хорошо одетый господин идет с опирающимся на его руку человеком, в котором безошибочно можно было бы определить нищего. Заметив это, Вилльерс свернул на темную улицу в Сохо. Здесь он повторил свой вопрос.
      «Как это могло случиться, Герберт? Я всегда был уверен, что вы унаследуете прекрасное поместье в Дорсетшире. Ваш отец лишил вас наследства? Наверняка, нет».
      «Нет, Вилльерс, я принял всю собственность после смерти моего бедного отца. Он умер спустя год, как я покинул Оксфорд. Он был замечательным отцом, и я довольно долго оплакивал его. Но вы же знаете, каковы молодые люди: через некоторое время я уехал в город и добился хорошего положения в свете. Естественно, я был представлен превосходному обществу и смог достаточно часто участвовать в развлечениях безобидного характера. Я понемногу играл, регулярно, но никогда не рисковал на большие суммы. Несколько ставок, которые я сделал на скачках, принесли мне немного денег — всего несколько фунтов, достаточно на сигары и прочие мелкие удовольствия. Во второй год жизни в Лондоне ситуация изменилась. Конечно, вы слышали о моей женитьбе?»
      «Нет, я ничего об этом не слышал».
      «Да, Вилльерс, я женился. В доме своего приятеля я повстречал девушку очень необычной и чудесной красоты. Не скажу вам ее возраст, я никогда и не знал его, но насколько я могу догадываться, ей должно было быть около девятнадцати, когда я познакомился с ней. Мои друзья нашли ее во Флоренции. По ее словам она была сиротой, дочерью англичанина и итальянки. Она очаровала их, как потом очаровала и меня.
      Первый раз я увидел ее на вечеринке. Я стоял возле двери, разговаривая со знакомым, когда вдруг среди музыки и шума разговоров услышал голос, который, казалось, потряс мое сердце. Она пела итальянскую песню. Этим же вечером меня представили ей, и через три месяца я женился на Элен.
      Вилльерс, эта женщина, если ее можно назвать женщиной, уничтожила мою душу. В нашу первую ночь после свадьбы я обнаружил, что сижу в ее спальне в гостинице и слушаю ее рассказ. Она сидела на постели, и до моих ушей доносился ее прекрасный голос, говорящий о таких вещах, которые даже сейчас я не смею произносить шепотом в самую глухую ночь, хотя бы я был в центре пустыни. Вы, Вилльерс, можете полагать, что знаете жизнь и Лондон, знаете, что происходит днем и ночью в этом отвратительном городе. Но вы и понятия не имеете о том, что известно мне. Ни в одном из своих самых фантастических, самых кошмарных снов вы и близко не могли вообразить то омерзительное порождение тьмы, что я слышал — и видел. Да, именно видел. Я лицезрел столь невероятный ужас, что иногда даже останавливаюсь посреди улицы и задаюсь вопросом, мог ли человек созерцать такие вещи и остаться живым. За год, Вилльерс, телом и душой я превратился в развалину — телом и душой».
      «Но ваша собственность, Герберт? У вас ведь была земля в Дорсете».
      «Я все продал: поля и леса, старый милый дом — все».
      «А деньги?»
      «Она забрала их все у меня».
      «И затем бросила вас?»
      «Да, однажды ночью она исчезла. Я не знаю, где она теперь находится, но уверен, если увижу ее вновь, это убьет меня. Оставшаяся часть моей истории неинтересна; убогая нищета — это все. Вы, возможно, решите, что я преувеличиваю, говорю, чтобы произвести эффект, но я не рассказал вам и половины всех событий. Я мог бы поведать вам о некоторых вещах, которые убедили бы вас, но тогда в вашей жизни больше не будет счастливых дней. Подобно мне, вы будете скитаться до конца жизни под впечатлением увиденного ада».
      Вилльерс привел своего несчастного друга к себе домой и накормил его. Герберт ел скудно и едва притронулся к стакану вина, стоявшему перед ним. В унынии он некоторое время молча сидел у камина. Однако когда Вилльерс проводил его к выходу и дал немного денег, он выглядел, кажется, бодрее.
      «Кстати, Герберт, — сказал Вилльерс, когда они прощались у двери, — как звали вашу жену? Вроде бы, вы сказали Элен? А фамилия?»
      «До нашей встречи ее звали Элен Вогэн, но каково было настоящее имя, этого я сказать не могу. Не думаю, что у нее вообще было имя. Нет, нет, не в этом смысле. Только люди носят имена, Вилльерс, я не могу сказать ничего больше. Прощайте. Я не стану медлить с тем, чтобы обратиться к вам, если узнаю, каким образом вы могли бы помочь мне. Доброй ночи».
      Он ушел в ночную тьму, а Вилльерс вернулся к камину. Нечто в рассказе Герберта чрезвычайно поразило его: не жалкие лохмотья или следы, нанесенные бедностью на его лицо, но тот неопределенный ужас, который обволакивал его подобно туману. Вилльерс догадывался, что на Герберте не лежало собственной вины. Женщина, которую он описал, разрушила его тело и душу, и Вилльерс чувствовал, что этот человек, когда-то бывший его другом, оказался лишь актером в том представлении, что разыграло непередаваемое силой слов зло. Его рассказ не нуждался в подтверждении, он сам являлся наглядным свидетельством этого.
      Вилльерс с интересом размышлял о событиях, о которых ему поведал Герберт, и задался вопросом, в первый ли и последний раз он услышал об этой истории. «Нет, — подумал он, — определенно, не в последний. Вероятно, это только начало. Подобный случай напоминает набор китайских ящичков — вы открываете их один за другим и в каждом последующем ящичке видите все более странные и изящно изготовленные вещицы. Наверняка бедный Герберт является просто одной из внешних коробок. Чудеса будут продолжаться».
      Вилльерс никак не мог выбросить из головы Герберта и его рассказ, который стал казаться ему еще более диким по мере того, как медленно тянулась ночь. Огонь в камине угасал, и освежающий утренний воздух проник в комнату. Вилльерс встал, бросил взгляд через плечо в сторону окна и, слегка поеживаясь, направился в спальню.
      Спустя несколько дней он встретил в клубе знакомого джентльмена по имени Остин, который славился своим глубоким знанием лондонской жизни, как в мрачных, так и светлых ее проявлениях. Вилльерс, все еще переполненный впечатлением от неожиданной встречи в Сохо и ее последствий, полагал, что Остин сможет прояснить историю Герберта. После недолгой болтовни он внезапно задал вопрос:
      «Вам доводилось слышать что-нибудь о человеке по имени Герберт — Чарльз Герберт?»
      Остин резко повернулся и с некоторым изумлением посмотрел на Вилльерса.
      «Чарльз Герберт? Были ли вы в городе три года назад? Нет, тогда вы не слышали о происшествии на Пол-стрит. В то время оно вызвало большую сенсацию».
      «Что это за случай?»
      «Итак, однажды возле какого-то дома на Пол-стрит поодаль от Тоттенхэмской окружной дороги было найдено окоченевшее тело джентльмена, занимавшего прекрасное положение в обществе. Разумеется, тело нашла не полиция; ведь если вы всю ночь сидите дома и в вашем окне горит свет, констебль немедленно позвонит в колокольчик, но если вам где-либо случилось лежать мертвым, вы останетесь в полном одиночестве. В этой ситуации, как и во многих других, тревогу поднял какой-то гуляка. Я не имею в виду обычного нищего бродягу или того, кто слоняется по публичным домам, но джентльмена, который по делу или ради удовольствия, а, может, из-за того и другого, изучал улицы Лондона в пять часов утра. Этот человек, по его словам, „шел домой“, не уточняя, откуда и куда, и случайно проходил по Пол-стрит между четырьмя и пятью часами утра. Кто-то поставил ему „фонарь“ под глазом в доме № 20, причем он весьма глупо заметил, что у этого дома была самая неприятная физиономия, какую он когда-либо видел. Во всяком случае, он осматривал тот район и был сильно удивлен, увидев человека, лежащего на земле беспорядочной грудой. Нашему джентльмену показалось, что его лицо выглядит поразительно страшно, и он побежал искать ближайшего полицейского. Констебль поначалу был склонен отнестись к его рассказу несерьезно, посчитав это результатом обычного опьянения. Однако он все же подошел к телу и весьма скоро изменил свой тон. Ранняя пташка, нашедшая своего червячка, была отправлена за доктором. Полицейский стал звонить и стучать в дверь дома, стоявшего рядом, пока не пришла заспанная и неопрятная служанка. Констебль изложил девчонке содержание происшествия, и она завопила достаточно громко, чтобы разбудить всю улицу. Однако она ничего не знала об этом человеке, никогда не видела его в этом доме, и так далее. Между тем подлинный автор находки вернулся с врачом, и новое лицо было введено в курс дела. Ворота были открыты, так что вся четверка расположилась на ступеньках дома. Доктор вряд ли нуждался в большом исследовании; он сказал, что бедняга мертв уже несколько часов, и с этого момента событие стало приобретать особый интерес. Покойный не был ограблен, в одном кармане у него лежали бумаги, по которым его идентифицировали как человека из хорошего семейства, с достатком, имевшего успех в обществе, без врагов, насколько об этом можно было судить. Я не скажу вам его имя, Вилльерс, поскольку оно не имеет значения для рассказа, да и нет смысла копаться в делах, касающихся мертвеца, к которому мы не имеем отношения. Назовем его N. Другим любопытным обстоятельством было то, что врач не смог определиться с тем, от чего тот умер. На его плечах было несколько легких ушибов, но они были незначительны и выглядели, будто его всего лишь вытолкнули через черный ход. Никаких других признаков насилия не было, по крайней мере, тех, на чей счет можно было бы отнести его смерть. Когда произвели вскрытие, не нашлось следов какого-либо яда. Конечно, полиция хотела знать все о жителях дома № 20, и вот из частных источников я узнал, что они выяснили пару важных фактов. Оказалось, что дом занимали мистер и миссис Чарльз Герберт. Говорят, что у хозяина была земельная собственность, хотя большинство уверено в том, что Пол-стрит отнюдь не место для лендлордов. Что касается миссис Герберт, кажется, никто не знал, кто или что она есть. Между нами, мне представляется такое сравнение: те, кто, подобно водолазам, погружаются в ее жизнь, обнаруживают себя в довольно странных водах. Естественно, Герберты отрицали, что знают что-либо об этой смерти, и за неимением улик их оставили в покое. Но всплыли кое-какие загадочные вещи касательно их. Хотя было между пятью и шестью часами утра, когда стали уносить тело покойного, собралась большая толпа, чтобы посмотреть, что происходит. Присутствовавшие были совершенно вольны в комментариях, и, по общему мнению, следовало, что дом № 20 имел дурную репутацию на Пол-стрит. Люди качали головами, поднимали брови и полагали, что Герберты довольно „эксцентричные“, все „предпочитали не видеть, что происходит в этом доме“ и так далее. Но в этом не было ничего осязаемого. У полицейских была внутренняя уверенность в том, что смерть так или иначе произошла в доме № 20, а затем покойного выволокли через черный ход. Но они не могли этого доказать, а отсутствие каких-либо следов насилия или отравления делало их бессильными. Странный случай, не правда ли? Но кое-чего интересного я вам еще не сказал. Мне довелось познакомиться с одним врачом, который пытался выяснить причину смерти, и спустя некоторое время после следствия я снова встретил его и спросил об этом. „Можете ли вы сказать мне точно, — сказал я, — что тщетно изучали этот случай, что вы действительно не смогли установить, от чего умер тот человек?“ „Прошу прощения, — ответил он, — но я совершенно четко представляю себе причину смерти. N скончался от испуга, от сущего чудовищного кошмара. За всю свою практику я никогда не видел, чтобы черты лица были столь уродливо искажены, хотя я повидал лица, полностью отданные во власть смерти“. Доктор обычно был очень хладнокровен, и явное волнение в его словах поразило меня. Но больше узнать от него я не смог. Полагаю, следствие не нашло способа возбудить дело против Гербертов за то, что они могли до смерти напугать человека. Ничего не было сделано, и инцидент выпал из сознания людей. Вам приходилось знать Герберта?»
