- Погорелов!
      Сераковский не верил глазам. К нему шел тот самый студент Московского университета, с которым он виделся во дворе Третьего отделения.
      - Какая неожиданная встреча!
      - И какая радостная! - добавил Сераковский.
      Теперь уже все обернулись к этим двоим. Рука у Сераковского была сильная, пожатие - крепкое, и Погорелов едва удержался, чтобы не вскрикнуть.
      - Правда, я предпочел бы встретиться с тобой где-нибудь в Нескучном саду... - Он осторожно, чтобы не обидеть Зыгмунта, высвободил руку.
      - Или в Летнем...
      - И без этой дурацкой формы... - Погорелов брезгливо дотронулся до стоячего воротника. - Такая духота, а тебе велят застегнуться на все пуговицы!
      Они шептались до одиннадцати часов, пока дневальный не погасил огарок сальной свечи.
      Несмотря на усталость, Сераковский спал плохо.
      В шесть утра казарму поднял грохот барабанной побудки, которая давалась за час до призывного сигнала "К сбору!". Зыгмунт очнулся, с трудом открыл глаза и услышал добродушный голос Андрия, напевавшего в такт барабану: "Це тоби не дома, це тоби не дома, пидиймайсь, пидиймайсь..."
      В Лычше крестьяне тоже говорили по-украински; Сераковскому на какое-то время представилось, что он дома, но грозный окрик унтера вернул его к действительности. Он быстро спрыгнул с жестких нар, решив про себя, что должен обязательно одеться первым.
      Да, да, он теперь все должен делать лучше всех. Шагать! Равняться! Колоть! Стрелять! Только став образцовым "фрунтовиком", он добьется производства в офицеры, после чего можно будет либо уйти в отставку, либо поступить в Академию Генерального штаба, если он решит посвятить себя ратному ремеслу. Впервые о военном образовании он подумал, когда собрался перейти границу. В самом деле, чем он мог помочь галицийским повстанцам, поднявшимся против австрийского гнета? Тем, что очертя голову, первым бросился бы в атаку? Жизнью, которую он готов отдать за свободу Польши? Но ведь он даже не умеет держать в руках ружье! Разве не больше пользы он принесет родине, если будет не только сражаться сам, но и поведет за собой других?
      - Па-а-тарапливайсь! - покрикивал расхаживавший по казарме унтер. Усем привести себя в хворменный вид як можно скорей и построиться в ранжирном порядку!
      Для обитателей укрепления начался самый обыкновенный, ординарный день, точно такой, как месяц и год назад, и точно такой, какой будет через месяц и через год, - для Сераковского же все было внове. За час - с шести до семи - он должен успеть убрать постель, помыться солоноватой водой, начистить до блеска сапоги, сбрить щетину на бороде и нафабрить усы какой-то пахучей мазью, после чего "облачиться в бронь", иначе - надеть на себя и так пригнать по фигуре одежду, чтобы ни один начальник ни к чему не придрался. Большого умения тут не требовалось, и Сераковский все сделал довольно быстро, ощущая на себе испытующий взгляд того самого унтера Поташева, который вчера ударил солдата.
      Каждому солдату полагалось сдать экзамен по ружейным приемам, которые, как велел заучить унтер, "имеют своей целью создать однообразие в действии огнестрельным оружием".
      "Чего-чего, а однообразия тут хватает", - думал Сераковский, глядя, как Поташев показывает ему эти приемы.
      - Де-елай рраз! - скомандовал сам себе унтер и быстрым движением рук поднял ружье кверху.
      Сераковский повторил прием.
      - Де-елай рраз!.. Де-елай рраз! - снова и снова командовал унтер, и Сераковский механически, как заведенный, выбрасывал кверху становившееся все тяжелее и тяжелее ружье. От однообразных изнурительных движений одеревенели мускулы, начало громко стучать в висках, лицо покрылось крупными каплями пота, а Поташев твердил в твердил "Де-елай рраз!" без малейшего отдыха, без паузы. Глаза унтера краснели, он все ожесточеннее выкрикивал свое каркающее "рраз!", немало удивляясь, почему этот молодой, неученый солдат еще не упал от изнеможения на землю и не попросил пощады.
