5 Пробуждение

Четыре фермы в Бузоне оказались ничем не лучше двух последних в Эгюранде – с той разницей, что три из них располагались на берегу реки Крёз. Это означало, что вода будет в изобилии. Внимание Жанны привлек замок Ла-Дульсад. Он возвышался на холме и с четырех сторон был окружен рвами с единственным подъемным мостом. Рвы пересохли; невзирая на грозный вид, они служили скорее для того, чтобы отпугивать волков, оленей и кабанов. Жанне понравилась простая архитектура: к главному трехэтажному строению примыкали два двухэтажных крыла, и все было покрыто черепицей. Замок выглядел солидно, но не чванливо. Она вообразила сад на площадке перед входом и Франсуа, бегающего среди цветов. Внутри предстояла большая работа: надо было заменить все полы и половину крыши.

– Он уже давно заброшен, – пояснил Гонтар. – Владелец и его единственный сын погибли в битве при Кастийоне.

Вернувшись в Ла-Шатр, она, как и накануне, села ужинать с капитаном и четырьмя стражниками, как вдруг на постоялый двор вошел мужчина лет тридцати и попросил разрешения переговорить с Гонтаром по поводу аренды. Гонтар страшно удивился: он не ожидал столь быстрого отклика.

– Присаживайтесь, – сказала Жанна и велела налить пришедшему вина.

Было видно, что он не привык подчиняться женщинам. Его выпуклый лоб свидетельствовал об упрямстве. Звался он Никола Журде и работал прежде на одной из ферм Бузона. По его словам, сейчас у него было хорошее место у мясника в Ла-Шатре, но он родился в деревне и вернулся бы туда на хороших условиях.

– Вы женаты? – спросила его Жанна.

Он кивнул.

– В вашей семье есть мужчины и женщины, готовые поднять ферму неподалеку отсюда? Потому что туда нужно человек десять.

– Я попрошу пять солей в день. Другие попросят столько же. Мы оставляем себе треть урожая и получаем процент с продажи.

Она быстро прикинула в уме: пятьдесят солей в день составляли девятьсот ливров за год – еще до того, как появится первый урожай. Она взглянула вопросительно на Матьяса, поскольку тот когда-то был арендатором, затем на Гонтара.

– Если вы оставляете себе треть урожая, то засеваете сами, – сказал Матьяс.

– Еще ведь и скот будет, – вмешался Гонтар. – Обычно просят четверть. Вы это знаете.

Никола Журде знал еще и то, что Бертран Гонтар – городской старшина и капитан лучников, так что со словами его следовало считаться.

– Какой скот?

– Коровы, овцы и свиньи, – сказала Жанна.

Он кивнул.

– Но у вас найдется десять человек? – повторила Жанна.

– Найдется. Платите вы?

– Да.

– А хозяйство? В каком оно состоянии? Вы же знаете, здешние фермы…

– Речь идет о Гран-Палю. Где вы раньше работали?

– В Жерфо.

– Это одно из хозяйств в Бузоне, – пояснил Гонтар.

– В Бузоне хозяйств больше нет, – сказал Журде.

– Есть земли, и есть постройки, – твердо возразил Гонтар.

Никола Журде все так же кивал. Жанна ждала.

– Я отвечу вам завтра, – проговорил он. – А если будет одиннадцать человек?

– Согласна и на одиннадцать.

"Такова жизнь, – подумала она. – С одной стороны, божественная любовь Жака, с другой – торговля с крестьянами".

– Вы сможете поселиться уже сейчас, – сказала Жанна.

– Сейчас? – возмутился он. – Да ведь сначала нужно сделать корчевку и прополку!

– Только не в Гран-Палю. И вам не надо оставлять часть земли под паром. Там все пустовало много лет. Весной получите пшеницу. А уж в следующем году оставите под паром треть.

Он взглянул на нее исподлобья:

– Откуда вы все это знаете?

– Я крестьянка, – ответила она, выдержав его взгляд.

– Вы разве не баронесса де Бовуа?

– Можно быть одновременно и крестьянкой и баронессой.

Итье и один из стражников Гонтара дружно прыснули.

– Ладно, – сказал со смехом Журде. – Но такое не часто встретишь.

