Глава 1

Высоко над рынком резко распахнулось окно. Из него вылетела корзина и, описав дугу, пронеслась над ничего не подозревающей толпой. Судорожно перекувырнулась в воздухе, а затем, кружась, продолжила свой спуск на землю, замедленными и неровными рывками. Во время этого рискованного танца проволочная сетка царапнула шершавую стену дома и камнем полетела вниз. Со стены, обгоняя корзину, посыпались краска и бетонная пыль.

Яркие лучи солнца пробивались сквозь покрытое неровными серыми облаками небо. Там, куда спускалась корзина, пестрели беспорядочно разбросанные лотки и повозки. От города поднимались зловонные испарения. Но сегодня в Пряной долине был рыночный день, и расстилающийся над Нью-Кробюзоном мерзостный дух гниения и нечистот в этом районе был несколько приглушен ароматами паприки, свежих томатов, горячего масла, рыбы, корицы, копченого мяса, бананов и лука.

Съестные ряды шумной полосой растянулись на всю длину Седрахской улицы. Книги, рукописи и картины заполнили собой весь Селчитский бульвар небольшую протянувшуюся к востоку улочку, вдоль которой кое-где росли баньяны и стояли домики с осыпающейся штукатуркой. К югу, вдоль дороги на Барачное село, раскинулась торговля керамикой; к западу развернулась торговля деталями для машин; на одной из боковых улочек торговали игрушками; между двумя другими – одеждой; остальные бесчисленные товары заполняли собой все проулки и переулки. Торговые ряды, криво изгибаясь, сходились к Пряной долине, подобно спицам сломанного колеса.

На площади же царило полное смешение. В тени древних стен и грозящих вот-вот обрушиться башен была свалена в кучу всякая утварь, рядом стоял ветхий столик с разложенными на нем осколками глиняной посуды и грубыми украшениями из керамики, ящик с полуистлевшими школьными учебниками. Древности, секс, порошок от вшей. Между прилавками громоздились строения, откуда доносились топот и недовольные голоса. В чревах заброшенных домов ругались между собой нищие. Представители удивительных рас покупали всякие странные вещи. Пряный базар – крикливое смешение товаров, взяточников и ростовщиков. Закон торговли гласит: не давай покупателю забыть об осторожности.

Зеленщик, стоявший как раз под спускающейся корзиной, посмотрел вверх, на блеклый солнечный свет и на дождь из штукатурного крошева. Он протер глаза. Затем, потянув за веревку над головой, потащил к себе болтавшуюся на ней потрепанную корзинку. Она наконец оказалась у него в руках. В корзине лежали медный шекель и записка, написанная аккуратным, затейливым почерком. Уставившись в бумажку, продавец озадаченно почесал нос. Порылся в разложенном перед ним товаре, сверяясь со списком; положил в лукошко яйца, фрукты и несколько корнеплодов. На одном из пунктов он остановился, перечитал, а затем с похотливой ухмылкой отрезал ломоть свинины. После этого он положил шекель в карман и стал искать мелочь, прикидывая стоимость доставки; в конце концов он отправил вслед за едой четыре стивера сдачи.

Обтерев руки о штаны и подумав с минуту, он что-то нацарапал угольком на списке, а потом запихал листок в корзину вслед за монетами.

Зеленщик дернул три раза за веревку, и корзинка заплясала в воздухе, отправляясь в обратный путь. Она поднималась над низкими крышами соседних домов, равномерно постукивая о стену, вспугнув по дороге сидящих на потолочных балках галок в одном из пустующих этажей и оставив на испещренной царапинами штукатурке еще один след, прежде чем снова исчезнуть в том окне, из которого недавно появилась.

Айзек Дэн дер Гримнебулин вдруг понял, что это был сон. Он в ужасе осознал, что снова работает в университете, вышагивая перед огромной доской, исписанной сложными формулами рычагов, сил и давлений. Введение в материальную науку. Айзек тревожно уставился на класс, и тут в дверь заглянул этот чертов карьерист Вермишенк.

– Я не могу работать в этом помещении, – громким шепотом произнес Айзек, кивая на окно. – Слишком много шума от рынка.

– Ничего, ничего. – Голос Вермишенка был ласковым до тошноты. – Пора завтракать, – сказал он. Это отвлечет тебя от шума.

Услышав столь абсурдное заявление, Айзек с невероятным облегчением стряхнул с себя дремоту. Вместе с его пробуждением в явь вернулись и пронзительные крики базарной ругани, и запах готовящейся еды.

