Глава 9

ДВЕ ВЕДЬМЫ И КОЛДУН

Рано утром отряд вооруженных пиками солдат подошел к Саттон-Бриджу, чтобы оттуда отплыть на Мидвэй: поговаривали, что его светлость граф Лестер начал собирать армию для борьбы с испанским засильем в Нидерландах. Громкая ругань и грохот от пик, которые волокли по участку, выложенному булыжником, — такое оружие из-за чрезмерной его тяжести невозможно было долго нести на плече — разбудили сквайра Эндрю Тарстона, спавшего на одной постели с Питером Хоптоном и Генри Уайэттом.

Прочистив горло и сплюнув на пол, сквайр Эндрю, раздраженный, с мутными глазами, прошаркал вниз по лестнице, чтобы объясниться с офицером. Им оказался довольно-таки неказистый молодой джентльмен, хоть он и был ярко одет в походный плащ, где сочетались зеленый и золотистый цвета, наброшенный на дублет и короткие голубые штаны с горчично-желтыми полосками. Голову офицера украшала очень модная плоская шляпа с алым страусиным пером, в данный момент вяло свисающим у него над плечом. Он терпеливо пришпоривал и дергал за уздцы серого жеребца, пока тот не встал на дыбы и не забил в воздухе передними копытами. Зрелище по меньшей мере было впечатляющим.

Молодой джентльмен склонился над лукой седла.

— Доброе утро, сэр. Что-то рано вы поднялись.

Эсквайр Эндрю Тарстон, хотя лицо и поведение его выражало недовольство, поклонился в ответ.

— Как тут не подняться, когда вы со своими солдатами подняли такой шум?

— Тогда извиняюсь, — заявил неказистый молодой офицер. — Сегодня такое чудесное утро, что захотелось пораньше снять лагерь. Могу ли я хоть чем-то загладить свою вину?

— Можете, — ответил сквайр Эндрю и, снова прочистив горло, сплюнул под ноги в лужу. — Если для пополнения ваших рядов вы не откажетесь от пары разбойников, то возьмите их у меня — и привет.

— Рад услужить. — К этому времени он уже различил знак отличия шерифа — скрещенные серебряные жезлы. — А руки, ноги и зубы у ваших висельников в порядке? — Офицер говорил картавя. При дворе стало модным придавать своей речи французский, итальянский или испанский акцент.

— Ручаюсь, что протянут они достаточно долго, чтобы храбро проявить себя на службе у королевы.

Отряд, числом человек в восемьдесят, расположился вокруг конюшенного двора таверны, и солдаты, прислонив пики к низкой стене, окружающей фруктовый сад, стали извлекать из своих сумок еду. Одни отправились попить у места водопоя для лошадей, другие в непристойных выражениях зазывали крепконогих служанок, которые, с покрасневшими глазами и еще неумытые после ночных шалостей с постояльцами «Пестрого быка», вышли во двор, чтобы равнодушно поглазеть на этих грубых вояк.

Из молокохранилища лучники Эндрю Тарстона выволокли двух незадачливых разбойников. Давно не поенные и не кормленные, перепачканные коровьим навозом, усыпанные соломой, они сопротивлялись и бранились, убежденные, что час расплаты настал.

— Давайте, давайте, вешайте нас во имя справедливости! — всхлипывая, кричал тот, кто был поменьше ростом. — Сперва вы отнимаете у нас права на общинные земли, потом огораживаете наши наделы — так что вам только и остается, что растянуть нам шеи всего лишь за то, что мы пытались выжить. До чего же докатилась Англия!

Лучник Олвальд отвесил своему пленнику крепкую оплеуху.

— Молчать в присутствии начальства, ты, нахальная перезрелая висельная ворона.

Офицер дал шпоры своей лошади, чтобы поближе разглядеть этих грязных бедолаг с серыми рожами.

— Сержант, проверьте этих шарлатанов и сообщите мне, действительно ли в порядке у них руки, ноги и зубы.

Словно продавец лошадей на ярмарке, сержант разомкнул разбойникам челюсти кинжалом, вложенным в ножны, затем безжалостно потыкал им рукой в животы, выискивая, нет ли признаков разрыва внутренних органов, и, наконец, поколотил их по спинам, проверяя, нет ли у них каменной болезни.