      Рядом стреляли, и пороховой дым ел глаза.
      - За-аряжай!.. Це-ельсь!.. Пли! - осипшим голосом кричал фельдфебель Кучеренко.
      Ружья были тяжелые, около двенадцати фунтов, и заряжались с дула. Сначала туда насыпали порох, потом опускали свинцовую пулю и проталкивали ее внутрь ударами шомпола.
      - О-отделение, сми-ирно! Ра-авнение на середину!
      - Ро-о-та, сми-и-рно! Равнение на середину! - послышались команды.
      Из батальонного барака вышел угрюмый длинноногий капитан Земсков, тот самый, который вчера встретил Сераковского на причале, и, пока он медленно, с наигранной ленцой передвигался по плацу, все, кто был занят муштрой, не спускали глаз с ротного командира. Земсков в свою очередь смотрел на них, сначала как бы на всех сразу, пока его бегающий, бессмысленный после ночной пьянки взгляд не остановился на унтере Поташеве.
      - Поташев, как стоишь? Убери брюхо! - рявкнул капитан.
      Убрать брюхо унтер Поташев не мог, потому что оно у него было, как говорится, от господа бога. Пытаясь выполнить приказ, унтер даже покраснел от натуги.
      - Разъелся, что боров, скотина! Ремня скоро не хватит!
      Капитан Земсков вразвалочку подошел к Поташеву и вдруг ударил его кулаком под ложечку. Рука Поташева, отдававшая честь капитану, заметно дрогнула.
      - Буду стараться, вашскродие! - выкрикнул унтер.
      Но капитан уже перестал интересоваться Поташевым. Продолжая обход, он остановился перед огромным, нескладным Охрименко, с длинными крестьянскими руками, напряженно прижатыми к туловищу.
      - Что за выправка, болван! - снова рявкнул ротный командир и равнодушно, будто это было чем-то само собой разумеющимся, хлестнул солдата ладонью по щеке.
      "Как все это гнусно! - негодовал Сераковский. - Унтер-офицер ни за что бьет бессловесных солдат, капитан ни за что бьет унтера, который при этом из зверя превращается в овцу..."
      День для Сераковского тянулся неимоверно долго. Муштра на плацу продолжалась три часа, потом был час отдыха, показавшийся минутой, обед из казарменного котла и снова шагистика, упражнения в выправке фигуры, ружейные приемы. В суматоху изредка врывались звуки барабана или горна, возвещавшие о том, что надо заканчивать одно и браться за другое, и это были единственные музыкальные инструменты, которые услаждали слух солдат все годы их службы в Новопетровском.
      Погорелова Сераковский не видел с утра, тот ушел в караул и вернулся лишь к вечеру.
      - Как тебе понравилась наша солдатская жизнь? - спросил Погорелов, стараясь казаться бодрым.
      Сераковский невесело покачал головой:
      - И ты это называешь жизнью? Впрочем, ты прав. Жизнь всюду, и то, что нас окружает сейчас, как бы ни было мерзко, - тоже жизнь. Надо взять себя в руки. Отныне, Погорелов, я не стану употреблять такие слова, как "может быть", а буду говорить "обязательно". В моем лексиконе не будет слов "обойдется", "стерпится", "мне все равно", потому что с этого дня я никогда не буду равнодушным - ни к горю, ни к радости, ни к своей ни к чужой беде. Ружейные приемы? Что ж, они тоже пригодятся! "Ать-два, левой!" - Он копировал унтера. - Ходьба укрепляет здоровье! Зуботычина, если подумать глубже, тоже приносит пользу: ты учишься ненавидеть... или прощать.
      - Извини, Сераковский, но прощать таким подлецам, как наш ротный, я, право, не намерен!
      - А мне его жалко. Никакой цели в жизни, никакого стремления к идеалу!..
      - А пощечины? А мордобой? А розги, которые он назначает солдатам? Это ли не идеал для таких людей, как капитан Земсков.