Он поднял стакан. Тот был пуст. Жанна сама наполнила его.

В ожидании ответа Журде она на следующий день вновь отправилась в Гран-Палю и Ла-Шантре, прихватив с собой плотника из Ла-Шатра. Первая ферма многого не требовала: двери укрепить да крышу подлатать. Зато вторую нужно перестраивать почти целиком. А с мельницей возни не меньше, чем со всей фермой. Поскольку плотник был местный уроженец, она спросила, знает ли он Ла-Дульсад. Он знал, и она стала расспрашивать его, сколько времени и денег уйдет на ремонт.

– Мне нужны пятеро обученных подмастерьев и кровельщик, – ответил он. – Через три месяца в замке можно будет жить.

Она выплатила ему задаток за работу на ферме.

По возвращении их ожидала небольшая группа людей, топтавшихся перед постоялым двором. Журде не стал мешкать и собрал будущих обитателей Гран-Палю: пятеро мужчин, считая самого Журде, и шесть женщин в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. Жанна пригласила их войти. Они смотрели на нее во все глаза: вот эта молодая баронесса собирается возродить Гран-Палю? А другие фермы? А плата? А муж ее где?

– Вы уже работали вместе? – спросила она.

Журде ответил, что все они родичи по крови или по свойству. Значит, будут стоять друг за друга, отметила она про себя.

– Кто возглавит ферму? – задала она важный вопрос.

Все повернулись к Журде. Она кивнула и затем объявила, что отдает им Гран-Палю. Через неделю туда уже можно будет вселяться, и она надеется, что они не станут тянуть с переездом. Она купит двух тягловых быков, плуг, топор, тесло и два серпа. И скот: двух коров, четырех овец и барана, трех свиней и хряка. Но первым делом нужно выкорчевать кусты и сразу засеять свободные участки. Она выдаст задаток за месяц и пятьдесят ливров на семена.

– Вы умеете писать? – спросила она Журде. Тот заметно смутился.

– Я умею, – сказал самый молодой в группе.

– Будете вести счета.

Они были изумлены: эта женщина оказалась настоящим командиром!

– Согласны? – спросила она.

Они кивнули. Она велела хозяину постоялого двора поставить им выпивку.

Крестьяне знали и Гран-Палю и плотника, который держался возле Жанны: Журде поговорил с ним. Они решили, что ремонтные работы не помеха и вселяться лучше прямо сейчас, чтобы протопить жилье и привезти мебель. И к корчевке тогда можно приступить быстрее. Жанна сочла, что это вполне разумно.

– Как вас зовут? – спросила она парня, умевшего писать.

– Бенуа.

Она попросила у хозяина перо, чернила и бумагу. Какое-то время пришлось подождать, пока все это принесут. Будущие фермеры неотрывно смотрели на Жанну.

– Пишите, Бенуа, что я даю здесь и сейчас, в лето Господне 1457, восемьдесят два ливра и десять солей Никола Журде, арендатору фермы Гран-Палю, принадлежащей Жанне, вдове де Бовуа, в супружестве де л'Эстуаль, – она продиктовала, как пишется это имя, – в качестве задатка ему и десятерым работникам, которые будут трудиться на ферме.

Паренек писал неплохо. Жанна вытащила кошель. Фермеры смотрели, как она выкладывает монеты на деревянный стол.

– Хорошо, теперь подпишитесь: за Никола Журде – Бенуа…

– Клутье, – сказал он.

Она выждала, чтобы просохли чернила, свернула расписку и сунула ее в карман.

– Никола, не уходите. Сейчас отправимся покупать быков.

Эти люди не были совсем нищими: у них имелись ослик и тележка, вилы, луки, ножи, кухонные принадлежности, квашня и, разумеется, кровати с постельным бельем и сундуки. Они ушли, чтобы заняться переездом. Перед постоялым двором собралась новая небольшая толпа: новость о возрождении Гран-Палю пронеслась по городу. И все уже знали, что отныне управлять фермой будет Никола Журде.

– Никола, – крикнул кто-то, – если тебе нужен еще один мужик, я готов.