— Если у этих псов столько же силы, сколько и вони, они нам подойдут, сэр Седрик, — процедил сержант.

Немного погодя вооруженную пиками роту — это войско не имело никакого огнестрельного оружия — пинками и руганью построили в шеренги, которые угрюмо двинулись в сторону болот и лежащего за ними залива Уош. Рекрутов тащили за веревки, привязанные к их шеям.

Утро выдалось, по оценке Уайэтта, такое великолепное, о каком мог бы мечтать любой простой англичанин, и на самом деле почти в точности такое же совершенно прекрасное, каким представляли его себе двое этих путешественников, когда изнывали под палящим солнцем или замерзали от холода на далеких чужих берегах. Даже их вьючная лошадь и та ощутила вдруг желание поднять отупевшую голову и сонно оглянуться вокруг. Время от времени бедная скотина даже вытягивала свою тощую, как у овцы, шею, чтобы сорвать губами связку зеленых листьев с какой-нибудь низко свисающей ветви.

Возможно, потому, что город Хантингдон — столица графства, где должна была состояться казнь, — располагался в противоположной от Сент-Неотса стороне, та неровная дорога, по которой пошли Генри Уайэтг и Питер Хоптон, оказалась безлюдной.

Вот уже шире раскинулись поля, тут и там пересеченные вечнозелеными растениями, фруктовыми садиками и живыми изгородями, где под мягким солнцем источал аромат первоцвет.

Уайэтт, откинув голову назад, глубоко вдохнул.

— Ты видишь, Питер? Вон кончик шпиля нашей церкви. — Его гладкое с медным оттенком лицо расплылось в широкой улыбке. — Господи! Сколько раз болела моя бедная спинушка по воскресеньям от трехчасовой проповеди. — Он усмехнулся. — Интересно, разделил бы этот доктор Гейдж убеждение моего дедушки, что очень мало добрых душ спасается за первые двадцать минут проповеди?

Он отломил веточку цветущего боярышника и воткнул ее в свою шляпу, затем несколько раз шумно вдохнул в себя свежий, душистый воздух. Солнце только что выплыло над горизонтом, заглядывая своим оком в различные балки, овраги, луга, где еще прятались серебристые туманы. На близлежащем холме, на одной из нескольких видимых глазу мельниц лениво завертелись желтовато-коричневые крылья.

— Где еще, как не в Англии, братишка, можно увидеть такие прекрасные цветы, такие величественные деревья, такую жирную темную землю или такого пьяного бродячего лудильщика, как тот, что храпит вон там, под кустарником?

Питер облизал пальцы, на которых остался жирный налет после съеденного им холодного поросенка.

— Оставляя в стороне лудильщика, я отвечу тебе на это, Генри, и отвечу правдиво.

— Где же тогда?

— В Америке. Попомни мои слова, Генри, там лежит страшно богатая и все еще нетронутая земля. Леса там повыше, чем наши, поля плодородней, а дичи!.. Ей-богу, братишка, ты должен все это увидеть собственными разами! Только ленивый олух мог бы там голодать.

Из-под прямых рыжих бровей Генри смерил своего спутника насмешливым взглядом.

— Неужели? Тогда почему же ты ударился в плавание? Ведь в душе, знает Бог, ты всегда был фермером.

Его здоровяк кузен пожал плечами.

— А могут ли подобные нам с тобой иметь хоть крупицу надежды обзавестись недвижимой собственностью в Хантингдоншире? Кроме того, хибара моего папаши стала кишеть клещом, когда родился мой десятый — точно уж не помню какой — брат или сестра. — Питер весело рассмеялся. — Однажды папаша вызывает меня из коровника. «Питер, — говорит он мне, — по-моему, ты уже достаточно стал мужчиной, чтобы постоять за себя. Вот тебе шестипенсовая монетка на удачу и на первую еду — и ступай себе с Богом. Только не забывай, — говорит он, — всегда прикладывать руку к шапке перед начальством и исправно служить Богу и королеве. Помни это, мой мальчик, и ты не заблудишься».

Хоптон окинул рассеянным взглядом стадо белых с рыжими пятнами на боках коров, замешкавшихся в высокой траве на берегу мельничного пруда.