Он лежал, не открывая глаз, раскинувшись на кровати. Ему слышались шаги Лин по комнате и легкий скрип половиц. Весь чердак был наполнен едким чадом. У Айзека потекли слюнки.

Лин дважды хлопнула в ладоши. Она уже знала, что Айзек проснулся. «Вероятно, определила это потому, что я закрыл рот», – подумал он и усмехнулся, не открывая глаз.

– Я сплю, потише, бедный Айзек так устал, – захныкал он и свернулся калачиком, как ребенок.

Лин снова хлопнула и вышла. Он заворчал и перевернулся.

– Фурия! – прокричал он ей вслед. – Мегера! Ведьма! Ну ладно, ладно, твоя взяла, ты, ты… ты просто… сварливая баба, злючка…

Он потер лоб и сел, робко улыбаясь. Лин, не оборачиваясь, сделала в его сторону неприличный жест.

Она стояла спиной к нему у плиты обнаженная, то и дело отскакивая, когда со сковородки взлетали брызги горячего масла. Одеяло соскользнуло с живота Айзека. Тот был похож на дирижабль – огромный, тугой и сильный. Густо поросший седыми волосами.

Лин была безволосой. Под ее красной кожей можно было различить крепкие мускулы, каждый в отдельности. Не тело – анатомический атлас. Айзек изучал его с радостным вожделением.

У него зазудело в заднице. Запустив руку под одеяло, Айзек с прямо-таки собачьим бесстыдством начал копаться в заднем проходе. Вдруг что-то лопнуло под ногтем, и он выпростал руку – рассмотреть. На кончике пальца беспомощно висела крохотная полураздавленная личинка. Это был реффлик – безобидный мелкий паразит хепри. «Бедняга, наверное, был здорово ошарашен, когда попробовал моих соков», – подумал Айзек и стряхнул насекомое с пальца.

– Реффлик, Лин, – сказал он. – Пора мыться.

Лин в раздражении притопнула.

Нью-Кробюзон представлял собой гигантский рассадник заразы, зачумленный город. Он просто-таки кишел паразитами, бациллами и сплетнями. Ежемесячная химобработка была обязательной профилактической мерой для хепри, если они не желали страдать от зуда и язв.

Лин вывалила содержимое сковородки в тарелку и поставила ее напротив блюда со своим завтраком. Усевшись за стол, она жестом предложила Айзеку при соединиться к ней. Тот поднялся с кровати и, спотыкаясь, пересек комнату. Он устроился поудобнее на небольшом стуле, стараясь не посадить занозу.

Айзек и Лин сидели нагие друг против друга за простым деревянным столом. Айзек представил себе, как они выглядят со стороны. Могло бы выйти красивое, необычное фото, подумал он. Чердачная комната, пылинки в луче света из оконца, книги, газеты и рисунки, аккуратно сложенные в стопки рядом с дешевой деревянной мебелью. Темнокожий мужчина – большой, обнаженный и упитанный, с ножом и вилкой в руках, неестественно спокойный, сидит напротив хепри. Тонкий абрис ее тела, силуэт хитиновой головы.

Забыв о еде, они несколько мгновений смотрели друг на друга. Лин знаками сказала ему: «Доброе утро, милый». А затем принялась есть, все так же не отрывая от него взгляда.

Во время еды Лин казалась чужой, и их совместные завтраки всегда были для Айзека и вопросом, и утверждением. Глядя на нее, Айзек испытал знакомые чувства – едва возникшее и тут же подавленное отвращение, гордость от этой победы над собой и преступное вожделение.

В сложно устроенных глазах Лин виднелись отблески света. Сяжки на голове подрагивали. Она взяла половинку помидора и вцепилась в нее челюстями. Затем опустила руки, а внутренние части ротового аппарата принялись пережевывать пищу, удерживаемую внешними челюстями.

Айзек смотрел, как огромный радужный жук-скарабей, который был головой его возлюбленной, поглощает свой завтрак.

Он проследил за глотком, увидел, как вздрагивает гортань в том месте, где бледное насекомое брюшко плавно переходит в человечью шею… хотя ей вряд ли понравилось бы такое описание. «У людей тела, руки, ноги от хепри, – сказала она однажды, – а голова – от бритого гиббона».

Он улыбнулся и, подняв перед собой кусок жареной свинины, захватил его языком и вытер засаленные пальцы о стол. Она покачала сяжками в его сторону и знаками сказала: «Чудовище ты мое».

