У читающих эти строки приверженцев Единства истина сомнений, разумеется, не вызывает. Она стара, как «noblesse oblige» note 83 или Евангелие от Луки 12, 48 note 84. Что до оперантных умов, которые ее отвергли и пытались уклониться от долга, то либо ныне их нет в живых, либо они перевоспитались — все, за исключением вашего покорного слуги. Долгое время я полагал, что меня терпят как безвредный символ уцелевшего мятежника, единственного, кто не носит на себе мета-психическое тавро и болтается где-то посередине между нормальными и оперантами, кто приобщен к Единству, лишь благодаря своему именитому семейству; а мою непричастность относят скорее за счет природного упрямства, нежели какого-либо злонамеренного сопротивления.

Однако, подходя к концу первого тома своих мемуаров, я все больше склоняюсь к тому, чтобы пересмотреть эту скромную самооценку. А вдруг в том, что я держусь на отшибе великого балета, есть высшее мое предназначение? Должно быть, я вношу в повествование свежий, нестандартный взгляд, иначе меня бы не заставили писать мемуары.

Лето 1992 года выдалось на редкость дождливым не только в Новой Англии, но во всем северном полушарии, как будто само небо разделяло всеобщую скорбь нового Армагеддона. Это была подлинная человеческая трагедия: полмиллиона убитых, более двух миллионов бездомных, бессчетное число искалеченных. А ко всему этому — потеря священной для иудеев, христиан и мусульман земли, утрата, имеющая не только материальное, но символическое значение.

Установки, взорванные исламскими террористами в Тель-Авиве и Димоне, весили около десяти килотонн каждая. От взрыва мгновенно вспыхнули склады израильского ядерного оружия, и радиоактивное облако распространилось к северу, охватив территорию Израиля и соседней Иордании общей площадью сорок тысяч квадратных километров. Таким образом, земли, включающие Иерусалим и Амман, сделались непригодными для обитания.

Размеры бедствия настолько потрясли планету, что событие (во всяком случае, на первых порах) начисто лишилось политической окраски. Люди всех племен и верований скорбели вместе, формировались многонациональные партии добровольной помощи, колокола христианских церквей непрерывно звонили за упокой. Мечети принимали под свой кров обездоленных мусульман, а евреи во всех странах оплакивали не только погибших собратьев и утерянный Иерусалим, но и свои разбитые мечты о мире.

— Мы не можем за всем уследить, — оправдывались адепты ВЭ. — Нас слишком мало, а удар был нанесен внезапно.

Что правда, то правда, однако люди не могли избавиться от ощущения, будто их предали. Метапсихический «хэппи-энд» обернулся жестокой насмешкой. Операнты не только не сумели предотвратить катастрофу, но и даже в поисках виновных ничем не помогли. Прошло больше года, прежде чем обычные эксперты ООН в сотрудничестве с Интерполом выследили заложивших бомбы членов иранской террористической клики и привлекли их к суду. Чокнутый техник-пакистанец, что за большие деньги раздобыл для них плутоний, сам погиб в катастрофе.