— Но почему ты, как и я, отправился в плавание? Ты же всегда любил заниматься сельским хозяйством.

— Верно, Генри, верно. Я бы с радостью пошел батраком к какому-нибудь зажиточному поселянину, но, как тебе хорошо известно, фермерам в этих краях так сильно урезали земли, что мало остается места для работника. Поэтому, услышав, что сэр Ричард Гренвилль набирает команду для экспедиции к берегам Северной Америки, я пошел с ним юнгой. — Лицо его просияло. — Бог мой, братишка, это был действительно блаженный денек! — Он завелся, и его было не остановить — как всегда, если темой разговора оказывалась Виргиния. — Пока своими глазами не увидишь эту землю, ты и представить себе не сможешь, как она велика. Ой, да в ее границах поместится дюжина Англии!

Уайэтт терпеливо усмехнулся — чего он будет к нему привязываться? Пусть Питер побудет счастливым. Он даже поощрил кузена рассказывать дальше:

— Тогда Америка должна быть больше, чем даже Французское королевство?

— Да, раза в два-три. Ты представления не имеешь, какие могучие там реки, как обширны и богаты поля и леса. Ей-богу, там простому человеку не нужно приходить с шапкой в руке и просить у своего помещика разрешения срезать несколько прутиков. От него не потребовали бы, чтобы он перед кем-то там гнул колени, кроме Господа Бога и ее королевского величества.

— Ты знаешь, о чем говорил народ, когда мы вернулись в Плимут? — Питер бросил на кузена внимательный взгляд.

— Нет. И что же?

— Этот знаменитый исследователь, сэр Уолтер Ралей, планирует основать постоянную колонию на этой новой земле, которую он называет Виргинией.

Питер, как большой мальчишка, вдруг прошелся «колесом» среди маргариток, что клонились головками у дороги, и рассмеялся чистым, радостным смехом.

— Знаешь что? Если бы мне встретилась крепкая девчонка, которая стала бы мне доброй женой и племенной кобылой, что ж, я готов участвовать в этом предприятии сэра Уолтера. Почему бы и тебе тоже не присоединиться вместе с Кэт?

— Это не для меня. Кэт слишком любит свою семью и удобства. Я знаю. Кроме того, я поставил своей целью разбогатеть и прославиться, стать моряком-торговцем, наподобие сэра Джона Хоукинса, Мартина Фробишера и сэра Френсиса Дрейка.

На взгорке низкого холмика оба они помедлили, чтобы перевести дыхание и полюбоваться блестящими от росы крышами Сент-Неотса.

Каким щемяще знакомым казался им этот вид, весь до малейшей детали! Они могли опознать любой и каждый из стоящих домов, выпускающих из труб завитки голубовато-белого дыма. Находясь в естественной ложбине, образованной плавно закругленными и заросшими лесом холмами, деревушка выглядела чистенькой, мирной и процветающей среди окружающих ее угодий.

Остатки монастыря, разграбленного и сожженного до основания во время религиозных беспорядков примерно семьдесят лет назад, теперь почти полностью скрылись под темно-зеленым плющом — лишь серая каменная кладка колокольни торчала еще из листвы и давала убежище сотням грачей.

К западу, на таком удалении, что казалась игрушечной, поднималась еще квадратная серовато-белая башня — поместье сэра Джона Эддисона. На небольшом пригорке между путниками и деревней стояла еще одна веха — разваливающиеся остатки сторожевой башни, возведенной легионерами римского императора Септимия Севера.

Между этой руиной и усадьбой сэра Джона располагался дом, в котором родился Генри Уайэтт. Какое-то время скромный домик Эдмунда Уайэтта оставался невидимым, скрываясь в небольшой красивой долине.

Как и можно было ожидать, дорога из Сент-Неотса в Хантингдон уже покрылась ухабами от телег, сильно нагруженных различными товарами, пешеходов и скота, что гоняли на рынок.

— Думаю, из-за этих казней вряд ли мы застанем кого-нибудь в Сент-Неотсе, — предположил Питер. — Мой-то старик уж точно ушел: после медвежьей травли казни для него всегда были вторым развлечением.

Уайэтт ничего не ответил. Он глядел на большой, наполовину обшитый доской дом с острым коньком, жилище Кэт Ибботт. Отец ее, Эдвард, хотя по рождению и сквайр, в юности решил отказаться от своего общественного положения и заняться торговлей. Став торговцем мануфактурой, с годами он преуспел. Поскольку франклин Ибботт, как было заведено, предпочитал держать основную часть своего инвентаря на просторном чердаке над жилым помещением, его дом по размерам намного превосходил другие в Сент-Неотсе.

И вот наконец помощник капитана «Первоцвета» смог различить тот красивый старинный, но плохо ухоженный домик, в котором они с Мэг столько лет прыгали, боролись и резвились, а иногда прислушивались хоть и к странным, но порой любопытным ученым рассуждениям отца.

На окраине Сент-Неотса, у пруда, где поили принадлежавшую жителям деревни скотину, они встретили мальчика-подростка, гнавшего с помощью длинношерстой шавки стадо черномордых овец — путь их лежал к широкому лугу, поросшему лютиками.

— Привет, Джереми! — окликнул его Уайэтт, будучи в восторге оттого, что видит первое знакомое лицо, пусть даже такое веснушчатое и глупое, как это. Челюсть у парня от неожиданности так и отвисла.

— Вы… вы Генри Уайэтт, правда?

— Ну конечно, и не нужно глазеть на меня с открытым ртом, как дурачок. Мы с Питером возвращаемся домой из плавания и здорово рады видеть тебя, Джем.

Но русоволосый паренек продолжал таращиться, затем попятился, что-то бормоча. Он вытянул правую руку на всю длину и, сделав указательным и средним пальцами знак «Y», заорал: «Спаси меня, Боже!» — и бросился наутек, как заяц, оставив свою лохматую собаку гнать овец вслед за ним.

Питер приподнял свою кожаную шляпу и пятерней почесал свою соломенно-желтую шевелюру.

— И что же ты об этом думаешь, брат? Джереми никогда не отличался особым умом, но, видно, он еще больше из него выжил.

Уайэтт покачал головой.

— Не знаю. Что-то не укладывается у меня в голове. Чего ради этому простачку померещилось, будто я собираюсь его сглазить, и он сделал этот знак против колдовства?

— Может, о нас уже сообщили, что мы погибли, и теперь нас считают привидениями, — рассудил Питер. — Моряков всегда считают погибшими, поскольку они лишь изредка возвращаются после того, как их судно вынесет бурей на какой-нибудь остров или сбежав из рабства у турок.

Добравшись до окраинных строений Сент-Неотса, Уайэтт извлек из своей поклажи новый плащ из оранжевого шелка, отороченный крашеным кроликом, и повесил на шею изящную серебряную цепь, подаренную ему сэром Френсисом Дрейком при расставании.

На широком бронзовом лице Уайэтта появилась улыбка предчувствия чего-то приятного. Скоро эти деревенские простаки узнают не только то, что он виделся с этим полубогом в глазах общественного мнения, с легендарным Золотым адмиралом, но и то, что он лично общался с ее королевским величеством, даже разговаривал с ней! Ей-богу, это заставит высокомерного полковника Кристофера Филлипса, семейство Уоткинсов и гордого своим богатством франклина Ибботта по-новому оценить сына старого Эдмунда.

Взгляд его упал на поклажу вьючного животного. Ух! Матери здорово должны прийтись по душе яркая шаль, платок из чистого шелка и бирюзово-синяя брошь, которые он ей везет, а отцу — «Вкратце о здоровье» Эндрю Бурда, томик по медицине, который он обнаружил в книжной лавке в тени собора Святого Павла. Что до Мэг, — подождем, пока она не увидит желтое с синим платье из камлота, которое он припас для нее.

В Сент-Неотсе, похоже, ничего так и не изменилось. Выскочила, как обычно, собака Джозефа, рыча и скаля зубы, затем отпрыгнула в сторону, и смелость ее испарилась, как только Питер резко взмахнул перед ней палкой. Как всегда, свиньи и куры ковырялись себе в грязи, неизменно заполнявшей единственную улицу Сент-Неотса. Выветрившийся от непогоды сельский каменный крест, воздвигнутый на площади в центре деревушки каким-то давно уже умершим норманнским рыцарем в знак осуществления своей клятвы, выглядел таким же, как всегда, серым и покрытым пятнами мха.

