Сегодня Зыгмунт снова собрался повидать Николая Гавриловича и решил сделать это не в редакции журнала, где Чернышевского осаждали знакомые и незнакомые посетители, а дома, где собирались друзья и можно было говорить обо всем совершенно открыто.
      Еще в первые дни знакомства с Чернышевским Зыгмунт получил от него предложение написать для "Современника" обзорную статью на основе последних иностранных известий. Предложение было неожиданным, но чрезвычайно лестным: Сераковский счел за честь для себя участвовать в журнале, который называли евангелием молодежи.
      - Вам придется переварить огромное количество информации на разных языках... Кстати, Зигизмунд Игнатьевич, вас, надеюсь, не затруднит язык Шекспира?
      - Я совершенствовался в нем в оренбургских казармах...
      - Виктора Гюго?
      - Знаю с детства.
      - Шиллера и Гете?
      - Изучил в Новопетровском укреплении, вместе с языками казахским и татарским.
      - Вот как? - Чернышевский с интересом посмотрел на собеседника. - К сожалению, Зигизмунд Игнатьевич, пока ни в России, ни в других странах на этих последних двух языках газет не издают. Но кто знает, может быть, настанет час, когда для нашего обзора понадобятся и они.
      Разговаривая, Чернышевский держал в руке газеты, и со стороны казалось, что он не говорит, а читает по написанному. Прошло немало времени, пока Сераковский привык к этой забавной странности редактора "Современника".
      С тех пор на страницах журнала уже появилось несколько статей под названием "Заграничные известия", первая - в девятой книжке за прошлый, 1856 год.
      - Она составлена пока не очень искусно, - сказал тогда Чернышевский, - но исполнена фактов и в ней чувствуется ваша большая осведомленность в вопросе, эрудиция и тонкость мыслей... Вы обязательно хотите ее подписать вашим именем? Нет? Вот и хорошо. Наш журнал, как вам известно, не пользуется особым доверием государя.
      - Именно поэтому, Николай Гаврилович, я и считаю за честь сотрудничать в нем.
      Сейчас он нес Чернышевскому новый обзор, написанный с мыслью о многострадальной Польше. Сама Польша там даже не была названа, другие тоже несчастные государства и тоже угнетенные народы интересовали автора обзора, но за ними он зримо и ярко видел свою Польшу. "Нужно создать новый мир", - повторял Сераковский слова из своей статьи. Он боялся, что их вычеркнет цензура.
      Чернышевский жил небогато, средства к существованию давал только литературный труд. Он был очень рассеян, часто забывал, что он писал для журнала, целиком полагаясь в этом вопросе на жену Ольгу Сократовну, которая и вела все расчеты с издателем "Современника" Николаем Алексеевичем Некрасовым.
      Занимали Чернышевские квартиру из шести комнат. Прихожую загромождала огромная вешалка, на которой по четвергам было тесно от партикулярных и форменных пальто, шинелей, шляп, фуражек. На звонок послышались быстрые деловые шаги - дверь открыл хозяин и, узнав Сераковского, улыбнулся близорукими глазами.
      - Весьма рад вашему визиту, - сказал Чернышевский, протягивая Сераковскому правую руку, а левой трогая цепочку от часов. - Нет, нет, это не намек, а всего лишь дурная привычка. Как раз сейчас у меня есть время, и мы всласть поговорим. Проходите, пожалуйста!.. Олечка! Пришел Зигизмунд Игнатьевич, - имя Сераковского он произносил по-своему, через "з". - Ты чем-нибудь нас покормишь?
      - При одном условии, мой друг, если наш гость - человек невзыскательный в отношении еды, - откуда-то из глубины квартиры послышался голос Ольги Сократовны.
      - Голубочка, это ведь не сию минуту. Мы еще немного должны позаниматься... Вы не возражаете, Зигизмунд Игнатьевич? - Он вдруг перешел на заговорщицкий шепот. - Могу сказать по секрету: на ужин будет телятина и арбуз... Вы любите арбузы? Что касается вашего покорного слуги, то он предпочитает оные всем другим лакомствам.