      «Конечно, — ответил Вилльерс, — он был моим старым товарищем по колледжу».
      «Что вы говорите? Вы когда-нибудь видели его жену?»
      «Нет. Я потерял Герберта из виду много лет назад».
      «Удивительно, не правда ли, проститься с человеком у ворот колледжа или на Паддингтонском вокзале, ничего не знать о нем много лет и вдруг обнаружить его совершенно обезумевшим в таком странном месте. Но мне бы хотелось увидеть миссис Герберт; люди рассказывают о ней чрезвычайно необыкновенные вещи».
      «Какие?»
      «Ну, я затрудняюсь сказать вам. Все, кто видел ее в полицейском участке, говорят, что она самая красивая и в тоже время самая отталкивающая женщина, какую им доводилось встречать. Я разговаривал с человеком, видевшим миссис Герберт, и, уверяю вас, он явно испытывал дрожь, пытаясь описать ее, однако не мог объяснить, почему. Казалось, она была своеобразной загадкой. Я полагаю, что если бы покойный мог поведать о том, что он узнал, он рассказал бы о весьма нетривиальных и удивительных вещах. Здесь мы вновь приходим в замешательство: что было нужно такому респектабельному джентльмену, как N (мы называем его так, если вы не забыли), в этом подозрительном доме № 20? В общем, это очень странный случай, не так ли?»
      «В самом деле, Остин, это экстраординарный случай. Я и не предполагал, задавая вопрос о своем старом друге, что вы поразите меня столь необычной историей. Что ж, мне нужно идти. До свидания».
      Вилльерс вышел, размышляя о своем удачном сравнении с китайскими ящичками. В этой коробке обнаружился действительно странный предмет.

      Через несколько месяцев после встречи Вилльерса с Гербертом мистер Кларк, поужинав, как обычно сидел у камина и решительно отметал свое намерение подобраться к бюро. Больше недели он успешно сохранял дистанцию от своих «Материалов» и лелеял надежду на полное изменение своих пристрастий. Но, несмотря на все усилия, Кларк не мог подавить свою жажду к чудесам и тайнам, поскольку последнее необычное событие, записанное им, глубоко волновало его. Он схематично изложил этот случай в форме предположения своему другу-ученому, который покачал головой и подумал, что Кларк становится каким-то странным. В этот вечер Кларк пытался осмыслить эту историю, когда внезапный стук в дверь вывел его из задумчивости.
      «Мистер Вилльерс хотел бы видеть вас, сэр», - доложил слуга.
      «Неужели это действительно вы, Вилльерс, заглянули ко мне! Я не видел вас много месяцев, думаю, около года. Как поживаете, Вилльерс? Вам нужен совет по поводу вложения денег?»
      «Нет, спасибо, кажется, с этим у меня все в порядке. На самом деле, Кларк, я пришел, чтобы проконсультироваться у вас насчет одного довольно странного дела, которое в последнее время захватило мое внимание. Боюсь, когда я расскажу вам о нем, вы посчитаете это нелепостью. Порой я и сам так думаю, и единственное, почему я решил зайти к вам, это то, что вы — практичный человек».
      Мистер Вилльерс был не в курсе «Материалов, подтверждающих существование Дьявола».
      «Хорошо, Вилльерс, я буду рад дать вам совет, насколько это в моих силах. В чем заключается ваш случай?»
      «В общем-то, это очень необычная вещь. Вы знаете мою привычку: на улицах я всегда держу ухо востро, и были моменты, когда мне выпадала удача повидать немало чудаков и удивительных происшествий, но этот случай превзошел все. Одним мерзким зимним вечером три месяца назад я вышел из ресторана, где только что прекрасно поужинал, заправив еду хорошей бутылочкой Кьянти. Некоторое время я стоял на тротуаре, размышляя о том, сколь загадочны улицы Лондона и люди, двигающиеся по ним. Бутылка изумительного красного вина поддерживала эти рассуждения, и я осмелюсь заметить, Кларк, что в голову мне пришла одна изящная мысль. Однако ее прервал попрошайка, который подошел ко мне сзади и обратился с обычной просьбой. Естественно, я оглянулся, и этот нищий оказался тем, что осталось от моего старого друга, человека по имени Герберт. Я спросил, как же он дошел до такого жалкого состояния, и он рассказал мне свою историю. Мы бродили туда-сюда по длинным темным улицам в Сохо, и там я выслушал его повесть. Он сказал, что женился на красивой девушке, на несколько лет младше его, и, по словам Герберта, она разрушила его тело и душу. Он не стал вдаваться в подробности. У него не хватало духу рассказать о них, поскольку то, что он видел и слышал, преследовало его днем и ночью. Когда я взглянул ему в лицо, то понял, что он говорит правду. Нечто в Герберте вызывало у меня дрожь. Не знаю, что именно, но в нем была тайна. Я дал ему немного денег и проводил из своего дома, но, уверяю вас, когда он ушел, мне стало трудно дышать. Казалось, от его присутствия застыла кровь».
      «Возможно, это всего лишь плод вашего воображения, Вилльерс? Проще говоря, я полагаю, что этот бедняга опрометчиво женился и разорился».
      «Что ж, выслушайте следующее», — Вилльерс пересказал Кларку то, что он узнал от Остина.
      «Видите ли, — заключил он, — не существует ни малейшего сомнения в том, что этот N, кто бы он ни был, умер от дикого кошмара. Он увидел нечто столь отвратительное, что это моментально оборвало его жизнь. Причем он явно увидел это в доме № 20, который тем или иным образом приобрел дурную славу у соседей. Мне было любопытно сходить и посмотреть на это место самому. Пол-стрит — обычная унылая улочка; дома там старые достаточно, чтобы произвести скучное и заурядное впечатление, но недостаточно, чтобы содержать какую-то загадку. Насколько я смог заметить, в большинстве из них находятся сдаваемые в наем меблированные или немеблированные комнаты, и почти на каждой двери по три звонка. Повсюду нижние этажи оборудованы под магазины. В любом отношении эта улица — просто болото. Я обнаружил, что дом № 20 сдается, сходил в агентство и взял ключ. Естественно, в этом квартале я ничего не услышал о Гербертах, однако я прямо и открыто спросил у агента, как давно они оставили этот дом, и были ли с тех пор другие квартиросъемщики. Он с минуту в недоумении смотрел на меня и сказал, что Герберты покинули дом сразу после, как он выразился, „неприятного события“, и с тех пор жилище пустует».
      Мистер Вилльерс на мгновение сделал паузу.
      «Мне всегда нравилось бродить по заброшенным домам; есть какое-то очарование в обезлюдевших пустых комнатах, в гвоздях, торчащих из стен, в толстом слое пыли на подоконниках. Но хождение по дому № 20 на Пол-стрит не доставило мне удовольствия. Я едва переставлял ноги, проходя через коридор, когда заметил, что атмосфера дома вызывает у меня странное, гнетущее чувство. Конечно, во всех пустых помещениях присутствует спертый воздух и тому подобное, но здесь существовало что-то совершенно иное. Я не могу объяснить вам этого, казалось, что из-за него прерывается дыхание. Я походил по дому взад-вперед, спустился вниз на кухню. Как и следовало ожидать, все комнаты пребывали в пыли и грязи, но, в общем, там было нечто странное. Не могу определить, что именно, помню лишь свое удивительное ощущение. Одна комната на первом этаже, довольно большая, пребывала в наихудшем состоянии. Когда-нибудь мастер слова окажется в силах описать ее во всех красках, но когда я видел эту комнату, картина или книга получились бы смутными. Комната была полна ужаса; я чувствовал, как стучат мои зубы, когда я взялся за дверную ручку. Когда я вошел, мне показалось, что свалюсь в обморок на пол. Однако я взял себя в руки и остановился напротив задней стены, поражаясь тому, могло ли существовать что-либо на земле, подобное этой комнате, что вызвало бы у меня дрожь и заставило бы сердце колотиться так, словно я был на краю смерти. В одном углу на полу лежала кипа газет, и я начал просматривать их. Это были газеты трех — или четырехлетней давности. Некоторые были наполовину порваны, другие смяты, как будто их использовали в качестве упаковки. Я переворошил всю стопку и среди газет нашел любопытный рисунок. Я вам его покажу.
      Больше я не мог оставаться в этой комнате, я чувствовал, что она одолевает меня. С радостью, живой и невредимый, я вышел наружу, на открытый воздух. Люди смотрели на меня, когда я проходил мимо, и кто-то сказал, что я пьян. Меня носило с одной стороны тротуара на другую, и последнее, что я еще смог сделать — вернуть ключ в агентство и отправиться домой. Неделю я провалялся в постели, страдая от того, что мой врач назвал нервным шоком и изнеможением. Как-то в ту неделю я читал вечернюю газету и случайно наткнулся на статью под заголовком: „Голодная смерть“. В ней в обычном стиле рассказывалось следующее: типичный жилой дом в Марлиэбоне; дверь была закрыта в течение нескольких дней; когда люди взломали ее, обнаружили мертвеца в кресле. „Покойный, — процитировал Вилльерс, — был известен как Чарльз Герберт, когда-то он считался состоятельным помещиком. Его имя получило широкую общественную огласку три года назад в связи с таинственной смертью на Пол-стрит, Тоттенхэмская дорога, где он снимал дом № 20. Там при обстоятельствах, не лишенных подозрительности, было найдено тело джентльмена из высшего общества“. Трагический конец, не правда ли? Впрочем, если то, что он рассказал, было правдой, в чем я уверен, вся его жизнь стала трагедией. Причем трагедией более странного характера, нежели это описано в статье».