Появилась женщина, в которой они узнали госпожу Хоулден. Она вела за руку маленького ребенка.

— С добрым вас утром, мадам Хоулден! — весело крикнул ей Уайэтт. — Мы с Питером вернулись из плавания.

— Смилуйся над нами! — Женщина в мгновение ока набросила на лицо ребенка свой фартук, повернулась спиной и стала смотреть в другую сторону.

Старый Джоб, башмачник, узнав высокую фигуру Уайэтта, вскочил со скамейки около своего дома, выплюнул изо рта зажатые в губах дубовые гвозди, которыми он приколачивал новую подошву на башмак, и захлопнул свою дверь.

— Ей-богу, наши соседи оказывают нам редкий по своей теплоте прием, — заметил Питер, еще больше озадаченный.

Уайэтт ничего не сказал, но в голову ему закралось совсем небольшое, но острое, как кончик иглы, подозрение. Поравнявшись со следующей дверью, дверью булочника Симпкинса, он решительно вошел в дом и, прежде чем испачканный мукой хозяин мог улизнуть, крепко схватил его за плечо.

— Что происходит? — резко осведомился он. — Я только что вернулся из-за моря. Почему все от меня шарахаются, словно бы я сам сатана?

Этот старик с дрожащей, перепачканной в муке бородой в ужасе закатил глаза.

— Сын и брат ведьм тоже может быть слугой сатаны.

Краска ярости прилила к широким щекам Уайэтта, и он встряхнул Симпкинса с такой силой, что с фартука у того взметнулась мучная пыль.

— Ведьмы? Хватит бормотать что-то несвязное и отвечай мне.

Булочник отшатнулся, но все же постарался улыбнуться умиротворяющей улыбкой.

— Генри, малыш, ты разве не слышал?

— Слышал что? Я же говорил вам, что только что вернулся из заморских земель. Да выкладывайте же, черт вас побери! Имеет ли этот бред отношение к моей матери и моему отцу?

Симпкинс кивнул, затем съежился и вскрикнул, видя мрачное выражение в синих глазах Уайэтта, когда его первое ужасное подозрение всколыхнулось в сознании с силой разорвавшейся петарды. Матушка Энн? Энн — так звали его мать; деревушка Партон — всего в нескольких милях от них, как и поместье сэра Джона и леди Эддисон!

— Да поможет тебе Господь, Генри, в недобрый час ты вернулся. — Булочник вырвался из внезапно ослабевших рук Уайэтта. — Твоих отца, мать и сестру сегодня должны повесить на рыночной площади в Хантингдоне! Н-не бей меня, Генри, — лопотал он. — Я н-не имею никакого отношения к этому делу. К-клянусь!

Если бы Уайэтта ударили дубиной по голове, это не произвело бы более ошеломляющего эффекта, однако он колебался только мгновение.

— На который час назначена казнь?

— Точно не могу сказать, Генри, — дрожащим голосом проговорил Симпкинс. — Одни говорят — в десять, другие — в полдень.

Уайэтт выбежал на улицу, схватил вьючную лошадь за недоуздок и подтащил ее к двери булочной.

— Берегите это животное пуще собственного ока. Если хоть одна пуговица пропадет, когда я вернусь, то глотку вам перережу.

Питер Хоптон уже стремглав помчался по улице в поисках верховых лошадей. Ведь Хантингдон находился всего в восьми милях к северу. Если казнь была назначена на полдень, тогда они с Генри могли надеяться, что успеют вовремя; если же на десять — надежды не оставалось никакой.

Только путем прямых угроз и нескольких крепких затрещин два кузена смогли заполучить на время, пару неуклюжих крупнокопытных фермерских лошадей.

Глава 10

РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ В ХАНТИНГДОНЕ

Благодаря более длинным ногам и лучшему состоянию лошадь Генри Уайэтта влетела, тяжело стуча копытами, в окрестности Хантингдона, на добрых четверть мили опередив небольшую лошадку Питера Хоптона. Всадник тяжело отдышался и почувствовал, как напряжены его мышцы, давно отвыкшие от верховой езды. Он безрассудно настегивал плетью своего скакуна, гоня его через беспорядочные группы овец и коров, пока наконец несчастное животное не споткнулось о кормящуюся свиноматку и не свалилось бессильно на землю. Как ни дергал всадник за узду, лошадь лежала, оглушенная ударом, и только подергивалась, словно бык, прирезанный мясником.

