- Венгжиновский! - Сераковский тоже глянул в окно и замер от удивления и радости. По улице мелкими шажками быстро шел небольшого роста человек с округлым румяным лицом.
      - Аркадий! - крикнул Сераковский.
      - Езус-Мария! Зыгмунт! - откликнулся тот, подбегая к окну. - Какими судьбами?
      - По высочайшему повелению. В корпус.
      - Ай-я-яй!.. Обожди немного, я сейчас договорюсь с дежурным.
      Аркадия Венгжиновского, служившего в Оренбургской пограничной комиссии надзирателем "школы для киргизских детей", знали почти все офицеры в городе. Он приехал сюда с Волыни шесть лет назад и как-то сразу прижился в чужом краю, перезнакомился с военными и чиновниками; многие полюбили этого добродушного поляка с невинными голубыми глазами и неизменным румянцем на тугих щеках.
      Венгжиновский вернулся, сияя широкой улыбкой.
      - Все улажено, господин Сорокин... Зыгмунт, ты свободен до десяти часов утра. В десять надо представиться господину генералу. Не волнуйся, все будет хорошо!
      Выйдя из душного штаба, пан Аркадий остановился и с дружеской бесцеремонностью повернул к себе Сераковского.
      - Какой ты стал большой, - сказал он, переходя на польский. - Какой пригожий... За что же тебя?
      - Тут длинная история, пан Аркадий...
      - Ладно, расскажешь после. А сейчас идем к нам. Я тебя угощу пляцыками, помнишь, которые делали в вашем доме?
      На улицах было много народу. В толпе преобладали военные, и Венгжиновскому часто приходилось кланяться. Делал он это легко и грациозно, как барышня.
      Идти пришлось на левую сторону мутного Урала, мимо цейхгауза, закрытых соляных и провиантских лавок, солдатских казарм за глухими заборами. "Завтра и я тут поселюсь", - невесело подумал Сераковский.
      - Сейчас ты увидишь маленький уголок нашей Польши, - не без гордости объявил пан Аркадий.
      Улица, куда они свернули, была застроена необычными для Оренбурга домами - с мансардами под высокими крышами и просторными верандами, выходящими в садики. Над дверями иногда виднелись фамильные гербы, говорящие о знатности и былой славе высланных сюда людей. Правда, рядом с гербами можно было увидеть прозаические изображения сапога, часов, кастрюли, ключа, и это красноречиво свидетельствовало о том, что, несмотря на знатность рода, живущим в этих домах людям приходится самим зарабатывать себе на хлеб.
      - Боже мой, совсем как в Луцке! - воскликнул Сераковский.
      - Варшавские выселки! - усмехнулся пан Аркадий.
      В доме тоже многое напоминало родину - чугунное распятие на стене залы, икона Остробрамской богоматери, засушенные цветы за ней, польские книги на этажерке, литографии, одна из которых была точно такой, как в отчем доме: могила Наполеона на острове Святой Елены со скорбным силуэтом императора между деревьями.
      - Пока ты умоешься с дороги, - Венгжиновский притащил на кухню таз с водой, - я сбегаю за друзьями. Это рядом.
      Через несколько минут в домике пана Аркадия стало шумно. Первым пришел худенький солдат с удлиненным, суживающимся книзу лицом, очень большими глазами и коротенькими усиками. Он щелкнул каблуками солдатских ботинок и приложил руку к околышу круглой, без козырька, фуражки.
      - Рядовой второго линейного батальона, высочайше конфирмованный Бронислав Залеский!
      - Зыгмунт Сераковский! Тоже по высочайшему повелению... Тебя за что? - Сераковский с ходу перешел на "ты".
      - За связь с молодцами генерала Вема.
      - Вот совпадение! И меня тоже. Правда, мне так и не удалось принять участие в деле.
      - О, наш Бронислав уже имеет стаж, - поддержал разговор Венгжиновский. - Три года тюрьмы, высылку в Чернигов, а теперь сюда в солдаты. Прямо из Дерптского университета.