      - Грустно. - Сераковский задумался. - На Земсковых держится армия такой могучей державы, как Россия. Чем это объяснить? Как понять?
      - Но в нашем гарнизоне, кроме Земского, есть еще и Михайлин.
      - Тебе нравится майор Михайлин?
      - Он все-таки человек.
      - Кажется, так, - произнес Сераковский, вспоминая вчерашнюю встречу с батальонным командиром.
      Жизнь постепенно входила в колею, и Сераковский медленно свыкался с нею. По-прежнему стояла жара, солнце накаляло воздух, даже порыв ветра из пустыни приносил не прохладу, а жгучую духоту, казалось, он дул из горящей печи. Зато восхитительны были вечера, когда спадал зной, в небе полыхали предзакатные зори, а море становилось неправдоподобно фиолетовым и словно покрытым парчой.
      Барабанная дробь уже возвестила о конце занятий, и Сераковский решил наконец хоть на час покинуть каменные стены Новопетровска. Все прошлые дни он уставал до такой степени, что сразу же после сигнала замертво валился на нары, а сегодня сказал сам себе, что хватит, должен же он когда-нибудь побороть усталость! Скрывшись от недремлющего ока унтера, можно было расстегнуть китель и снять тугую фуражку, подставив голову ветру с моря.
      Укрепление стояло на высокой скале, и сверху были хорошо видны мазанки и глинобитные хибары маркитантов - владельцев нескольких лавчонок и кабака. У киргизских кибиток, покрытых серым войлоком, горели костры; около них суетились старухи, варившие ужин, да бегали голышом черноголовые ребятишки. Из винной лавки вышли два денщика, они несли своим офицерам "горячие напитки" - штофы и четверти с водкой.
      На лавках не было вывесок - зачем они тут? - и Сераковский, спустившись с горы, зашел наугад в первую попавшуюся. Там продавалась всякая всячина. Рядом с мешком муки красовались штиблеты, с московской бязью соседствовали цибик китайского чая, расчески, конические головы сахара в синей бумаге, табак, бутылки...
      - Милости просим, - пригласила Сераковского чистенькая старушка в белом чепчике.
      - О, у нас появился новый покупатель! - громко сказал хозяин, увидев Зыгмунта. - Чего изволят желать этот новый покупатель? Может быть, они хотят приобрести банку вишневого варенья, или лимон, который мы недавно получили из Персии, или красное вино? Не будем перечислять товар - в магазине Зигмунтовского есть все! - Хозяин вопросительно глянул на Сераковского. - А может быть, наш новый покупатель не имеют денег, тогда им не возбраняется открыть у нас кредит, а по такому поводу выпить вместе с нами чашечку кофе. Зофья, приготовь, пожалуйста, нам кофе.
      - Спасибо! - ответил Сераковский, улыбаясь напористому хозяину лавки. - Возможно, пан - поляк? Или же просто похож на поляка? - Последнюю фразу он сказал по-польски.
      - Езус-Мария! Из самой Вильны! - воскликнул Зигмунтовский еще более восторженно. - Зофья, разве ты не видишь, что у нас гость! Закрывай магазин! Сейчас мы будем пить не только кофе!
      ...На вечерние занятия солдаты отделения пошли без оружия, значит, не надо будет выполнять "экзерциции" с ружьем или же колоть штыками набитое опилками чучело. На плацу вместо унтера появился хмурый конопатый фельдфебель Кучеренко, человек лет сорока, который из-за этой своей конопатости так и не сумел жениться. Он велел взводу сесть, и все, кто был, сели прямо на пыльную землю. Несколько минут фельдфебель с угрюмым выражением на лице расхаживал взад-вперед. Наконец он остановился и лениво повел головой, отыскивая кого-то... Крючковатый нос, загорелая до черноты кожа и глаза навыкате делали его похожим на коршуна, высматривающего добычу.
      - Галеев! - крикнул фельдфебель. - Скажи, как хвамилия командира нашего корпуса?
      Галеев, растрепанный и несобранный солдат, из татар, неуклюже поднялся с земли и уставился на фельдфебеля.
      - Не могу знать! - ответил он гортанным голосом.