То, что так мало людей осталось присматривать за животными, пригнанными на рынок, заставило Уайэтта с ужасом осознать, что час казни, должно быть, совсем уже близок. Когда вдалеке поднялся сильный крик, тысяча фурий завыла в его ушах. Их соседи, приличные люди, как могли они все сговориться, обрекая на смерть его бедную мать-старуху из-за припадков падучей болезни, что преследовала ее с детства?

Трезвые богобоязненные англичане, как могли осудить они на погибель изуродованную шрамами бедную Мэг и слабого чудаковатого отца? Да, верно, Эдмунд Уайэтт время от времени баловался химией (но не алхимией же!), и это, похоже, сильно повредило ему на суде. А ведь отец за всю свою жизнь и мухи не обидел.

А леди Эддисон, такая всегда милосердная и честная дама в общине, как могла она только сплести в своем воображении такую фантастическую паутину кошмаров, что одним лишь рассказом о них можно было отправить на смерть трех несчастных, но совсем не виновных людей? Почему она это сделала? Заболела какой-то хворью, неизвестной нынешним медикам?

Задыхающийся, с полубезумными от тревоги глазами, Уайэтт бежал по Коббетс-лейн в сторону рыночной площади и зала суда графства. Там, напротив этого здания, уже веками, еще с тех пор как маленькая деревня выросла и превратилась в город Хантингдон, стояла постоянная виселица.

Переулок, мощенный булыжником, тянулся, петляя, меж старинных зданий, что стояли, накренившись вперед, словно хотели коснуться друг друга коньками остроконечных крыш над разделявшей их улицей. Невдалеке он услышал, как, перекрывая гул голосов возбужденной толпы, зазвучали трубы и барабаны.

— Боже милостивый, дай мне успеть! — Почти ослепший от пота, он услышал, как его догоняет, стуча тяжело копытами, лошадка Питера. Уайэтт обернулся назад и, задыхаясь, крикнул: — Скачи вперед! Останови их! Времени мало!

— Нет! — рявкнул Питер. — Хватайся за стремя! — Изможденная, с пеной на губах плуговая лошадь, спотыкаясь, кренясь, продвигалась вперед, одной своей массой прокладывая себе дорогу в непрерывно растущей толпе. Еще один взрыв ликования прокатился среди домов, и вспугнутые им вороны закружились высоко над крышами. Не обращая внимания на брань и удары, наносимые возмущенными горожанами, которым помешали наслаждаться спектаклем, кузены пробились мимо церкви Святого Беннета, и взору их открылись серый фасад зала суда и позолоченные флюгера.

Новую муку Уайэтту причинила мысль, что если бы они с Питером сразу же из таверны «Пестрый бык» отправились в Хантингдон в компании с шерифом и его людьми вместо того, чтобы топать дорогой в Сент-Неотс, они бы успели добраться до этого места, чтобы… Но что бы они тогда сделали?

Почему, ну почему не хватило ему прошлой ночью ума, чтобы узнать имена приговоренных к повешению? Ведь эсквайр Эндрю Тарстон несколько раз упомянул «матушку Энн», хотя верно и то, что в Хантингдоншире могла бы найтись сотня женщин с таким же именем.

Остервенело работая кулаками, Уайэтт пробился через толпу и хотел уже нырнуть под древко копья пикинера, которое тот держал горизонтально, сдерживая толпу.

— Эй, ты! Стой! — хрипло рявкнул пикинер. — А ну-ка давай назад!

Уайэтт остановился, но лишь потому, что поднял глаза на высокую, из дуба и камня, виселицу в форме буквы «Н». И словно бы раскаленное лезвие вонзилось ему в самое сердце. Ужасающе темные и безжизненные на фоне яркого июньского неба, медленно вращаясь на веревках, висели два изможденных тела. Он мог быть только уверен в том, что недавно здесь испустили дух мужчина и женщина. Могла ли повешенная быть его матерью или бедняжкой Маргарет — это Уайэтту выяснять было некогда, ведь Длинный Уильям, в черном облачении палача и с капюшоном на голове, уже подталкивал вверх по короткой лестнице последнюю, третью, жертву.