      - Значит, коллеги! Я из Петербургского. - Сераковский порывисто протянул руку.
      Затем в комнату с достоинством, не торопясь, вошел высокий статный военный с погонами штабс-капитана - Карл Иванович Герн, служивший дивизионным квартирмейстером.
      - Рад познакомиться еще с одним изгнанником, - сказал он. - Вас уже определили в полк?
      - Этот юноша только что с жандармской брички, - ответил за Сераковского пан Аркадий. - Мы надеемся на твою помощь, Кароль.
      - Все будет зависеть от того, с какой ноги встанет завтра его высокопревосходительство.
      Звонок над дверью в прихожей возвестил о приходе еще одного гостя, в длинной, до пят, сутане, маленького, плотно сбитого, с круглым, словно вычерченным циркулем лицом, которое к тому же светилось широчайшей улыбкой.
      - Ба, кого я вижу! - радостно крикул он, направляясь к Сераковскому и раскрывая объятия.
      "Боже, откуда он меня знает? - подумал Зыгмунт, тоже с жаром отвечая на приветствие.
      - Пан Аркадий, скорей рассказывайте, кто этот юноша, которого я полюбил с первого взгляда.
      - Ты бы сперва помолился за изгнанника, - перебил его Венгжиновский.
      - О, помолиться я всегда успею. - Ксендз отпустил Сераковокого и перевел взгляд на икону. - Матка бозка Остробрамска, змылуйсе над нами, бедными поляками, а над москалями як себе хцеш...
      - Э-э, отец префект, так дело не пойдет! - раздался насмешливый басок нового гостя. - Кто же будет заботиться о москалях?
      - О, Федор Матвеевич! Рад вас видеть! - Ксендз оставил Сераковского и бросился навстречу "москалю" Лазаревскому, который шутливо попятился к двери.
      - Пан Михал, побойтесь бога, ведь мы уже с вами сегодня дважды лобызались!
      - Ну и что же? Бог троицу любит.
      Он все же попытался поцеловать Лазаревского в губы, но дотянулся лишь до густой, аккуратно подстриженной бороды.
      Когда Венгжиновский уже познакомил Зыгмунта с этими двумя ("Лазаревский Федор Матвеевич, чиновник особых поручений при председателе Оренбургской пограничной комиссии"... "Михал Зеленко, а по-русски Михаил Фадеевич, бывший ссыльный, а теперь капеллан Оренбургского корпуса"...), в комнату ввалился, поблескивая стеклами очков, толстенький человечек, представившийся Сераковскому Михаилом Игнатьевичем Цейзиком, оренбургским провизором. Провизор притащил с собой большой, из красного дерева ящик, оказавшийся фотографическим аппаратом.
      - Нет, нет, не отказывайтесь, пан Зыгмунт, я обязательно должен сделать с вас снимок!
      - Знаменитый человек. - Венгжиновский похлопал Цейзика по плечу. - Он имеет единственную на весь Оренбург фотографическую камеру!
      Постепенно комната наполнилась народом. Это были либо ссыльные, либо уже вольные люди, оставшиеся служить в этом крае. Они крепко пожимали Сераковскому руки, говорили добрые, ободряющие слова, в которых он сегодня особенно и не нуждался, потому что чувствовал себя необычайно приподнято.
      За большим дубовым столом пили чай из медного самовара, обсуждали последние местные новости, расспрашивали аптекаря - когда же, по его мнению, окончится эта холера? - но всего более слушали Сераковского, который громко, радуясь, что рядом друзья, рассказывал о своем аресте, Третьем отделении, Петербурге...
      Сидели долго, пели польские и русские песни и не заметили, как заглянул в окна розовый, необычайно яркий рассвет, предвещавший зной и ветер. Лишь тогда гости разошлись, но Сераковский так и не прилег. "Последние свободные часы, - подумал он, - а потом казарма и муштра". Чем ближе подходило время к десяти, тем тревожнее становилось на душе. Что-то ждет его у генерал-губернатора, который, говорят, крут и строг, особенно со ссыльными?