«Я извращенец, – подумал Айзек, – и она тоже».

Разговор за столом был в основном односторонним: во время еды Лин могла показывать знаки руками, тогда как попытки Айзека говорить и жевать одновременно сводились лишь к нечленораздельному мычанию и расплеванной по всему столу пище. Вместо разговоров они читали. Лин – бюллетень для художников, Айзек – что под руку попадется. Прежде чем взять в рот следующий кусок, Айзек протянул руку, схватил несколько книг и газет, среди которых оказался список покупок Лин, и с удивлением прочел его. Пункт «несколько ломтиков свинины» был обведен кружком, а под строчками, написанными утонченным каллиграфическим почерком Лин, чьей-то грубой рукой было накарябано: «У тебя гость? Отхватила жирный кус – пальчики оближешь!»

Айзек помахал листком перед Лин.

– Что это за вонючая писулька? – вскричал он, расплевывая еду. Его возмущение было шутливым, но неподдельным.

Лин прочла и пожала плечами:

«Знает: не ем мяса. Знает: у меня завтракает гость. «Жирный кус» – игра слов».

– Спасибо, любовь моя, я и сам догадался. Откуда он знает, что ты вегетарианка? И часто вы обмениваетесь подобными шуточками?

Лин с минуту молча смотрела на него.

«Знает, потому что не покупаю мяса. – Она встряхнула головой, показывая, что это был глупый вопрос. – Не беспокойся: шутки только на бумаге. Не знает, что я жук».

Айзеку надоело ее нарочитое проглатывание слов.

– Черт, да я совсем не имел в виду…

Лин качнула рукой, что приравнивалось к удивленно поднятой человеком брови. Айзек в раздражении заорал:

– Черт возьми, Лин! Не все мои слова обязательно должны намекать на то, что я опасаюсь разоблачения!

Айзек и Лин встречались уже почти два года. Они старались не задумываться о том, насколько законны их отношения, однако чем дольше были вместе, тем труднее было блюсти эту молчаливую стратегию. Не задаваемые до сих пор вопросы требовали ответов. Безобидные замечания и подозрительные взгляды окружающих, слишком длительное пребывание вдвоем на людях, даже эта записка от бакалейщика, – все напоминало о том, что они в некотором смысле ведут тайную жизнь. Все таило в себе опасность.

Они никогда не говорили: «Мы любовники», – поэтому им никогда не приходилось говорить: «Мы не станем показывать свою связь всем подряд, от некоторых мы будем скрываться». Но месяц шел за месяцем, и становилось очевидно, что именно так все и обстоит.

Лин начала намекать, ехидно и колко, что отказ Айзека признать себя ее любовником – в лучшем случае проявление малодушия, в худшем – ханжество. Такая черствость выводила его из себя. Ведь он же откровенно рассказал об этой связи своим ближайшим друзьям, так же как и Лин – своим. А для нее сделать это было во сто крат проще.

Она художница. Круг ее знакомых – вольнодумцы, любители искусства, прихлебатели, представители богемы и паразиты, поэты, памфлетисты и ультрамодные наркоманы. Они приходят в восторг от любого скандала или эксцентричной выходки. В чайных и барах Салакусских полей похождения Лин – которых она никогда не отрицала и о которых никогда не рассказывала прямо, – были предметом двусмысленных пересудов и инсинуаций. Каждый ее любовный роман был авангардным прорывом, культурным событием, каким в прошлом сезоне была Конкретная музыка или Соплежуйство в прошлом году.

Да, Айзек мог бы включиться в игру. Он и сам был известен в этом мире еще задолго до того, как познакомился с Лин. В конце концов, он был опальным ученым, непризнанным мыслителем, который демонстративно оставил высокооплачиваемую должность преподавателя, чтобы заняться экспериментами, казавшимися чересчур смелыми, даже безумными для мелочных умов, заполонивших университет. Какое ему дело до всяких условностей? Он, без сомнения, может спать с кем угодно и когда угодно!

Таков был его имидж в Салакусских полях, где о его связи с Лин тайно знали все, где он с радостью мог чувствовать себя более-менее открыто, где, сидя в баре, он мог обнять ее и что-нибудь нашептывать, пока она высасывает из губки сладкий кофе. Это была его история, и эта история была по крайней мере наполовину невыдуманной.

Он уволился из университета десять лет назад. Но лишь потому, что, к своему несчастью, понял: он никуда не годный учитель.

