Глава 7

Мартин Сент-Клауд как в воду глядел. Уже через пятнадцать минут Эбон практически и не вспоминал о стычке с Бретом Клоусоном. Более того, он был даже благодарен, что тот вмешался и разнял их с сенатором. Эбон едва не утратил самообладание, а это было опасно и совсем ни к чему. Ни под каким видом. Нрав у него был крутой и злобный — только чуть отпусти поводья, и его так занесет… Эбон еще с раннего детства познал, что негритянскому парню, растущему в Новом Орлеане, лучше научиться сдерживать свою вспыльчивость. В противном случае рискуешь получить пробоину в черепушке, это как минимум. А повзрослев, он очень быстро понял, как легко неуправляемые приступы гнева заставляют совершать непоправимые ошибки.

Нет, бывали, конечно, моменты, когда он симулировал вспышки ярости — в тех случаях, когда ему было нужно утвердить свою власть над каким-нибудь чернокожим братом или застращать какого-нибудь белого пижона. Однако Эбон был уверен, что Мартин Сент-Клауд не из тех, кого так просто запугать, и сильно подозревал, что то же самое относится и к Джиму Бобу Форбсу.

Таким образом, Эбон был только рад, что вмешательство Брета и объявление о начале церемонии снятия масок дали ему возможность ускользнуть с места происшествия.

Он осознавал, что Мартин подкалывает его. Эбон уважал сенатора и, вероятно, мог бы относиться к нему с симпатией, если бы не цвет его кожи. Мартин исходил из ложных посылок — он верил, что все проблемы можно решить на выборах. Может, это и справедливо для большинства проблем белых, но когда и какие проблемы чернокожих были решены путем голосования?

Покинув сенатора, Эбон не ушел с бала, считая, что для этого еще рано. Он пробирался сквозь толпу, заносчиво вскинув голову, стараясь, чтобы его видели, чтобы его присутствие заметили. Он отвергал все попытки заговорить с ним, а заодно и все предложения угоститься напитками. Эбон не пил никогда. Для него алкоголь был равнозначен марихуане, героину, любым наркотикам. Алкоголь и наркотики он считал врагами своего народа, троянским конем, которого белые коварно внедряют в лагерь чернокожих. Алкоголь разъедает способность человека управлять своими разумом и плотью.

Он обошел все комнаты на первом этаже, с тем чтобы ни один гость не упустил возможности увидеть его в костюме дяди Тома Всякий раз, когда за его спиной раздавался изумленный или возмущенный шепоток, на лице Эбона появлялась довольная ухмылка.

Завершив турне по первому этажу, Эбон вышел в главный холл. Справа от него высилась огромная лестница, ведущая на второй этаж, сразу за ней виднелись все еще открытые парадные двери. По левую руку он увидел дверь во внутренний дворик, она тоже была приоткрыта. Он вознамерился было подняться наверх, но отказался от этой мысли Он уже насмотрелся на кричащую роскошь особняка Рексфорда Фейна, оплаченную потом и кровью чуть ли не дармовой рабочей силы — и немалую их часть пролили его чернокожие братья. Но уходить пока рано, еще не время.

Эбон свернул налево и вышел из особняка в ночь.

Он очутился на узкой веранде, идущей вдоль всей стены здания. Шагнув из пятна света, льющегося из приоткрытой двери, он прислонился к перилам и закинул голову. Набрал полную грудь упоительно свежего воздуха. Неожиданно услышав шаги, цокот женских каблучков по каменному полу веранды, он выругался про себя, поняв, что кто-то идет в его направлении.

Негромкий мягкий голос произнес.

— Вы тот самый, кого все называют Эбоном, угадала?

Эбон окинул ее взглядом. Высокая женщина, светловолосая, как викинг, со статной фигурой, обтянутой донельзя облегающим вечерним платьем. Она шевельнула бедрами, животик выпятился в откровенном приглашении. В тонкой правой руке зажат длиннющий мундштук с дымящейся сигаретой.

— Эбон — мое имя, мама, — резко парировал он. — А если все меня как-то и называют, то, думается, совсем по-другому.

— Правильно, совсем по-другому, — рассмеялась она, — Хочешь, повторю?

— Это лишнее. Наслышан.

— И что, не трогает?

— Ярлыки, которые клеют мне белокожие, меня вообще не трогают. — Он слегка усмехнулся. — К тому же я плачу им той же монетой.

Наступила короткая пауза. Женщина курила, а Эбон в бесстрастном молчании выжидал ее следующего хода в давно знакомой игре.

— Ты здесь в первый раз?

— В первый и, будь уверена, в последний.