      Город проснулся рано. О начале дня возвестили резкие крики верблюдов, позвякиванье колокольчиков на их шеях и гортанные голоса погонщиков. Хозяин и гость вышли из дому загодя, чтобы, упаси бог, не опоздать в штаб корпуса.
      Солнце еще только грело, а не палило, не жгло, как днем, и горожане запрудили улицы. Кричали торговцы, на ломаном русском языке зазывая покупателей. Прошла рота солдат. Служащие в форменных кителях неторопливо направлялись в присутственные места.
      На проезжей части улицы лежал чернобородый человек, должно быть крестьянин-переселенец, и тихо звал на помощь. Прохожие обходили его стороной.
      - Сейчас умрет, - сказал кто-то из толпы.
      - Почему никто не поможет?! - опросил Сераковский и, прежде чем пан Аркадий ответил, подбежал к умирающему. - Дайте хотя бы воды!
      Пока из соседнего дома принесли воду, Сераковский поддерживал руками голову крестьянина.
      Подъехал на казенных дрожках военный лекарь и, мельком взглянув на обоих, распорядился:
      - Отвезите тело на съезжий двор!
      Толпа в ответ загудела.
      - Он жив еще! - крикнул кто-то. - Живых хороните!
      - Это ты травишь людей! - раздался голос.
      - Он, он травит! Бей его!
      Кто-то бросился вперед и остановил лошадь, другой схватился за рессору дрожек, третий начал стаскивать с козел кучера... Но тут послышался полицейский свисток, топот коней, свист казачьих нагаек. Толпа сразу отхлынула, рассеялась, и на опустевшей мостовой остались лишь дрожки с седоками, Сераковский, все еще державший голову несчастного, да рядом пан Аркадий.
      - Так нетрудно и заразиться, молодой человек, - сказал доктор. Оставьте, он уже мертв...
      Генерал-губернатором края и командиром Отдельного оренбургского корпуса был Владимир Афанасьевич Обручев. Верный солдатскому долгу, он безропотно принял назначение в забытый богом край, который надо было освоить, продвигаясь на юго-восток, к Бухарскому ханству, однако же тяготился жизнью в беспорядочном, диком Оренбурге на окраине империи. Высокая должность доставляла генерал-губернатору немало хлопот: надо было уживаться с киргизами, как называли всех туземных жителей, привлекать их на сторону царя, мирить бедняков с баями, а тех и других защищать от набегов кокандцев... Затем эти сосланные поляки, всегда готовые к смуте. Они были не только в солдатских батальонах и ротах, но полонили и присутственные места, занимали офицерские должности в корпусе, а граф Орлов все продолжал посылать их сюда... Не далее как сегодня утром дежурный адъютант опять положил на стол дело какого-то Сераковского, высочайше отданного в солдаты.
      - Попросите этого поляка, - сказал Обручев, хмурясь.
      Сераковский вошел и встретился с испытующим взглядом человека лет за пятьдесят, моложавого, в темно-зеленом генеральском сюртуке с сияющими эполетами и золотыми орденами.
      - Бунтовать изволили? - спросил Обручев, держа в руке бумаги Сераковского. - "На правах по происхождению", - прочел он. - Где же эти права? Где подтверждение вашего дворянского звания?
      - Мое дело находится в геральдической комиссии, ваше высокопревосходительство. Сам генерал Дубельт обещал мне поторопить производство...
      - Ах, сам генерал Дубельт! - повторил Обручев. - Но мне надлежит решить ваше дело сейчас, не дожидаясь, пока начальник корпуса жандармов займется вашей особой. - Он обмакнул гусиное перо в чернила и написал четким разборчивым почерком: "Рядовым в первый линейный батальон Новопетровского укрепления".
      Аудиенция у генерала Обручева продолжалась не более пяти минут.
      - Видит бог, я не сумел даже поговорить с генералом, - оправдывался перед паном Аркадием дивизионный квартирмейстер Герн. - Единственное, что я смог сделать для Зыгмунта, - это определить его к вам на квартиру до отправки в батальон.