Через шесть недель дожди вымыли радиоактивные скопления в воздухе. Однако губительные изотопы проникли глубоко в почву и опустились на дно морей. Большая часть планеты оживала, как после Хиросимы и Нагасаки, но Священную Землю уже нельзя было спасти. Посевы и скот погибли на зараженных смертельной радиацией полях, уцелевшее сельское население наводнило несколько незатронутых городов, отчего возникли острая нехватка продовольствия и массовые беспорядки. Правительство Иордании было вынуждено подать в отставку. Израильские власти перевели столицу в Хайфу и заверили народ в том, что они полностью контролируют ситуацию. Но уже в августе экспертная комиссия заявила, что и без того шаткая экономика еврейского государства понесла сокрушительный урон. Начался массовый исход в Соединенные Штаты, Канаду, Южную Африку. Евреи восточного происхождения и христиане-арабы перебрались в Марокко. Из мусульман легко нашли себе пристанище лишь те, кто имели банковские счета на западе, а основной массе мусульманского населения податься было некуда. Человеческих жертв насчитывалось гораздо больше среди евреев, зато подавляющее большинство мусульман осталось без крова. Христианские страны не желали предоставить им убежище, связывая беженцев с террористами, которые своим призывом к эскалации Армагеддона в полномасштабный джихад усугубили положение невинных собратьев по вере. Откликаясь на гнев общественности, политики Европы, обеих Америк и Тихоокеанского бассейна единодушно устранились от такой экономической и социальной обузы, как прием беженцев. Организация «Исламский конгресс» гордо заявила, что сама позаботится о своих несчастных сыновьях и дочерях. Однако время речей прошло, и на поверку оказалось, что один только Иран готов открыть двери значительному количеству иммигрантов. Другие исламские страны испугались экономических и политических последствий такой акции.

Но согнанные с родных мест мусульмане-сунниты не торопились отдаться на милость фантастического шиитского режима в Иране. Их привели в ужас уверения аятоллы в том, что Армагеддон оправдан шариатом. Беженцы не без оснований подозревали, что от них потребуют присяги на верность приютившему их государству и пошлют на вечную войну с Ираком. Потому лишь несколько сотен отчаянных откликнулись на приглашение аятоллы. А полтора миллиона мужчин, женщин и детей разместилось в лагерях для беженцев на Аравийском и Синайском полуострове и существовало на случайные подачки, пока Китай не изъявил готовность расселить их в провинции Синьцзянь. В начале сентября началась массовая воздушная переброска людей, а к концу года последние семьи перекочевали в «землю обетованную». Следившие за перемещением работники Красного Креста и Красного Полумесяца отмечали, что беженцев на новом месте встретили очень тепло. В тех отдаленных краях издавна жили их собратья по вере: уйгуры, киргизы, узбеки, таджики, казахи; сообща трудились, орошали пустыни, превращая их в оазисы, и все было бы прекрасно, не разразись гражданская война в Средней Азии. Да еще китайцы замыслили захватить Казахстан. Только Вторжение спасло жителей многострадального Синьцзяна от участи пушечного мяса.

Оно же вернуло паломникам Иерусалим. Ученые Содружества обезвредили от убийственной радиации Священную Землю, и тысячи прежних обитателей высказались за возвращение. Но поскольку статуты Содружества наложили запрет на любую форму теократического правления, ни Израиль, ни Иордания не возродились как отдельные государства. Территория Палестины отныне управлялась Конфедерацией землян (правопреемником ООН), находившейся на первых порах под протекторатом симбиари и галактического Консилиума.

21 сентября 1992 года, в последний понедельник лета, дождь лил как из ведра. Тот день стал памятной датой и для меня, и для моей лавки.

Волнения начались с самого утра, когда я распаковал партию книг, которые выписал из Вудстока на прошлой неделе. В основном это была научная фантастика и приключенческая литература пятидесятых годов в бумажных обложках; я купил три короба за тридцать долларов. Сразу же заприметив довольно редкое издание «Зеленолицей девушки» Джека Уильямсона, я решил, что она одна оправдает мои расходы. Затем наткнулся на вполне сносный экземпляр из первого тиража приключенческого романа Чарли Чана «Китайский попугай» — этот я смогу сбыть, как минимум, за пятнадцать долларов однофамильцу автора, профессору физики из Дартмута. Несмотря на ненастье и ревущий за окнами ураганный ветер, я повеселел и принялся беззаботно насвистывать. Покупателей в такую погоду ждать не приходится, зато я спокойно разберу товар.