Он нагляделся на эти недоумевающие лица, наслушался бессмысленного лепета испуганных студентов и догадался наконец, что, обладая умом, способным беспорядочно носиться по коридорам теории, он мог научиться чему-то сам, наталкиваясь на какие-то вещи вслепую, но не мог поделиться с другими тем пониманием, которым так дорожил. Со стыдом опустив голову, он покину л свой пост.

По другой версии, заведующий кафедрой, нестареющий и непотопляемый Вермишенк был вовсе не косным рутинером от науки, а наоборот – настоящим волшебником в биомагии. Он раскритиковал исследования Айзека не столько за их неортодоксальность, сколько за бесперспективность. Айзек, возможно, был блестящим ученым, но ему не хватало дисциплины. Вермишенк играл с ним, как с мышонком, заставляя выклянчивать работу в качестве внештатного сотрудника с мизерным окладом, да к тому же с ограниченным доступом к университетским лабораториям.

И именно она, работа, заставляла Айзека относиться к своей возлюбленной с осторожностью.

Как раз сейчас его отношения с университетом стали напряженными. За десять лет тайного подворовывания ему удалось оборудовать неплохую лабораторию; большую часть доходов ему приносили сомнительные контракты с самыми неблагонадежными гражданами Нью-Кробюзона, чьи интересы в сложных науках неизменно приводили его в изумление.

Однако исследования Айзека – цель которых не изменилась за все эти годы – не мог ли проходить в абсолютном отшельничестве. Ему было необходимо публиковаться. Ему было необходимо участвовать в дискуссиях. Ему было необходимо присутствовать на конференциях – хотя бы в качестве отщепенца, блудного сына. Ренегатство давало кое-какие преимущества.

Но академическая система была ретроградной не только внешне. В Нью-Кробюзонский университет ксениев принимали только в качестве вольнослушателей, о получении диплома не стоило и мечтать. Открытая любовная связь с представителем иной расы это скорейший путь к обретению статуса изгоя, а вовсе не того шикарного имиджа «плохого парня», которого он так упорно добивался. Он боялся не того, что о них с Лин станет известно в редакциях научных журналов, на кафедрах, где организуются конференции, и в издательских домах. Он боялся показать, что пытается скрыть эту связь. Но и не скрывать не мог.

И все это очень не нравилось Лин.

«Ты скрываешь наши отношения, чтобы публиковать статьи для тех, кого презираешь», – прожестикулировала она однажды после того, как они позанимались любовью.

В такие горькие моменты Айзек спрашивал, как бы она повела себя, если бы ей грозило отлучение от мира искусства.

В то утро любовникам удалось погасить разгорающуюся ссору с помощью шуток, извинений, комплиментов и страстных объятий. Борясь со штанинами, Айзек улыбнулся Лин, и ее сяжки чувственно покачнулись.

– Чем ты собираешься заняться сегодня? – спросил он.

«Еду в Кинкен. Нужно пополнить запас красильных ягод. Потом – на выставку в Шумные холмы. Вечером – работа», – добавила она со зловещей усмешкой.

– Значит, некоторое время ты не будешь мелькать у меня перед глазами, – осклабился Айзек.

Лин кивнула. Айзек сосчитал по пальцам дни.

– Ладно… может, поужинаем в «Часах и петухе», ну… скажем, в воскресенье? В восемь?

Лин задумалась. Размышляя, она держала его за руки.

«Класс», – застенчиво прожестикулировала она, не уточнив, имела ли в виду ужин или Айзека.

Они сложили кружки и тарелки в ведро с холодной водой, стоящее в углу. Лин собрала перед уходом свои заметки и наброски, а затем Айзек нежно притянул ее к себе, повалил на кровать. Он поцеловал теплую красную кожу. Лин перевернулась в его объятиях. Она оперлась на согнутую в локте руку, и он увидел, как темно-рубиновый панцирь медленно открывается, а сяжки разворачиваются в стороны. Полностью расправленные половинки ее головных покровов подрагивали. Из-под их сени она выпростала прелестные и бесполезные жучиные крылышки.

Она мягко притянула к ним его руку, предлагая погладить эти хрупкие, совершенно беззащитные крылья, что у хепри считается выражением высшего доверия и любви.

Воздух между ними накалился. В штанах у Айзека зашевелилось.

Он провел пальцами по ветвистым прожилкам ее трепещущих крыльев, глядя, как падающий на них свет отражается перламутровыми бликами. Другой рукой он подобрал юбку, и его пальцы скользнули вверх по ее бедру. От этого прикосновения ноги ее раздвинулись, а затем сдвинулись вновь, поймав его руку в ловушку. Он начал нашептывать ей непристойные и нежные слова.