      - Спасибо, Карл Иванович... А это далеко, Новопетровское укрепление? - спросил Сераковский. - Я что-то не слышал о таком.
      Венгжиновский и Герн переглянулись.
      - Полторы тысячи верст, Зыгмунт.
      - Зато южнее Венеции, - Герн попытался подсластить горькую пилюлю.
      "Вот когда начинаются настоящие испытания, - подумал Сераковский. - И ничего, ровным счетом ничего нельзя изменить. Разве что..."
      Он вспомнил о Дубельте, как бы снова вернулся к событиям почти месячной давности, к встрече с человеком, который был с ним любезен, по крайней мере, не так строг, как Обручев. Он снова услышал его тихий, вкрадчивый голос: "Мой юный друг..."
      Сераковский попросил бумаги, перо и сел за письмо. Он писал долго получалось не так, как хотелось, - вымарывал и бросал в корзину испорченные листы. Он не мог требовать справедливости, а только просил о ней, не мог оставаться в письме самим собою, а был лишь тем, кого бы хотел видеть всесильный Дубельт, - покорным, смирившимся, безропотно переносящим удары судьбы.
      "...Да будет воля божья, но, Генерал, ведь бог не непосредственно, а через добрых людей печется о уповающих на него; может быть, бог назначил Вас моим попечителем; ежели это так, Отец-Генерал, прикажите как можно скорее выслать мои бумаги, за которыми вы послали в университет, иначе я останусь навсегда рядовым, и сделайте так, чтобы оставили в городе Оренбурге.
      Ах, если б еще в этом году я мог, по Вашему назначению, броситься на батарею и отнять пушки у Шамиля; ежели же мне суждено остаться рядовым в Новопетровском укреплении, старайтесь, по крайней мере, узнать, любезный Генерал, о моем поведении и, ежели найдете, что я достойно веду себя, напишите ко мне одно слово: "я доволен тобою"; это слово вознаградит меня за все лишения".
      Ночью Сераковский почувствовал себя плохо. Он не хотел будить пана Аркадия, но тот проснулся сам, зажег свечу и увидел осунувшееся, покрытое испариной лицо Зыгмунта.
      - Матерь божья, что с тобой?
      - Не знаю, Аркадий... - Голос Сераковского изменился и стал хриплым. Каждое слово давалось ему с трудом.
      - Полежи... Я сбегаю за Цейзиком.
      Михаил Игнатьевич явился тотчас. Не подходя близко к Сераковскому, он несколько минут внимательно смотрел на него.
      - Не хочу тебя ни обманывать, ни утешать, Зыгмунт. Это - о н а.
      Госпиталь, куда поместили Сераковского, располагался на окраине Оренбурга. Длинные каменные здания были разбросаны по парку, и в одном из них лежали только холерные больные.
      Сераковского привезли туда утром, и пожилой солдат-санитар сразу же растер его тело смоченной в одеколоне щеткой, а затем обложил мешочками, наполненными горячим овсом. В палату зашел лекарь, обрусевший француз Альберт Иванович. Он назначил то, что в подобных случаях назначал всем, мятный чай, миндальное масло и капли из бобровой струи, если начнутся судороги.
      Сераковский болел трудно. Был день, когда Альберт Иванович долго стоял у его койки и, скрестив по-наполеоновски руки на груди, мрачно смотрел на своего пациента. Уже было испробовано последнее средство кровопускание, но и оно не помогло, и госпитальный лекарь не знал, что еще он может сделать для больного.
      - Наверное, у мосье Сераковского есть родные? Жена? Невеста? спросил он у пана Аркадия, который ежедневно приходил в госпиталь, чтобы узнать о состоянии Зыгмунта.
      - У него есть мать, Альберт Иванович, есть брат и сестра, которых я хорошо знаю, может быть, есть невеста, но, увы, - они далеко отсюда, очень далеко...
      Сераковский все-таки выжил. На двенадцатый день болезни он выпросил у лекаря разрешение встать и сделал несколько неверных шагов, опираясь на плечо санитара.