Наконец на самом дне короба я увидел потертый конверт из крафта с карандашной пометкой «ВСКРЫВАТЬ ОСТОРОЖНО!!!» Внутри прощупывалась книжонка небольшого формата. Я взрезал конверт, вытряхнул содержимое на рабочий стол, и у меня глаза на лоб полезли. Передо мной лежал «451° по Фаренгейту» Рея Брэдбери из коллекционного издания «Баллантайна» 1953 года тиражом всего в двести экземпляров да еще с подписью автора на титуле. Вдобавок переплет из белого коленкора был новехонький, без единого пятнышка.

Как невероятную драгоценность я положил томик на чистый лист оберточной бумаги и понес в глубь лавки, где размещался мой кабинет. Бережно держа свое сокровище, я уселся за компьютер и вызвал таблицу текущих цен на раритеты; пальцы мои дрожали, нажимая на клавиши. Судя по отразившимся на экране бешеным ценам, даже подержанная копия могла бы уйти за шесть тысяч долларов, не говоря уже о новом экземпляре.

Я снова забарабанил по клавишам и принялся изучать группу состоятельных библиофилов, гоняющихся за моей находкой: техасский фонд фэнтази, врачи из Бель-Эйра, собиратель Брэдбери из Уокигана (Иллинойс), графиня Арундельская, университетская библиотека на Тайване и самый перспективный покупатель — известная писательница из Бантера (Мэн), автор нашумевших романов ужасов, совсем недавно начавшая собирать редкую брэдбериану. Хватит ли у меня нахальства запросить десять тысяч? Может, имеет смысл пригласить мадам к себе, показать книгу и попробовать прочесть в ее уме, на какую сумму она готова раскошелиться? В голове не укладывается — вместе со всеми остальными книга мне досталась за какие-то тридцать долларов!

Совесть у тебя есть?

Я вздрогнул и поднял голову. В открытую дверь увидел, как в лавку входит Люсиль Картье с какой-то незнакомой женщиной. Спешно поставив им умственный барьер, я вышел из кабинета, плотно закрыл за собой дверь и любезно улыбнулся нежданным гостям.

— Привет, Люсиль. Давненько не видались.

— Пять месяцев. (Вполне в твоем духе облапошить бедную вдову!)

Не смеши, меня. Есть закон caveat vendor note 85, которого придерживаются все книготорговцы.

— Говорят, в последнее время ты очень занята.

— Не то слово. (Хотя далеко не так занята, как ты, espиce du canardier! note 86 )

— Чему обязан? (Что за туманные остроты? )

Начнем с того, что тебя очень ЗАНИМАЮТ мои отношения с Биллом Сампсоном!

— Познакомься, Роги. Доктор Уме Кимура. Она приехала к нам на стажировку из Токийского университета в рамках научного обмена между Дартмутом и японской Ассоциацией парапсихологов.

— Enchante note 87, доктор Кимура.

Я оборвал принимавшую опасный оборот телепатическую связь с Люсиль и сосредоточил все внимание на восточной гостье, что было, кстати сказать, совсем не трудно. На вид лет сорок. Весьма soignйe note 88, с фарфоровым лицом, оттененным слегка подкрашенными губами. Шерстяной берет, весь в каплях дождя, низко надвинут на слишком большие для японки чуть раскосые глаза под длинными черными ресницами. Дождевик из серебристой кожи с широким поясом, подчеркивающий тонкую талию, и черный свитер с высоким воротом. Какой-то особенно непроницаемый ум — должно быть, на Востоке своеобразная манера ставить экраны.

Люсиль продолжала:

— Мы с Уме работаем над новой программой исследования психокинетических аспектов творчества…

— С Дени? — Я удивленно приподнял брови.

— С кем же еще? — отрывисто бросила Люсиль. — Я теперь нештатный сотрудник лаборатории, как будто не знаешь!

— Мы с ним теперь почти не видимся, — вздохнул я. — Насколько мне известно, после алма-атинского конгресса он не вылезает из Вашингтона. А вам с доктором Кимура удалось побывать в Алма-Ате?