      - У, татарская морда! Сколько раз буду тебе повторять одно и то же. Хвамилия нашего командира корпуса генерал-от-инхвантерии Обручев. Садись, Галеев... - Фельдфебель высматривал очередную жертву. - Что-то давно я тебя не бил, Охрименко... - промолвил Кучеренко, глядя на сидевшего рядом с Сераковским солдата. - Встань, Охрименко, и ответь, как зовут нашу государыню императрицу?
      Солдат уныло молчал.
      Почему-то так повелось, что Охрименко били все - унтеры, фельдфебель, ротный командир, били с удовольствием и без всякой на то причины, просто так. Сераковский глянул на фельдфебеля - не пьян ли он? Нет, Кучеренко был совершенно трезв, он не спеша подошел к Охрименко и равнодушно, лениво ударил его по щеке ладонью.
      - Севастьянов, отвечай ты - что перво-наперво надо знать солдату? Опять не знаешь, дурья твоя башка? Повторяй за мной, скотина! "Солдату надо знать... - он сделал паузу, - немного любить царя..."
      - Как это "немного любить царя?" - спросил Сераковский, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
      - Молчать! - крикнул фельдфебель. - Кто лучше знает, что написано в "Солдатской книжке", - солдат или же его командир? Отвечай, Бондарчук!
      - Командир куда как лучше должен знать, чем солдат.
      - Правильно, Бондарчук, садись!.. А тебе, Сераковский, я еще покажу, как встревать! Вот что, скажи, кого мы называем врагами внутренними?
      - Всех тех, кто выступает против своей родины, кто хочет ей зла, ответил Сераковский.
      - Дурак, а еще в ниверситете учился, - насмешливо сказал фельдфебель. - Саенко, отвечай ты.
      - Бунтарей супротив царя, веры и отечества, вроде Стеньки Разина, Пугачева, студентов, жидов и ляхов, - заученно отчеканил Саенко.
      - Слышал, Сераковский? - Фельдфебель самодовольно взглянул на Зыгмунта.
      - Слышал! Однако вот я, например, лях... поляк. А службу несу государеву. Какой же я враг? Врагам оружие не доверяют, а мне ружье дали, штык...
      - Не рассуждать!
      Кто сжавшись комочком, кто раскинув руки, кто ничком - спали на нарах солдаты. Некоторые бормотали во сне что-то непонятное, кто-то стонал. Не спал лишь Сераковский. Сегодня его назначили в наряд дневальным, вне очереди, в наказание за то, что "встревал" - возражал фельдфебелю на занятиях "словесностью".
      Сераковский в полной форме и со штыком у пояса ходил по притихшей казарме. Ему надо было следить за порядком - чтобы ночью не пили водку, не буянили, не отлучались без надобности и чтобы ничего ни у кого не пропало из сундучка. Деревянные самодельные сундучки, в которых солдаты хранили деньги и личные вещи, стояли у каждого под нарами, и лишь у Сераковского и Погорелова было по небольшому дорожному саквояжу.
      Время тянулось медленно. С башенки над батальонной канцелярией часы пробили полночь, потом час. В казарме стало душно, задыхалась без свежего воздуха свеча. Иногда кто-нибудь просыпался, садился, дико оглядывался вокруг и снова валился на бок, погружаясь в тяжелый сон. Иногда кто-либо выходил на минутку. Вышел и Охрименко. Другие солдаты перекидывались с дневальным словечком, а тот прошел молча, словно ничего не видя перед собой, и долго не возвращался. Сераковский забеспокоился - не случилось ли что? - шагнул за порог и услышал глухие судорожные рыдания.
      Ночь была темная, только свет крупных южных звезд лился на остывающую землю Да изредка в западной части неба вспыхивали безмолвные зарницы.
      Сераковский подошел к Охрименко.
      - Что с тобой? - спросил он участливо.
      - Бильш не можу так, не можу. Все бьють, каты проклятущи, измываются над людыной, гирш, чим над собакою. Не можу я бильш так... Убегу, вот те крест, убегу...
