Навстречу друзьям шли несколько девушек, очень похожие друг на друга; Сераковский заметил это при свете фонаря, к которому они приблизились.
      - Ну вот мы и встретились! - Врублевский преградил девушкам дорогу и взял под козырек так лихо, словно увидел перед собой по меньшей мере генерала. - Разрешите представить вам будущего полководца, а пока прапорщика Арзамасского драгунского полка, слушателя Академии Генерального штаба Зыгмунта Сераковского... Зыгмунт, сделай шаг вперед.
      - Валерий, побойся бога! - Сераковский, улыбаясь, отвесил общий поклон всем шести сестрам.
      Он не помнил, как получилось, что через несколько минут оказался рядом с одной из них, в то время как другие сестры и остальные из его компании шли почему-то впереди. Он уже знал, что его спутницу зовут Аполония, что она самая младшая в семье и посещает тайные женские курсы, где занятия ведутся на польском языке, а музыку преподает органист костела святой Терезы Станислав Монюшко. Зыгмунт незаметно разглядывал ее. Она показалась ему совсем девочкой. "Сколько ей? - думал он. - Семнадцать? А может быть, нет и шестнадцати?" У нее были удивительно правильные, приятные черты лица и большие любопытные глаза, которые она время от времени поднимала на Зыгмунта.
      Говорила она мало, но зато сосредоточенно, жадно слушала, а он, поощренный ее вниманием, рассказывал о сырдарьинской степи, какой она бывает, когда весной зацветают тюльпаны.
      - Мы завтра встретимся, надеюсь? - спросил он, перед тем как расстаться.
      - Очевидно, нет. Я уезжаю.
      - Можно, я поеду с вами?
      - В Кейданы?
      - Хоть на край света!
      Она рассмеялась:
      - Какой вы быстрый... прапорщик Сераковский!
      Ночью он долго не мог заснуть, лежал, смотрел в сводчатый потолок и думал... Ему уже тридцать два года, вся молодость его прошла в пустыне, без женского общества, которое так благотворно действует на мужчин, смягчая нравы и побуждая к благородству, к подвигу. Как говорили в полках, "сердце его было свободно от постоя", он никогда и никого всерьез не любил, разве что Гелю. Это было еще в университетскую пору, когда он зарабатывал себе на жизнь тем, что переписывал сочинения графа Ржевуского. Боже мой! При его почерке переписывать для набора целый роман! Но он отвлекся... У графа была служанка, Геля, чудесная деревенская девушка, сама чистота, сама невинность. Она ему нравилась; кажется, нравился и он ей, но, на беду, она нравилась и графу. И как только он случайно заметил, что переписчик и служанка незаметно переглядываются, на следующей же неделе Геля куда-то исчезла. "Я ее отправил в фольварк, чтобы она не мешала вам работать, пан Сераковский", - объяснил граф... Больше он ее не встречал. А потом арест, казарма, подневольное положение солдата. И никого вокруг, кроме скучных офицерских жен... И вот теперь Аполония. "Аполония!" - он вслух повторил это имя. Но, боже милый, ведь она чуть не вдвое моложе его! Что будет, если они полюбят друг друга? Впрочем, праздный вопрос! Она завтра уезжает в свои Кейданы, к родственникам, он едет к матери, в Лычше, оттуда - в Петербург. Наверное, они не увидятся больше. А ежели так, то пора и спать, прапорщик Сераковский, скоро утро. Восток белеет в окне.
      ...Весь июль и половину августа Сераковский провел у матери и, как и в первый свой приезд, косил сено, метал стога и убирал озимую рожь, к удивлению соседних крестьян. Впервые он стал так пристально присматриваться к жизни крепостных, запросто заходил к ним в хаты и читал стихи Шевченко. Крестьяне почтительно слушали странного молодого барина.
      А потом был снова Петербург, встретивший Сераковского прохладной погодой, туманом и листопадом. Туман как раз поднимался, выглянуло солнце. Оно еще было теплое, даже жаркое в полдень, но стоило отойти в тень - и сразу чувствовалась осень. Как обычно, в начале осени, листья падали сухие и громко шуршали под ногами, когда Сераковский шел через двор к своему подъезду. Во дворе стоял старый высокий клен, и он тоже облетел.
      Квартира оказалась запертой на висячий замок - значит, Ян еще не приехал, и Сераковский зашел к домовладельцу, чтобы взять ключи.
      - К вам тут один господин приходил, - сказал ему хозяин. - И письмишко оставил, просил передать в собственные руки.
      Письмо было от Погорелова. Сераковский давно не имел от него известий и очень обрадовался, узнав, что его соизгнанник по Новопетровскому укреплению наконец-то получил первый офицерский чин, приехал в Петербург и поступил в Медико-хирургическую академию. "Чертовски хочу тебя видеть, писал Погорелов. - Адрес твой узнал у Шевченко, который тоже ждет не дождется твоего возвращения. Приходи в любой день, но только после шести вечера. Я живу в доме Акушкина, угол Слоновой и 3-й Рождественской".
      Они увиделись в тот же вечер. Погорелов мало изменился. Все так же насмешливо и остро смотрели его глаза, движения были так же угловаты, резки, а в голосе звучали знакомые покровительственные нотки. Мундир сидел на нем мешковато, буднично, он носил его без подчеркнутого щегольства, присущего офицерам-полякам, и в том числе Сераковскому.
      - Вид у тебя бравый, хоть куда, - сказал Погорелов, с удовольствием оглядывая друга. - Загорел, возмужал... Забыл думать о болезнях...
      - Увы, горло по-прежнему беспокоит. Ты, как будущий медик...
      - Будущий фармацевт, вернее химик, - уточнил Погорелов. - Но я не о том! - Он выразительно дотронулся рукой до головы. - Насчет бессмертия и прочих таких завихрений, помнишь?
      Сераковский рассмеялся:
      - Вылечился с твоей помощью.
      - Ну и ладно... Мне Шевченко говорил, что ты тут в каком-то кружке верховодишь. "Полярная звезда", "Колокол" и прочее. - Глаза Погорелова смотрели с притворной суровостью. - Вот упекут тебя еще раз в блаженной памяти Оренбургский корпус, а то и на рудники сошлют, будешь знать, как государя императора тревожить... А ежели серьезно, то что это за кружок? Так, баловство, благонамеренные речи, хоть Дубельта приглашай?
      - Ты же сам сказал - "Полярная звезда", "Колокол" и прочее.
      - А прочее что?
      - Тебе, оказывается, мало "Полярной звезды" и "Колокола"? - удивился Зыгмунт.
      - Не мало, но все-таки?
      - Приходи - узнаешь! Мы собираемся по средам, в семь часов, на Офицерской, у товарища по академии. Лучше всего бери извозчика и заезжай за мной, ты ведь в столице человек повыл.
      И все же он не выдержал и рассказал Погорелову, что в Петербурге есть немало радикально настроенных офицеров, не солдафонов, как на Мангышлаке, а настоящих людей, умных, решительных, и что офицерские кружки работают и в других местах.
      - Цель в том, Погорелов, чтобы все эти разрозненные пока кружки постепенно слить воедино - в тайное общество. Общероссийское.
      - Ого, куда хватил! Молодцом!
      - Это не моя идея, Погорелов. Я лишь повторяю мудрые слова одного человека...
      - Его имя для меня тайна?
      - Для тебя - нет. Чернышевский.
      - Почему-то я так и думал.
      - Ты понимаешь, коль скоро будет восстание, а я в это свято верю, то начинать его, наверное, придется войску. Больше некому. И тайное общество, за которое ратует Чернышевский, должно принять начальство над поднявшимся войском. Эти же люди потом станут во главе восставшего народа.
      - Я вижу, что влияние Чернышевского пошло тебе явно на пользу, сказал Погорелов.
      - С кем поведешься... - шутливо ответил Зыгмунт.
      Однажды вечером, воротясь из академии, Сераковский нашел у себя дома записку от Огрызко. Пан Иосафат извещал, что вчера вернулся из поездки и приглашал "на чашечку кофе" к восьми часам "по важному деду". Сераковский устал - сегодня как раз был день строевых занятий и чуть не треть суток пришлось провести на манеже, под дождем и снегом. "Важным делом", конечно же, было предполагаемое издание польского "Слова", на которое Сераковский возлагал большие надежды.
      Ехать надо было на Канонирскую. Он нанял извозчика и, пока ехал, думал о том, удалась ли Иосафату его благородная миссия по вербовке корреспондентов будущей газеты. Сераковский верил в организаторские способности Огрызко, подкрепленные к тому же связями в Петербурге и положением в обществе. За усердную службу Огрызко добился чина коллежского секретаря, затем титулярного советника, потом коллежского асессора. Каждое такое повышение, естественно, влекло за собой и повышение оклада, который достиг трех тысяч рублей годовых, что вместе с доходами от имения в Минской губернии позволило пану Иосафату жить на широкую ногу одному (в свои тридцать пять лет он не был женат), занимать огромную квартиру в доме Петрашевского, принимать многочисленных гостей и вложить часть своих средств в устройство типографии, в которой должны были печатать "Слово".
      Сераковский знал Огрызко еще со времен петербургского студенческого кружка, но долгие годы разлуки отделили их друг от друга. Зыгмунт даже перешел на "вы" в разговоре, что, впрочем, Огрызко принял как нечто само собой разумеющееся.
      Дверь открыла молоденькая служанка-полька. Она была приветлива, мила и напомнила Зыгмунту недавние встречи под Вильно - вот таких же румяных панночек, их опущенные долу лукавые глаза... Служанка проводила его до высокой дубовой двери в кабинет, откуда, услышав шаги, уже спешил навстречу сам Огрызко. Немного выдающиеся скулы, довольно крупный прямой нос и смуглая кожа делали его похожим скорее на кавказского горца, чем на поляка.
      - О, Зыгмунт, здравствуйте, здравствуйте! Рад вас видеть. - Он протянул обе руки. - Садитесь, сейчас подойдут остальные, они, к сожалению, не столь точны, как вы. Впрочем, это национальная особенность поляков. В отличие от немцев они опаздывают всегда и всюду.
      Просторный кабинет был заставлен книжными шкафами, а письменный стол завален журналами, корректурами, деловыми казенными бумагами. Две свечи под зеленым абажуром освещали лишь письменный стол, вся остальная комната была погружена в полумрак.
      - Как съездили, Иосафат, удачно ли? - спросил Сераковский, усаживаясь в кресло напротив Огрызко.
      - Да, все в порядке, Зыгмунт. Я побывал в Варшаве, Кракове, Бреслау, Познани, Берлине, Брюсселе, Кельне, Дрездене и всюду нашел людей, которые горячо сочувствуют нашему святому делу. Они готовы снабжать газету сообщениями и статьями.
      - А из России - из Москвы, Киева, Оренбурга, Тифлиса? Оттуда будут корреспонденты?
      Огрызко задумался.
      - А надо ли это, Зыгмунт?
      - Обязательно! Ведь одна из главнейших целей издания, как я мыслю, это сближение народа польского с народом русским.
      - Да, да, конечно. Но, по-моему, это сближение должно проводиться в той мере, в какой оно полезно польскому делу.
      - Простите, Иосафат, я не согласен с вами.
      - Будущее покажет, кто из нас прав, Зыгмунт.
      - Хорошо, не будем спорить, - примирительно сказал Сераковский, - тем более что газеты пока нет.
      - Но уже есть разрешение его превосходительства попечителя Петербургского учебного округа и председателя цензурного комитета.
      - Вот как! Значит, наше польское "Слово" будет произнесено!
      Лишь около девяти раздался звонок и пришли сразу трое: Эдвард Желиговский, Владимир Спасович и Павел Круневич.
      - С приездом, пан Иосафат! С благополучным возвращением в родные края!.. О, Зыгмунт уже здесь?
      Со Спасовичем Сераковский виделся не часто. Не то чтобы он охладел к другу студенческих лет, который так много хлопотал о нем в герольдии, просто оба они были очень заняты - один в академии, другой - в университете.
      Соизгнанника Шевченко врача Павла Адамовича Круневича Сераковский почти не знал, хотя несколько лет провел с ним в Оренбургском корпусе.
      - Итак, господа, разрешение на издание газеты "Слово" получено, объявил Огрызко. - За это мы должны благодарить человека близкого к императорскому двору... Средства на издание текут довольно обильно. Одна весьма великодушная знатная дама, моя хорошая знакомая, сегодня известила меня, что ее вклад составит сорок тысяч рублей! Есть и другие поступления, правда не такие внушительные.
      Огрызко позвонил в лежавший на столе серебряный колокольчик, и тотчас в кабинет вошла служанка.
      - Прошу кофе, - сказал Огрызко. - Но, - продолжал он, - газета, господа, не самое важное в нашем деле. Важнее другое, а именно: получив разрешение издавать газету, мы тем самым добились права открыть собственную типографию. В ней мы сможем печатать...
      - Те вещи, которые совсем не следует показывать цензору! - докончил за него Сераковский. - Все то, что поможет Польше скорее стать свободной! Статьи из "Колокола", книги "Вольной русской типографии". Прокламации! Воинский устав... да, да, именно воинский устав, который в случае восстания понадобится прежде всего!
      Огрызко слушал Сераковского, низко наклоня голову, и ответил не сразу.
      - Нет, Зыгмунт. Все, что ты говоришь, очень заманчиво, однако ж и опасно. Опасно для нашего общего дела. Мы не можем рисковать тем, чего добились...
      В редакцию "Слова" вошли двенадцать человек, и в их числе Огрызко и Сераковский.
      В декабре на двери, которая вела в подъезд дома, где жил пан Иосафат, появилась сияющая медная дощечка: "Типография И. Огрызко". Типография помещалась на первом этаже. Наборные кассы и печатный станок выписали из Германии, наборщиков пригласили из Варшавы, печатников и метранпажа нашли в Петербурге. Корректоров не нанимали: за грамотностью следили сами редакторы.
      Настроение у всех было приподнятое - еще бы, первая польская газета в Петербурге! Сераковский задумал напечатать большую статью о взаимоотношениях двух братских народов - польского и русского. Статья поглотила его целиком, он думал о ней даже на лекциях профессора Обручева...
      Перо быстро скользило по бумаге, мысли обгоняли непослушную руку, которая писала так неразборчиво, что через час он уже сам с трудом мог разобрать написанное.
      "Для того чтобы земли бывшего Королевства Польского могли быть прочно соединены с Россией, одно условие необходимо: союз этот... должен быть "к а к р а в н ы е с р а в н ы м и, к а к в о л ь н ы е с в о л ь н ы м и..." Надо, чтобы при решении важных государственных дел люди забыли, что они поляки, малороссы, великороссы..."
      Он схватил только что исписанные листы и поехал на Канонирскую. Ему не терпелось, он должен был сейчас, сию минуту поделиться своими мыслями с издателем "Слова".
      Огрызко сидел у себя в кабинете и правил гранки, еще влажные они лежали перед ним на столе.
      - Что-нибудь случилось, Зыгмунт? - спросил он. - У вас такой возбужденный вид. Впрочем, вы всегда излишне возбуждены, вам не хватает сдержанности, поучитесь этому у финнов.
      - Иосафат, я только что написал то, что мне кажется очень важным, как я мыслю будущее устройство отчизны, - сказал Сераковский, протягивая рукопись. - Правда, это еще только набросок, не более.