      - Почему вы так торопитесь, господин Сераковский? - спросил лекарь. Неужели вас тянет скорее попасть в казарму?
      - Вы угадали, доктор. Чем скорее я начну служить, тем скорее закончу службу. Мне еще надо что-то полезное сделать в жизни.
      В госпитале Зыгмунт пролежал почти полтора месяца. Из штаба округа уже торопили лекаря - вскоре должна была отправиться из Гурьева-городка парусная почтовая лодка, и Сераковскому надо было на нее успеть. По Каспийскому морю суда ходили редко и нерегулярно.
      Почувствовав себя чуть лучше, Зыгмунт стал ждать ответа на свое письмо к Дубельту. Ответа не было. "Отец-Генерал" не снизошел до переписки с государственным преступником. Правда, он пометил на полученном письме: "Через три месяца спросить, как себя ведет", - и даже зашел к графу Орлову, чтобы поговорить о своем "подопечном". Шеф жандармов согласился подписать отношение к генералу Обручеву, обязывающее того через три месяца уведомить Третье отделение о поведении Сераковского и его усердии к службе.
      Дорожные сборы были недолги - что собирать солдату? Все тот же домашний саквояж, две-три книжки, подаренные паном Аркадием, все тот же студенческий мундир - одеть Сераковского в солдатскую форму должны были на месте службы, в Новопетровском. Добрые напутствия новых друзей...
      В день отъезда, 17 июля 1848 года, Сераковский написал еще одно письмо Дубельту.
      "Отец-Генерал! Вы позволили мне, сироте, лишенному отца, удаленному на несколько тысяч верст от моей несчастной матери, обращаться прямо к Вам, как к отцу родному, изливать, как Вы сказали, перед Вами мою душу бог наградит Вас за это!
      Сегодня я отправляюсь к месту моего назначения в Новопетровск, на Каспийское море; до сих пор я лежал в госпитале... Расстроенные беглым огнем лихорадки, мои силы подверглись жестокому картечному огню холеры, но бог милостив, спас меня...
      Генерал!.. Вот в чем состоит дело, которым еще в том письме я осмелился Вас беспокоить. Согласно Вашему обещанию, бумаги мои, находившиеся в университете, по первой почте после моего прибытия получены в Оренбург и 22 июня обратно отправлены в С.-Петербург, в инспекторский департамент, чтобы он решил, какие права дают мне они... должен ли я, на основании этих бумаг, остаться рядовым или Соступить в юнкера и сколько времени служить до офицерского чина.
      Отец-Генерал! Просите дежурного генерала, чтобы инспекторский департамент решил мое дело в скорейшем времени и зачислил меня юнкером. Теперь, Отец-Генерал, я, как рядовой, отправляюсь в Новопетровск, 800 верст сухим путем, не на курьерских с поручиком Шамониным, но пешком, по этапу.
      Я уповаю на бога и надеюсь, что со временем и в Новопетровске и в Оренбурге успею приобрести отцовское внимание и доверие моих начальников; я спокоен; правда, и на меня приходят черные минуты, особенно когда подумаю, что делает моя несчастная мать, моя молодая сестра, мой меньшой брат; с 20 апреля, рокового дня, в который меня арестовали, я не имею никакого от них известия, ни одной строки ответа на письма, написанные в Вашем штабе, в С.-Петербурге. В теплой молитве к всевышнему единственное утешение и подкрепление! Прощайте, Отец-Генерал! Я с христианским смирением отправлюсь в Новопетровск; пустыня меня не пугает, пустыня мне по сердцу..."
      Пока пустыни не было, а была лишь выжженная солнцем степь, пойменные леса по берегам Урал-реки и извилистая дорога с разъезженными колеями, по которой изредка проходили обозы и верблюжьи караваны: в Россию с рыбой, солью, икрой, шкурами и к берегам Каспия - с мукой, красным товаром и безделушками для инородцев. Изредка, поднимая клубы пыли, пролетала почтовая тройка, лениво тащили арбу волы, погоняемые малороссом-переселенцем. Направо и налево, докуда видел глаз, лежали казачьи немереные земли.
      По этапу из Оренбурга вышло двенадцать солдат, некоторые из них должны были остаться в Уральске, другие - в Гурьеве-городке и лишь одному - Сераковскому - предстояло добираться до Новопетровского укрепления. Солнце палило нещадно, и путники старались держаться тени деревьев, посаженных вдоль тракта.
      Конвойный офицер - поручик Вербович - сразу выделил Сераковского и старался идти рядом с ним, разговаривая на равных, или же предлагал садиться с ним в бричку, которая ехала вслед за телегой, нагруженной скудными пожитками арестантов.
      Дорога повторяла изгибы Урал-реки, шла через казацкие станицы, мимо озер с густой водой, из которой выпаривали соль, через бывший Яицкий городок, а теперь Уральск с его церквами, молитвенными домами и мечетями. Здесь был первый на всем пути мост через реку, и путники перебрались на правый берег, к тому месту, откуда начинался ведущий к югу оживленный Гурьевский тракт.
      Гурьев-городок, как оказалось, стоял довольно далеко от моря верстах в пятнадцати. После солончаков и топей, подступавших последние дни к дороге, было радостно смотреть на саманные домики поселенцев. То тут, то там слышались звонкие удары молотов о наковальни - это работали кузнецы самое многочисленное племя гурьевских ремесленников.
      У длинного деревянного причала, на Стрелецкой косе, куда Сераковский приехал вместе с конвойным офицером, стоял колесный пароход, только что воротившийся из Астрахани, да несколько небольших парусных судов, среди которых поручик Вербович сразу же отыскал почтовую лодку "Жаворонок".
      - По приказу генерал-губернатора Обручева, следуем до Новопетровска, - сказал он, протягивая капитану запечатанный пакет.
      - Устраивайтесь, места хватит, - равнодушно ответил капитан. - Уходим завтра на рассвете.
      До устья Урала лодка шла под веслами. В дельте река раздробилась на несколько рукавов, все пространство между которыми густо заросло могучими камышами. В море подул небольшой ветер с суши, и белый треугольник паруса наполнился.
      А потом было только море. До этого Сераковский знал лишь Финский залив, его серую холодную гладь, загородные дачи на песчаном берегу с изломанными ветром соснами. Сейчас перед ним было совсем другое море, теплое и ослепительно синее, о горько-соленой водой.
      Над суденышком иногда проносились птицы, покрытые розовым, чистейшего цвета оперением, особенно ярким во время полета. Это были фламинго. Ночами в кромешной южной темноте поднималась из черной воды багровая круглая луна, освещая, золотя, неровную поверхность моря.
      К Новопетровскому укреплению подошли на пятые сутки. Сераковский увидел обрывистую известковую скалу с возвышающейся над ней маленькой Каменной церковью и несколькими казенными зданиями, а перед этой скалой, ближе к морю, жалкие лавчонки, мазанки и кочевые казахские кибитки. Ни одного деревца, ни одного кустика не заметил глаз на всем обозреваемом пространстве - только выгоревшая трава, только песок да серый известковый камень...
      Лодка еще не причалила к берегу, а уже ощущалось огненное дыхание раскаленной земли. Высохший ковыль почти лежал на ней - с такой силой дул сухой и горячий ветер. Трепетал на мачте трехцветный русский флаг. Несколько солдат и офицер спускались к берегу, наверное, встречать лодку. Два-три туземца в барашковых шапках брели тропинкой в сторону пустыни, почта их не интересовала.
      У Сераковского сжалось сердце. "Южнее Венеции", - печально повторил он слова Герна и лишь сейчас понял ту горечь, которую вложил в них штабс-капитан.
      Матросы спустили шлюпку и бросили в нее тощий парусиновый мешок с почтой.
      - Пожалуйте и вы, господа, - сказал капитан лодки, обращаясь к поручику и Сераковскому. И добавил, помолчав: - Грустное здесь житье!
      Новопетровское укрепление было возведено в 1846 году на месте форта "Сибирный Новопетровск", с казармами, гауптвахтой и несколькими пушками, обращенными жерлами к пустыне - в сторону Хивинского тракта. Это был единственный русский укрепленный пункт на восточном берегу Каспия.