— Вздерни ее, Уилл!

— Пусть попляшет, проклятая ведьма!

— Растяни-ка ей шею!

Выкрики из толпы были грубыми, совершенно безжалостными, незабываемо страшными и отвратительными.

— Сжечь бы лучше это сатанинское отродье!

Это была Мэг, растрепанная и в крайнем ужасе что-то бессвязно лепечущая.

Звонкое «зи-ип», изданное шпагой Уайэтта, выскальзывающей из ножен, зловещий блеск клинка, подкрепленный броском моряка к виселице, заставил ближайших к нему зевак отшатнуться в сторону. Питер тем временем рукояткой своей рапиры оглушил пикинера, попытавшегося помешать ему выбраться из толпы на открытое пространство, в центре которого возвышалась виселица. Вместе двое парней метнулись по грязным булыжникам к кучке чиновных людей с суровыми лицами, неуверенно закружившихся вокруг лестницы и палача.

— Стойте! Остановитесь, вы, проклятые вероломные мясники! — выкрикнул Уайэтт.

Он лишь чуть-чуть не успел подскочить к подножию лестницы. Длинный Уильям столкнул уже хрупкую, облаченную в жалкое тряпье фигуру приговоренной, чтобы в тот же момент ей закорчиться и закачаться в зловеще-гротескном танце в пустом пространстве. И в третий раз площадь ответила воем звериного удовлетворения.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Королевское правосудие испол… — Главный констебль Хантингдоншира прервался, не закончив своего объявления. — Арестуйте и свяжите этих беззаконных мошенников! — прокричал он.

Целый отряд пикинеров и оба лучника шерифа бросились исполнять приказ, но так же скоро отступили перед бешеной игрой тяжелой шпаги Уайэтта.

— Перережь веревку, — взмолился Уайэтт. — Может, Мэг еще жива. Я… задержу их!

— Клянусь Богом, это те самые моряки из «Пестрого быка»! — изумленно вырвалось у сквайра Эндрю. — Назад! Как вы смеете мешать королевскому правосудию?!

На шерифа с ястребиным лицом Уайэтт не обратил ни малейшего внимания, он лишь яростно ринулся на Длинного Уильяма и нанес ему сильный режущий удар своей испанской шпагой. Взвыв, палач накренился вбок и исчез из виду за спиной здоровенного чернобородого пикинера, взявшего пику наперевес и сделавшего быстрый выпад. Уайэтт нырнул под стальной наконечник пики и нанес стражнику колющий удар. Скрипнули кости в запястье, когда, скользнув по кирасе солдата, острие шпаги отклонилось в сторону. Со всех сторон засверкало оружие спешащих на помощь алебардистов, и Уайэтт в неистовстве отбивал их атаки, сражаясь спина к спине с Питером, преисполненный гнева и ярости. Теперь и пикинеры, и лучники, и аркебузиры[39] перестали сдерживать толпу зрителей, и горожане с жадным интересом хлынули к виселице.

«Их слишком много», — сказал себе Уайэтт. Да, много, слишком много пляшущих жалящих пик, и вот уже со всех сторон к нему протянулись руки, выхватили у него драгоценную испанскую шпагу, и кто-то древком копья нанес ему по голове такой сильный удар, что из глаз посыпались искры, подобные тем, что видишь вылетающими из-под молота кузнеца.

Словно палуба «Первоцвета» при мощном налете штормового ветра, рыночная площадь закачалась у него под ногами, и он повалился назад, при этом на мгновение увидев высоко над собой багрянистое, искаженное мукой смерти лицо своей бедной сестренки. В этот жуткий момент до сознания его дошло, что язык ее вывалился меж зубов, а глаза выпучились и стали размером с голубиные яйца. К счастью, седые волосы матери упали вперед и рассыпались у нее по лицу, скрывая его выражение, но фатальный наклон ее головы к плечу им было уже не скрыть. Он не успел разглядеть, как выглядит труп отца: последовавший второй удар оглушил моряка, странные темные волны нахлынули на него и поглотили его сознание.

То, что так много событий критической важности в жизни одного человека могло произойти на протяжении единственного дня, от рассвета до заката, узнику казалось невероятным.