      Огрызко читал внимательно и долго. Много лет он имел дело с самыми разными бумагами, написанными самыми разными людьми, и без особого труда разобрал почерк Сераковского.
      Наконец Огрызко окончил чтение. Лицо его оставалось бесстрастным, но в голосе чувствовалось легкое неудовольствие.
      - Видите ли, Зыгмунт, вы знаете мою точку зрения на вопрос польский. Этакую статью можно свободно напечатать в "Санкт-Петербургских ведомостях" или в "Северной пчеле". Мне кажется, что настало время писать смелее, острее ставить вопросы...
      Сераковский удивился:
      - Но вы же недавно говорили совсем другое!
      - Да, Зыгмунт. Но тогда речь шла о подпольных изданиях, а сейчас - о легальной, разрешенной правительством польской газете... Между прочим, у меня сложились очень хорошие отношения с будущим цензором. Я уже давал на просмотр ряд довольно рискованных материалов, и он, пока, конечно, неофициально, разрешил их... А теперь, - Огрызко добродушно посмотрел на Зыгмунта, - теперь я хочу сообщить вам весьма приятную новость. Только что получено письмо от Лелевеля!
      - Друга Мицкевича, его учителя и наставника?! - Сераковский действительно обрадовался.
      - Правда, творчество Лелевеля в России под запретом...
      - А сам он в изгнании.
      - И все же, Зыгмунт, мы напечатаем его письмо!
      - Искренне хвалю за смелость, Иосафат!
      Первый номер "Слова" вышел в канун 1859 года. Тридцать первого декабря в академии не было занятий, и весь день Сераковский и Станевич провели в типографии. Они стояли у печатного станка и смотрели, как колдовал над ним старый мастер. Тут же были Спасович, доктор Круневич, рабочие. В половине двенадцатого ночи весь тираж был готов и в типографию спустился издатель.
      - Поздравляю вас, господа, - сказал Огрызко, - и прошу всех ко мне наверх встречать Новый год.
      - Вы, кажется, собирались пригласить Шевченко, Иосафат, где он? спросил Сераковский.
      - У Тараса, Зыгмунт, своя компания, и я не захотел лишать его малороссийского общества.
      - Очень жаль.
      С первым ударом часов полетели в потолок пробки от бутылок с шампанским.
      - За наше пламенное польское "Слово", друзья! - провозгласил тост Сераковский. - За свободу отчизны!
      Беда нагрянула неожиданно, как и большинство бед на свете. Двадцать пятого февраля в газете напечатали письмо Лелевеля. Оно не содержало никаких противоправительственных выпадов, но сам факт его появления был сочтен столь предосудительным и дерзким, что последовало распоряжение цензурного комитета, и газету закрыли.
      Спасович срочно приехал в академию и вызвал Зыгмунта.
      - Слава богу, ты цел и невредим! - были его первые слова.
      Сераковский испугался.
      - Что случилось?
      - Закрыли "Слово". В типографии обыск. Иосафат арестован и заключен в крепость.
      Спасович видел, как Огрызко выходил из дому - совершенно спокойно, в богатой бобровой шубе и такой же шапке. Сопровождавшие его жандармы были сдержанно-вежливы.
      - Завтра об этом будет знать весь Петербург, - сказал Спасович.
      Он не ошибся. В столице заговорили о несправедливом аресте человека, вся вина которого заключалась в том, что он опубликовал письмо польского изгнанника. Кто-то сокрушался об умирающей с горя подруге сердца пана Иосафата. Кто-то многозначительно говорил:
      - Вы слышали, этот несчастный сидит в том самом каземате, в котором сидел Костюшко. Странное совпадение!
      Из уст в уста передавали сочиненное Некрасовым двустишие:
      Плохо, братцы. Беда близко,
      Арестован пан Огрызко!
      На следующий день Сераковский зашел к редактору "Современника", у которого в то время сидел Тургенев.
      - Сочувствую, Зигизмунд Игнатьевич, и возмущаюсь до глубины души! Чернышевский пожал Сераковскому руку.
      - Я не слишком хорошо знаю господина Огрызко, - сказал Тургенев, однако считаю своим долгом направить государю вот это письмо. - Он протянул Сераковскому исписанный лист бумаги. - Может быть, вас заинтересует содержание.
      - Конечно, Иван Сергеевич.
      "Заключение лица невинного, - прочел Зыгмунт, - если не перед буквой, то перед сущностью закона, запрещение журнала, имевшего целью самостоятельное, то есть единственно разумное соединение и примирение двух народностей, - эти меры, и другие с ними однородные, опечалили всех искренно преданных Вашему величеству людей, устрашили возникавшее доверие, потрясли чувство законности, столь еще, к сожалению, слабое в народном нашем сознании, отсрочили эпоху окончательного слияния государственных и частных интересов, того слияния, в котором власть находит самую надежную для себя опору. Никогда еще, государь, в течение последних четырех лет, общественное мнение так единодушно не выражалось против правительственной меры. Не позволяя себе судить, насколько следует дальновидному правительству принимать во внимание подобные выражения, считаю своею обязанностью повергнуть этот факт на обсуждение Вашего величества".
      - Это копия. Подлинник я уже направил во дворец, - сказал Тургенев.
      - Вы смелый, честный и справедливый человек, Иван Сергеевич! Сераковский пожал Тургеневу руку. - Спасибо вам от всех поляков!
      - Ну, полноте, Сигизмунд Игнатьевич, каждый на моем месте поступил бы так же.
      - О нет! Извините! Я знаю немало весьма влиятельных поляков, проживающих в Петербурге, которые даже боятся рта раскрыть в защиту своей газеты и ее издателя.
      - Что касается Иосафата Петровича, то он, говорят, не испытывает особых неудобств в крепости, - сказал Чернышевский. - В свой каземат он требует лучшие вина и стол от ресторатора Обрена... Надеюсь, все обойдется благополучно.
      - Думаете, опять разрешат газету? - спросил Сераковский.
      - Нет, Зигизмунд Игнатьевич. Выпустят господина Огрызко.
      Чернышевский оказался прав. Менее чем через три недели Огрызко уже был на свободе. Заключение в крепости не отразилось на его служебной карьере. Вскоре начальник департамента горных и соляных дел представил его к производству в следующий чин - надворного советника. А в одной из столичных газет появилось скромное объявление: бывший издатель "Слова" извещал подписчиков, что по не зависящим от него причинам издание газеты прекращается.
      Большая пятикомнатная квартира имела два входа - парадный и черный. В этот вечер все заходили со двора, убедившись, что поблизости никого нет. В квартире раздавались три коротких звонка, и Сераковский шел открывать дверь.
      - Вечер добрый, Виктор. Ты принес, что обещал?
      - Конечно, Зыгмунт!
      - Здравствуй, Погорелов! Почему сегодня без товарища?
      - Его заставили дежурить в клинике.
      - Казимир, раздевайся и проходи в столовую.
      Постепенно квартира наполнялась офицерами разного рода оружия. На длинном раздвинутом столе шумел знакомый ведерный самовар, на конфорке стоял расписной чайник с заваркой, а на подносе - разнокалиберные чашки и стаканы.
      Сераковский продолжал встречать гостей.
      - Здравия желаю, проходите!.. Шинели придется положить на софу. На вешалке мест уже нету.
      - Пора бы и новой обзавестись!.. Кому отдать бутерброды? Яблоки мытые.
      - Новицкий! Как тебе не стыдно? Живешь рядом, а опаздываешь!
      - За мной какой-то подозрительный тип увязался, и мне пришлось покружить по улицам, пока его отвадил.
      Прибежал запыхавшийся пехотный поручик, толстый, несмотря на молодые годы, с упитанным румяным лицом, сын помещика из-под Ковно.
      Соблюдая правила конспирации, собирались долго и, пока ждали остальных, много курили, обличали редактора "Русского вестника" Каткова, как поборника обскурантизма, толковали о политике.
      - Ускорить переход от настоящего положения к лучшему может только революция... - доносился чей-то голос из одного угла.
      - В основе моего желания, господа, - слышалось из другого, - лежит достижение равномерного распределения богатств в народе. Кое-кто считает, что для этой цели необходимо полное отчуждение собственности, но я думаю, что подобная мера преждевременна...
      - Выборное правление, упразднение сословий, полная свобода совести и слова...
      - Неужели, чтобы поднять восстание, мы будем ждать второй Крымской войны? - Молоденький военный поймал проходившего мимо Сераковского и повторил вопрос: - Я хотел бы услышать твое мнение, Зыгмунт.
      - Как патриот отчизны, я целиком поддерживаю тебя. Но как офицер, как человек, прослуживший девять лет в войске, увы, не могу с тобой согласиться. Мне кажется, что для успеха дела все-таки нужна война или... - он помедлил, - революция в самой России.
      В одной из комнат выбранный казначей собирал взносы - пять процентов от офицерского содержания. Он же принимал пожертвования в пользу польских эмигрантских учреждений. Пожертвований было мало, молодые слушатели академий сами едва сводили концы с концами.
      - Господа, собрались все. Прошу к столу, - пригласил Сераковский. Но прежде чем открыть заседание, разрешите представить вам поручика Соболевского из Инженерной академии. За него ручаются Ян Станевич и Николай Новицкий. Отныне Иван Соболевский является членом нашего кружка и предупрежден о необходимости хранить все увиденное и услышанное здесь в строгой тайне.
      Пока все усаживались, отодвигая стулья, Сераковский стоял, держа в руках номера "Колокола", принесенные служащим Публичной библиотеки Виктором Калиновским. Библиотека получала многие запрещенные издания, и Калиновскому удавалось иногда уносить их с собой.
      - Как обычно, - сказал Сераковский, - мы начнем свое заседание ознакомлением с последними выпусками свободной русской газеты.
      Громко и отчетливо он прочел несколько заметок, и среди них одну, принадлежащую перу Искандера. Голос Сераковского слегка дрожал, когда он дошел до места: "...мы не желаем полного расторжения двух народов. Нам кажется, что Польша и Россия могут идти одной дорогой к новой свободной, социальной жизни".
      Зыгмунт отложил "Колокол" и продолжал говорить о том, что народ прозревает, что тираны не вечны, и они падут со своих поднебесных тронов. Он напомнил, что Герцен придает огромное значение молодому русскому офицерству, среди которого найдутся люди, способные стать во главе революции.
      - Я уверен, что имею честь видеть перед собой именно таких офицеров, - сказал Сераковский. - Наш кружок должен стать второй Академией Генерального штаба, в которой мы будем готовить участников будущего восстания.
      Виктор Калиновский, болезненный, худой, с длинной бородой, отращенной для того, чтобы не походить на "чиновалов и чинодралов", говорил о молодом поколении, призванном обновить мир. О силе просвещения, которое надо нести в народ, о необходимости все переформировать...
      - На реформах далеко не уедешь, - возразил Новицкий. - Только революция может выбить гнилые подпорки, на которых держится обветшалое здание самодержавия. - Он вспомнил декабристов, Разина, Пугачева, петрашевцев, Костюшко...
      Вскоре разговор сделался общим.
      Молодой корнет в мундире с кавалерийским кантом, запинаясь от волнения, сказал, что он преклоняется перед русскими революционерами, перед их мужеством и кровью, пролитой за свободу, но в целом русскому народу не по пути с Польшей. У русских и поляков разные задачи. Русские должны делать свою революцию, а поляки - свою.
      - Опять старые сказки о двух революциях в одном государстве! поморщился Сераковский.
      - Да, Зыгмунт, опять. Но это не сказки, не выдумка, а правда, которую надо открыто сказать нашим русским братьям.
      - Неверно! У нас общая задача - уничтожение цепей, в которые закованы и русские, и поляки. Я позволю себе напомнить замечательные слова Огарева, который сказал, что мы можем свободно и без споров разграничиться после, но освободиться друг без друга мы не можем... мы живем в государстве, в котором люди говорят на десятках языков. Любя свое отечество, надо уважать все народности, которые его населяют.
      Пехотный поручик вскочил с места.
      - Вот русские братья говорят, что они полностью на стороне поляков. В таком случае я попрошу присутствующих здесь русских офицеров высказаться об их отношении к Литве и Юго-Западной Руси. Как они смотрят на будущее этих польских земель?
      - Польских? - Погорелов удивленно посмотрел на поручика.
      - Да, да, польских, господин Погорелов!
      Кто-то попытался сгладить остроту вопроса.
      - Я полагаю, что сейчас не место заниматься спорами...
      - Нет, нет, пусть выскажутся, - настаивал поручик.
      - А зачем? - Погорелов встал. - Не нам надо по этому вопросу высказываться, а тем народам, которые живут в этих областях, - украинцам, литовцам, белорусам. Их, а не наше с вами слово должно быть решающим.
      - Согласны! Вам понятно, поручик? - спросил Сераковский. - И вообще, мы собрались не для того, чтобы сеять рознь между двумя братскими народами. У нас есть немало неотложных дел, и одно из них - послать эмиссара в кружок Медико-хирургической академии, чтобы установить с этим кружком тесный контакт. Среди нас присутствует слушатель академии. Думаю, что задание следует поручить ему. Далее. Кружок в Лесном институте. Полагаю, что для связи с ним лучше всего подходит подпоручик Врублевский, студент этого института. Есть ли у кого другие предложения, господа?
      В год поступления Сераковского в академию туда вернулся из заграничной командировки профессор Виктор Михайлович Аничков. Во время его отсутствия и до него курс военной администрации читал профессор Лебедев. Эту науку с ее не очень увлекательными разделами - комплектование армии, устройство военного управления, обоз и другими в том же роде - Лебедев читал много лет подряд, лекции выучил наизусть и, ничем не дополняя их, повторял из года в год. Аничков, побывавший в Австрии, Франции, Бельгии, Баварии и Сардинии и изучавший там законодательство этих государств, внес в предмет новую струю. Он стал сравнивать постановку военного дела у нас и за границей. Лекции получались содержательными, их охотно слушали.
      У Сераковского к ним был свой, особый интерес. Дело в том, что в курс военной администрации входил раздел о воинской дисциплине, наградах и наказаниях. Сегодня Аничков рассказывал как раз об этом. Он был в ударе, красноречив, остроумен, говорил взволнованно и приводил много примеров вроде того, что, по убеждению одного французского адвоката, плеть может быть отеческим поученяем, предназначенным сдерживать страсть и пыл чувственных желания, и что нет ничего зазорного в публичном телесном наказании молодой женщины... Кое-кто в аудитории заулыбался, засмеялся коротким мужским смешком. Сераковского это покоробило.
      - Ничего смешного, господа, здесь нет! То, о чем вы услышали, не смешно, а позорно! - крикнул он, поднимаясь с места.
      - Что с вами, Сераковский? - спросил Аничков.
      - Простите, господин полковник. Но когда говорят о телесных наказаниях, я не могу оставаться равнодушным. Я не могу оставаться равнодушным к несчастной участи русского солдата, этого каторжника при офицере-палаче...
      Так получилось, что Сераковский и Аничков возвращались из академии вместе. Учитель был на четыре года моложе ученика, имел чин полковника и звание профессора, однако держался с Сераковским очень свободно, по-дружески.
      - Может быть, вам пришлось испытать на себе что-либо подобное? участливо спросил Аничков.
      - К счастью, мне удалось избежать даже зуботычин фельдфебеля. Я восемь лет прослужил в солдатах Оренбургского корпуса по высочайшему повелению и видел все виды позорной казни - шпицрутены, плети.