      В укреплении, как полагается, находился гарнизон - двадцать офицеров, врач, священник да две роты солдат. Одним из них предстояло стать Сигизмунду Сераковскому, который сейчас на шлюпке приближался к незнакомому унылому берегу.
      - Ну вот мы и прибыли! - объявил поручик Вербович. - Здравия желаю, господин капитан! - Это уже относилось не к Сераковокому, а к длинноногому, с разделанными по-николаевски височками офицеру, встречавшему лодку. - Принимайте новобранца!
      - Новобранца поневоле, - пояснил Сераковский с грустной улыбкой.
      - Не поневоле, а по высочайшему повелению, - поправил поручик, козыряя капитану.
      Капитан неприязненно оглядел прибывшего, его угловатую, ширококостную фигуру в поношенном студенческом мундире; дерзкие серые глава Сераковского смотрели без почтения и страха.
      - Бунтовщик? - спросил капитан, плохо, с присвистом выговаривая "щ", и, не ожидая ответа, пошел прочь, высоко и нелепо поднимая длинные ноги.
      Барак батальонной канцелярии стоял вблизи от крепостных ворот. Служилый немолодой солдат-малоросс, назвавшийся Андрием, отвел Сераковского к писарю Петрову, разжалованному в солдаты за мошенничество. Писарь был пьян еще с ночи. Он осоловело посмотрел сначала в бумаги, потом на Сераковского, после чего изрек, плохо ворочая языком:
      - А, конфирмованный, а проще говоря - государственный преступник... Честь имею внести в списки первого линейного батальона... Гордитесь...
      Батальон назывался линейным, потому что стоял на укрепленной линии границы.
      - А теперь в цейхгауз пожалуйте, ваше благородие, - сказал Андрий.
      - Какой я благородие! Такой же солдат... - Сераковский усмехнулся.
      - Такой, да не совсем. Из панычей вы, сразу видать.
      В цейхгаузе скучный, с испитым лицом каптенармус в чине унтера достал с полки нехитрое солдатское обмундирование - длинный черный мундир с тугим стоячим воротником, черные штаны, ремень, черную, с красным околышем фуражку без козырька. Он помог и надеть все это, застегнуть ремни от ранца, повесить через плечо манерку - жестяную походную флягу, а пониже рукавицы и патронную сумку с номером роты на ней.
      - Ну вот и получился из тебя солдат, - сказал каптенармус.
      Сераковский поглядел в обломок тусклого зеркала, висевший на стене. На него смотрело знакомое и в то же время незнакомое лицо, бледное, даже желтоватое от недавней болезни, с высоким крутым лбом и блестящими глазами из-под нависших бровей.
      Рядом на плацу занималась рота.
      Высокий грузный солдат шел строевым шагом; он с усилием, так, что и без того красное его лицо становилось багровым, оттягивал вперед ногу в тяжелом сапоге и плашмя, всей ступней, ставил ее на растрескавшуюся от жары, твердую как камень землю. Почему-то вспомнилось, что вот таким же твердым и звонким был в родном селе ток, на котором молотили цепами сжатое жито.
      - Рр-аз - д-вва!.. Рр-аз - д-вва! - командовал унтер, нажимая на согласные, и в такт команде раздавались солдатские шаги. Лицо унтера было тоже напряжено, глаза выпучены, и казалось, что это не солдат, а он механически, как машина, выкидывает вперед ногу.
      Неподалеку второй унтер строил отделение. Сераковский не сразу заметил веревку, натянутую у земли меж двумя колышками. По команде, похожей на рявканье, стоявшие в отдалении солдаты сорвались с места и побежали строиться. Первый ряд должен был стать таким образом, чтобы коснуться веревки кончиками носков.
      - Охрименко! Где твои ноги, собака! - Унтер дополнил окрик похабным ругательством. Тяжело приседая, он подбежал к неловкому солдату и, выбросив вверх сжатую в кулак руку, стукнул его в челюсть.