Солнце над ними совершало свой путь, а вслед за ним медленно ползли по комнате тени оконных переплетов и облаков. Но любовники не замечали, как летит время.

Глава 2

Пробило одиннадцать, когда объятия наконец разомкнулись. Айзек взглянул на карманные часы и начал второпях собирать свою одежду, мыслями уже устремившись к работе. Благодаря Лин спор насчет того, выходить ли из дома вместе, не состоялся. Она наклонилась и нежно провела по его затылку усиками-антеннами, так что у него даже мурашки побежали по коже, а затем исчезла, пока он возился с ботинками.

Ее квартира располагалась на десятом этаже. Лин спустилась с башни; прошла через небезопасный девятый этаж; потом через восьмой с его ковром из птичьего помета и тихим голубиным воркованием; через седьмой, где живет старушка, которая никогда не показывается наружу; и так далее, мимо обиталищ мелких воришек, лудильщиков, девочек на посылках и точильщиков ножей.

Входная дверь располагалась с другой стороны башни, если смотреть со стороны Пряной долины. Лин вышла на тихую улочку, которая была всего лишь проходом между базарными рядами.

Она зашагала прочь, оставив позади шумные перебранки и крики торговцев, Удаляясь в сторону садов Собек-Круса. У входа всегда толпились в ожидании извозчики. Лин знала, что некоторые из них (как правило, переделанные) были достаточно либеральными или же нещепетильными, чтобы взять пассажира-хепри.

По мере того как она шла через долину, виллы и многоэтажки обретали все более болезненный вид. Поверхность земли становилась холмистой, медленно поднимаясь к юго-западу, куда направлялась Лин. Верхушки деревьев в Собек-Крусе клубились, словно густой дым над шиферными крышами обветшалых построек вокруг нее; из-за их крон торчали ощетинившиеся высокими пиками силуэты Корабельной пустоши.

В выпуклых зеркальных глазах Лин город представал в виде причудливой зрительной какофонии. Миллион мельчайших частиц целого; каждый малюсенький пятиугольный сегмент горел яркими разноцветными огнями и еще более яркими сполохами невероятно чувствительный к световым градациям, однако слабо различающий детали, если только Лин не вглядывалась пристально, до легкой боли в глазах. Каждый из сегментов сам по себе не давал ей возможности различать мертвые отслаивающиеся чешуйки полуразрушенных стен, поскольку архитектурные сооружения сводились к простым цветовым пятнам. И все же она в точности знала, как они выглядят. Каждый видимый фрагмент, каждая часть, каждая форма и каждый оттенок цвета обладали каким-то неуловимым отличием, что позволяло Лин судить о состоянии построек в целом. Кроме того, она могла ощущать химический состав воздуха, могла определить, сколько существ и какой расы проживает в каждом из этих зданий, могла улавливать вибрации воздуха и звука с достаточной точностью, чтобы спокойно разговаривать в многолюдном помещении или чувствовать, как над головой проходит поезд.

Лин уже пыталась описать Айзеку свое видение города.

«Я вижу ясно, как и ты, даже яснее. Для тебя все недифференцированно. В одном углу – развалины трущоб, в другом – новенький поезд со сверкающими поршнями, в третьем – какая-то тетка, намалеванная на брюхе старого грязно-серого дирижабля… Тебе приходится воспринимать это как одну картинку. Жуткая каша! Никакого смысла, противоречит самому себе, сплошная путаница. Для меня каждая маленькая часть представляется как нечто целое, каждая хоть на малую толику отличается от соседней».

В течение полутора недель Айзек пребывал под впечатлением от услышанного. Он, как водится, исписал кучу страниц и просмотрел кучу книг о зрении у насекомых; он подвергал Лин утомительным экспериментам на восприятие глубины и дальность видения; и еще было чтение, поразившее его больше всего, поскольку он знал, что Лин это дается не просто и что ей приходится напрягать зрение, как слабовидящему человеку.

Однако его интерес быстро угас. Человеческий мозг не способен осмыслить то, что видит хепри.

Улицы вокруг Лин были запружены людом Пряной долины: кто подворовывал, кто просил милостыню, кто торговал или скрупулезно рылся в мусорных кучах, там и сям раскиданных вдоль дороги. Дети резвились, волоча за собой бесполезные, неработающие конструкции, собранные из утиля. Редкие прохожие с неодобрительной гримасой на лицах шагали мимо.