      Быстрым шагом Чернышевский направился в кабинет, пропуская вперед гостя.
      - Ну-с, чем вы порадуете читателей очередного нумера? - Чернышевский подвинул Сераковскому стул. - Принесли? Показывайте!
      Он углубился в рукопись. Как обычно, она была написана неразборчиво, и Чернышевский не раз обращался за помощью к сидевшему рядом автору статьи.
      - "Другие народы подвергались более страшным испытаниям и гонениям судьбы и, однако, исполнены "надежд"", - прочитал Чернышевский. - Надеюсь, что под "другими народами" вы всего ранее подразумеваете свою родину, не так ли?
      - Да, я имел в виду Польшу, в будущее которой я верю, несмотря ни на что.
      - И как вам рисуется это будущее? Польша одна или в союзе? Ее границы? Политическое устройство?
      - Это очень большие и трудные вопросы, над которыми я немало думал и раньше, и особенно сейчас. И надо сказать, Николай Гаврилович, что мои мысли прежних лет значительно отличаются от мыслей нынешних. Моим идеалом была и есть свободная Польша, освобожденная от всех пут, от неравенства, от унизительного положения, в которое она поставлена историей. Я полагал раньше, что добиться этого можно, лишь опираясь на помощь извне. Сейчас я полагаю, нет, я уверен, что добиться этого можно только изнутри и с помощью России.
      Сераковский долго не мог сидеть на одном месте, он встал и начал ходить из угла в угол.
      - Здраво, весьма здраво! - одобрил Чернышевский. Он отбросил рукой назад длинные русые волосы. - Но вы мне не ответили на мой первый вопрос: как вы мыслите себе будущую свободную Польшу - одну или в союзе с другим государством? А если в союзе, то с кем - с Пруссией? С Австрией? С Россией?
      - Боже мой, ну конечно же, с Россией!
      - Со свободной Россией, - уточнил Чернышевский, и Сераковский горячо закивал в ответ. - Вы, очевидно, придерживаетесь в сем вопросе одного взгляда с Николаем Ивановичем Костомаровым, который носится со своей идеей о федерации всех славянских племен. Кстати, мне не очень понятна эта идея.
      - Но почему? - Сераковский снова сел в кресло и посмотрел на Чернышевского.
      - А потому, что внутри каждого народа есть отделы иди группы людей, которые находятся в антагонистических противоречиях, например земледельцы и землевладельцы, крестьяне и феодалы, а Николай Иванович видит в каждом народе некую единую массу, объединенную общностью языка, культуры и так далее, что совершенно неверно. Сословные, классовые, профессиональные различия разных групп внутри каждого народа столь велики, что мы можем с большей уверенностью говорить о федерации поляков и малороссов... Простите, Зигизмунд Игнатьевич, звонят... Прислуга заболела, и я выполняю ее функции. А, Николай Алексеевич, милости просим! - раздалось уже из прихожей.
      С Некрасовым Сераковский познакомился раньше, встречался с ним и у Панаевых, и в "Современнике", и здесь, у Чернышевского, на знаменитых четвергах, когда все шесть комнат заполняли гости.
      - Вот мы тут с Зигизмундом Игнатьевичем разговорились о будущем его родины - Польши, - сказал Чернышевский.
      - Небось благодушествуете... Новые веяния, новые времена... - В голосе Некрасова было нетрудно уловить иронические нотки.
      - И утверждаем, - тем же тоном продолжил Чернышевский, - что новое царствование, слава богу, началось не с казней и пыток, подобно предшествовавшему, а с амнистий...
      - ...с милостей, - докончил Некрасов. - Вот, например, оказали милость Сигизмунду Игнатьевичу и через восемь лет ссылки в солдаты разрешили уехать за пределы Оренбургской губернии.
      - Вот-вот...
      - И все равно я смотрю в будущее с надеждой, - горячо сказал Сераковский. - Близятся реформы, преобразования, обновления народной жизни... То, что крепостное право - бельмо на глазу России, начинает понимать даже царь. Пора сделать операцию...
      - Операцию по долгу службы придется делать мне, - неожиданно произнес кто-то четвертый, входя в кабинет. Увлекшись разговором, никто не услышал ни звонка, ни голоса Ольги Сократовны, открывшей гостю.
      - А, Гавриил Родионович! Прошу, прошу! Здравствуйте, дорогой! Зигизмунд Игнатьевич, вы не знакомы? Это доктор Городков из второго кадетского корпуса... Так это вы собираетесь оперативным вмешательством лечить Россию?
      - А почему бы, действительно, не произвести надрез, не вскрыть гноящуюся рану? - спросил Городков.
      - Браво, браво! - воскликнул Сераковский. - Если отказываются лечить терапевты, на помощь зовут хирурга. Но хочется верить, что все обойдется без скальпеля, без крови.
      Некрасов усмехнулся:
      - Дай-то бог, Сигизмунд Игнатьевич, вашими устами да мед пить. А мне все-таки боязно, как бы нынешнее царствование не кончилось тем, чем предшествующее началось...
      За обедом гости и Ольга Сократовна, веселая, беззаботная, очень молодая, пили легкое вино. Чернышевский же не брал в рот ничего спиртного и ограничивался обыкновенной водой. Разговор перекинулся на искусство, говорили о последнем концерте в университетской зале, об итальянской опере, почему она вытесняет оперу национальную, русскую, а затем снова о политике, о позорном мире, которым закончилась Крымская война, о необходимости добиваться конституционной формы правления, о том, что в народе, словно в дереве по весне, бродят живительные соки и что надо как можно лучше воспользоваться временем.
      В разгар обеда зашел Николай Александрович Добролюбов, но от еды отказался и даже сел поодаль, на диван, и молча долго слушал, о чем говорили за столом.
      - Ну и какой прок, - Добролюбов слабо усмехнулся, - от всех этих ваших прекрасных разговоров между прекрасными, все так прекрасно понимающими людьми!
      - В самом деле, господа, какой толк? - спросил Некрасов.
      - Я всюду слышу одни слова и не вижу дела, - продолжал Добролюбов.
      - Простите, Николай Александрович, но разве то, что делаете вы с Чернышевским и Некрасовым, тоже только слова? - сказал Зыгмунт, немало удивляясь и горячась. - Разве правдивое слово, вовремя и метко сказанное, не становится делом, призывом, набатом, поднимающим народ на борьбу?
      - У нас, Сигизмунд Игнатьевич, крепко связаны руки. Над легальным журналом довлеет цензура, знакомое вам Третье отделение, сам царь-батюшка. Нужны другие формы борьбы!
      Здание Академии Генерального штаба на Английской набережной смотрело своим фасадом на Неву, на Академию художеств на том берегу реки. До академии здесь помещалась Коллегия иностранных дел, к которой были приписаны и принимали присягу чиновники коллегии Пушкин, Грибоедов, Тютчев, Кюхельбекер... Сераковский любил русскую поэзию и с благоговением вошел под своды много повидавшего здания.
      Сейчас в нем ничего не напоминало о поэтах. Сновали взад-вперед по коридорам приехавшие попытать счастье офицеры разных родов войск, в парадной форме. Почти все боялись экзаменов, многие были плохо подготовлены, некоторых, особенно тех, кто приехал из глуши, пугали непривычная обстановка, обилие золота и серебра на эполетах высокого начальства. При встрече с ним они истово вытягивались либо переходили на строевой шаг, вспоминая солдатскую муштру.
      Академия только начинала ощущать свежий ветерок реформ, в ней еще была жива солдафонская школа ее первого директора генерал-адъютанта Ивана Онуфриевича Сухозанета, с его двумя любимыми изречениями, употребляемыми им к месту и не к месту: "Без науки победить возможно, без дисциплины никогда" и "Наука в военном деле не более как пуговица к мундиру: мундир без пуговиц нельзя надеть, но пуговица еще не составляет всего мундира".
      Сменявшие Сухозанета начальники, и в том числе теперешний, генерал-майор Густав Федорович Стефан, в общем-то шли дорогой, проторенной первым директором. По инерции на палочную, казарменную дисциплину в академии обращали гораздо больше внимания, чем на науку. Но сейчас как будто многое должно было измениться к лучшему. В нынешнем, 1857 году, впервые за всю историю академии, был объявлен неограниченный прием офицеров. Это, естественно, повлекло за собой значительное увеличение расходов. Боялись, что государь этого не одобрит, но на докладе главного начальника военно-учебных заведений появилась высочайшая резолюция: "Для такого полезного дела о новых расходах жалеть нечего".
      Сераковскому врезался в память день первого посещения академии, когда он явился сюда, чтобы ознакомиться с приказом о допущении к экзаменам. Это происходило в мрачном кабинете штаб-офицера для начальствования над обучающимися офицерами, Генерального штаба подполковника Александра Ивановича Астафьева, угрюмого человека в выцветшем черном сюртуке с потускневшими от времени погонами. Подполковник невнятно пробормотал приказ - его зачем-то выслушивали стоя - и предложил завтра же явиться на прием к начальнику академии.
      Прием заключался в том, что всех поступающих выстроили по полкам на маленькой площадке. Последовала команда: "Смирно!" - после чего появился сухонький и старенький Стефан, увешанный множеством русских и заграничных орденов. Он небрежно махнул рукой, разрешив тем самым стоять вольно, и принялся молча оглядывать ряды.
      - Что вас побудило подать заявление в Академию Генерального штаба? спросил он поручика в гренадерском мундире с красным воротником.
      - Желание служить родине, ваше высокопревосходительство! - бойко ответил тот.
      - А разве в полку вы были бы менее полезны России?
      - Так точно, ваше высокопревосходительство!
      Такой же вопрос начальник академии задал еще нескольким офицерам. Кто-то ответил: "Не могу знать!", - вызвав тонкую насмешливую улыбку генерала.
      - А вы, прапорщик? - Стефан остановился против Сераковского.
      - Я хочу служить в Генеральном штабе и употребить возможные усилия для того, чтобы в армии были отменены телесные наказания. В полку добиться этого труднее, чем в Генеральном штабе.
      - Смело, но в отличие от других совершенно конкретно. Как ваша фамилия, прапорщик?
      Чтобы поступить в академию, требовалось набрать средний балл не менее восьми. Восемь было нижним пределом хорошей оценки. Отличный ответ оценивался двенадцатью баллами.
      - Двенадцать баллов, по-моему, никто не получит, - сказал, подойдя к Зыгмунту, незнакомый поручик, с изящно подстриженными усиками и бакенбардами на смуглом лице. - По крайней мере я - пас! А ты?
      - Буду стараться, - ответил Сераковский осторожно.
      - И совершенно зря! Ты знаешь, что означает отличная оценка?.. Иди за мной! - Он бесцеремонно потащил Сераковского в какую-то комнату, в которой на черной доске висело литографированное "Положение для поступающих офицеров, или оценки успехов в науках". - Слушай! - продолжал веселый поручик. - "Пятая степень. Успехи отличные, - прочитал он вслух. - Только необыкновенный ум, при помощи хорошей памяти, в соединении с пламенной любовью к наукам, а следовательно, и с неутомимым прилежанием, может подняться на такую высоту в области знания". Слышал? - Поручик вздохнул. О нет, пятая степень - это определенно не по мне. Увы! - Он развел руками.
      - А какая же по тебе? - спросил Сераковский. - Неужели первая?
      - Достоинство первой степени в том, что ее может осилить каждый, даже наш дворник Харитон. Хотя и первая, оказывается, имеет целых четыре балла - от благородного нуля и до трех. - Он снова прочел с потешной серьезностью в голосе: - "Успехи слабые. Ученик едва прикоснулся к науке, по действительному ли недостатку природных способностей, требуемых для успеха в оной, или потому, что совершенно не радел при наклонности к чему-нибудь иному"... Смотри, как дипломатично: тебе не говорят, что ты круглый идиот, а, напротив, оставляют надежду на то, что ты гений, правда в какой-то другой области знаний... Нет, я постараюсь ехать на третьей и четвертой степенях - от семи до одиннадцати баллов. Вот так! Ты боишься?
      - Боюсь, - признался Сераковский.
      - А я - смотря чего. Артиллерии и строевых уставов не боюсь нисколечко. Фортификации - тоже, разве что полевой. А вот за всеобщую географию опасаюсь. А ты?
      - За арифметику. Я ведь целый курс сидел на математическом факультете - не получилось... Нет, серьезно, иной раз попадается такая задачка, что без алгебры не решишь, а алгебре в арифметику вход строго воспрещен.
      - Законоведение! Политическая история! Кому это надо?.. Языки, конечно, знаешь. А то тут, говорят, немец очень строгий, Лемсон, что ли. А вот француз Кун - душка... Да, как тебя зовут? Полчаса болтаем, а еще не знакомы!
      - Сигизмунд Сераковский.
      - Поручик Николай Дементьевич Новицкий Второй, как значусь в списках испытуемых, - отчеканил молодой человек, щелкая каблуками и козыряя. - У тебя тут дружок есть?
      Сераковский кивнул.
      - Жаль. А то я хотел бы тебе предложить дружбу.
      - Разве число друзей у человека ограничено? По-моему, чем больше, тем лучше.
      - Правильно! Тогда давай руку! Вот так. - Новицкий попытался крепко стиснуть Зыгмунту руку, но вместе этого сам вскрикнул от боли. - Однако ты силен!.. А где твой друг?
      - Если не ошибаюсь, - Сераковский посмотрел в окно, - ходит по дорожке и, наверное, ждет меня.
      - Так что же мы тут стоим битый чае! Пошли - познакомишь.
      Они вышли.
      - Ясь, мы здесь! - крикнул Сераковский. - Знакомься - это Николай Дементьевич Новицкий... А это Онуфрий Фердинандович Станевич.
      - Ясь... Онуфрий? Не понимаю! - воскликнул Новицкий.
      - Особенность и преимущество римско-католической веры. Несколько имен на выбор, - пояснил Станевич, улыбаясь.
      - Кто из вас в какой очереди? - спросил Новицкий.
      - Оба в третьей.
      - И я в третьей. Вот совпадение!
      Двенадцать офицеров, из которых состояла третья очередь, сегодня держали экзамен по политической: истории - древней, новой и русской. На ответ отводилось не менее получаса, при двенадцати экзаменующихся это составляло не менее шести часов, а с двумя перерывами - и все восемь. В классные комнаты, где заседали комиссии, дежурный офицер вызывал по списку: тех, кто уже сдал, он просил не задерживаться.
      - Черт возьми, даже расспросить не у кого! - возмущался Новицкий.
      ...Несмотря на офицерские чины, все поступающие вели себя, как самые захудалые гимназисты - толпились у дверей аудитории, где шли экзамены, старались подслушать ответы. Дежурный офицер лениво стыдил их: "Все там побываете, господа! Куда торопитесь?"
      Тут распахнулась дверь - из аудитории вылетел красный как рак, вытиравший пот с высокого лба преображенец, перед ним все быстро расступились с молчаливым и тревожным сочувствием.
      - Прапорщик Сераковский! Извольте пройти на экзамен, - послышалось из-за двери.
      Зыгмунт через силу улыбнулся Станевичу, тот незаметно пожал ему руку.
      В большой и пустой комнате за длинным столом сидели трое: генерал, полковник и капитан Генерального штаба. Сераковский поклонился всем сразу, подошел к столу и взял три билета. Последний, по русской истории, показался Сераковскому трудным и, главное, идущим вразрез с его убеждениями: "Докажите происшествиями ту истину, в которой убеждаемся мы здравым смыслом и которую каждый россиянин должен считать догматом веры, то есть что единодержавие есть совершеннейший и лучший образ правления для всякого народа и особенно для могущественного государства".
      По этому вопросу экзаменовал генерал.
      - Попрошу отвечать, - сказал он, подняв на Сераковского усталые глаза.
      Сераковский мог бы без труда доказать, что лучшей формой правления является отнюдь не единодержавие, но это означало бы полный провал, а может быть, и новый арест... Он остановился на Италии, которая из-за раздробленности пока не смогла стать государством, достойным своего народа, давшего миру великих писателей, скульпторов и художников.
      Генерал ухмыльнулся.
      - Подобно математику, - сказал он, - вы доказываете теорему от противного... Что ж, это довольно оригинально, прапорщик.
      С вопросом, интересовавшим полковника, - о войнах Франции в семнадцатом веке - Сераковский справился довольно легко, но чуть было не осекся на дополнительном вопросе: "Станьте спиной к карте и назовите все мосты, через которые прошла армия Бонапарте, отступая от Москвы до пределов России".
      Капитан Генерального штаба экзаменовал по древней истории и после того, как Сераковский обстоятельно рассказал о завоеваниях Александра Македонского, не задал больше ни одного вопроса и поставил высший балл. Он сделал это так, что Зыгмунт видел отметку.
      О результатах экзамена Сераковский узнал в конце дня, когда из аудитории вышел курсовой начальник и среди других назвал фамилию Сераковского. "По древней истории - 12, по новой - 10, по русской - 11, средний балл - 11".
      Остальные Зыгмунт сдал так же успешно и тридцатого октября прочел приказ о своем зачислении в академию. Из 152 офицеров, явившихся к экзаменам, были приняты 106, в том числе Станевич и Новицкий.
      - Поздравляю! - торжествовал Новицкий. - Итак, мы снова школяры. Но ничего, здешний лекарь берет трешку за визит и свидетельствует о твоем расстроенном здоровье при любом его состоянии. Имейте это в виду.
      Первый день занятий запомнился надолго. Сераковский пришел чуть ли не раньше всех. В дежурной комнате на столе лежал журнал, в котором надо было расписаться. Дежурный офицер, высокий и нескладный, осмотрел его с головы до ног - нет ли какого непорядка в форме? Непорядка не оказалось, и Сераковский вошел в гардеробную, где отставной солдат Федор принял у него пальто, каску и шашку.
      Ровно в девять в аудиторию быстрым шагом вошел молодой человек в мундире полковника Генерального штаба - профессор и начальник кафедры военной статистики Николай Николаевич Обручев. Несмотря на свои двадцать восемь лет, он уже был достаточно известен как автор военно-исторических трудов, напечатанных отдельными книжками и в "Отечественных записках".
      - Господа офицеры, - начал Обручев, - наука, которую я имею честь вам преподавать, занимается изучением стран и государств в военном отношении.
      Это была смелая и блестящая по форме лекция о военном потенциале Российской империи, прозвучавшая как обвинение правительству, приведшему страну к поражению в Крымской войне. Два часа показались Сераковскому минутой. Забыв о необходимости соблюдать субординацию, он подошел к Обручеву, когда тот уходил из академии.
      - Как редко в наши дни можно услышать столь смелые мысли ...я не нахожу слов, чтобы выразить вам свое восхищение, профессор...
      Обручев улыбнулся, и его простоватое лицо с широким носом и излишне крутым лбом сделалось удивительно симпатичным.
      - Благодарю вас, я рад, что вам понравилось... Простите, ваша фамилия? Сераковский?.. Очень, очень приятно. Я слышал о вас от Николая Гавриловича...
      С Чернышевским Сераковский не виделся давно - время отнимали экзамены, продолжавшиеся месяц, - и теперь он решил, что сегодня же обязательно съездит к нему.
      - О, Зигизмунд Игнатьевич! - Чернышевский с чувством пожал Сераковскому руку. - Как ваши успехи? Впрочем, не надо отвечать: судя по вашему сияющему виду, вы приняты и ваши дела идут отлично. Поздравляю, поздравляю...
      - Спасибо, Николай Гаврилович. Да, я зачислен, уже был на занятиях и слушал великолепную лекцию профессора Обручева.
      - Николая Николаевича? Это подающий большие надежды молодой человек. И главное, свободомыслящий! Я бы хотел, чтобы вы поближе сошлись с ним, это полезно вам обоим.
      - С моей стороны препятствий к сему не будет.
      - Думаю, что и с его тоже.
      Выдался тот редкий вечер, когда у Чернышевского никого не было. Они сидели в кабинете, и Николай Гаврилович расспрашивал Сераковского об академии, о принятых в нее офицерах - каких они полков, как настроены и есть ли среди них мыслящие люди.
      - Простите, Зигизмунд Игнатьевич, запамятовал что-то, сколько, вы сказали, принято в теоретический класс?
      - Более ста человек.
      - Прошлые годы принимали куда меньше... Это те люди, которые в большинстве, завершив образование, снова уйдут в роты, батальоны, полки. Вы понимаете, Зигизмунд Игнатьевич, как было бы заманчиво иметь там людей, близких нам по духу, мыслящих, свободолюбивых, готовых бороться за счастье народа... Как вы думаете, Зигизмунд Игнатьевич, такие люди среди ваших товарищей по академии есть?
      - Конечно! - мгновенно откликнулся Сераковский. - Но ручаться головой я могу пока человек за трех, за четырех.
      - Немного, но для начала хорошо и это... Молодые люди, Зигизмунд Игнатьевич, - благороднейший сырой материал, глина, из которой можно вылепить то, что захочет рука скульптора.
      - Да, но кто же займется этой лепкой?
      - Вы!
      Сераковский протестующе замахал руками:
      - Что вы, что вы! Какой из меня скульптор!
      - Зигизмунд Игнатьевич, поверьте моему опыту. У вас есть все для того, чтобы быть впереди, вести за собой других, - страсть, я бы даже сказал, одержимость идеей, целеустремленность, искренность, водя. Вы горячи, возможно, даже опрометчивы в своих действиях, но этот недостаток всегда может быть ослаблен при помощи более опытного и уравновешенного друга. Уверяю вас, что эти качества вашего характера привлекут к вам множество людей, и вам надлежит превратить их в своих единомышленников. И надо приступать немедля, два года занятий в академии - срок слишком мизерный для того, чтобы долго раздумывать, пора действовать!
      Все это время Зыгмунт смотрел на Чернышевского - на его ставшее вдруг почти юным лицо, на утомленные добрые глаза и движения руки, как бы подтверждающие высказанную мысль.
      - Начните с кружка, - продолжал Николай Гаврилович, - с безобидного на первый взгляд, ну хотя бы литературного...
      - Я думал об этом...
      - Тем лучше! Единомышленникам необходимо встречаться, чтобы выработать план совместной борьбы. Вот вы однажды познакомили меня с некоторыми вашими друзьями. Это прекрасные люди, но они разобщены. Все вместе вы мне напоминаете руку с растопыренными пальцами, тогда как нужен кулак!
      - Хорошо, я постараюсь, - ответил Сераковский после некоторого раздумья. - Боюсь, однако, что мне придется изрядно надоедать вам: я буду приходить за советом, за помощью и за добрым словом...
      - Рад буду помочь вам.
      Итак, снова кружок - литературный, исторический, дело не в названии, а в существе, в том, что любая организация, любое объединение людей не может остаться вне политики, не высказать своего отношения к текущим событиям, к вопросам, которые волнуют все общество.
      Сераковский часто возвращался в своих воспоминаниях к университетским годам, к тому первому студенческому кружку, который нарочно, подчеркнуто ограничивал себя чисто польскими вопросами и не допускал в свои ряды никого, кроме поляков. Нет, новый кружок будет не таким, он станет шире, просторнее, и не только по идеям, которые в нем будут утверждаться, но и по составу. Никакой кастовости, ни малейшего проявления национализма! Недавно он получил письмо от Шевченко: "батько" надеется скоро обнять его, встретиться "в добром кругу друзей-соизгнанников", так неужели и перед ним надо захлопнуть дверь кружка лишь по той причине, что Шевченко не поляк? Или Николай Николаевич Обручев? Разве не интересно будет послушать его статьи "Изнанка Крымской войны", статьи, которые, возможно, так и не увидят света из-за содержащихся в них смелых идей?
      Сераковский мысленно как бы продолжал недавний спор с одним из своих старых знакомых по университету - Якубом Гейштором, из ковенских помещиков, который говорил, что у него не поднимется язык говорить правду, если в их кружке будет хоть один русский. Сераковский резко ответил, что кружок очень мало потеряет, если там не окажется такого поляка, как Гейштор. Зыгмунта поддержал Эдвард Желиговский. Недавно он закончил вторую часть своей драмы в стихах "Иордан" и хотел прочитать ее друзьям. Что ж, боевая поэзия Совы - тоже повод для занятия кружка.
      Кого же пригласить еще? Последние дни Сераковский присматривался к товарищам по академии особенно пристально. У него был своеобразный подход к людям: он заведомо принимал на веру, что любой человек - хороший, и, наоборот, требовал всякий раз доказательств, если ему говорили, что тот или иной человек дурной.
      Для приглашения он решил воспользоваться общим торжественным вечером, посвященным двадцатипятилетию академии. Оно отмечалось двадцать шестого ноября, в день учреждения ордена святого Георгия Победоносца, патрона Генерального штаба. Собрание членов Совета академии, на которое пригласили всех бывших и настоящих воспитанников ее, состоялось на следующий день. После молебна с обязательным провозглашением многолетия императору и христолюбивому победоносному русскому воинству к собравшимся обратился заслуженный профессор Богданович.
      - Каждый из офицеров, получивший военное образование в академии, заплатит ей долг развитием дарований своих и скромностью, украшающею самые дарования! - провозглашал Богданович. - Да радуют нас они отличиями по службе, приобретенными ценою подвигов прямой доблести! Да явятся из среды их новые Суворовы на гибель врагам России!
      Тут грянули аплодисменты, и все перешли в верхние залы, где были накрыты праздничные столы. Сераковский сидел вместе со своими товарищами по классу. Звенели бокалы, произносились речи, с каждым разом все более смелые - за новые веяния, за новые времена, за новые свободы. Сераковский вглядывался в лица говорящих.
      Веселье тянулось до утра. Постепенно из зал перебрались в аудитории, образовав компании: каждый выбирал товарищей по вкусу.
      - В следующую субботу, к пяти часам пополудни. Нет, ничего особенного, просто соберемся, поговорим. Если у тебя есть верный друг, приведи и его.
      И Сераковский, широко улыбаясь, подходил к другому офицеру.
      Вечером в субботу все четыре комнаты на Офицерской, составлявшие одну холостяцкую студенческую квартиру, заполнили молодые люди. Преобладали военные. Было немало и сюртуков - это пришли "гражданские чины" из числа знакомых Сераковского. Почти все штатские носили длинные модные бороды, среди которых выделялась красиво расчесанная надвое борода худого высокого мужчины лет тридцати пяти на вид, в отлично сшитом сюртуке, с бронзовой медалью на андреевской ленте - столоначальника департамента горных и соляных дел Иосафата Петровича Огрызко. Он говорил что-то юнцу в студенческой потрепанной куртке.
      Пожалуй, лишь один человек держался пока обособленно, он стоял возле окна, скрестив на груди руки, и наблюдал за тем, что происходит в комнатах. Был он среднего роста, крепко сложен, во всей его фигуре, и не только в ней, но и во взгляде, в чертах мужественного лица чувствовалась физическая и духовная сила. На крутой высокий лоб спадали непослушные русые волосы. Это был Константин Калиновский, студент университета.