      Солдат молча дернулся головой и побледнел.
      Побледнел и Сераковский. "Если завтра он вот так ударит меня, я его убью", - подумал он.
      - Рр-аз - д-вва!.. Рр-аз - д-вва!.. Рр-аз - д-вва! - висели в накаленном воздухе слова команды.
      - Глаза напра-аво!
      - Отделение, на пле-чо! Равнение на середину, ша-агом марш!..
      - К батальонному командиру зараз пошли, - сказал Андрий, дотрагиваясь до плеча Зыгмунта.
      По заведенному порядку конфирмованным полагалось представиться всем начальникам, от самых высших до взводного и младшего унтер-офицера.
      - Как зовут того... который ударил? - спросил Сераковский.
      - Поташев... Ух такая зверюга, дальше некуда.
      В кабинете батальонного командира было душно, почти так же, как и на плацу, несмотря на раскрытые окна и опущенные шторы. В полумраке Сераковский не сразу разглядел человека в форме пехотного майора, который сидел за письменным столом и, насупясь, изучающе смотрел на вошедшего.
      - Солдат, когда он входит к начальству, обязан приветствовать его, как положено по уставу, - раздался негромкий голос. - На первый раз я вам прощаю.
      - Извините, господин майор, со свету очень плохо видно...
      - Раз вас пригласили войти, значит, я здесь... Садитесь, Сераковский. - Майор закашлялся. - Итак, вы прибыли к нам в качестве конфирмованного. Что же привело вас к наказанию, довольно тяжелому для студента столичного университета?
      Сераковский уже кое-что знал о майоре со слов конвойного офицера.
      Лет пятнадцать назад Михайлин, ныне командир расквартированного в Новопетровском укреплении батальона, окончил Неплюевский кадетский корпус; сначала он служил в Оренбурге, потом в Уральске и, чтобы получить второй просвет на погонах, согласился перебраться в Новопетровск. В молодости Михайлин мечтал о блестящей карьере, о гвардии, о Петербурге, но с годами мечты поблекли, а чувства притупились. Он свыкся со своим положением, смирился с судьбой, забросившей его на Мангышлак, простудил здесь легкие и уже не жил, а лишь отмерял, отсчитывал отпущенные на жизнь дни.
      - Вам будет трудно, Сераковский, - сказал батальонный командир. - Но я получил строгое предписание начальника корпуса не делать вам никаких послаблений по строевой службе и правилам казарменной жизни. Больше того, мне вменено в обязанность с особым вниманием следить, чтобы то и другое вы выполняли неукоснительно... Теперь идите ужинать, дядька вас проводит. Надеюсь, что из вас получится хороший солдат.
      Когда Сераковский и ожидавший его Андрий вышли от майора, уже наступил вечер, принесший прохладу. Мерцали крупные звезды в аспидно-черном небе, по-прежнему дул сильный ветер, с моря доносился гул прибоя.
      Муштра на плацу окончилась, солдаты поужинали и прочитали молитву на ночь.
      - Марш в казармы! Марш в казармы! - монотонно кричал фельдфебель, загоняя опоздавших в душный барак. - А ты чего? Тебе особое приглашение требуется?! - набросился он на Сераковского.
      В казарме пахло прелью, человеческим потом, водкой. На узких деревянных, покрытых рядном нарах, занимавших всю левую сторону, лежали и сидели солдаты. Ни стульев, ни табуреток не было. На веревках, протянутых от одной стены к другой, сушилось белье. Кто-то чинил рубаху, кто-то чистил сапоги. Несколько человек, усевшись на соломенном тюфяке, азартно играли в карты.
      - Вот тут ваше место будет. - Андрий показал рукой на крайние, у двери, нары. - Аккурат рядом со мной.
      На новичка никто не обратил внимания, разве что покосились глазами картежники - не поставит ли штоф водки ради знакомства.
      И вдруг в дальнем углу казармы с нар поднялся молодой солдат и, пристально глядя на прибывшего, сказал громко:
      - Боже мой! Это же Сераковский!