— О да! — Глаза и ум очаровательной японки засветились от блаженных воспоминаний. — Грандиозное событие! Собралось около трех тысяч метапсихологов и более трети из них в той или иной степени операнты! Сколько интересных докладов и дискуссий! Сколько теплоты, понимания!

— Сколько политических интриг и сплетен! — угрюмо добавила Люсиль.

— Не говори, это хорошее начало, — возразила Уме. — На будущий год решено провести конгресс в Пало-Альто. Там особое внимание будет уделено самой неотложной задаче — обучению молодых оперантов.

Я нахмурился, вспомнив шумиху по поводу выдвинутого Дени и поддержанного Тамарой предложения о всеобщих тестах на оперантность. На конгрессе оно прошло большинством голосов. Люсиль и Уме явно не разделяли моего скептицизма.

— Не понимаю, в чем проблема! — сказала Люсиль. — Техника испытаний вполне надежна. А необходимость увеличить число оперантов после Армагеддона ни у кого не вызывает сомнений.

— И все же в резолюцию надо было включить пункт о добровольном характере испытаний.

— Оставь, пожалуйста! — отмахнулась Люсиль. — Весь смысл в том, чтобы обследовать всех, неужели непонятно?

Я пожал плечами.

— При своих блестящих способностях ты чересчур наивна, детка.

Уме озадаченно посмотрела на меня.

— Вы полагаете, мистер Ремилард, в Соединенных Штатах возникнут сложности? В Японии универсальную программу приняли на «ура».

— Еще какие, — ответил я. — Давайте пообедаем вместе и обсудим взлеты и падения независимой американской души.

Уме убрала экран всего лишь на секунду, но то, что я успел увидеть, очень меня обнадежило.

— Благодарю вас. Я и Люсиль будем просто счастливы.

Я и Люсиль! Стало быть, tкte-а-tкte отменяется! Я едва не заскрежетал зубами и тут же заметил циничную насмешку в глазах Люсили.

— Я с удовольствием выслушаю твое мнение насчет социально-политических последствий оперантности, — заметила она. — Ты ведь принимаешь их так близко к сердцу. А тебе не интересно, зачем, собственно, мы сюда пожаловали? Мы с Уме работаем с людьми, способными метапсихически порождать энергию. Дени говорит, что у тебя это однажды получилось в стрессовом состоянии. Правда, что ты просверлил дырочку в стекле?

— Да, выстрелил случайно, — пробормотал я.

— Дени очень рекомендует привлечь тебя. Впрочем, у него есть опасения, что свой трюк ты проделал, поскольку находился в стрессовом состоянии, и в лабораторных условиях повторить его не сможешь.

Проклятая девчонка беспардонно обшаривала мой ум, причем не принудительными, а совершенно иными импульсами. Позднее я узнал, что это начальная коррекция, предварительное умственное обследование. Одновременно Люсиль бомбила меня телепатическими вопросами на скрытом модуле: Что ты наболтал Биллу? Говори, ЧТО, продажная крыса, cafardeur note 89 чертов!

— Я тогда со страху чуть в штаны не наложил, если угодно, называй это стрессовым состоянием.

Уме хихикнула, а Люсиль продолжала осыпать меня руганью:

Tu, vieux saoulard! Ingrat! Calomniateur! Allez — dйballe! Foutu alcoolique note 90!

Приятно сознавать, что ты не совсем отреклась от своего французского наследия, детка, однако не могу с тобой согласиться: в строгом смысле я не алкоголик, а просто пьяница. Психологу-экспериментатору вроде тебя следует различать эти тонкости.

В уме Люсиль продолжала осыпать меня бранью, но внешне сохраняла полнейшее хладнокровие.

— Роги, мы будем очень рады, если ты разрешишь поставить над собой серию простейших опытов. Это займет месяца два, всего по часу в день. Ты ведь уже прошел курс лечения у доктора Сампсона, не так ли? Я уверена, что творческий потенциал у тебя в полном порядке. Способность излучать энергию встречается крайне редко, и ты можешь в значительной степени расширить нашу психокреативную концепцию. (ЧТО ТЫ СКАЗАЛ БИЛЛУ ОБО МНЕ?)

— Надо подумать. (Ничего такого, о чем бы он сам не подозревал. )

Подозревал? Подозревал?!

Она по-прежнему общалась со мной на скрытом модуле, а внешне даже пыталась улыбаться, но ее бешенство быстро переполнило чашу, и оттуда выплеснулось достаточно в общий телепатический спектр, чтобы японка что-то почувствовала.

— И знаешь что, — неожиданно заявила Люсиль, — мы, пожалуй, заберем у тебя простреленное стекло.

Я слегка опешил от подобной наглости, а она, воспользовавшись моей растерянностью, направила мощнейший коррективно-принудительный снаряд мне прямо промеж глаз. Удар, достойный самого Дени (впоследствии я узнал, что именно он научил Люсиль этой технике). Я с трудом устоял на ногах. Она могла бы вывернуть наизнанку мой ум, словно старый драный носок, но ей не повезло: ведь внутренности моего черепа она видела вблизи только раз, когда разыграла у меня в квартире добрую самаритянку после записи «60 минут». Если бы я раскололся, она бы вытянула всю мою подноготную, включая Призрака. Но я не раскололся.

— Психоанализ и впрямь подействовал благотворно, — выдавил я. — Старик Сампсон первоклассный психиатр. Не знаю, как тебя и благодарить за то, что познакомила меня с ним. Если мое стекло может хоть отчасти служить благодарностью — возьми, ради Бога. Только мне кажется, что для ваших психокреативных опытов я не самый подходящий экземпляр. Спроси хоть Билла, он подтвердит.

— Уже подтвердил! — Она разрыдалась и выбежала из лавки, так сильно хлопнув дверью, что маленький колокольчик сорвался с крюка и упал на пол.

— Bon dieu de merde note 91, — пробормотал я.

Мы с Уме переглянулись. Знает ли она?

— Кажется, я знаю больше, чем следует, — с грустью сказала японка. — Люсиль мне доверяет. У них с доктором Сампсоном что-то не клеится. Не понимаю почему, но она во всем винит вас. Она права, мистер Ремилард?

То, чего не добилась Люсиль, с легкостью достигла Уме, причем без всякого принуждения.

— Да, — со вздохом признался я.

— Почему?

— Я не стану излагать вам своих мотивов, доктор Кимура. Достаточно сказать, что я сделал это для блага Люсиль. И Сампсона.

— Они друг другу не подходят, — кивнула она, избегая моего взгляда. — Все это поняли, но не сочли себя вправе вмешиваться в их личные отношения. Люсиль чувствовала молчаливое неодобрение Группы и оттого, кажется, еще сильнее привязалась к Биллу.

— Знаю.

Я подошел к двери, нагнулся, подобрал колокольчик и повесил его на место. Дождь немного утих.

— А у вас разве есть право встревать между ними? — спросила Уме.

Я обернулся к ней.

— Мне безмерно жаль девушку, но у меня есть такое право.

— Ответьте еще на один вопрос… Вы действительно оклеветали ее перед Биллом?

— Нет. — Я на мгновение открыл перед ней ум, давая понять, что не сказал Сампсону ничего, кроме правды.

Моя милая собеседница задумчиво покачала головой.

— Теперь мне ясно, почему она изо всех сил оттягивала наш визит к вам, хотя Дени очень настаивал, чтобы мы включили вас в программу. А сегодня вдруг сама предложила. Она уже неделю ходит как в воду опущенная. Кажется, сразу же после нашего возвращения из Алма-Аты у них произошло решительное объяснение.

Все сходится. Конгресс широко освещался, и у многих открылись глаза на метапсихическую Страну Чудес. С одной стороны, зловещая принудительная функция. С другой — недобрые предзнаменования и страх перед программой умственных испытаний. А я вел свою подрывную деятельность с третьей стороны, и когда Сампсон дал мне по физиономии, я воспринял это как первый успех. В середине июля я прервал свой курс психоанализа, заложив в душу психиатра изрядную долю сомнений и страхов. Алма-Ата довершила дело, так что поручение Призрака я выполнил на совесть… Дерьмо собачье!

Уме положила руку в черной перчатке на рукав моего старого твидового пиджака.

— Тем не менее с программой надо что-то делать. Вам, конечно, нелегко работать с Люсиль, но, может быть, вы согласитесь работать со мной? Исследование психокреативных импульсов крайне важно. Я тоже умею вызывать слабое излучение фотохимической энергии, но направить психоэнергетику в виде когерентного луча такой силы, кроме вас, еще никому не удавалось. Вы не хотите ознакомиться с коррелятами физической и психической энергии, постулированными в Кембридже?.. Тогда приоткройте капельку свой ум. Вот так, спасибо…

Voila! Сложнейшая умственная конструкция на какую-то долю секунды сверкнула передо мной. При всей дьявольской абстракции я ее понял! Трансмиссия Уме соотносилась с обычной телепатической речью, как вездеход «Турбо Ниссан ХХЗТТ» с велосипедом. Нет, словесно я не мог бы объяснить это понятие, но был уверен, что запомню его и смогу передать на языке символов.

— Черт возьми! — восхитился я. Так это и есть ваша новая техника обучения? Именно ее вы используете для тренинга оперантности?

— Да. Называется двусторонний трансфер. Позволяет координировать деятельность полушарий мозга. Я непременно научу вас и другим инструктивным приемам, если только вы согласитесь на эксперимент.

— А вы соблазнительница! (Мягко говоря! Причем инструктивная техника не составляет и половины ее соблазнов…)

Ученая женщина включила на полную мощность реостат своего очарования. Я сознавал, что это лишь вариант принуждения, волевое усилие, направленное на то, чтобы подчинить себе мою волю, но как она это проделывает! Куда до нее Люсиль!

— Мы уважаем ваше желание не смешиваться с оперантной массой. Обещаю вам, мистер Ремилард, никто не посмеет оказывать на вас давление.

— Называйте меня Роже.

— И с Люсилью осложнений не будет. Я договорюсь с Дени, и он поручит ей другую серию экспериментов.

— Хорошо, доктор Кимура, на таких условиях я согласен.

— Называйте меня Уме. — Она обворожительно улыбнулась. — Вот увидите, Роже, мы поладим. Надеюсь, ваше приглашение на обед остается в силе?

— Мне страшно, вдруг ты разочаруешься! — прошептал я. — Прежде я кое-что умел, но это было так давно.

— Я чувствую огромную латентную силу. Надо только ее разбудить. Горечь и подавленное насилие перекрыли благословенные источники энергии.

— Насилие? Уме, я самое безобидное существо на свете.

— О нет, далеко не самое. Твой невероятный психокреативный резервуар запечатан внутри тебя, это очень опасно. Если энергия не получит творческого выхода, она неизбежно обратится на разрушение. Творчество заложено в душе каждого человека, но у женщин оно редко выходит на уровень сознания, а выливается в инстинкты — материнство, например. А большинство мужчин и мизерная часть женщин с творческими задатками чувствуют необходимость работать, созидать, несмотря на то что процесс весьма болезненный. Недаром говорят, «муки творчества», ведь радость его человеку дано вкусить много позже, когда процесс успешно завершен и наступает полное удовлетворение. С другой стороны, разрушением ты наслаждаешься уже в самом процессе, только это удовольствие темное, злобное, безрадостное. Разрушитель не в силах останавливаться, иначе тьма поглотит его и он попадет в ад, который сам себе уготовил.

— Донни…

— Тс-с, Роже. Не думай о своем несчастном брате. Сейчас ты должен думать о себе… и обо мне.

Мы ясно видим друг друга в темноте. Голубая аура Уме в глубине сгущается и теплеет, а по краям посверкивает золотом. Моя желто-лимонная корневая чакра с дымчато-фиолетовым внешним ореолом приобретает внутри карминный оттенок, свидетельствующий о том, что дух силен, а плоть слаба.

— Не волнуйся. У нас есть время. — Ее губы касаются моего лба, щек, рта. — На Западе это называют carezza note 92, но часто пренебрегают ею, потому что вы слишком нетерпеливы, вам нужен взрыв, освобождение, а в моих краях любовники стремятся погрузиться в море неугасимого света.

Ее губы и глаза излучают золотистое сияние. Наши умы распахнуты настежь; чтобы испытать синхронное наслаждение, говорит она, мы должны знать друг о друге все. Уме ничего не скрыла, и тем не менее навсегда осталась для меня тайной… как, наверно, и я для нее. Первую ночь мы провели в ее маленьком, скромно обставленном домике на Радсборо-роуд. Из обстановки мне бросились в глаза глиняные вазы причудливой формы с красиво расставленными в них голыми ветвями, сухими стеблями, узловатыми корнями. Не переставая лил дождь. Из водосточной трубы за окном спальни с грохотом вырывался поток воды. Уме предельно искренна в своем вожделении. Я тоже честен насчет моего abaissement du niveau psychique note 93. Психоанализ не слишком помог мне, разве что избавил от страхов и не дал окончательно спиться. У меня сильные сомнения в успехе наших творческих экспериментов, признался я. Тогда надо сменить стиль общения, заявила Уме. Я опять позволил себе усомниться, но она лишь одарила меня улыбкой вековой мудрости.

— Мы будем продвигаться очень медленно, — говорит она, покрывая поцелуями мои плечи, чуть касаясь кончиками пальцев моих безвольно повисших рук. — Молчи, постарайся ни о чем не думать. Просто отдыхай во мне. Не стремись к возбуждению. Мой ум будет общаться с твоим, а тело поделится творчеством. И в тебе произойдет ответная реакция, постепенное нарастание энергетического потенциала. Ложись, откинься на подушки и обними меня…

Я покоряюсь и читаю у нее в уме страницы прошлого.

… Замкнутый, болезненный ребенок. В семье три дочери, она старшая. Живут в Саппоро, на Хоккайдо, самом северном из японских островов. Мать была учительницей, теперь домашняя хозяйка. Отец не очень удачливый фотограф. Родители произошли от островных аборигенов — айну. Свое наследие супруги считают постыдным, но оно предательски проявилось в светлой коже, больших глазах и волнистых волосах старшей дочери. Она для них живой укор, поэтому ее не балуют.

… Девочке шесть лет. Отец снимает ее крупным планом для какого-то рекламного заказа. Она послушно позирует, но ей хочется поскорее вырваться из душной комнаты и поиграть на улице с подружкой. Лицо этой подружки, нечеткое, однако узнаваемое, появляется на трех следующих кадрах вместо лица Уме.

… Отец потрясен. Делает несколько пробных снимков, и чудо свершается вновь. Он начинает понимать, что происходит, и кричит:

— Уме, девочка моя, повтори-ка еще раз!

… Дочь изо всех сил старается ему угодить: она впервые чувствует его любовь и восхищение. Эксперименты длятся неделями. Как выяснилось, она может оставлять отпечатки не только на пленке, находящейся в фотоаппарате, но и без него, если, конечно, пленка не засвечена. Вначале ее «умографические» образы разнятся по четкости, в зависимости от того, вызваны ли они из воображения или «считаны» с натуры. Лучшие снимки получаются на «Полароиде». Все, что требуется от Уме, это смотреть в объектив и думать о каком-либо предмете, в то время как отец снимает. Он фиксирует почти каждую мысль дочери, осыпает девочку похвалами и мечтает о миллионах иен, которые наживет, когда откроет шоу-бизнес.