Журде кивнул. Жанна окинула толпу взглядом. С восстановлением Ла-Шантре трудностей, похоже, не возникнет. С другими фермами тоже. Да и с усадьбой. Король будет доволен. Но она делала это не для того, чтобы угодить королю. Просто ею руководил инстинкт, которому она противиться не могла.

Мысль, что земля проснется, оживет, приводила ее в восторг. Это будет ее реванш за ужасную судьбу родителей.

Она еще раз взглянула на толпу и объявила:

– Кроме Гран-Палю, есть и другие фермы, которые я намерена восстановить.

На колокольне, словно в подтверждение ее слов, пробил первый час пополудни.

– И мне понадобятся рабочие руки!

Безмолвное согласие установилось между толпой и молодой светловолосой женщиной.

– Будьте наготове, скоро появятся новые объявления.

Засим она удалилась вместе с Журде, Итье и Матьясом.

Прошла неделя, как она уехала из Парижа. Если бы не желание поскорее увидеться с Франсуа и получить весточку от Жака, она осталась бы в Ла-Шатре надолго. Но на один лишний день она все же задержалась – посмотреть на ферму Гран-Палю, заселенную людьми.

Две собаки встретили ее и стражников громким лаем.

Главное же – из труб, а их было три, поднимался дымок.

Она бросила взгляд на поля: двое мужчин и одна женщина занимались расчисткой земли. Помогали им двое ребятишек. Они уже навалили большую груду травы и сучьев.

Журде вышел ей навстречу. После обычного обмена приветствиями он сказал:

– Прекрасная ферма!

– Все фермы прекрасны, Никола, когда они живые.

Он пригласил ее в дом. У дверей лежали дрова. Петли были подтянуты и смазаны. Большой стол свидетельствовал о том, что здесь люди обедают и ужинают. В очаге весело пылал огонь, и на крюке подогревался котел. Журде предложил подать вина. Какая-то женщина отмывала каменные плиты, которыми был выложен пол. Она подняла глаза на Жанну и стала обтирать руки, не зная, как себя вести.

– Моя жена Марьетта.

Плоское улыбающееся лицо, девичий торс и женские бедра. Жанна протянула руку. Марьетта вспыхнула от удовольствия и присела в поклоне.

– Я крестьянка, как вы, Марьетта, а не королева Франции.

– Но если посмотреть на вас… – сказала Марьетта.

– На холме были виноградники, – вмешался Журде. В тоне его звучало легкое удивление. – Даже сохранилось несколько лоз.

– Я в этом мало что понимаю, – сказала Жанна. – Мы обратимся за помощью к виноградарю.

– Здесь их уже не осталось.

– Что ж, поищем в другом месте. Тем более стоит возродить виноградники, раз их тут нет.

Он повел ее в хлев, который совершенно преобразился: полы вымыты, стойла вычищены. Гнилая солома исчезла: ее сменили на свежую. Два быка и коровы были с одной стороны, овцы и баран – с другой. Низкая загородка с дверцей отделяла их от свиней. Тем временем плотник уже навешивал дверь в курятнике.

– Осел не простаивал без дела, – сказал Журде. – Вообще-то с колодцем нам пришлось повозиться. Пришлось чистить его дважды. – Взгляд его омрачился. – Два дня мы ездили за водой в город.

Она поняла.

– Что там было?

– Скелет. Мы его достали и похоронили.

Одному Богу ведомо, какое зловещее сведение счетов привело к тому, что человеческое существо закончило свой земной путь в колодце.

– Мы вычерпывали воду до тех пор, пока она не стала прозрачной. Использовали для поливки капусты, которую мы посеяли.

– А волки? Не нападали они на вас?

– В первую же ночь явились и стали рыскать вокруг. Жозеф с женой вышли и отогнали их вилами. Надо будет построить забор. Собаки годятся, чтобы нагнать страху на лис, но с волками они справиться не могут.

– Я видела двоих ребятишек, – заметила Жанна.

– В поле? Это Бертен и Колина, мои дети. Есть и другие. Всего нас – с детьми – девятнадцать человек.

Жанна покинула Гран-Палю чуть ли не с сожалением, зашла проститься со старшиной Гонтаром и на следующий день в сопровождении Итье и Матьяса направилась в Париж.