      «Ну что ж, такова, значит, ваша история, — произнес задумчиво Кларк. Вообще-то, Вилльерс, я, право, не знаю, что сказать. Несомненно, в этом деле присутствуют кажущиеся странными моменты: труп, найденный возле дома Гербертов, например, или необычное мнение врача насчет причины смерти. Но, в конце концов, вероятно, этим фактам можно найти простое объяснение. Что до ваших ощущений в момент осмотра дома, я могу предположить, что они стали плодом пылкого воображения. Совершенно не представляю, что еще можно добавить или предпринять в связи с этим делом. Вы, очевидно, усматриваете здесь какую-то тайну. Но Герберт мертв. Каким же образом вы собираетесь расследовать ее?»
      «Я рассчитываю найти женщину, на которой он женился. Это она — загадка».
      Двое мужчин молча сидели у камина. Кларк втайне поздравлял себя с тем, как успешно он выступил в роли защитника традиционных взглядов на жизнь, выразив мнение, что Вилльерс просто запутался в своих мрачных фантазиях.
      «Думаю, мне нужно выкурить сигарету», - наконец, сказал Вилльерс и сунул руку в карман, чтобы вытащить портсигар.
      «Ага, — произнес он в легком замешательстве, — я и забыл, что у меня есть кое-что показать вам. Помните мои слова насчет того, что я нашел довольно любопытный эскиз в куче газет в доме на Пол-стрит? Вот он».
      Вилльерс извлек из своего кармана тонкий сверток. Он был обернут коричневой бумагой и перевязан тесьмой довольно сложным узлом. Вопреки своему желанию, Кларк почувствовал острый интерес. Он вытянулся вперед в своем кресле, когда Вилльерс с трудом развязал узел и развернул внешнюю упаковку. Внутри был еще слой ткани, Вилльерс снял его и передал Кларку небольшой листок бумаги, не проронив ни слова.
      На пять или более минут в комнате воцарилась гробовая тишина. Двое джентльменов сидели столь бесшумно, что они могли слышать тиканье высоких старомодных часов, стоявших снаружи холла. В мозгу одного из них медленная монотонность этого звука пробудила далекие воспоминания. Он пристально рассматривал маленькое карандашное изображение женского лица. Очевидно, оно было нарисовано с большой тщательностью настоящим художником, так что в глазах женщины как бы отразилась ее душа. Ее губы были раздвинуты в странной улыбке. Кларк по-прежнему внимательно изучал это лицо, оно вызвало в его памяти один летний вечер много лет назад. Он снова видел очаровательные пейзажи нив и лугов, петляющую меж холмов реку, тусклое красное солнце, прохладный белесый туман, поднимающийся с воды. Он слышал голос, разговаривающий с ним сквозь волны времени, произносящий: «Кларк, Мэри увидит бога Пана!» Затем он оказался в мрачном помещении рядом с доктором, слушая тяжелый стук часов, и в ожидании наблюдал за фигурой, лежащей в кресле под светом лампы. Из прошлого восстал образ Мэри, он смотрел в ее глаза, и его сердце похолодело.
      «Кто эта женщина?» — спросил он, наконец, сдавленным и хриплым голосом.
      «Это та самая женщина, на которой женился Герберт».
      Кларк снова взглянул на рисунок — вообще-то, это была не Мэри. Там было действительно нарисовано лицо Мэри, но и еще что-то, чего он не заметил в ее чертах, ни когда одетая в белое девушка вошла с доктором в лабораторию, ни когда она в ужасе очнулась, ни когда она, безумно смеясь, лежала на постели. Что бы это ни было — блеск, исходивший из изображенных на портрете глаз, улыбка на красивых губах, или же выражение лица в целом — Кларк содрогался перед этим всей душой. Он невольно подумал о словах доктора Филлипса: «наиболее яркий образ зла, который я когда-либо видел». Он механически перевернул картинку и посмотрел на ее оборот.
      «Боже правый! Кларк, в чем дело? Вы бледны, как смерть!» — Вилльерс резко вскочил из кресла, когда Кларк со стоном откинулся назад и выронил рисунок.
      «Я не очень хорошо себя чувствую, Вилльерс. Налейте мне немного вина, спасибо, это поможет. Мне станет лучше через несколько минут».
      Вилльерс подобрал упавший листок и, как и Кларк, перевернул его.
      «Вы видели это? — спросил он. — Вот как я определил, что это портрет жены Герберта или, правильнее сказать, его вдовы. Как вы себя сейчас чувствуете?»
      «Спасибо, лучше. Это была случайная слабость. Кажется, я не уловил, что вы имели в виду. Что позволило вам идентифицировать изображение?»
      «Это слово — Элен — написано на обороте. Разве я не говорил вам, что ее звали Элен? Да, Элен Вогэн».
      Кларк простонал. Теперь не могло оставаться и тени сомнения.
      «А сейчас не согласитесь ли вы со мной, — сказал Вилльерс, — что в истории, рассказанной мной сегодня вечером, и в той роли, что сыграла в ней эта женщина, есть некоторые странные моменты?»
      «Да, Вилльерс, — пробормотал Кларк, — это, в самом деле, странная история. Вы должны дать мне время на размышление, смогу ли я вам помочь или нет. Вам пора идти? Хорошо, доброй ночи, Вилльерс, доброй ночи. Приходите ко мне на следующей неделе».

      «Вы знаете, Остин, — сказал Вилльерс, когда двое друзей степенно прогуливались по Пиккадилли одним приятным майским утром, — вы знаете, я убежден, что случай на Пол-стрит, о котором вы мне рассказали, и Герберт — просто эпизоды в общей экстраординарной истории. Также я признаюсь вам, что когда несколько месяцев назад я спрашивал у вас про Герберта, я только что видел его».
      «Вы видели его? Где?»
      «Однажды вечером он попросил у меня милостыню. Он пребывал в чрезвычайно жалком и удручающем состоянии, но я узнал его и добился того, чтобы он рассказал мне о своей жизни, по крайней мере, в общих чертах. Короче говоря, рассказ его заключался в том, что его сгубила жена».
      «Каким образом?»
      «Этого он мне не объяснил, сказал лишь, что она разрушила его тело и душу. Сейчас этот человек мертв».
      «А что произошло с его женой?»
      «Ага, это как раз то, что я хотел бы узнать. Я намерен ее рано или поздно разыскать. Я знаком с человеком по имени Кларк, вообще-то он довольно сухой субъект, но весьма проницательный. Вы понимаете, что я имею в виду: проницательный не в обычных делах, но реально разбирающийся в людях и жизни. Итак, я изложил ему эти события, и они явно произвели на него впечатление. Он сказал, что этот случай требует осмысления, и предложил зайти к нему снова на другой неделе. Спустя несколько дней я получил это странное письмо».
      Остин вынул письмо из конверта и с любопытством прочел его. Там было написано следующее:
      «Мой дорогой Вилльерс, я обдумал это дело, по которому вы советовались со мной той ночью, и вот вам моя рекомендация: бросьте портрет в огонь и выкиньте эту историю из головы. Никогда больше не занимайтесь ей или вы сильно пожалеете. Вы можете решить, что я обладаю какой-то тайной информацией, и в определенной степени это так. Но я знаю немного — я подобен человеку, который заглянул в пропасть и в страхе отстранился. То, что мне ведомо, чрезвычайно загадочно и ужасно, но и за пределами моего знания есть чудовищные глубины, еще более отвратительные, более невероятные, чем любая сказка, рассказанная зимней ночью у камина. Я решил, и ничто не поколеблет этого намерения, что не стану продвигаться ни на йоту в этих исследованиях, и если вы цените свое благополучие, вы наверняка поступите так же. Что ж, приходите ко мне, но разговаривать мы будем на более приятные темы».
      Остин тщательно сложил письмо и повернулся к Вилльерсу.
      «В самом деле, это очень необычное письмо, — сказал он. — Что Кларк имел в виду, говоря о портрете?»
      «Да, я и забыл сказать вам, что я был на Пол-стрит и кое-что там нашел».
      Вилльерс рассказал ту же историю, что и Кларку, и Остин молча выслушал ее. Он выглядел озадаченным.
      «Как интересно, что вы испытали столь неприятные ощущение в этой комнате, — сказал он, наконец. — Едва ли можно предположить что-то, кроме того, что это была просто игра воображения, проще говоря, отвращение перед грязью и запустением».
      «Нет, это было скорее физиологическим, чем психологическим чувством. Как будто при каждом вздохе я вдыхал какой-то ядовитый дым, который, казалось, проникал во все нервы и кости моего тела. Я чувствовал, что изнурен с ног до головы, зрение начало затуманиваться. Это было подобно наступлению смерти».
      «Да, действительно, очень странно. Понимаете, ваш друг признается в том, что знает о какой-то темной истории, связанной с этой женщиной. Заметили ли вы у него какие-либо особые эмоции, когда рассказывали ему о происшествии на Пол-стрит?»
      «Да, заметил. Он почувствовал крайнюю слабость, но уверил меня, что это был временный приступ, один из тех, которым он иногда подвержен».
      «Вы ему поверили?»
      «В тот момент — да, но теперь не верю. Он слушал мое повествование довольно равнодушно до тех пор, пока я не показал ему портрет. Именно тогда случился этот приступ, о котором я упоминал. Ручаюсь вам, выглядел он ужасно».
      «Тогда, должно быть, он видел эту женщину раньше. Но возможно и другое объяснение: ему знакомо не лицо на рисунке, и имя. Как вы полагаете?»
      «Трудно сказать. Я твердо уверен в том, что именно после того, как Кларк перевернул портрет, он чуть не выпал из кресла. Как вы знаете, сзади было написано имя».
      «Точно. В конце концов, в случае, подобном этому, нельзя прийти к какому-либо заключению. Я ненавижу мелодраму, и ничто не раздражает меня больше, нежели банальности и утомляет так, как заурядная коммерция. Но, в самом деле, Вилльерс, в глубине этого дела есть нечто подозрительное».
      Двое джентльменов, не замечая, свернули на Эшли-стрит, которая шла к северу от Пиккадилли. Это была длинная и довольно мрачная улица, однако там и здесь цветы, яркие занавески и веселая раскраска дверей придавали темным зданиям более приятный вид. Когда Остин перестал говорить, Вилльерс осмотрелся, и его взор упал на один из домов. Красные и белые герани свисали с каждого подоконника, все окна были задрапированы украшенными нарциссами занавесками.
      «Этот дом выглядит очаровательно, не правда ли», - сказал он.
      «Да, а внутри еще более красиво. Это одно из самых чудесных зданий нашего времени, как я слышал. Сам я там не бывал, но несколько моих знакомых заходили туда, и, по их словам, в доме необычайно прекрасно».
      «Чей же это дом?»
      «Миссис Бомон».
      «А кто она?»
      «Не могу вам сказать точно. Я слышал, она приехала из Южной Америки, но, в конце концов, кем она является — не так уж важно. Она, несомненно, очень богатая дама, и несколько лучших людей Лондона поддерживают с ней дружеские отношения. Я слышал, у нее есть замечательный кларет, действительно, изумительное красное вино, которое, должно быть, стоит невероятно дорого. Лорд Арджентин рассказывал мне о ней, он был у нее вечером в прошлое воскресенье. Он уверял меня, что никогда не пробовал такого вина, а Арджентин, как вы знаете, знаток в этом вопросе. Кстати, это напомнило мне об одной загадке миссис Бомон. Арджентин спросил у нее насчет выдержки вина, и что вы думаете, она ответила? „Уверена, около тысячи лет“. Лорд Арджентин подумал, что она шутит. Однако, когда он рассмеялся, она заметила, что говорит вполне серьезно и предложила ему взглянуть на сосуд с вином. Конечно, после этого ему нечего было сказать. Для напитка это кажется довольно большим возрастом, не так ли? Итак, мы у моего дома. Не желаете войти?»
      «Спасибо, я зайду. Давно я не видел такого собрания любопытных вещей».
      Жилье Остина представляло собой богато, но довольно странно обставленные комнаты, где каждый сосуд, шкаф, стол, каждый ковер и орнамент выглядели уникальными, сохраняя неповторимую индивидуальность.
      «Появилось ли что-нибудь новенькое?» — спросил Вилльерс через некоторое время.
      «Нет, думаю, ничего нового. Вы уже видели те своеобразные кувшины, не так ли? Полагаю, видели. В течение последних нескольких недель мне не удавалось натолкнуться на что-либо интересное».
      В поисках какой-нибудь причудливой вещицы Остин осмотрел всю комнату, перерыв все шкафы и полки. Наконец, его взгляд ухватил стоящий в темном углу загадочный сундук, который отличался красивым и необычным резным оформлением.
      «Ага, — сказал он, — я забыл, что у меня есть кое-что для вас». Остин открыл сундук, вынул толстый фолиант, положил его на стол и продолжил курить отложенную до того сигару. «Вы знали Артура Мейрика, художника?»
      «Немного. Я встречал его пару раз в доме моего друга. А что с ним случилось? Я не слышал, чтобы его имя упоминалось в последнее время».
      «Он умер».
      «Что вы говорите! Он ведь был совсем молодой?»
      «Да, ему было только тридцать».
      «От чего же он умер?»
      «Не знаю. Он был моим близким другом и действительно хорошим человеком. Мейрик имел обыкновение приходить сюда и беседовать со мной много часов. Он был одним из лучших рассказчиков, которых я встречал. Он мог даже объяснить свое творчество, а это большее, чем можно сказать о практически всех художниках. Около полутора лет назад он почувствовал, что переутомился, и, отчасти по моему предложению, отправился в некое путешествие, без определенной цели и сроков. Кажется, первой его остановкой был Нью-Йорк, хотя я никогда не получал от него известий. Три месяца назад мне доставили эту книгу и приложенное к ней чрезвычайно любезное письмо от одного английского врача, практикующего в Буэнос-Айресе. В нем говорилось, что он ухаживал за Мейриком, когда его болезнь уже была безнадежно запущена. Умирая, тот выразил большое желание, чтобы книга была выслана мне после его смерти. Это все».
      «А вы не писали туда, чтобы узнать подробности?»
      «Я думал об этом. Вы советуете мне написать доктору?»
      «Конечно. А что насчет книги?»
      «Пакет был запечатан, когда я получил его. Не думаю, что доктор видел ее».
      «Это какой-то раритет? Возможно, Мейрик был коллекционером?»
      «Нет, едва ли, Мейрик не увлекался коллекционированием. Кстати, что вы думаете об этих кувшинах Айну?»
      «Они необычные, но мне нравятся. А разве вы не собираетесь показать мне наследие Мейрика?»
      «Не сомневайтесь, я покажу вам его. Вообще-то, это вещь весьма странного рода, и я не показал бы ее любому. На вашем месте я бы никому не рассказывал о ней. Вот эта книга».
      Вилльерс взял фолиант и произвольно открыл ее на случайной странице.
      «Стало быть, это неизданная книга?» — сказал он.
      «Нет. Это собрание черно-белых рисунков моего бедного друга Мейрика».
      Вилльерс вернулся к первой странице, она была чистой, вторая содержала короткую надпись, которую он прочитал:
      Silet per diem universus, nec sine horrore secretus est; lucet nocturnis ignibus, chorus Aegipanum undique personatur: audiuntur et cantus tibiarum, et tinnitus cymbalorum per oram maritimam.
      На третьей странице помещался эскиз, заставивший Вилльерса вздрогнуть и посмотреть на Остина. Тот отвлеченно глядел в окно. Вилльерс перелистывал страницу за страницей, поглощая, против воли, сцены ужасной Вальпургиевой ночи зла, облики странных монстров, изображенные в ярких черно-белых тонах покойным художником. Фигуры фавнов, сатиров и эгипанов проносились в пляске перед его глазами; темные чащи, танец на горных вершинах, виды безлюдных берегов, зеленые виноградники, скалы и пустыни мелькали перед ним. Это был мир, перед которым человеческая душа, казалось, сжималась и содрогалась. Вилльерс в смятении пролистнул остальные страницы. Он насмотрелся достаточно, но когда он почти закрыл книгу, картинка на последнем листе захватила его внимание.
      «Остин!»
      «Да, что здесь?»
      «Вы знаете, кто это?»
      На белой странице было только изображение женского лица.
      «Знаю ли я, кто это? Конечно, нет».
      «Зато я знаю — это миссис Герберт».
      «Вы уверены?»
      «Абсолютно. Бедный Мейрик! Он стал еще одной главой в ее истории».
      «А что вы думаете о рисунках?»
      «Они отвратительны. Спрячьте снова эту книгу, Остин. На вашем месте я бы сжег ее; она может оказаться опасным спутником, даже если хранится в сундуке».
      «Да, это своеобразные картины. Интересно, какая связь между Мейриком и миссис Герберт и какое отношение она имеет к этим рисункам?»
      «Кто может ответить на этот вопрос? Возможно, здесь и заканчивается эта история, и мы никогда не узнаем ответ. Но, по моему мнению, Элен Вогэн, или миссис Герберт, еще нуждается в том, чтобы вернуться в Лондон. И тогда мы услышим о ней больше. Сомневаюсь, что это будут весьма приятные вещи».

      Лорд Арджентин пользовался большой популярностью в Лондоне. Принадлежа к прославленному роду, в двадцать лет он был беден, что вынуждало его зарабатывать средства к существованию, как возможно. Даже самый рискованный ростовщик не ссудил бы ему и пятидесяти фунтов в расчете на изменение его положения в сторону лучшего благосостояние. Его отец был близок к тому, чтобы обладать в достаточном изобилии средствами для обеспечения семьи, но сын, даже унаследовав духовный сан, едва ли много получил из этого. К тому же он не чувствовал призвания к церковной стезе. Таким образом, он вошел во взрослую жизнь, невооруженный ничем, кроме мантии бакалавра и остроумия молодости, с каковыми он и изобретал разные способы делать борьбу с внешним миром более терпимой. В двадцать пять лет мистер Чарльз Обернон по-прежнему ощущал себя в состоянии борьбы и войны с миром, но к этому времени из тех семи человек, кто стоял перед ним на пути к богатствам его рода, осталось лишь трое. Эти трое, правда, были более живучи и устойчивы, но не к зулусским дротикам и тифу, так что в одно прекрасное утро Обернон проснулся в качестве лорда Арджентина — тридцатилетнего человека, который стоял лицом к лицу с превратностями судьбы и победил их. Эта ситуация очень забавляла его, и он решил, что и богатство станет для него таким же привычным, как и бедность. Арджентин после некоторого размышления пришел к выводу, что ужин, если его расценивать как чистое искусство, возможно, является самым приятным занятием для деградирующего человечества, так что его вечерние приемы стали известны в Лондоне, а приглашения к его столу стали особенно желанной вещью. После десяти лет ношения титула лорда и громких вечеринок Арджентин все еще не признавал, что это ему надоело, по-прежнему упорствовал в наслаждении жизнью и стал своего рода возбудителем радости у других людей, короче, был душой компании.
      Поэтому его внезапная и трагическая смерть вызвала такую широкую и громкую сенсацию. Люди с трудом могли поверить в это, даже когда газеты были у них перед глазами, а с улиц доносились крики: «Загадочная смерть дворянина!». В газетах были помещены короткие статьи примерно такого содержания:
      «Сегодня утром лорд Арджентин был найден мертвым своим слугой при подозрительных обстоятельствах. Утверждается, что не может быть сомнений в том, что лорд совершил самоубийство, хотя для этого акта нельзя усмотреть никакого мотива. Покойный джентльмен был широко известен в обществе благодаря своей приветливости и роскошному гостеприимству. Он преуспевал в…и т. д., и т. д.».
      Постепенно на свет выходили новые подробности, хотя происшествие по-прежнему оставалось загадкой. Главным свидетелем был слуга покойного, сообщивший, что вечером накануне смерти лорд Арджентин ужинал в доме респектабельной дамы, чье имя опускалось в газетных новостях. Примерно в одиннадцать часов лорд Арджентин возвратился и предупредил слугу, что тот не потребуется до утра. Немного позже слуга проходил по холлу и был несколько удивлен, увидев, что хозяин бесшумно выходит через парадную дверь. Он был не в своей вечерней одежде, а в норфолкском пальто и бриджах, а также в низкой коричневой шляпе. У слуги не было причины предполагать, что лорд Арджентин заметил его, и, хотя его хозяин редко ложился спать поздно, особенно не задумывался об этом эпизоде до следующего утра. Как обычно, без четверти девять он постучался в дверь спальни лорда, не получил никакого ответа и, постучав еще два-три раза, вошел в комнату. Там он увидел тело лорда Арджентина, наклоненное вперед под углом к основанию кровати. Слуга установил, что к одному из столбиков постели лорд крепко привязал веревку. Сделав гладкую петлю и надев ее на шею, несчастный, должно быть, резко дернулся вперед и рухнул вниз, чтобы умереть от медленного удушения. Кстати, он был одет в светлый костюм, в котором слуга видел его выходившим из дома.
      Вызванный доктор заявил, что жизнь лорда угасала свыше четырех часов. Все документы, письма и прочие бумаги, кажется, сохранялись в полном порядке, и не было найдено ничего, что бы даже самым косвенным образом указывало на какой-нибудь большой или маленький разлад в судьбе Арджентина. На этом инцидент завершился, больше ничего не могло быть выяснено. Несколько человек присутствовало на последней вечеринке, устроенной лордом Арджентином, и, согласно всем им, лорд пребывал в своем обычном веселом настроении. Слуга, правда, сказал, что, по его мнению, хозяин казался немного возбужденным, когда они возвращались домой от дамы, но признался, что изменение в поведении лорда было очень незначительным, едва заметным. Казалось, не было никакой надежды отыскать какой-либо ключ к разгадке, и предположение, что лорд Арджентин подвергся острой мании самоубийства, было в целом принято.
      Однако это объяснение нарушилось, когда в течение трех недель еще трое джентльменов, один из них знатный дворянин, а двое других — люди хорошего положения в обществе и с хорошим достатком, трагически погибли в почти такой же манере. Лорд Суонлей был найден одним утром в туалетной комнате висящим на прибитой к стене вешалке, а мистер Колльер-Стюарт и мистер Херрис выбрали такой же способ смерти, как и лорд Арджентин. Во всех случаях не было никаких версий, лишь несколько куцых фактов: еще вечером человек был жив, а утром его находят с почерневшим раздутым лицом. Полиция была вынуждена признать свое бессилие в попытках раскрыть или хотя бы понять гнусные убийства в УайтчепелеY. Но ужасные события на Пиккадилли и в Мэйфэйре совершенно ошеломили их, так как дикая жестокость, с помощью которой еще можно было бы объяснить преступления в Ист-Энде, не годилась в качестве мотива для случаев в Вест-Энде. Каждый их этих людей, кто решился умереть столь мучительной и отвратительной смертью, был богат, процветал и, судя по всему, любил жизнь. И никакое, даже самое тщательное расследование не могло выявить какой-нибудь намек на скрытый повод в каждой из этих трагедий. В воздухе витал некий ужас, и когда люди встречались, один всматривался в лицо другого и задавался вопросом, не станет ли тот пятой жертвой жуткой цепи событий. Журналисты тщетно пытались отыскать материалы, из которых можно было бы состряпать статью по этим инцидентам. Во многих домах утренние газеты раскрывались с чувством трепета, никто не знал, когда или где произойдет несчастье.
      Спустя некоторое время после последнего из этих ужасных событий Остин пришел к мистеру Вилльерсу. Он хотел узнать, не добился ли Вилльерс успеха в обнаружении каких-либо новых следов миссис Герберт, либо через Кларка, либо из других источников. Вскоре после прихода он задал этот вопрос.
      «Нет, — ответил Вилльерс, — я писал Кларку, но он по-прежнему упрямится. Я испробовал другие пути, но безрезультатно. Я не смог выяснить, что произошло с Элен Вогэн после того, как она покинула Пол-стрит, но, думаю, что она должна была уехать за границу. Сказать по правде, Остин, несколько последних недель я не уделял много времени этому вопросу. Я близко знал бедного Херриса, его ужасная смерть стала для меня большим потрясением».
      «Я очень хорошо понимаю вас, — серьезно сказал Остин. — Вы знаете, Арджентин был моим другом. Если память мне не изменяет, мы говорили о нем как раз в тот день, когда вы зашли ко мне домой».
      «Да, это было в связи с домом на Эшли-стрит, принадлежащим миссис Бомон. Вы что-то сказали насчет того, что Арджентин обедал там».
      «Верно. Конечно, вы знаете, что именно там Арджентин обедал накануне… накануне своей смерти».
      «Нет, об этом я не слышал».
      «Ах, да, ее имя не упоминалось в газетах, дабы избавить миссис Бомон от шумихи. Арджентин пользовался у нее большим расположением, и, говорят, некоторое время после его кончины она была в ужасном состоянии».
      Любопытство пробежало по лицу Вилльерса; казалось, он пребывает в нерешительности, сказать или нет. Остин снова заговорил:
      «Я никогда не испытывал такого жуткого ощущения, как в момент чтения отчета о смерти Арджентина. Я не понимал этого в то время, не понимаю и сейчас. Я хорошо знал его, и то, что могло толкнуть его — или других, упомянутых в связи с этими событиями, — решиться умереть столь чудовищным способом, лежит полностью вне моего понимания. Вы знаете, как люди в Лондоне сплетничают друг о друге, вы можете быть уверены, что любой потаенный скандал или спрятанный скелет будет вытащен на свет в таком случае, как этот. Но ничего подобного не произошло. Что же касается предположения насчет мании, конечно, оно удобно для коронера и присяжных, но все знают, что это полная чушь. Мания самоубийства — не оспа».
      Остин вновь погрузился в мрачное молчание. Вилльерс тихо сидел, смотря на своего друга. Выражение неуверенности по-прежнему держалось на его лице. Казалось, он как будто взвешивает свои мысли на весах, и решения, которые он принимал, оставляли его в молчании. Остин пытался стряхнуть воспоминания о трагедиях, столь же безнадежных и запутанных, как лабиринт Дедала, и начал говорить безразличным голосом о более приятных событиях и приключениях последнего времени.
      «Эта миссис Бомон, — сказал он, — о которой мы говорили, пользуется большим успехом. Она обрушилась на Лондон почти как буря. Я встретил ее прошлым вечером в Фулхэме, он действительно выдающаяся женщина».
      «Вы встречали миссис Бомон?»
      «Да, вокруг нее образовался настоящий двор. Ее можно было бы назвать очень красивой, но все же есть что-то в ее лице, что не нравится мне. Черты лица привлекательны, но выражение его странное. Все время я смотрел на нее, и впоследствии, когда я шел домой, у меня было занятное ощущение, что это выражение было тем или иным образом знакомо мне».
      «Вы, должно быть, видели ее на улице».
      «Нет, уверен, она никогда прежде не попадалась мне на глаза, как раз в этом и загадка. Я никогда не встречал никого, похожего на нее. То, что я почувствовал, было, своего рода тусклым отдаленным воспоминанием, неопределенным, но устойчивым. Единственно ощущение, с которым я могу это сравнить — то странное чувство, которое каждый иногда переживает во сне, когда фантастические города, удивительные страны и призрачные люди кажутся знакомыми и обыденными».
      Вилльерс кивал и бесцельно блуждал взглядом по комнате, возможно, в поисках чего-то, на что он мог бы свернуть разговор. Он обратил внимание на старый сундук, чем-то похожий на тот, в котором спрятанным под готической фамильной дощечкой лежало странное наследие художника.
      «Вы писали доктору насчет бедного Мейрика?» — спросил он.
      «Да, я написал запрос с целью получить полные и подробные сведения по поводу его болезни и смерти. Я не жду ответа в течение ближайших трех недель или месяца. Я подумал, что можно было спросить еще, знал ли Мейрик англичанку по фамилии Герберт, и, если знал, не мог бы доктор предоставить мне какую-либо информацию о ней. Но вполне возможно, что Мейрик сталкивался с ней в Нью-Йорке, Мехико или Сан-Франциско, я понятия не имею о продолжительности и направлениях его путешествий».
      «Да, и весьма вероятно, что у этой женщины не одно имя».
      «Точно. Жаль, что я не догадался попросить у вас ее портрет, которым вы обладаете. Я мог бы приложить его к своему письму доктору Мэтьюзу».
      «Действительно, вы могли сделать так, хотя это не пришло мне в голову. Мы можем послать рисунок сейчас. Прислушайтесь! о чем кричат эти мальчишки?»
      Пока двое мужчин разговаривали, беспорядочный гул криков постепенно становился громче. Шум нарастал с востока и усиливался на Пиккадилли, становясь все ближе и ближе. Настоящий поток звука сотрясал обычно тихие улицы, и в каждом окне появлялось возбужденное или любопытное лицо. Крики и голоса эхом достигали молчаливой улицы, где жил Вилльерс, становясь по мере приближения более отчетливыми, и когда Вилльерс обратил на них внимание, с тротуара прозвенел ответ:
      «Кошмар в Вест-Энде! Еще одно жуткое самоубийство! Все подробности!»
      Остин бегом спустился по лестнице и купил газету. Он прочитал статью Вилльерсу, в то время как гул на улице то возрастал, то затихал. Окно было открыто, и воздух, казалось, наполнялся шумом и страхом.
      «Еще один джентльмен пал жертвой ужасной эпидемии самоубийств, в последнее время задававшей тон в Вест-Энде. Сегодня, в час дня, в результате длительных поисков был найден висящим на ветке дерева в своем саду мистер Сидней Крашоу, владелец поместий Сток-Хаус в Фулхэме и Кингс-Померой в Девоне. Покойный джентльмен ужинал прошлым вечером в клубе Карлтон, и, казалось, был как обычно здоров и бодр. Он покинул клуб примерно в десять часов, и немного позже его видели неторопливо прогуливающимся по Сент-Джеймс-стрит. Последствия его передвижений неизвестны. После обнаружения тела была сразу вызвана медицинская помощь, но его жизнь, очевидно, давно угасла. По имеющейся информации, мистер Крашоу не имел затруднений или беспокойств любого характера. Это печальное событие, напомним, стало пятым самоубийством за последний месяц. Скотланд-Ярд не в состоянии предложить какое-либо объяснение этим трагическим происшествиям».
      В немом ужасе Остин отложил газету.
      «Завтра же я уеду из Лондона, — сказал он, — это город кошмаров. Как это чудовищно, Вилльерс!»
      Мистер Вилльерс сидел у окна и молча смотрел на улицу. Он внимательно выслушал газетный репортаж, и выражения неуверенности больше не было на его лице.
      «Подождите немного, Остин, — промолвил он, — я решил рассказать вам об одном небольшом случае, произошедшем прошлым вечером. Утверждается, что Крашоу последний раз видели живым на Сент-Джеймс-стрит несколько позже десяти?»
      «Кажется, да. Я посмотрю еще раз — да, да, вы совершенно правы».
      «У меня есть основания по всем статьям опровергнуть это утверждение. Крашоу видели значительно позже после этого».
      «Откуда вы знаете?»
      «Поскольку я сам случайно видел Крашоу примерно в два часа сегодня ночью».
      «Вы видели Крашоу? Вы, Вилльерс?»
      «Да, я видел его совершенно отчетливо, нас разделяли всего несколько футов».
      «Где же, черт возьми, вы его встретили?»
      «Неподалеку отсюда, на Эшли-стрит. Он только что вышел из дома».
      «Вы не заметили, чей это был дом?»
      «Заметил. Это дом миссис Бомон».
      «Вилльерс! Вдумайтесь в то, что вы говорите! Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Как Крашоу мог оказаться в доме миссис Бомон в два часа ночи? Конечно, вы, вероятно, замечтались, Вилльерс. Вы всегда были каким-то чудным».
      «Нет, я был во вполне твердом сознании. Даже если бы я задумался, как вы говорите, то, что я видел, несомненно, разбудило бы меня».
      «Что же вы видели? В Крашоу было что-то необычное? Но я не могу поверить, нет, это непостижимо!»
      «Хорошо, если вы хотите, я расскажу вам о том, что я видел или, если вам угодно, что я думаю, что видел. Тогда вы сможете судить сами».
      Шум и гул на улице затихали, хотя время от времени звуки криков еще доносились из отдаления. Тусклая, свинцовая тишина казалась подобной умиротворению, наступающему после землетрясения или шторма. Вилльерс отвернулся от окна и начал рассказывать.
      «Прошлым вечером я гостил в доме в Риджент-парке. Когда я уходил, причуда толкнула меня пойти пешком вместо того, чтобы взять кеб. Это был очень ясный приятный вечер, и спустя несколько минут тамошние улицы показались мне весьма подходящими для прогулки. Интересно находиться в Лондоне, Остин, когда свет газовых фонарей простирается далеко в перспективе, стоит мертвая тишина, изредка прерываемая стремительным движением и стуком повозки по камням, когда копыта лошадей высекают искры. Я шел довольно быстро, так что через некоторое время почувствовал небольшую усталость. Часы пробили два, когда я свернул на Эшли-стрит, которая, как вы знаете, мне по пути. Было даже тише, чем сейчас, свет фонарей ослабевал, все вместе делало вид улицы мрачным и темным, как зимний лес. Я прошел примерно половину дороги, когда услышал, как в одном доме очень тихо закрылась дверь. Естественно, я всмотрелся, кто это, подобно мне, вышел на улицу в такой час. К счастью, возле этого дома поблизости был фонарь, и я увидел стоящего на ступеньках человека. Он только что закрыл дверь и повернулся ко мне. Я сразу узнал Крашоу. Я никогда не был близко знаком с ним, но часто видел его, и уверен, что не ошибся. Мгновение я разглядывал лицо Крашоу и затем — признаюсь, это правда, — я стремглав бросился прочь и продолжал бежать, пока не оказался у двери своего дома».
      «Почему?»
      «Почему? Потому что моя кровь похолодела, когда я увидел это лицо. Я никогда бы не предположил, что такая адская смесь страстей может сверкать в человеческих глазах. Я почти лишился чувств, когда созерцал это. Я знаю, я смотрел в глаза потерянной души, Остин, снаружи оставалась лишь человеческая оболочка, внутри же был сущая преисподняя. Разъяренное вожделение, подобная пожару ненависть и полная безнадежность, ужас, который, казалось, громко взывал к ночи, хотя зубы Крашоу были стиснуты. И непроницаемая тьма отчаяния. Я уверен, что он не видел меня, он не видел ничего, что можем видеть вы или я, но то, что лицезрел он, надеюсь, мы никогда не увидим. Я не знаю, когда он умер, полагаю, через час или два. Но когда я проходил по Эшли-стрит и услышал звук затворяющейся двери, этот человек уже не принадлежал нашему миру. Лицо, которое я видел, было лицом дьявола».
      Когда Вилльерс закончил говорить, последовал период тишины. Темнело, вся суматоха, что стояла здесь час назад, совершенно успокоилась. После завершения рассказа Остин склонил голову и закрыл рукой глаза.
      «Что это значит?» — наконец, спросил он.
      «Кто знает, Остин, кто знает? Это темное дело, и я думаю, что нам лучше держать его в себе, по крайней мере, сейчас. Я выясню, можно ли узнать что-нибудь об этом доме из частных источников информации, и если появится какой-то просвет, дам вам знать».

      Три недели спустя Остин получил записку от Вилльерса, в которой тот приглашал его прийти сегодня или завтра днем. Он выбрал ближний срок и нашел Вилльерса сидящим, как обычно, у окна и, очевидно, погруженным в размышления о сонном движении на улице. Возле него стоял бамбуковый стол — великолепная вещь, украшенная позолотой и причудливыми рисунками. На столе находилась небольшая стопка газет, расположенная и подписанная так же аккуратно, как в офисе мистера Кларка.
      «Итак, Вилльерс, сделали ли вы какие-нибудь открытия за последние три недели?»
      «Думаю, да. Здесь у меня две или три заметки, которые показались мне необычными. В них есть факты, на которые я обращу ваше внимание».
      «Эти записи относятся к миссис Бомон? Действительно ли той ночью вы видели Крашоу стоящим у подъезда дома на Эшли-стрит?»
      «Относительно того случая моя уверенность осталась неизменной, но ни мои изыскания, ни их результаты не имеют непосредственного отношения к Крашоу. Однако мои расследования получили странный исход. Я обнаружил, кто такая миссис Бомон!»
      «Кто же она? Что вы имеете в виду?»
      «Я имею в виду, что мы лучше знаем ее под другим именем — Герберт».
      «Герберт!» — удивленный Остин ошеломленно повторил это слово.
      «Да, миссис Герберт с Пол-стрит, в более ранних, неизвестных мне, событиях, фигурировавшая как Элен Вогэн. У вас была причина узнать выражение ее лица. Когда вы придете домой, посмотрите ее портрет в книге ужасов Мейрика и поймете источник ваших воспоминаний».
      «У вас есть доказательства?»
      «Да, лучшее подтверждение тому — я сам видел миссис Бомон или, будем говорить, миссис Герберт».
      «Где вы ее видели?»
      «В районе, где едва ли можно ожидать встретить леди, живущую на Эшли-стрит, в Пиккадилли. Я видел, как она входила в дом на одной из самых грязных и порочных улиц в Сохо. Фактически я договаривался там о встрече, хотя и непосредственно не с ней. Но она пришла вовремя и точно в то место».
      «Все это выглядит очень удивительно, хотя я не могу назвать это невероятным. Вы должны помнить, Вилльерс, что я встречал эту женщину на одном из тривиальных собраний лондонского света, разговаривающую, смеющуюся и потягивающую кофе в обычной гостиной в компании обычных людей. Впрочем, вам виднее, раз вы так говорите».
      «Действительно, я бы не позволил себе руководствоваться предположениями или домыслами. Я искал миссис Бомон в мутных водах лондонской жизни без намерения найти Элен Вогэн, но таков был итог».
      «Должно быть, вы побывали в странных местах, Вилльерс».
      «Да, я посещал загадочные места. Было бы глупо, как вы понимаете, идти на Эшли-стрит и просить миссис Бомон кратко описать мне ее предыдущую биографию. Нет, приняв, как я это и сделал, что летопись ее жизни не столь уж чиста, можно быть уверенным, что в прошлые периоды ее жизненного пути она должна была двигаться не так гладко, как сейчас. Если вы увидите на поверхности взбаламученной лужи грязь, значит, когда-то она была внизу. Я опустился на дно. Я всегда любил погружаться в мир Куир-стрит для своего удовольствия, и теперь я обнаружил, что мое знание этой территории и ее обитателей весьма полезно. Нет необходимости говорить, что тамошние мои друзья никогда не слышали фамилии Бомон. Поскольку я раньше не видел эту леди и совершенно не мог ее описать, я пошел непрямой дорогой. Местные жители знают меня; время от времени мне доводилось оказывать им разные услуги. Так что они были уверены, что я не имею никакой связи со Скотланд-Ярдом. Мне пришлось пройти многими путями, прежде чем я получил, что хотел. Хотя когда я поймал эту рыбку, в тот момент я не был уверен, что это и есть моя цель. Я выслушивал то, что мне рассказывали, внешне это было похоже на сомнительные и ненужные истории. Но вскоре я обнаружил, что приобрел любопытные сведения, хотя, как мне сначала казалось, совсем не те, что я разыскивал. Но это послужило достижению цели.
      Пять или шесть лет назад девушка по фамилии Раймонд неожиданно появилась в местности, в которой происходили мои поиски. Ее описали мне как совсем юную особу, возможно, лет семнадцати-восемнадцати, очень красивую, выглядящую, как будто она приехала из деревни. Я, возможно, ошибусь, сказав, что она соответствовала уровню этого специфического квартала. Но, судя по откликам тех людей, от которых я это слышал, можно подумать, что даже этот гнусный лондонский притон слишком хорош для нее. Человек, от которого я получил эту информацию, как вы догадываетесь, не относится к пуританам, но когда он рассказывал о ее невыразимых пороках, он весь бледнел и дрожал.
      Прожив там год или, может, чуть меньше, она исчезла также внезапно, как и появилась. Местные обитатели ничего о ней не слышали вплоть до происшествия на Пол-стрит. Сначала она стала навещать свое прежнее жилище от случая к случаю, затем все чаще и чаще, и, наконец, совсем переселилась туда. Там она оставалась месяцев шесть-восемь. Бессмысленно приводить детали того образа жизни, что вела эта женщина, если хотите подробностей — загляните в наследие Мейрика. Эти рисунки не были порождены его фантазией.
      Затем она снова исчезла, и ее снова увидели там лишь несколько месяцев назад. Мой осведомитель сообщил, что она имела привычку посещать два или три раза в неделю, всегда в десять утра, некоторые, специально указанные им, комнаты. Я обещал ему, что заплачу, если побываю с ним в этих комнатах во время одного из этих визитов. В соответствии с этим планом, в определенный день через неделю, без четверти десять мы с моим проводником пришли посмотреть на дом этой женщины. Она пришла с абсолютной пунктуальностью. Мой приятель и я стояли под аркой, немного поодаль от улицы, но она увидела нас и бросила на меня взгляд, который я долго не забуду. Этого взгляда было вполне достаточно, я знал, что мисс Раймонд — это миссис Герберт, что же касается миссис Бомон, то ее имя совершенно вылетело у меня из головы. Женщина зашла в дом, и я наблюдал за ним до четырех часов, когда она вышла, а я последовал за ней.
      Это была долгая гонка, и я должен был быть осторожен, чтобы оставаться достаточно далеко позади нее и все же не терять ее из виду. Она провела меня к Странду, затем в Вестминстер, потом на Сент-Джеймс-стрит и прошла по Пиккадилли. Я удивился, обнаружив, что она пришла на Эшли-стрит. Меня осенила мысль, что она есть также и миссис Бомон, но это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой. Я ждал за углом, сосредоточив особое внимание на здании, в котором она остановилась. Это был дом с яркими занавесками, цветами, дом, из которого вышел Крашоу в ночь, когда он повесился в своем саду. Только я собрался уходить с этим открытием, как приехал пустой экипаж и встал перед этим домом. Я подумал, что миссис Герберт собралась уходить, и был прав. В этот момент я случайно встретил там своего знакомого. Мы постояли, разговаривая, на небольшом расстоянии от проезжей части, к которой я повернулся спиной. Мы пробыли там минут десять, когда мой друг в приветствии снял шляпу. Я оглянулся и увидел ту самую леди, за которой следил весь день. „Кто это?“ — спросил я, и он ответил: „Это миссис Бомон, она живет здесь, на Эшли-стрит“. Естественно, после этого не могло оставаться сомнений. Не знаю, видела ли она меня, думаю, нет. Я сразу ушел домой, и после размышления решил, что у меня есть хороший повод пойти к Кларку».
      «Почему к Кларку?»
      «Потому что я был уверен, что он обладает данными об этой женщине, о которых я ничего не знаю».
      «Что же дальше?»
      Мистер Вилльерс откинулся назад в своем кресле и мгновение задумчиво смотрел на Остина, прежде чем ответить:
      «Моя идея состояла в том, что Кларк и я должны обратиться к миссис Бомон».
      «Вы никогда не вошли бы в этот дом! Нет, нет, Вилльерс, вы не можете сделать этого. Кроме того, представьте, какой результат…»
      «Скоро я вам скажу. Но на этом моя история не заканчивается. Она завершилась экстраординарным образом. Посмотрите на эту маленькую изящную рукопись. Как видите, она поделена на страницы. Меня забавляет то кокетство, с которым она перевязана красной ленточкой, почти как юридический документ, не правда ли? Пробегите по ней глазами, Остин. Это отчет о развлечениях миссис Бомон с ее избранными гостями. Человек, написавший его, ушел из жизни, и я не думаю, что от старости. Врачи говорили, что он, должно быть, подвергся какому-то серьезному нервному потрясению».
      Остин взял рукопись, но так и не прочел ее. Листая страницы наобум, он заметил какое-то слово и фразу, следовавшую за ним. У него защемило сердце, побелели губы и по его вискам, как вода, заструился холодный пот. Он отбросил бумагу.
      «Заберите это, Вилльерс, никогда не упоминайте об этом снова. Неужели вы сделаны из камня? Страх и ужас перед самой смертью, ощущения человека, стоящего на темной скале в прозрачном утреннем воздухе, когда его сердце бешено колотится, когда в его ушах раздается колокольный звон, и он ожидает дикий раскат грома — ничто в сравнении с этим. Я не буду это читать, иначе никогда не смогу заснуть».
      «Что ж, я представляю, что вы там нашли. Да, это весьма жутко, это старая история, старая тайна, появившаяся в наши дни, и она происходит на темных лондонских улицах, а не среди виноградников и оливковых садов. Мы знаем, что случилось с теми, кому довелось увидеть Великого бога Пана. Мудрые знают, что все символы — это образы чего-то сущего, а не вымысла. Бог Пан — это изысканный символ, под которым люди издревле скрывали свое знание о наиболее ужасных, наиболее сокровенных силах, лежащих в основе всех вещей. Это силы, перед которыми человеческие души темнеют, увядают и умирают, как погибают и обугливаются под воздействием электрического тока их тела. Эти стихии нельзя называть, нельзя говорить о них, нельзя представлять, иначе как под символическим покровом — в виде иносказания, которое некоторым из нас является в странном, поэтическом воображении, а большинству — в глупых сказках. Но вы и я во всех этих событиях узнали нечто ужасное. То, что обычно скрывается в тайне, проявилось в человеческой плоти. То, что не имеет формы, само приобрело ее. Ах, Остин, как это могло произойти? Как получилось, что солнечный свет не отворачивается и не темнеет перед этим, а почва не плавится и вскипает под таким грузом?»
      Вилльерс прошелся по комнате, и капельки пота выступили на его лбу. Остин в течение некоторого времени молча сидел, и Вилльерс заметил, как он изобразил какой-то знак на груди.
      «Я повторяю вам, Вилльерс, вы никогда не войдете в этот дом. Вы не выйдете из него живым».
      «Остин, я выйду из него живым — я и Кларк».
      «Что вы имеете в виду? Вы не можете, вы не осмелитесь…»
      «Подождите немного. Сегодня утром воздух был таким приятным и свежим, дул легкий ветерок, даже по этой мрачной улице, и я решил прогуляться. Пиккадилли простиралась передо мной чистой, яркой перспективой. Солнечные лучи пылали на каретах и трепещущих листьях в парке. Это было радостное утро, мужчины и женщины смотрели на небо и улыбались, по делам или праздно прохаживаясь туда-сюда. Ветер дул также беззаботно, как на душистых лугах.
      Но, так или иначе, я вскоре покинул эту веселую суету и обнаружил, что медленно двигаюсь по тихой, унылой улице, где, казалось, не было никакого света и свежего воздуха, и где слонялись немногие пешеходы, которые в нерешительности застывали возле углов и арок. Я шел, едва представляя, где нахожусь и что здесь делаю. Но, как обычно в таких случаях, во мне пробудилось желание исследовать этот район дальше с неопределенной мыслью относительно достижения какой-то неизвестной цели. Так я изучал эту улицу, отмечая малое количество молочных лавок и дивясь несуразной смеси дешевых курительных трубок, черного табака, сладостей, газет, а также смешным песням, которые там и здесь доносились из маленьких проемов одиночных окон.
      Думаю, что та холодная дрожь, что внезапно охватила меня, первой подсказала, что я нашел, что хотел. С тротуара я заметил и сразу остановился у грязного магазина, над которым висела поблекшая вывеска. Красные кирпичи двухсотлетней давности потемнели и стали черными, на окнах собралась пыль бесчисленных зим. Я увидел, что мне требовалось, но, наверное, прошло еще пять минут, прежде чем я успокоился и смог войти. Хладнокровным голосом и с невозмутимым лицом я попросил эту вещь. Но даже тогда в моих словах, видимо, чувствовалось волнение, так как старик, который вышел из задней комнаты и медленно возился среди своих товаров, странно посмотрел на меня, когда перевязывал пакет с покупкой. Я заплатил за то, что просил и стоял, наклонившись над прилавком, и испытывал странное нежелание забрать свое приобретение и уйти. Я спросил, как складывается его бизнес, и услышал, что торговля идет плохо и прибыль, к сожалению, падает. Теперь улица не такая, какой она была до того, как было отклонено движение. Это было сделано сорок лет назад, „еще до смерти моего отца“, добавил он.
      Наконец, я вышел и двинулся очень быстро. В самом деле, это была очень заброшенная улица, и я с радостью возвратился к суматохе и шуму. Хотите посмотреть на мою покупку?»
      Остин ничего не сказал, лишь слегка кивнул головой. Он по-прежнему выглядел бледным и изможденным. Вилльерс выдвинул ящик бамбукового стола и показал Остину катушку длинного шнура, нового и крепкого. На одном его конце была петля.
      «Это лучшая пеньковая веревка, — сказал Вилльерс, — такая, как ее делали во времена старой торговли, как сказал мне продавец. Здесь не больше дюйма джута от одного конца до другого».
      Остин твердо сжал зубы и посмотрел на Вилльерса, постепенно становясь все белее.
      «Вы не сделает этого, — наконец, пробормотал он. — Вы не запятнаете свои руки кровью. Боже мой! — воскликнул он с внезапной страстью, — уж не имеете ли вы в виду, Вилльерс, что вы сами станете палачом?»
      «Нет. Я предложу Элен Вогэн выбор и оставлю ее наедине с этой веревкой в закрытой комнате на пятнадцать минут. Если, когда мы войдем, она будет жива, я вызову ближайшего полицейского. Это все».
      «Мне нужно сейчас же уйти. Я не могу оставаться здесь больше, я этого не вынесу. Доброй ночи».
      «Доброй ночи, Остин».
      Дверь за ним закрылась, но через мгновение спустя у входа снова появился мертвенно бледный Остин.
      «Я забыл, — сказал он, что мне тоже есть кое-что рассказать вам. Я получил письмо от доктора Хардинга из Буэнос-Айреса. Он пишет, что ухаживал за Мейриком в течение последних трех недель перед его смертью».
      «И он сказал, что же оборвало жизнь Мейрика? Это была не лихорадка?»
      «Нет, не лихорадка. Согласно словам доктора, это был полный коллапс всего организма, вызванный, возможно, каким-то сильным шоком. Но он утверждает, что пациент ничего не сообщил ему, и, что, следовательно, он потерпел неудачу в его лечении».
      «Что-нибудь еще?»
      «Да. Доктор Хардинг закончил свое письмо фразой: „Я думаю, что это все сведения, которые я могу изложить вам по поводу вашего бедного друга. Он недолго пробыл в Буэнос-Айресе и вряд ли знал там кого-либо, за исключением лица, которое и раньше, и теперь не пользуется хорошей репутацией. Ее зовут мисс Вогэн“».

      Извлекла бы наука выгоду, если бы эти краткие записи были опубликованы, не знаю, но весьма сомневаюсь. Конечно, я никогда не возьму на себя ответственность издать или предать огласке хотя бы одно слово из того, что здесь написано. Это связано не только с клятвой, свободно данной мной тем двум персонам, что упомянуты в тексте, но также потому, что подробности описываемой истории чудовищны. Возможно, после трезвого размышления, взвесив все «за» и «против», я однажды уничтожу этот документ или, по крайней мере, оставлю его на хранение моему другу Д, доверяя на его усмотрение, использовать его или сжечь — как он сочтет нужным.
      Как того требовало мое сознание, я сделал все, чтобы удостовериться, что я не подвергся никаким галлюцинациям. Поначалу изумленный, я едва мог думать, но через минуту я был уверен, что мой пульс стабилен и регулярен, а чувства мои реальны и правдивы. Тогда я решительно взглянул на то, что предстало передо мной.
      Хотя во мне нарастали ужас и тошнота, а тлетворный запах заглушал мое дыхание, я оставался спокойным. Мне была дана привилегия (или наказание, не решусь сказать однозначно) увидеть то, что лежало на постели и было черным, подобно чернилам. На моих глазах оно трансформировалось. Кожа, плоть, мускулы, кости — вся твердая структура человеческого организма, которая, как я думал, является неизменной и постоянной, как алмаз, начала плавиться и рассеиваться.
      Я знаю, что тело можно разделить на составные элементы внешними воздействиями, но я должен был отказываться верить тому, что я видел. Здесь присутствовали какие-то внутренние силы, о которых я ничего не знаю, они вызывали разложение и преобразование.
      Многократно повторяясь, этот процесс у меня на глазах создавал человека. Я видел, как первичная форма перетекает от мужского пола к женскому, отделяя себя от себя, а затем вновь воссоединяясь. Потом я видел, как тело возвращалось назад к звериному облику, из которого оно раньше вышло, и то, что прежде возносилось на уровень совершенства, низвергалось в пропасти, вплоть до исходной глубины всего сущего. Изначальные основы жизни, создававшие организм, все время сохранялись, в то время как внешняя форма непрестанно менялась.
      Свет в комнате перешел в какую-то черноту — не в темноту ночи, когда объекты кажутся в дымке, и их можно рассмотреть без особого напряжения. Это было своего рода отрицание света; вещи ярко представали моим глазам, если можно так сказать, без какого-либо посредника. Это как если бы в комнате была призма, и я не мог бы видеть в ней никаких цветов.
      Я продолжал наблюдать, и, в конце концов, передо мной осталась только похожая на желе субстанция. Затем в своей эволюции она вновь взошла, как по лестнице…  … в какой-то момент я увидел Форму, сотворенную передо мной во мраке. Дальше я не буду ее описывать. Образ этой формы можно увидеть в некоторых античных скульптурах и картинах, сохранившихся под лавой, но они слишком мерзкие, чтобы говорить о них… когда ужасная и отвратительная форма, ни человек, ни зверь, преобразовалась в человеческий образ, и итогом этого была смерть.
      Я, видевший все это с великим страхом и отвращением в душе, подпишу здесь свое имя, дабы подтвердить, что все, что я написал в этом документе, является правдой.
      Роберт Матесон, доктор медицины.
      …Такова, Раймонд, история, о которой я знаю и которую я видел. Этот груз был слишком тяжел для меня, чтобы выдерживать его в одиночку, и все же я не мог рассказать ее никому, кроме вас. Вилльерс, который в последнее время был со мной, ничего не знает о той кошмарной тайне леса, о том, что оба мы видели смерть, лежащую на гладкой мягкой траве посреди летних цветов, наполовину на солнце, наполовину в тени, и держащую за руку Рэчел. Эта тварь обращалась и взывала к своим компаньонам. Ужас, на который мы можем лишь намекать, который мы способны выразить лишь символически, обрел твердую форму на той земле, по которой мы спокойно ходим. Я бы не сообщил Вилльерсу этого, также как и о том сходстве, что, как удар, поразило мое сердце, когда я видел портрет. Оно переполнило чашу страха. Что это сходство может значить, я не осмеливаюсь предположить. Я знаю, то, что издыхало на моих глазах, было не Мэри, и все же в заключительный момент агонии глаза Мэри встретились с моими. Может ли кто-то раскрыть последнее звено в этой цепочке чудовищных загадок? Полагаю, это сделаете вы, Раймонд. И если вам известно объяснение этой тайны, за вами право раскрыть его или нет, как пожелаете.
      Я пишу вам это письмо сразу после возвращения в Лондон. Последние несколько дней я был в деревне, вероятно, вы догадываетесь, где именно. В то время как ужас и удивление Лондона были на пике — из-за смерти «миссис Бомон», которая, как я вам говорил, была широко известна в обществе — я написал своему другу доктору Филлипсу. Я дал ему короткую схему или даже намек на то, что случилось, и просил его сообщить название деревни, где происходили рассказанные им мне в свое время события. Он предоставил мне это название, по его словам, с некоторым колебанием, поскольку родители Рэчел умерли, а остальная часть семьи уехала к другим родственникам шестью месяцами ранее. Родители девушки, несомненно, умерли от горя и ужаса, вызванных страшной смертью их дочери и тем, что предшествовало этой смерти.
      Вечером того дня, когда я получил ответ Филлипса, я отправился в Кэрмен и остановился у полуразрушенной римской стены, выбеленной зимами семнадцати веков. Я осмотрел луг, где когда-то стоял древний храм «бога глубин», и увидел здание, сверкающее в солнечных лучах. Это был дом, где жила Элен.
      Я оставался в Кэрмене несколько дней. Местные жители, как я обнаружил, мало знали и еще меньше строили предположения по поводу тех давних событий. Люди, с которыми я говорил об этом, удивлялись тому, что антиквар (так я себя представил) беспокоится о трагедии в деревне, которой они давали самое банальное объяснение. Как вы понимаете, я ничего не сказал им о том, что знаю сам.
      Большую часть времени я провел в большом лесу, который начинался прямо за деревней и поднимался на склоны холмов, а затем спускался к речной долине. Это такая же длинная очаровательная долина, Раймонд, на которую мы смотрели одной летней ночью, гуляя туда-сюда перед вашим домом.
      Много часов я блуждал в лесном лабиринте, поворачивая то направо, то налево, медленно бродил по тенистым и прохладным даже в жаркий полдень аллеям из подлеска и останавливался под большими дубами.
      Я лежал на низкой траве на поляне, где меня с ветром достиг слабый приятный аромат диких роз. Он сливался с тяжелым запахом бузины, чей смешанный дух похож на миазмы разложения в мертвецкой и испарение ладана.
      Потом я стоял на опушке леса и пристально вглядывался в великолепный парад наперстянок, возвышающихся посреди папоротника, сияющих красным блеском в ярком солнечном свете. За ними я видел глубокие чащи, где ручьи бурлят и проносятся по камням, питая сырую и мрачную осоку.
      Но во всех своих похождениях я избегал одну часть леса. Это было до тех пор, пока я не забрался на вершину холма и не оказался на древней римской дороге, проходившей по гребню лесной возвышенности. Здесь, по этой тихой мощеной дороге, отгороженной с обеих сторон высокими насыпями красной земли и изгородями из светлого бука, по настилу из зеленого дерна гуляли Элен и Рэчел. Здесь я следовал их маршруту, время от времени глядя в просветы в ветвях. На одной стороне я видел лесные просторы, уходящие далеко вправо и влево и переходящие внизу в широкую равнину, а за ней желтое море посевов. С другой стороны были речная долина и следующие один за другим, как волна за волной, холмы, а также лес и луга, сверкающие белые домики, большая стена гор и далекие голубые пики на севере.
      Наконец, дорога перешла в пологий скат и расширилась, превратившись в открытое пространство с забором из густого подлеска вокруг. Затем она сужалась вновь, уходя вдаль, в слабую синюю дымку летнего зноя. На эту прекрасную поляну Рэчел пришла девушкой и покинула ее — кто знает, кем? Долго я там не задерживался.
      В маленьком городке возле Кэрмена есть музей, в котором находится большая часть остатков римской эпохи, найденных в различное время в окрестностях. Через день после моего путешествия в Кэрмен я совершил прогулку по этому городку и использовал возможность посетить музей. После того, как я осмотрел большинство каменных скульптур, гробниц, арок, монет и фрагментов мозаичных мостовых, которые хранились здесь, мне показали небольшую квадратную колонну из белого камня, недавно обнаруженную в описанном мной лесу, причем, как я выяснил, на том самом открытом участке, где расширяется римская дорога. На одной стороне колонны была надпись, на которую я обратил внимание. Некоторые буквы были стерты, но не думаю, что может быть какое-то сомнение в том, как я их восстановил. Надпись гласила следующее:
      DEVOMNODENTi
      FLAvIVSSENILISPOSSvit
      PROPTERNVPtias quaSVIDITSVBVMra
      (Великому богу Ноденсу Флавиус Сенилис воздвиг эту колонну в знак свадьбы, которую он созерцал под тенью).
      Служитель музея объяснил мне, что местные археологи были очень озадачены — не самой надписью или какой-то трудностью с ее переводом, но тем обрядом или ритуалом, который скрывается за этим намеком.
      …А теперь, мой дорогой Кларк, что касается вашего сообщения об Элен Вогэн, чью смерть, как вы сказали, вы наблюдали при невероятно ужасных обстоятельствах. Меня заинтересовал ваш отчет, хотя большую часть того, что вы рассказали (не все) я уже знал. Я могу объяснить то странное сходство, которое вы отметили в портрете и в лице Элен: на рисунке изображена ее мать. Вы помните ту летнюю ночь много лет назад, когда я говорил вам о мире, скрытом в тени, и о боге Пане. Вы помните Мэри. Она — мать Элен Вогэн, родившейся через девять месяцев после этой ночи.
      Рассудок Мэри никогда не восстановился. Она лежала, как вы видели, все время в постели, и спустя несколько дней после рождения ребенка Мэри умерла. Мне кажется, лишь в последнее мгновение она узнала меня — я стоял возле кровати, и на секунду прежний взгляд вернулся в ее глаза, затем она содрогнулась, застонала и скончалась. Той ночью, когда вы были со мной, я сотворил плохое дело. Я распахнул дверь дома жизни, не имея понимания и без осторожности, что могло бы помочь войти и продвинуться дальше. Я вспоминаю, что вы довольно резко и совершенно справедливо сказали мне тогда насчет того, что я разрушил человеческий разум, проводя идиотский эксперимент, основанный на вздорной теории. Вы поступили правильно, обвинив меня, но моя теория все же не была совсем нелепой. Мэри увидела то, что, как я сказал, она должна была увидеть, но я забыл, что глаза человека не могут смотреть на такие вещи безнаказанно. И еще я забыл, что, когда дом жизни остается открытым и заброшенным, в него может войти то, чему мы не знаем имени. И тогда человеческая плоть станет покровом ужаса, который не каждый осмелится выразить. Я играл с силами, которых не понимал, и вы знаете результат. Элен Вогэн спокойно надела петлю на шею и умерла, хотя ее смерть была чудовищной. Вы видели почерневшее лицо, отвратительную форму на постели, изменяющуюся и плавящуюся на ваших глазах от женщины к мужчине, от мужчине к зверю и от зверя к чему-то более отвратительному, чем самое безобразное животное. Весь этот загадочный кошмар, свидетелем которого вы были, не очень удивил меня. То, что, как вы рассказали, видел и чем был потрясен вызванный вами доктор, я заметил давно. Я осознал, что наделал, когда родился ребенок. К тому моменту, когда ей исполнилось пять лет, уже не один или два, но много раз она удивляла меня своим дружком, вы можете догадаться, какого сорта. Это было для меня постоянным воплощением ужаса, и через несколько лет я почувствовал, что не могу больше выносить этого. И я отослал Элен Вогэн. Сейчас вы знаете, что напугало в лесу мальчика. Остальную часть этой таинственной истории и все, что вы рассказали мне об открытиях вашего друга, мне удавалось время от времени узнавать, вплоть до последних событий. И теперь Элен находится со своими спутниками…
       Конец