      - Ну куда ты убежишь, Охрименко? - ласково сказал Сераковский. - С одной стороны море, с другой - пустыня.
      - В Персию убегу...
      - Ты думаешь, там лучше, в Персии? Чужбина ведь!
      - А бог его знае...
      - Покинуть родину можно только в одном случае - если уверен, что там, на чужбине, будешь бороться за свободу отчизны.
      Охрименко вздохнул.
      - Откуда родом, не с Волыни, часом? - спросил Сераковский, помолчав.
      - Ни. С Чернигивщины. С-пид Козельца. Може, чулы?
      - Как не чув, когда меня через этот город в жандармской бричке провезли!
      - А за что вас?
      - Ни за что в общем... Не понравился царю-батюшке, вот и угодил в солдаты.
      - Дневальный! - раздался громкий окрик унтера Поташева.
      - У-у, звирюга! - Охрименко потряс в воздухе огромным кулачищем. Вот як дам раз в его погану морду!..
      - Здесь дневальный! - откликнулся Сераковский. Скрипнула дверь, и в ее проеме, слабо освещенном изнутри свечой, показалась полуголая, в одних кальсонах, фигура унтера.
      - Так вот как ты дневалишь! Разговорчики!.. Охрименко, ко мне!
      Охрименко не пошевелился.
      Неслышно ступая по земле босыми ногами, Поташев подошел к обоим солдатам. Сераковский невольно отпрянул, но унтер лишь зло сверкнул на него глазами и ударил в скулу Охрименко.
      - Один и другой не в очередь в караул пойдете!
      - За шо? - горько выкрикнул Охрименко.
      - Два раза пойдешь без очереди, хохол проклятый! Я тебя научу разговаривать!
      Степь вся была выжжена солнцем, голая и бесприютная. Став спиной к укреплению, Сераковский видел только однообразную, чуть всхолмленную равнину, на которой не на чем задержаться глазу. Еще с половины апреля начали засыхать на корню травы, от чего степь стала желто-серой. Серый цвет придавала ей полынь, росшая островками. Пропитанный ее запахом воздух казался горьким. Ветер пригибал к земле похожий на седые волосы ковыль; ощетинившись во все стороны иголками, раскачивались кустики верблюжьей колючки.
      Сераковский ходил вдоль крепостной стены, время от времени поглядывая на восток, в безводную мшистую степь, откуда мог внезапно появиться какой-нибудь лазутчик из кокандцев. Все огромное пустынное пространство между Каспийским и Аральским морями жило своей, вольной жизнью. Кочующие здесь адайцы не признавали русского царя, изредка нападали на казачьи разъезды, вырезали принявших русское подданство казахов и были неуловимы. Сразу же за землей адайцев начиналось неприсоединенное к России Хивинское ханство, и это вносило некоторую тревогу в жизнь укрепления.
      Осень здесь наступала довольно рано, и, по мере того как она приближалась, ночи становились холоднее. Сегодня тоже было студено, зябко - Сераковский кутался в шинель, - больно секли лицо острые песчинки, которые нес северный ветер.
      Проехал мимо возвращающийся из степи пикет. Казаки были чем-то возбуждены, громко разговаривали, смеялись, у одного из всадников Сераковский заметил притороченные к седлу полосатый халат и легонькие казахские сапожки. "Опять грабеж", - Сераковский болезненно поморщился. Он не мог понять, как все эти унтеры, фельдфебели и ротные командиры, которые били по лицам солдат за неправильно застегнутую пуговицу или недостаточно затянутый ремень, как эти самые люди могли допускать и прощать тем же солдатам ночные похождения. Он представил себе, как казаки, не заезжая в укрепление, повезут свою добычу в лавку внизу, за что получат от неразборчивого маркитанта четверть водки...
      Ночь наступила быстро, стала невидимой черная полоса моря, погасли оранжевые, предвещавшие и на завтра ветер краски неба, высыпали звезды, они появлялись будто бы из ничего - на пустом месте вдруг проступала яркая светящаяся точка. Взошла луна.