Она подвела итог: израсходовано две тысячи сто ливров. Но никогда еще она не была так счастлива, тратя деньги.

6 Морозы и оттепель

С тех пор как уехал Жак, прошло две недели. И от него по-прежнему не было вестей. Жанна рассказала Франсуа о своем путешествии. Он дрожал, слушая о сражении с волками, и временами даже вскрикивал. Описание Ла-Дульсада привело его в восторг.

– Когда мы туда поедем? – с нетерпением воскликнул он.

– Когда замок будет отстроен и когда станет потеплее.

– Деревня пойдет ему на пользу, – одобрила кормилица. – Единственная зелень, которую ребенок видит, это кладбище Сен-Северен! Оттого он такой и бледненький.

Начались снегопады, и мир стал черно-белым. А затем появился Монкорбье.

Она спустилась, чтобы помочь Гийоме, который потерял голос на холоде, и вдруг увидела в окне лавки это веселое и хищное волчье лицо.

Взгляды их скрестились.

Как можно вот так напрочь разлюбить? – спросила она себя. И сама же себе ответила: любишь ведь не только самого мужчину, но и весь его мир. Опьяненная деревней, она еще острее почувствовала отвращение к миру обманчивых наслаждений, добытых мошенничеством, кинжалом, отмычкой или предательством. А Монкорбье вдобавок еще разыскивается за грабеж и убийство.

Все это пронеслось в ее мозгу за одно мгновение.

– Желаете пышку с яблоками или с сыром? – спросила она.

Гийоме, конечно, узнал посетителя, но словно потерял память.

– Любую, какую соблаговолите мне дать, – отозвался Монкорбье, не сводя глаз с Жанны.

Она положила пышку с сыром на поднос и протянула ему. Затем наполнила стакан вином.

– Тебе не следовало возвращаться в Париж, – сказала она. – Прево про тебя не забыл.

– Я был в Бур-ла-Рен и в Анжере. Приехал, чтобы повидаться с тобой.

– Со мной, и не только, – ответила она, раздраженная этими речами, которые считала пустыми. – Приютить тебя не могу. Этот дом будет первым, куда придут тебя искать.

Следующий вопрос она угадала прежде, чем он раскрыл рот, и ответила сразу:

– Экю. Не больше.

Словно озаренная свыше, она увидела, чем были деньги для него и чем для нее. Он свои воровал, а она зарабатывала и обращала в земли, в скот, благодаря им могли жить другие люди. Он стонал от любви – по крайней мере, на бумаге, – но из леса его выгонял голод.

– Ты же богата!

Ответ Жанны прозвучал как пощечина:

– Последний раз, когда я тебя видела, тебе нужны были деньги. Я отдала тебе все, что имела. Твою долю из пятисот экю Наваррского коллежа, Франсуа, я и за месяц не заработаю в моих трех лавках. И не истрачу за шесть.

У Монкорбье вытянулось лицо. Взгляд стал тревожным. Гийоме делал вид, что ничего не замечает. Но явно кое-что слышал.

– Откуда ты знаешь? – пробормотал он.

– Тебе что, назвать имена твоих сообщников? Колен Экайе, Малыш Жан, Ги Табари, дом Никола…

Она обрадовалась, что может осадить его благодаря рассказам Сибуле. Монкорбье побледнел еще больше. Она стояла перед ним, как статуя Правосудия. Он поставил стакан на стойку перед окном, запахнул плащ и ушел не сказав ни слова.

И даже экю не взял.

Что ж, экономия, подумала Жанна.

Но сердцу ее эта короткая встреча стоила дорого. Что такое любовь? – подумала она. И вспомнила первую – Исаака, на постоялом дворе в Аржантане. Матье. Филибера. Бартелеми. Любовь озаряла жизнь. Дарила веру и молодость душе и телу. В ней таились все очарование и вся красота мира.

В стихах Франсуа Монкорбье говорилось о том, чего сам он никогда не знал.

Эти размышления породили в ней жалость. Бедняга, вздохнула она.

В этом году декабрь превратил Париж в ледяной корабль. Сена замерзла. В лавках покупателей стало намного меньше.

– У меня вся душа вымерзла! – вскричал как-то утром Гийоме, который пришел совершенно окоченевший.