— Значит, домики на заднем дворе еще не видел?

— Не видел. А что там, на заднем дворе, перестроенное жилье для рабов? А я-то надеялся, что Рексфорд Фейн выше подобных шуток.

— Если хочешь, могу показать.

— Ладно, мама, показывай.

Она полуобернулась к нему, левая рука приподнялась, словно женщина намеревалась взять его под руку. Но Эбон игнорировал этот жест и протиснулся мимо нее. Он уже успел спуститься до половины ведущей вниз лестницы, когда услышал торопливую дробь каблучков догоняющей его женщины. В полном молчании они пошли бок о бок по узкой, засыпанной гравием дорожке.

Теперь, когда его глаза привыкли к почти непроглядной темноте, Эбон обнаружил во внутреннем дворике других любителей свежего воздуха, мужчин и женщин, разбившихся на парочки. Открыто совокупляющихся среди них он не заметил, по на глаза попалось несколько, кто вплотную приблизился к этому.

Нормальная оргия на заднем дворе.

На мелькнувший у него в голове вопрос, знает ли Рексфорд Фейн, что здесь происходит, Эбон ответил положительно. Гости скорее всего уже бывали здесь, имели опыт и знали, как далеко могут зайти, иначе бы не стали так рисковать.

Употребленное его дамой слово «домики» действительности не соответствовало — на самом деле это была единая постройка. Комнаты в ней больше напоминали клетушки, тянувшиеся по всей длине огромного участка. Каждая имела отдельный вход и небольшое оконце. Из некоторых пробивался свет и доносились голоса и смех.

Блондинка выбрала клетушку с темным окном, открыла дверь и щелкнула выключателем. Зажегся свет, негромко зашелестел кондиционер. Женщина поманила Эбона внутрь.

Он вошел и окинул комнату взглядом. Размером не больше номера в дешевом мотеле, она только-только вмещала двуспальную кровать, два кресла, портативный бар с впечатляющим ассортиментом напитков и телевизор. Через открытую дверь виднелась тесная ванная. Однако в остальном дешевый мотель здесь ничего больше не напоминало. Обстановка была стильной и очень дорогой.

За его спиной послышался стук закрываемой двери, и Эбон обернулся.

Женщина тяжело дышала. Пухлые губы увлажнились, зеленые глаза горели пламенем порочного возбуждения.

— А знаешь, что здесь раньше было?

— Догадываюсь.

— В прежние времена здесь жили рабы.

— А масса Фейн мало-мало ремонтировать и превратить в бордельчик, ага?

— Что? — Она шагнула вплотную к нему, от тела повеяло жаром, словно из открытой духовки — Неужели тебя не возбуждает? Чернокожий стоит в комнате, где сто лет назад был бы рабом, а сейчас он хозяин.

— Так уж и хозяин?

— Можешь стать, — хрипло выдохнула она.

Стремительным движением блондинка завела руки за спину, шевельнула плечами и сбросила платье к ногам, как змея кожу. Под платьем на ней были лишь черные колготы. Полные упругие груди, соски уже напряглись и набухли.

Она положила ладонь на его руку.

— Такие разные, такая белая и такой черный! Господи! — По ее телу пробежала дрожь, глаза засветились нескрываемой похотью. — Все что хочешь!

— Правда все, мама?

— Все! Только прикажи!

— Не пойдет, белохвостая. — Он грубо стряхнул ее ладонь со своей руки. — Начнем с того, что ты меня не заводишь. А во-вторых… не пойдет и точка.

Не трахаю я сучек белохвостых.

Огромной ладонью он уперся ей в грудь и сильным толчком опрокинул на спину поперек кровати.

Она приподнялась на локте, глаза сверкали зеленым огнем. В уголках губ пузырьками вскипала слюна — Что с тобой, черный? Гомик, что ли? Или у тебя не встает? Я-то всегда думала, что у всех черных торчит постоянно!

— Думай что хочешь, сучка белохвостая! — оборвал он ее и направился было к двери, но обернулся и язвительно предложил:

— Откинься на спину и вообрази, что ты хозяйка плантации и прокралась в хижину к рабам маленько потрахаться по-черному. А если под рукой не найдется ничего подходящего, употреби свой беленький пальчик!

Рексфорд Фейн знал, что происходит во время приемов, в таких подробностях, о которых ни Эбон, ни его гости не могли и подозревать. Каждая комната в особняке и в жилой постройке для рабов прослушивалась. Необходимое для этого оборудование было установлено столь искусно, что только эксперту оказалось бы под силу обнаружить ловко спрятанные электронные «жучки».

Все дела, которыми Фейну приходилось заниматься дома, он якобы вел в кабинете на первом этаже.

Но это для непосвященных. Однако наверху у него была еще комнатушка, выходящая единственным окном во внутренний дворик. Дверь в нее постоянно находилась под замком. Прислуге заглядывать туда было строжайше запрещено, и даже Одри могла войти в комнату только в сопровождении Фейна. Ключ в единственном экземпляре хранился у него.

В комнате были письменный стол, кушетка, небольшой бар и две огромные картины. На одной была изображена принадлежащая ему ореховая роща, на другой — его ранчо в центральном Техасе. За одной из картин скрывался сейф. Денег обычно он хранил в нем немного — на мелкие текущие расходы, хотя иной раз доводилось оставлять там на ночь и крупные суммы или ценные бумаги.

За другой картиной в стенной нише прятался предмет его гордости — электронное устройство, по своей сложности не уступающее аппаратной крупной телестанции. Это был пульт управления подслушивающим оборудованием. Отсюда он мог, коснувшись пальцем соответствующей кнопки, ясно и четко слышать все, что происходит в любой комнате особняка.

Фейн не был извращенцем — хотя бывали случаи, когда он заслушивался особенно эротическими и громкоголосыми любовными забавами своих гостей и приходил в сексуальное возбуждение.

Электронные «жучки» служили другой цели.

Странно, как люди, весьма важные притом особы, под его крышей пускаются во все тяжкие, вытворяют такое, чего никогда бы не позволили себе в мотеле из страха быть застуканными.

После приемов у Фейна в его особняке оставались ночевать сенаторы, один вице-президент Соединенных Штатов, крупные администраторы, промышленные магнаты, и огромное множество из них не могло устоять перед исполнением сексуально-гимнастических упражнений. И все это фиксировалось магнитофонами. Пленки хранились в сейфе, что и было основной причиной его существования. Прибегать к записям в качестве аргументов для достижения своих целей Фейну пока приходилось, правда, крайне редко, но сам факт, что они у него есть, добавлял ему покоя и уверенности.

Угрызения совести Фейна никогда не мучили. Он был убежден, что в любви и на войне, и тем более в бизнесе; и политике, все средства хороши. К тому же он ведь не подкладывал девиц в постель к гостящим у него набобам. Они тащили их туда по собственной инициативе. Самому Фейну оставалось лишь обеспечить присутствие сговорчивых кандидаток.

Единственным, кого ему еще не удалось заловить в расставленные капканы, был Мартин Сент-Клауд. Либо Мартин сам заподозрил, что комнаты прослушиваются» либо Одри каким-то образом прознала об этом и предупредила сенатора. Фейну, естественно, было известно о романе его дочери с Мартином, как и о квартирке во Французском квартале. Если Одри полагала, что для него это оставалось секретом, значит, она считала своего старенького папку полным идиотом.

К счастью, необходимости шантажировать Мартина пока не возникало. Хотя Мартин был достаточно своевольным человеком и некоторые его поступки Фейн не одобрял, в общем и целом они придерживались одинаковых взглядов. Фейн не возражал против романа сенатора с Одри. Если Мартин сумел бы разлетись с женой без губительного для карьеры скандала и жениться на Одри, Фейн был бы только рад.

Он намеревался сделать Мартина Сент-Клауда президентом Соединенных Штатов, а иметь свою дочь хозяйкой в Белом доме было бы весьма приятным преимуществом.

Фейн сознавал, что сам в политике никогда не достигнет сколь-нибудь высокого положения. Для этого он слишком стар. Да и будь он помоложе, у него все равно ничего бы не вышло. На своем пути к богатству и власти он отдавил слишком много ног, нажил себе слишком много врагов, переспал с женами слишком многих влиятельных людей.

Что ж, роль «творца королей» его тоже устраивает.

Начинал Рексфорд Фейн в небольшом промышленном городишке в Нью-Джерси. Мать его сбежала со странствующим проповедником, оставив десятилетнего мальчишку на попечение хилого и слабовольного папаши, который после этой семейной драмы начал крепко пить. Старший Фейн трудился в механической мастерской. Через две недели после того, как Рексфорду исполнилось шестнадцать, он отправился на работу в стельку пьяный и угодил рукой в электропилу. Обильная потеря крови из перерезанной артерии убила его почти на месте.

Фейн в это время уже второй год учился в средней школе. Школу он бросил и подался на запад. В Техасе устроился подсобным рабочим к человеку, который на свой страх и риск искал нефть. Фейн не боялся тяжелой работы, обладал недюжинной физической силой и умом, впитывавшим в себя знания как губка. Детей у его хозяина не было, и скоро он стал относиться к юному Фейну как к сыну. Через два года им крупно повезло. Празднуя небывалую удачу, новоиспеченный нефтяной магнат сильно перебрал, полез на буровую вышку, извергающую мощный фонтан нефти, сорвался и разбился насмерть.

Так совсем молодая жизнь Рексфорда Фейна была омрачена двумя пьяными смертями.

На этот раз, однако, все было по-другому: Фейн получил в наследство найденное нефтяное месторождение. Через полгода он продал его за двести тысяч долларов и пошел в гору.

Заниматься поисками нефти Фейн посчитал слишком рискованным и решил заняться делами более надежными. К богатству он карабкался двумя путями.

Всякий раз, когда ему доставались крупные суммы, часть денег Фейн, страхуясь от инфляции или каких-либо других финансовых потрясений в будущем, вкладывал в земли; сегодня он владел несколькими ранчо, где разводили коров, садами, где выращивали орех пекан и персики, питомниками и заказниками, участками строевого леса. Но по-настоящему большие деньги текли из другого источника.

Он стал корпоративным пиратом, акулой, рыскающей в поисках предприятий, столкнувшихся с финансовыми затруднениями, но все еще действующих и располагающих достаточным имуществом и активами. Он вытягивал из них все деньги, какие только мог, и выходил из игры, оставляя такие компании банкротами. На подобное способен лишь абсолютно безжалостный хищник, инстинктивно чующий кровь.

Еще в самом начале он научился прибегать к шантажу для достижения своих целей. Он старательно изыскивал слабости у одного или нескольких руководителей попавших в беду компаний и использовал эти сведения. Скоро его стали называть «предвестником самоубийств» — несколько управляющих компаниями, после того как Фейн довел их до краха, наложили на себя руки. На ярлыки, однако, Фейн никогда и никакого внимания не обращал. Базой своей деятельности он, отрекшись от северного происхождения, избрал Юг, поскольку полагал, что лишь южане способны с искушенностью знатоков оценить богатство и власть по достоинству.

Где-то на этом своем пути он обрел жену, которая оказалась столь тактичной, что подхватила двустороннюю пневмонию и исчезла из его жизни через два года после рождения Одри.

Под конец Фейн утратил вкус к финансовому пиратству. Денег он нажил куда больше, чем нужно, и вся острота ощущений исчезла. В поисках новых сфер приложения своих талантов он решил, что займется избранием в президенты своего человека. Тот факт, что широкая общественность может никогда не узнать о его роли в этом деле, для него ничего не значил. Зато человек, которого он изберет, будет об этом помнить. Так же как и другие неглупые политики, а этого уже вполне достаточно.

На то, чтобы найти подходящего человека, каковым оказался Мартин Сент-Клауд, у Фейна ушло несколько лет. Сейчас до президентских выборов оставалось еще два года, но Фейн сознавал, что этого времени хватит только-только — в обрез! Предстояла огромная предварительная работа. Да и самому Мартину придется пересмотреть некоторые из своих идей.

Здесь, впрочем, Фейн никаких проблем не предвидел.

Первым большим шагом к поставленной цели, должен стать нынешний праздник, Марди-Гра, особенно парад Рекса. Фейн уже успел убедить Мартина принять в нем участие и прокатиться на одной из самых заметных платформ. Второй шаг состоял в том, чтобы парад обязательно прошел гладко и получил широкое освещение в прессе. Для этого он и нанял Джеральда Лофтина.

Как и во многом остальном в своей жизни, Фейн, устраивая этот парад, преследовал две цели. Во-первых, парад должен послужить Мартину трамплином к взлету в президенты. Во-вторых, Фейн хотел показать жителям Нового Орлеана, как надо проводить парады. Добиться своего избрания главой свиты короля Рекса Фейну затруднений не составило. Но когда стало известно, что в своем стремлении раздуть вокруг парада шумиху он не остановился даже перед приглашением специального режиссера, раздались голоса протеста — без грубостей, как и приличествует южной аристократии, но внятные и раздраженные: «Это просто неслыханно! Да так просто не делается!»

Для Фейна это стало испытанием его власти, авторитета и престижа. Он взял верх, хотя и признавал, что победа далась ему, мягко выражаясь, нелегко. В отношениях с другими членами королевской свиты стал ощущаться явный холодок. Многие грозили бойкотировать парад Рекса, выйти из свиты и даже бойкотировать его сегодняшний бал.

Что ж, из свиты пока никто не вышел, прибывшие на его бал гости набили особняк битком, а насчет парада говорить еще рано…

Фейн сидел в своей комнатушке наверху за пультом управления подслушивающим оборудованием и время от времени прикладывался к стакану с виски.

Гостей он всегда потчевал пуншем «Плантаторский», считая, что это обогащает и упрощает тщательно культивируемый им образ потомственного южанина. Сам же он это пойло терпеть не мог и в узком кругу всегда пил только американский бербон.

Для начала он прослушал несколько ранее сделанных записей. Среди них интерес представляла лишь одна, зафиксировавшая забавы Джеральда Лофтина с двумя девицами. Это надо запомнить, решил про себя Фейн, потом может пригодиться. Затем он проверил, что происходит в особняке в данный момент. В нескольких спальнях имели место весьма бурные любовные сцены, но никто из их участников ему интересен не был.

Он переключился на комнаты на заднем дворе.

Но и там тоже ничего интересного не обнаружил.

Тогда он вытащил из ящика письменного стола прибор ночного видения, подвинул кресло к окну и подрегулировал аппарат гак, что внутренний дворик предстал его взору в мельчайших подробностях. На несколько секунд он задержал взгляд на прислонившемся к стволу дерева футболисте, перед которым на коленях стояла какая-то женщина.

Потом Фейн принялся разглядывать дворик из конца в конец, словно военный стратег, планирующий ночную операцию.

Внезапно он замер — в поле зрения попала парочка, направляющаяся по дорожке из гравия к бывшим помещениям для рабов. Черномазый — как там его, Эбон, что ли? — и какая-то блондинка. Ее Фейн не узнал, но это и не важно. А вот на черномазого ублюдка заполучить что-нибудь — например, записать, как он трахает белую женщину, — было бы крайне полезно. Вот такое в один прекрасный день очень и очень бы сгодилось. Даже с учетом нынешнего, более либерального отношения к неграм секс между черномазым и белой женщиной в Новом Орлеане считался по-прежнему недопустимым!

Он следил за ними до тех пор, пока не удостоверился, в какую именно комнату они намерены зайти.

После чего нажал нужную кнопку.

Прихлебывая бербон, он с наслаждением вслушивался в их голоса. Нахмурился, когда до него дошло, что черномазый уступать ее домогательствам не собирается. Но вновь заулыбался, когда до него донеслись последние слова: «…употреби свой беленький пальчик», после которых раздался стук захлопнувшейся двери.

Женщину он теперь узнал по голосу. Хотя она и выглядела ледяной недотрогой, на самом деле была потаскухой, готовой лечь под любого мужика, только свистни, так что тот факт, что ее трахнул черномазый, мало кого удивит. Сам Фейн был уверен, что она давала не одному черномазому.

Он вновь обернулся к окну, приложил к глазам окуляры аппарата и опять поймал в них Эбона, с петушиной чванливостью шествующего по дорожке в этом его дурацком костюме.

Надо бы переговорить с сенатором по поводу его приятельства с этим сучьим сыном черномазым, с мрачной решимостью подумал Фейн.

Глава 8

В свой временный командный пункт на Кенел-стрит Джим Боб Форбс прибыл с опозданием на час.

Накануне он задержался на балу у Фейна, бесцельно бродя после стычки между Эбоном и сенатором Сент-Клаудом по особняку и дегустируя все подряд коктейли, которые предлагались в огромном изобилии.

Обычно он пил только пиво; от крепких напитков него на следующее утро всегда нестерпимо болела голова. А уж этот пунш…

Господи!

Поэтому сегодня он проснулся очень рано с жутким похмельем. Но что еще хуже, за завтраком он по глупости проболтался Мэй о том, что был на балу у Фейна. И за то, что он не взял ее с собой, супруга устроила ему славную взбучку. Утешить ее оскорбленные чувства не смогли никакие заверения в том, что он был на балу исключительно по делу.

Так что, когда он прибыл на работу с опозданием и обнаружил дожидающегося его полицейского с пухлым пакетом из управления, это, понятно, его скверного настроения нисколько не улучшило.

— В управлении посчитали необходимым передать это вам, капитан, — сообщил ему полицейский. — Доставили с утренней почтой.

Он вручил Джиму Бобу гроссбух и лоскут коричневой оберточной бумаги.

— В лаборатории и обертку, и книжку прогнали через все экспертизы. Никаких отпечатков пальцев, конечно. Сделали фотокопии почерка. Сейчас сверяют с образцами почерков каких-то там психов из нашего досье. Безнадежное занятие. — Полицейский поднялся. — Значит, дело за вами, капитан.

— Ну спасибо огромное, — кисло буркнул Джим Боб.

— Всегда готов помочь. — Не скрывая ухмылки, полицейский удалился.