      В укреплении тоже быстро угомонились, не стало слышно громких, рявкающих команд унтеров, солдатских голосов, чьей-то одинокой, грустной песни. Погасли огни, свечи горели лишь в комендантском доме да на квартире у кого-то из офицеров, где, должно быть, снова пили. Ветер дул порывами, и, когда он затихал на несколько секунд, становилось слышно, как за барханами в степи воют волки; их завывания были похожи на стон человека.
      Сераковский посмотрел вдаль и прислушался: в степи кто-то громко и протяжно стонал.
      "Сегодня караульный начальник - Поташев", - мелькнуло в голове Зыгмунта. С минуты на минуту он может прийти проверять пост, вынырнет из черноты и гаркнет: "Часовой Сераковский, ко мне бегом ма-арш!" Зыгмунт напряг слух - не идет ли кто вдоль стены по тропинке? - ничего не услышал и - была не была! - бегом бросился в степь, в ту сторону, откуда доносились стоны.
      Бежать, к счастью, пришлось недолго. Неподалеку в низине лежал ничком полуголый человек. Очевидно, он был избит или ранен, пытался добраться до ближайшей кибитки, но потерял силы и упал. Заметив приближающегося солдата с ружьем, казах попытался приподняться.
      - Не бойся, я тебе друг... друг, - промолвил Зыгмунт.
      Едва ли человек понял русскую речь, но тон, каким были сказаны эти слова, его успокоил, и он невнятно пробормотал что-то по-своему. "Казаки" было единственным словом, которое разобрал Сераковский.
      Раненый дрожал от холода, из рассеченной головы сочилась кровь. Сераковский скинул с себя шинель, китель, рубаху, оторвал от нее широкую полосу снизу и, как мог, перевязал рану.
      Башенные часы в укреплении ударили три четверти второго, вот-вот должна была прийти смена.
      - Возьми... - Сераковский протянул свею рубаху и китель. - Шинель бы дал, да не могу... А теперь иди к своим, не то погибнешь от волков... или еще на один казачий разъезд наткнешься.
      Казах, кажется, понял. Он благодарно дотронулся до руки Зыгмунта, поднялся и с трудом побрел вниз, к морю, где виднелись кибитки кочевников, а Сераковский, натягивая на ходу шинель, отправился на пост.
      Послышались приближающиеся голоса - караульный начальник вел на смену новых часовых.
      - Послушай, Погорелов, - сказал Сераковский, - я познакомился с человеком, который получает газету, кажется "Северную пчелу".
      - Любопытно! И кто этот человек?
      - Некто Зигмунтовский...
      - А, спиртомер!
      - Как, как ты его окрестил? - смеясь, спросил Сераковский.
      - Спиртомер. Это прозвище ему дали солдаты. Сам он себя величает поверенным винной конторы и отставным чиновником двенадцатого класса. Забавный старик.
      - Он поляк, ты знаешь?
      - Знаю. Но что касается меня, то мне в первую очередь важна не национальность, а то, как он настроен - за кого и против кого. Так вот, у этого твоего поляка одна цель - нажива.
      - И все равно у него есть газета, которую можно почитать. Больше в укреплении нет ни у кого.
      Они смогли пойти туда только под вечер, когда закончилось очередное занятие "словесностью" и оставалось два часа до ужина и вечерней молитвы. Сегодня ефрейтор опять повторял солдатам имена и титулы высочайших особ царствующего дома - от государя императора Николая Павловича до четырехлетнего принца Александра Ольденбургского, в день своего рождения зачисленного прапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк. "Сколько же лет мне надо нести солдатскую лямку, чтоб дослужиться хотя бы до подпрапорщика?" - с горечью подумал Сераковский. Солдаты снова заученно твердили скороговоркой "немного любить царя". В "Солдатской книжке" была ошибка, но начальство не допускало и мысли, что в ней можно что-то исправить.
      По дороге в слободку Сераковский вслух вспомнил об этом.
      Погорелов рассмеялся:
      - Можно подумать, что тебе хочется, чтобы солдаты много любили царя! Пусть любят немного. Чем меньше, тем лучше.
      - Тише, нас могут услышать...
      Сераковский не видел газет со времени Оренбурга, Погорелов и того дольше, и оба они стали с жадностью просматривать "Северную пчелу".
      В мире по-прежнему было неспокойно. Итальянцы продолжали бороться за независимость, на страницах газеты часто мелькало имя бунтовщика Гарибальди. Бурлила Франция. Подняли восстание немцы во Франкфурте. Из Соединенных Штатов писали, "что вопрос, наиболее разделяющий разные штаты, состоит в сохранении невольничества негров. Южные штаты не намерены уступить в этом случае ни на волос, хотя бы от этого расторгся союз".
      Сераковского больше всего интересовали "новейшие известия" из Австрии и Венгрии.
      - Слушай, Кошут назначен президентом и все комитеты Венгерского сейма подчинены ему.
      - Однако против Иеллашича ему не устоять, - заметил хозяин.
      - Вы так думаете? Но пока Кошут бьет Иеллашича!
      - А завтра Иеллашич поколотит Кошута, поверьте слову старого политика... Впрочем, сказать откровенно, так мне все равно. Это слишком далеко от Новопетровска...
      - Кошут требует наступления на Вену! - не унимался Сераковский. - В его армии сражаются поляки! И как! Генерал Бем... - Он вдруг погрустнел и задумался. - Ведь я мог быть там, с ними... Ты понимаешь, Погорелов?
      - Ну и слава богу, что вы здесь, а не там, - снова вмешался в разговор Зигмунтовский. - По крайней мере здесь не убивают. И кому только нужны эти войны! Вы не знаете, господа? Лично мне они не нужны!
      Самая свежая газета была трехнедельной давности, но и в тех номерах, которые пришли два месяца назад, нашлось так много новостей, что Сераковский и Погорелов едва успевали громко сообщать их друг ДРУГУ.
      - Кошут преследует Иеллашича с шестьюдесятью тысячами человек!
      - Послушай, а что делается в Вене! Ведь там настоящее восстание! Император бежал в Штейн. "На его лице изображалось страдание", процитировал Сераковский с издевкой в голосе.
      "Северная пчела", в которой все мало-мальски значительные статьи считались исходящими от правительства, была, конечно, целиком на стороне Габсбургов и перепечатывала лишь те заграничные известия, которые исходили от австрийской короны. "Вена предоставлена господству черни". "Жители бегут из города". "К Вене приблизились войска из Богемии, Моравии, Силезии, Кракова..." "Венгерский сейм приказал своему войску вступить в Австрию. Кошут командует этою армиею. Она отправилась из Пресбурга к Вене на осьми пароходах..."
      Это были самые последние сведения, которые удалось вычитать. На Каспии почти все время бушевали осенние штормы, и почтовая лодка не рисковала выйти из Гурьева-городка.
      - Чем же все-таки закончится восстание в Вене?
      - Поживем - увидим... Все, Сераковский. Пошли во дворец, пора... Тем более... - Погорелов напоследок еще раз заглянул в газету, - что Нева уже стала, а "Февральская революция довела все парижские театры до самого бедственного состояния".
      - Что ты говоришь! - Сераковский принял шутку и тоже заглянул в "Северную пчелу". - Надо успеть в Александринский на бенефис Славина. Или в Большой на "Фаворитку" Доницетти. Заметь, ее показывают на русском, а не на итальянском.
      - Ладно, пошли... Большое спасибо вам, господин Зигмунтовский!
      Когда они карабкались вверх по скользкой тропинке, пошел сухой, мелкий снег.
      - Все. Почта больше не придет до весны, - крикнул, оборотясь к Сераковскому Погорелов. - Придется перечитывать старые газеты.
      - И мы не узнаем до весны, чем кончится восстание в Вене.
      Глава третья
      Весна наступила внезапно и стремительно. Еще вчера казалось, что зиме не будет конца, обжигал мороз и леденил ветер, а сегодня вдруг нахлынул теплый пахучий воздух. Он пахнул водорослями, морем в молодой травой. Покрытые изморозью сухие стебли полыни, светившиеся на солнце, оттаяли и потеряли былую красоту. Торопливо оживала степь. Она зазеленела за два дня.
      И сразу же началась жара.
      В Новопетровске с нетерпением ждали парусную лодку - первое за полгода напоминание о внешнем мире. Сераковский тоже ждал - писем от матери, от друзей, от Дубельта; он все еще надеялся, что "Отец-Генерал" поможет ему подтвердить дворянство.
      С тех пор как ветры взломали лед у берегов, Сераковский каждый вечер ходил к высокому мысу и смотрел на море - не покажется ли парусное суденышко. Но море было пустынно и бурно.
      Лодка пришла неожиданно. Прискакал вестовой казак и сказал, что с "маяка" заметили парус. "Маяком" здесь называли вышку на четырех столбах, с мостом наверху и мачтой, обернутой соломой, которую зажигали в случае опасности. Такие "маяки" стояли в степи вдоль всей пограничной линии, но один построили на берегу и оттуда наблюдали за морем.
      Все, кто был свободен, высыпали к дощатому причалу, громко именуемому "пристанью". Сераковский задержался, он только что сдал пост у флага и прибежал на берег, когда парусник уже бросил якорь.
      - Завидую тем, кто не лишен права переписки, - сказал Погорелов, незаметно вздыхая.
      - Еще неизвестно, получу ли я хоть что-нибудь, - ответил Сераковский.
      Почту выдавал в ротной канцелярии писарь Петров, и Зыгмунту пришлось сбегать за штофом водки, иначе письма могли бы пролежать в канцелярии неделю, а то и вовсе "затеряться".
      - Пану Сераковскому от пани Фортунаты Сераковской из Лупка, - сказал наконец писарь, уже успевший приложиться к штофу. - Позвольте полюбопытствовать - жена, сестра, невеста? Ведь католики могут жениться чуть ли не на собственных сестрах...
      - Матушка... Боже мой, дайте же скорее!.. И больше ничего нет? - В голосе Сераковского прозвучало разочарование. - Я жду ответа от генерала Дубельта.
      Писарь захохотал:
      - Ой, не могу!.. Он ждет ответа от начальника корпуса жандармов... Он надеется...
      - Пожалуйста, отдайте мое письмо!
      Это было первое письмо, полученное за время неволи. Матушка, конечно, знала, что оно не минует цензуры, и писала очень сдержанно, сообщала, что, слава богу, здорова, живет по-прежнему, что получила известия от его друзей в Петербурге и теперь хлопочет о восстановлении дворянского звания, писала, чтобы он берег себя и верно служил государю.
      "Может быть, Дубельт прислал письмо Обручеву или сюда, Михайлину? думал Зыгмунт. - Тогда меня должны вызвать..."
      Никто, однако, Сераковского никуда не вызывал.
      Среди запечатанных сургучом служебных пакетов и частных писем, которые привезла почтовая лодка, было одно, адресованное коменданту укрепления. Командир корпуса дружески и строго конфиденциально предупреждал, что в ближайшее время в Новопетровск нагрянет генерал из Петербурга для производства внеочередного инспекторского смотра.
      Такого еще в укреплении не бывало. Приезжали майор, старенький полковник из штаба корпуса, но чтобы сюда, на самый край российской земли, занесло петербургского генерала!
      На следующий день барабанщик поднял батальон, на час раньше обычного. После переклички, когда каждый, вытягиваясь в строю и как бы подрастая от этого, выкрикивал "я!", все громко пропели "Отче наш", оборотясь лицом к церкви и размашисто крестясь в начале и конце молитвы. Затем из флигеля ротной канцелярии вышел майор Михайлин. Раздалась команда: "Смирно! Равнение на середину!" Трусцой бросился навстречу батальонному командиру капитан Земсков, но майор вяло махнул рукой и остановился на крыльце.
      - Здорово, первая! - сказал он, не повышая голоса.
      - Здравия желаем, ваше высокоблагородие! - дружно ответила первая рота.
      - Здорово, вторая!
      Вторая тоже выпалила ответное приветствие, от которого остались слышны лишь две протяжные, долгие гласные - а и о.