Он топал ногами под встревоженным взглядом Жанны, и она сама пошла за дровами, чтобы протопить лавку. Хорошо хоть, что он не простыл: весь Париж сотрясался от приступов жуткого кашля.

Очаги на всех этажах топились непрерывно. Однако на четвертом, под крышей, было невыносимо холодно. Опасаясь за здоровье Франсуа, Жанна отправилась к швее и заказала для него теплую куртку с меховой подкладкой. Спать он ложился в чулках и в рубашке из тонкой шерсти, и три раза в день ел горячий суп.

И вот в этом ледяном аду однажды утром возник посыльный с письмом от Жака де л'Эстуаля.

– Я четвертый в цепочке, мадам, – сказал посыльный, весь синий от холода [10].

Она впустила его в дом, подала ему горячего вина с двумя пирожками и вручила ливр за труды.

Послание это обласкало Жанну, словно мягкое и теплое ангельское крыло.

Но вскоре рядом с ней раскрылось другое крыло, холодное, жесткое и черное.

В тот же день одетая в черное девушка пришла на улицу Бюшри. Нет, то была не покупательница. Жанна поняла это сразу, едва взглянув ей в глаза. Черные и покрасневшие.

– Вы Жанна де Бовуа? – с трудом выговорила посетительница, стуча зубами.

– Входите быстрее, – сказала Жанна.

Девушка заколебалась. Жанна поняла.

– Входите же, вы простудитесь, – повторила она. – Вы родственница Исаака?

Она назвала его Исааком, уважая чувства гостьи. Девушка кивнула и переступила порог.

– Я его сестра. Абигейл.

– Идите за мной.

Она повела ее наверх, усадила в кресло, погрузила черпак в корытце, где с некоторых пор постоянно разогревалось вино с корицей, наполнила бокал и протянула его Абигейл. Та колебалась, не смея взять.

– Господь наш, единый для всех, повелел хранить свою жизнь, – сказала Жанна.

Девушка зарыдала. И Жанна поняла: Исидор Штерн умер.

– Где Исаак? – пробормотала Абигейл, отхлебнув вина.

– Он в отъезде вот уже несколько недель. Скоро должен вернуться. Когда умер ваш отец?

– Вчера утром.

– Я глубоко скорблю. Что я могу для вас сделать?

– Не знаю… Правда не знаю… Погребальная служба состоится завтра утром. Я хотела только оповестить Исаака.

Жанна положила руку на плечо Абигейл. Та снова зарыдала.

– Исаак… он глава… он был главой семьи после моего отца… Я не знаю, я просто не знаю, что с нами будет! Мой брат Йозеф слишком юн…

– Сколько ему лет?

– Шестнадцать.

– Абигейл, Исаак в любом случае остается вашим братом. Он позаботится о вас обоих. Я тоже рядом. Я с вами незнакома, но вы для меня как младшая сестра.

Абигейл долго смотрела на нее.

– Я понимаю… – сказала она.

– Что вы понимаете?

– Что Исаак…

– … обратился в христианство, – договорила за нее Жанна.

– Вы очень добры.

– Вам надо успокоиться. Как только ваш брат вернется, я скажу ему. Он навестит вас.

Абигейл встала. Жанна обняла ее и погладила по голове. Девушка прижалась к ней. Любовь к Исааку сплотила их.

– Теперь его зовут Жак, да?

– Да. Сколько вам лет? – спросила Жанна.

– Девятнадцать. Она вздохнула.

– Теперь все захотят взять меня в жены.

– А вы не любите никого из тех, кто претендует на вашу руку?

Она покачала головой:

– За меня должен был решить отец. Теперь решать будет Жак… Я не знаю…

– Возвращайтесь и успокойте брата.

Абигейл исчезла в снежном буране. Черная тень, которую хлестали белые демоны.

Это как будто символ, сказала себе Жанна.

– Хозяйка, в погребе замерзло вино!

В голосе Гийоме звучало отчаяние.