… В город из поселения айну приезжает дед Уме и, узнав о чуде, заявляет отцу:

— Твоя дочь одержима демонами и принесет тебе несчастье.

Отец лишь усмехается. Он пересмотрел массу литературы и нашел два описания подобных случаев. В 1910 — 1913 годах психолог по имени Томокити Фукуро делал «умственные» снимки, и точно такие же опыты проводил американский врач Юл Эйзенбад над гостиничным портье Тедом Сериосом. Правда, мысли Сериоса в большинстве своем были смазаны, а вскоре он утратил свой уникальный талант. С маленькой Уме такого не случилось. Она практикуется как в цвете, так и в черно-белом изображении, достигая все большей четкости.

… И вот наступает миг открытия. Девочка будет участвовать в телепередаче, наряду с другими фотолюбителями. Они с отцом готовились к этому целый год, однако на публике ее охватывает неожиданное смущение. Выступление провалилось. Через неделю отец попадает под поезд метро.

… Телевизионный дебют все же принес свои плоды. Девочкой заинтересовалась видный парапсихолог Рейко Сасаки. Эта женщина стала ей второй матерью. Родная мать только рада от нее избавиться. Под внимательным и тактичным руководством Уме снова начинает выдавать ментальные снимки. У нее обнаруживаются и телепатические способности. Она получает хорошее образование с помощью доброго доктора Сасаки, становится ее ассистентом в исследовательской работе.

… Опыты показывают, что Уме создает конкретные образы своих мыслей путем излучения потока фотонов, извлекаемых не из естественного источника света, a ex nihilo note 94, из какой-то иной реальности, что подтверждает гипотезы сторонников новой универсальной теории поля.

… Странная одинокая девочка превратилась в сильную, целеустремленную женщину. Доктор Сасаки умерла, настоящая мать тоже. У сестер Уме отсутствует метапсихический дар. Обе обзавелись семьями и почти не поддерживают отношений со старшей.

Я слышу, как Уме напевает:

Как осенний свет,

Отпечатались в мозгу

Мыслей кружева.

Она вся окутана золотым сиянием, груди ее как молодые луны, плоть — как тайна синей полночи, в которую я погружаюсь, испытывая невообразимое блаженство. Тонкие руки ткут лучистое рассветное полотно вокруг нас, едва колеблемое отдаленными звуками бурлящего снаружи потока.

Она прижимает пальцы к моей груди, к горлу, и там под ее прикосновениями распускаются огненные цветы лотоса. Моя аура меняет окраску с болезненно-желтой на розово-золотистую. Пальцы начинают выводить таинственные узоры у меня на спине, и кожа хранит их прохладные светящиеся следы.

Моя плоть понемногу выходит из спячки. Вцепившись мне в плечи, Уме изгибается назад, и я целую золотой бутон у нее над сердцем. Сладкий источник меж моих губ расширяется, пульсирует, обретает радужную окраску. Свет, струящийся из ее ладоней, обволакивает и согревает меня. Она вдруг отстраняется, а я испускаю протестующий вопль.

Доверься мне! У нас еще столько времени…

Я покрываю страстными поцелуями извивающееся тело, одетое в астральный огонь. Вижу ритмичные бледно-голубые вспышки с золотым ореолом над ее лоном, пупком, сердцем, ложбинкой шеи. Соски изливают на меня звездное сиянье. Я снова обрел былую силу и весь горю. Умоляю, впусти меня! Но она лишь разводит в стороны мои руки, беспомощно повисшие вдоль тела, и воспламеняет каждый нерв.

Мне хочется ее сокрушить, поглотить, проткнуть раскаленным жезлом, сжечь дотла. Нет, говорит Уме, рано. Подожди, милый, подожди.

Слезы отчаяния и ярости обжигают мне лицо. Я проваливаюсь в грохочущую бездну, ослепленный далеким, недоступным мерцанием.