В прошлые годы Жанна слышала, будто в некоторых погребах действительно замерзало вино, однако сама этого никогда не видела. Впрочем, нынешняя зима оказалась самой лютой из всех, что ей довелось пережить: за несколько дней все нищие, пренебрегшие осторожностью ради выгоды и продолжавшие просить милостыню на улице, замерзли насмерть. Они продолжали сидеть и на повозках, куда сваливали трупы, потому что, когда их пытались выпрямить и положить, они просто разламывались на куски, как щепки. Благотворительное заведение для обогрева и прокорма бездомных бродяг, созданное Жанной при городском совете и принесшее ей большую славу, простаивало без дела. Морозы покончили и с обездоленными и с лодырями. Несколько сотен выживших спасались в церквах, но участь их тоже была незавидной: на последней воскресной мессе в Сен-Северен прихожане – все до единого тепло одетые – посинели от холода.

– Придется колоть его топором! – воскликнул Гийоме.

– Это означает, что мы расколем и бочки, – заметила Жанна. – А когда наступит оттепель, будем плавать в вине.

Она спустилась в погреб: стоило выдохнуть в этом ледяном воздухе, от которого трескались легкие, и тебя окутывало облаком пара. Она подумала, что вино оттает, если погреб чуть-чуть обогреть. Конечно, вкус будет уже не тот. Но лучше так, чем потерять три бочки.

– Гийоме, – сказала она, поднявшись наверх, – ступай к кузнецу на площадь Мобер. Узнай, есть ли у него жаровни, знаешь, такие железные ведерки с дырочками, в которых жгут уголь. Если их больше не осталось, закажи штуки три-четыре. И сразу заплати. Если хоть одну возьмешь, купи на обратном пути уголь. А лавкой займусь я.

Покупателей было так же мало, как и накануне.

Гийоме вернулся в четвертом часу пополудни. Он был весь красный с белыми пятнами. Одной рукой он держал две связанные вместе жаровни, в другой тащил мешок с углем. Жанна поспешила открыть ему дверь. Он рухнул на табурет.

– Поднимись наверх, отдохни часок-другой, – сказала ему Жанна.

На помощь она позвала кормилицу. Потом набросала щепок в одну из жаровен, запалила, открыла мешок с углем и заполнила им ведерко. Спустившись в погреб, поставила жаровню в самом центре, подальше от всего, что могло бы загореться. С удивлением обнаружила на полу два крохотных трупика: мыши. Тоже замерзли.

Когда она опять поднялась наверх, кормилица заметила:

– У вас руки черные. И нос тоже.

Жанна пошла к колодцу: вода замерзла. Она разбила на куски ту, что оставалась в ведре, и ссыпала в котел, который подвесила на крюк над очагом. Наконец-то ей удалось вымыть руки и сполоснуть лицо.

В сумерках, наступавших очень рано и почти таких же темных, как ночь, приехал мельник с суржей, которую ждали уже десять дней. Гийоме спустился и помог втащить мешки в дом.

– Баржа вмерзла в лед! – вскричал мельник. – Пришлось выгружать товар и везти по берегу. А в довершение всех наших бед у ворот Сен-Жак стражники ведут настоящую войну с волками! Похоже, у других ворот происходит то же самое! Монмартр! Сен-Дени! Сен-Мартен! Тампль! Так они нас всех сожрут, если раньше мы попросту не обратимся в ледышки!

Но и это было еще не все: у Нельской башни, в самом центре Парижа, два волка напали на мужчину. Еще одного серого хищника прикончили на Главном рынке. Действительно, в поисках пищи хищники пробирались в город по берегам Сены, надеясь поживиться если не человечиной или бараниной, то хоть крысами. Грызуны на морозе становились неповоротливы.

Когда суржу сгрузили, Жанна велела Гийоме отнести вторую жаровню Сидони, чтобы и та прогрела свой погреб. Она спросила, заказал ли он жаровню для лавки на Главном рынке.

– Она будет готова через два-три дня, – ответил Гийоме. – Все хотят греться. Все церкви. И все коллежи, потому что чернила замерзают. Школярам нечем писать!

Он расхохотался. Потом при помощи длинного багра с железным крюком расколол верхний слой льда в колодце и натаскал в дом воды.

– А Боженька как греется? – спросил Франсуа.

На следующее утро Жанну разбудили пронзительные вопли. Она выбежала на лестницу и крикнула: