Накануне, встречая прохожих на ноградверёцком шоссе или в самом Надьмароше, мы утешали себя тем, что заметка о розыске нас появится, очевидно, только завтра, мы можем пока идти спокойно.
      По правде сказать, мы говорили это вообще только ради шутки. Ведь завтра – где мы будем уже завтра? Как-то мы всерьез не представляли, что заметка о розыске будет все-таки опубликована. Не очень-то спешит министерство юстиции обнародовать свои грехи. Двое заключенных бежали из Ваца, к тому же важные преступники, не только всем тюремщикам – от новичка-надзирателя до директора тюрьмы – наделали бед, по еще самому министру юстиции принесли несчастье. Зачем трубить на весь свет? И без того есть способы, чтобы поймать беглецов. Достаточно, что описание нашей внешности получат все полицейские участки и все пограничные заставы страны.
      Мы сами не думали, что наши полушутливые предположения назавтра станут действительностью.
      Господин Тамаш Покол предупредил в Ваце, что к вечеру он прибудет в Балашшадьярмат, и, если появятся какие-нибудь новости, – пусть передадут их начальнику балашшадярматской охраны. От Соба вверх по реке Ипой ехали по ухабистой разбитой дороге в коляске старого военного мотоцикла. Сидели там вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, так как в Собе пришлось взять с собой одного из офицеров-пограничников, которому были известны все замаскированные заставы, все вооруженные люди. Одного за другим расспрашивали встречных, с каждым шагом все нетерпеливее у них выспрашивали. Но никто не видел никаких подозрительных лиц. Покол везде давал указание: ночью быть настороже.
      Вблизи Балашшадьярмата господин инспектор отказался от мысли, что первый обнаружит беглецов, опередив директора тюрьмы, который тоже отправился на розыски, только в северном направлении. Предполагали, что мы пошли по другому пути – к Диошъенё, Дрегейпаланку. Выдвигался и третий вариант: Шалготарьян, Шомошкеуйфалу. Но тогда, рассуждал Покол, их бы схватили директорские ищейки. Однако направление к ипойской границе казалось самым вероятным. Все равно! Важно только, чтобы мы не выскользнули из рук.
      Тамаш Покол предвкушал, что на балашшадьярматской границе получит известие: нас схватили там-то и там-то.
      Но, увы, никаких сообщений. Он позвонил по телефону директору тюрьмы:
      – Есть новости?
      – Никаких.
      – Черт их побери! И из Будапешта тоже нет?
      – И оттуда ничего.
      «Ну, – утешал он себя, – не беда! Я все-таки их обязательно поймаю, потому что они прячутся именно в этом районе и ждут темноты». Он сообщил, что едет еще раз проверять участок границы и пусть его раньше полуночи не ждут.
      Снова отправились они по разбитой дороге, опять останавливались у всех застав, но все безрезультатно. В Себе обошли все трактиры, расспрашивали владельцев, буфетчиков. «Два человека, лет тридцати, худые, в коричневых полотняных костюмах, у одного из них черная куртка, у другого серый плащ…»
      Нашелся трактирщик, который, поскольку об этом уже много говорили, припомнил было, что видел нас. «Как, как? Полотняные костюмы, куртка? Да, как будто были такие». А другой сказал, что помнит точно – к нему вчера не заходили незнакомые.
      Инспектор оставлял повсюду номер телефона вацской тюрьмы. Он остановится там на ночь в комнате для приезжих и, если появится хоть какой-нибудь намек на след, звоните в любое время, хотя бы на рассвете! Но будьте очень бдительны!
      Дорога измотала его. Не предполагал он, что такими трудными будут поиски.
      Измученные, они снова отправились в Вац.
      Слишком большая нагрузка и плохие дороги после Зебегеня окончательно вывели мотоцикл из строя. Пришлось идти пешком, да и еще мотоцикл тащить в Надьмарош. Там Пентек и водитель позвали кузнеца: помогите, мол, починить. Господин инспектор зашел в трактир, что стоял между шоссе и пристанью, где мы тоже побывали перед переездом через реку. Заказал ужин. Позвал трактирщика, начал выспрашивать, и не потому, что надеялся на успех, а просто так, по привычке.
      – Два человека около тридцати лет, в коричневой полотняной одежде…
      – О дорогой господин инспектор, – .развел руками трактирщик, – да как же запомнишь их среди стольких людей. Вы же видите, здесь станция, шоссе, пристань: много людей заходит, большое движение.
      Он позвал официанта, судомойку, все посовещались.
      Был уже одиннадцатый час. После ухода последнего катера в трактир пришел кассир с пристани. Он сидел у соседнего стола и прислушивался к разговору. Молодой человек был «услужливым», он принадлежал к людям, которые не упустят случая оказаться в центре внимания.
      – Два человека? – подхватил он слова инспектора. – Коричневые полотняные костюмы и накидка?… Простите… – Он галантно представился Поколу. – Прощу покорно, я, пожалуй, видел их. Они шли вместе с верецкими шахтерами и переправились на одном и том же перевозе.
      – Переправились? – поразился Покол. – Куда?
      – В Вышеград.
      Покол покачал головой:
      – Невероятно. Тогда это не они.
      – Простите, господин инспектор! Конечно, возможно, что… но уж очень похожи они по вашему описанию. Куртка, плащ… Я помню, очень хорошо помню, как будто вот только сейчас видел их… Один высокий, другой… пониже…
      – Да знаете ли вы, что они бежали из Ваца, из тюрьмы? Это очень важные преступники, коммунисты, в пятницу должен быть суд. Их обоих ждет виселица…
      Важные преступники, коммунисты! Ого, здесь большие возможности проявить себя! После этого бравый дунайский моряк еще больше заважничал.
      – Прошу прощения, – стал объяснять он, – я внимательно наблюдаю за людьми. В нашей профессии, видите ли, это необходимо. У одного из них была сотенная бумажка. Слегка загорелое лицо, усы, худой, лет тридцати, черные волосы. Я не мог разменять ему сотенную. Сто крон, видите ли, не такие уж большие деньги, но шахтеры обычно не платят крупными бумажками. Словом, я точно приметил их, точно.
      – Но что им делать в Вышеграде, скажите мне, а? Вы поймите, это беглецы!
      – Простите, почтеннейший. Все понимаю. И тем не менее они все-таки переправились пароходом в пятнадцать сорок пять.
      И время совпадает, и описание…
      Недоверие Томаша Покола понемногу рассеивалось. Услужливый молодой человек это почувствовал и, совсем осмелев, подсел к столу.
      – Соблаговолите выслушать! Есть у меня одна мысль… Эти жулики, видите ли, наверняка знают, что их ищут именно на этом участке границы. Они, очевидно, переправились в Вышеград, затем в Эстергом. А от Эстергома ведь все побережье – граница. Прошу вас, я заметил этих людей, уверен, что это именно те два человека, именно они. Когда они меняли сотенную, как я говорил, я приметил их особо. По навигационному уставу на воде, видите ли, мы органы власти, словом…
      Но он не успел закончить. Инспектор вскочил:
      – Где здесь почта?
      Он помчался, позвонил в Вац, позвонил в Будапешт, немедленно напечатать о розыске в газете! У них, оказывается, еще и деньги есть! Они могут переправиться через Дунай, могут перебежать через австрийскую границу! Назначить вознаграждение за поимку!
      Он запугал дежурного чиновника в министерстве юстиции: если тот не примет сейчас же мер, то он, Покол, позвонит самому министру. Речь идет о важных преступниках, о коммунистах-руководителях.
      Поздно вечером телефонная линия не очень занята. И к тому времени, когда починили мотоцикл, Покол уже успел переговорить с главным управлением полиции и даже с одной из редакций газет.
      – Ну, вот видите, – сказал он, ввалившись около часа ночи к директору тюрьмы, который вместе с Шимоном не спал, дожидаясь известий. Покол был раскрасневшийся, взволнованный, усталый, но от успешно закончившейся работы лицо его радостно светилось – вернее, то, что оставалось от громадного, бесформенного носа. – Ну, вот видите, вы бы об этом и не подумали? А ведь, если бы в это дело не вмешалось управление, вам бы осталось теперь после драки кулаками размахивать.
 
      Ну конечно, обо всем этом мы тогда не знали.
      Вовсю уже свистел дрозд в саду, когда мы наконец улеглись спать. Нас бы могли спокойно оперировать, так крепко мы заснули. Уже высоко поднялось солнце и на чердаке стало жарко, когда нас разбудило ворчание дядюшки Шани. Он стоял у входа на чердак и, видно, давно уже будил нас.
      – А я думал, вы утонули в сене.
      В течение двух лет в тюрьме мы каждое утро просыпались на полу. Но человек привыкает ко всему: один миг – и он уже готов бежать, защищаться, если нужно. При звуке голоса мы вскочили, мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, но речь дядюшки Шани была неторопливой, веселой, и я успокоился.
      – Выходите! По крайней мере, пообедайте, если уж не завтракали.
      В маленьком палисаднике за ветхим дощатым столом мы поели.
      – Ну, ребята, – начал дядюшка Шани, – я уже придумал план действий. Недалеко на этой улице живет мой приятель, честный человек; у него на той стороне родственник да кусок своей земли есть. Свой пропуск он наверняка даст вам, кстати, он похож на вас, – сказал старик Беле. – Переходит он через мост редко, не больше чем два-три раза в месяц. Часовые его так, как рабочих, не знают. Вы дождетесь сумерек, перейдете, потом со здешним рабочим, которого я вам назову, переправите пропуск обратно. Все в порядке!.. А вас, – он повернулся ко мне, – перебросит ночью контрабандист. Ну?…
      Это было хорошее известие. У нас сразу поднялось настроение.
      Мы с Белой уговорились, где и как встретимся на другой день. Пожалуй, самым подходящим местом будет деревня в районе Паркани, где живет родственник знакомого дядюшки Шани. Бела у них переночует, а я подойду рано утром. Потом мы вместе представимся властям и скажем, что просим право убежища.
      Дядюшка Шани предложил нам прогуляться по городу, присмотреться, а к вечеру вернуться. Я же счел лучшим не покидать палисадника; свобода совсем перед носом, зачем рисковать?
      Мы побеседовали о политике, распили втроем бутылку хорошего, прохладного вина.
      Вдруг за трактирщиком зашла дочка:
      – Папа, вас спрашивают.
      – Кто там еще?
      – Фазекаш.
      – Фазекаш? Теперь, в такое время? – Старик удивился, но заковылял в зал.
      Ференцем Фазекашем звали похожего на цыгана вожака контрабандистов. Старик вчера вечером вскользь упомянул его имя. Меня несколько испугал встревоженный вид старика, я подмигнул Беле, и мы тихонечко полезли на чердак.
      Дощатый потолок был тонким, из зала доносилось даже звяканье стаканов. На четвереньках мы подползли к месту над самой комнатушкой, расчистили сено, и я приложил ухо к полу. Бела лег около меня.
      Мы отчетливо слышали каждое слово.
      – Прочитайте, что здесь написано, старина! – сказал вожак, показывая газету. Затем последовала длинная пауза. – Ну? Что вы скажете? Послушайте, отец! Пусть придут сюда вечером эти двое, я перевезу даром, говорю вам!
      – Даром?
      – Даром. Не понимаете?
      – Нет.
      – Ну, не прикидывайтесь глупым!.. Пан или пропал. Если они вацские беглецы, то пять тысяч крон кладу в карман. Смотрите, какой я добрый малый: половину вам, половину себе и ребятам. Если это не они, я их перевезу бесплатно. Ну?
      В душной тишине я слышал биение своего сердца. Я понял, о чем идет речь. Объявлен розыск, назначена награда за поимку.
      Пять тысяч крон!
      И те, с кем мы еще вчера приветливо здоровались по пути, сегодня уже наши враги, и всего за пять тысяч крон.
      Как найти выход из положения? На чердак вела крутая деревянная лестница. Поднимающийся за нами окажется в невыгодном положении – мы сможем его легко столкнуть… если только у него нет оружия. Но самое лучшее дождаться, когда он выйдет, свалить его на землю, связать. Потом через зал выбежать на улицу или еще лучше – перепрыгнуть через каменный забор маленького палисадника.
      Соседский участок пуст, мы видели это из слухового окна. Может быть, со стороны улицы и забора нет…
      Я тихонько протянул руку, чтобы расстегнуть ремень и вынуть нож.
      Вдруг мы услышали голос старика:
      – Они ушли от меня еще сегодня ночью.
      – Ушли? – оторопел контрабандист.
      – Да, сейчас же после вас; возвращаются, я думаю, в Дёмёш. Да, думаю, в Дёмёш. А там они переправятся в Соб и попробуют пробраться к реке Ипой.
      – Перестаньте шутить со мной, отец! – угрожающе говорил вожак контрабандистов. – Я многое знаю о вас, и, если я заговорю… Профсоюз!
      – И я знаю о вас, Фазекаш! И, если я заговорю… Но ведь мы дружим не для того, чтобы доносить друг на друга в полицию?
      Фазекаш умерил свой пыл.
      – Правда, – согласился он.
      – А их здесь нет, если я говорю. Что им здесь делать? Вы же сказали, что не переправите их, я тоже ничем не могу помочь. Они ушли тотчас после вас и с первым перевозом переправились через Дунай. Теперь они уже, наверное, по ту сторону границы.
      – Я все-таки в полицию схожу. Быть может, тот, кто наведет на след, тоже получит вознаграждение. Идемте со мной, отец, вам же будет лучше.
      – И вам и мне будет лучше, если мы все-таки не пойдем в полицию. Бросьте, Фазекаш, рассуждайте здраво! Два человека, два человека. Откуда вы взяли, что это они? Коричневая полотняная одежда? Все рабочие такую носят. Выйдите на улицу, посмотрите, сколько людей в коричневых полотняных костюмах и сколько среди них с черными волосами, усатых, худых, тридцатилетних. Нет, не мы пять тысяч крон заработаем, а какой-нибудь полицейский. Вы ведь это сами прекрасно знаете…
      Я уже мысленно заключал в объятия старого железнодорожника. Мы облегченно вздохнули.
      Контрабандист ушел. Он попросил старика сообщить ему, если мы случайно вернемся. На этом и порешили.
      Некоторое время наш хозяин еще оставался в зале, потом о чем-то поговорил с дочкой и снова вернулся в палисадник. Я тихо позвал его и поправил сено, чтобы он не увидел, что мы подслушивали. Старик поднялся к нам на чердак. Лицо его было озабоченным. Он молчал. Потом выговорил с трудом:
      – Беда. То, о чем я сказал еще в полдень, теперь уже не годится. Я послал дочку. Попозже, после работы, придет один товарищ, у него есть велосипед. Он и съездит в Ньергешуйфалу, для меня он это сделает… Отвезет письмо к племяннице… Все будет в порядке. Не бойтесь!.. Оставайтесь здесь и ложитесь спать! На улице парит, снова пойдет дождь… Спите, не так уж много спали вы в эту ночь. – Он с трудом приподнялся. – О-о-ох! Смутное время. – Вынул из кармана сложенный номер газеты «Немзети Уйшаг». – Прочитайте сегодняшние новости из Будапешта. – С этими словами он медленно спустился вниз.
      На третьей странице газеты среди заметок о судах, о грабежах в жирной рамке стояло: «Бежали от веревки палача двое убийц, участников коммуны».
      А под этим: «Пять тысяч крон вознаграждения тому, кто доставит их живыми или мертвыми».
      Короткий захватывающий перечень наших преступлений. В нем было все: заговор, предательское избиение надзирателя, рука Москвы… Затем шло официальное сообщение о розыске: «Из вацской тюрьмы сбежали обвиненные в неоднократных убийствах преступники». Далее следовали наши имена и точное описание внешности. «Вероятно, они стараются перейти чехословацкую границу. Возможно, что пойдут и в Австрию. Вчера после обеда в Надьмароше их опознали якобы в двух людях, прибывших по шоссе, а затем переехавших на перевозе в Вышеград. Упомянутые два человека пошли дальше по Эстергомскому шоссе к Дёмёшу. Призываем население быть внимательными». И далее в том же духе.
      В нерадостных мыслях прошло время после обеда. Говорить мы друг с другом не говорили.
      Когда мы бежали, то боялись страшных ран от свинцовых пуль винтовок Верндля. Но что этот страх по сравнению с теперешним! Совсем еще недавно свобода махала нам рукой из-за границы, а теперь пограничная полоса казалась незримой петлей, которая затягивалась вокруг нас все тесней и тесней, вот-вот мы задохнемся… Тебе хочется бежать, мчаться, спасаться, а ты должен сидеть, не шевелясь, на душном чердаке, вдыхать приторный запах сена. Даже кашлять громко нельзя, нельзя лишний раз двинуть ногой.
      С наступлением сумерек снова пришел старик, сел на сено, тихо начал рассказывать:
      – Я отправил письмо племяннице. Она его уже получила. Ее родственник – рыбак. У него есть лодка. Он иногда тоже переходит границу. Газет он наверняка не читает… – Старик смущенно умолк, замялся, даже покраснел. Ему, видимо, не хотелось дать нам понять, что он в чем-то нас подозревает. – Словом, – продолжал он, – я думаю, что для меня он это сделает… сделает, я так думаю.
      Потом он все предупреждал нас, чтобы мы были осторожны на шоссе: «Деревни обходите, там, если кто ночью пройдет, – собаки так зальются, что поднимут всех на ноги». Он рассказал, где свернуть к Дунаю, как найти домик (приметы: забора нет, только четыре высоких осины). От осин начинается каменистый берег. Вы увидите лодку и всякую рыбацкую утварь. Обойдете дом, постучите в окно, выходящее на шоссе, они в той комнате спят.
      Мы поблагодарили его за доброту, но он только отмахнулся и спустился с чердака.
      С нетерпением ждали мы наступления темноты, с нетерпением ждали, когда успокоится все на улицах и в трактире. Около десяти часов мы услышали во дворе постукивание деревяшки. Старик тихо свистнул. Мы осторожно спустились. Он все говорил нам всякие напутствия:
      – Что бы ни случилось, не смейте переправляться одни на лодке! Не смейте этого делать! Я слышал, что они теперь очень охраняют границу. Подумайте, какой мишенью вы будете, если вдруг прожектор поймает вас! Ни в коем случае не отправляйтесь одни… A это вот на дорогу, примите от чистого сердца…
      – Сколько мы вам должны, дядюшка Шани?
      – Не стоит об этом говорить!
      – У нас есть еще деньги, чтоб расплатиться.
      – Да будет вам, ребята! Будь у меня больше, так я бы вам еще дал! Очень жалею, что вчера вечером так получилось!
      По голосу чувствовалось, что он борется со слезами. Бедный старик! Хотя мы и были в большой беде, но на минуту даже и об этом забыли. Я обнял дядюшку Шани.
      – Спешите, товарищи, – шепнул он, – счастливого пути!
      Мы миновали пустынные улицы окраин и скоро покинули Эстергом.
      Тяжелые тучи зловеще ползли по небу, звезды скрылись, воздух стал душным, тяжелым, чувствовался запах раскаленной летней земли и воды.
      Мы шли рядом с шоссе, по мягкому песку, чтобы не поднимать шума. Когда проезжала повозка или слышался скрип ботинок пешехода, мы сразу бросались в канаву. Ложились на живот и ждали, пока не станет тихо кругом, только тогда отправлялись дальше.
      Наши глаза привыкли к темноте, да и дядюшка Шани все очень подробно объяснил. Мы дошли до места, где должны были свернуть к Дунаю, и вскоре увидели одинокий белый домик, перед ним темные силуэты осин, а на каменистом берегу – небольшую лодку.
      Наши сердца снова были полны надежды!

      За день вынужденного сидения у дядюшки Шани мы хорошо отдохнули. Даже натертые ботинками ноги уже не болели, а только ныли. Да и сами ботинки стали куда послушней: мы их хорошо смазали жиром. Этот путь не был уже таким длинным, как вчерашний. Хотя из-за духоты мы не могли идти очень быстро и в канаву приходилось бросаться часто, дорога заняла меньше четырех часов.
      Волнения нас измотали, и, когда мы почувствовали наконец у себя под ногами прибрежные камни, нашим самым большим желанием было немедленно отдохнуть.
      Тот, кто не пережил подобного, не знает, что такое усталость человека не от физической работы, а от душевных волнений. Я многое пережил в своей жизни, но могу сказать: лучше я буду тянуть лямку в шахте, на погрузке или на другой тяжелой работе… Только тем и держались, что были у самого порога освобождения. И все же мы могли даже отказаться от отдыха, предложи нам его. Лишь скорей бы в лодку – и на ту сторону! Да, чем скорее, тем лучше!
      И, как только мы достигнем того берега, тут же свалимся и будем спать, пока нас не разбудит солнце.
      Было уже за полночь, даже, вернее, около часа ночи. Перед нами светлым пятном выделялся домик; дверь его выходила к Дунаю, а окно смотрело на шоссе. Как нам и объяснил дядюшка Шани, мы обогнули дом и подошли к окошку.
      Собака не лаяла, забора у дома не было, только одиноко стоял какой-то сарай, видно, для рыболовных снастей, да сделанный из самана маленький хлев.
      Я стукнул в окно. Внутри как будто послышались голоса. Кажется, не спали. Сквозь щели ставен засветился тусклый огонек. Мы постучали второй раз – разговор прекратился. Затем раздалось шлепанье босых ног, щелкнула задвижка. Нам пришлось посторониться, когда открывалась створка ставен. И, надо сказать, к счастью.
      Лишь на одно мгновение я заглянул в комнату. Керосиновая лампа освещала стоявшего у стола в одном нижнем белье худого, лет сорока – сорока пяти мужчину. Окно открыла женщина. Лица ее мы не видели, так как лампа освещала ее сзади, но сложения она была крупного.
      – Уходите! – прошептала она и, обернувшись назад, сказала громко: – Это ветер стучит, нет здесь никого, – и с этими словами захлопнула ставни.
      В недоумении мы с Белой посмотрели друг на друга. Что же это? «Уходите»? Что хотела она сказать этим?
      Тем временем в домике снова начался разговор. Мы услышали привыкший повелевать твердый голос.
      – Вы думаете, что мы не знаем про пять кило масла, что вы отправили, чтобы привезти материю госпоже главной инженерше? Все проделки знаем ваши, поверьте. Только глаза закрываем. Пускай заработает человек пару крон… Но это политическое дело! Если вы вмешаетесь и не поможете нам, пусть тогда щадит вас сам Иисус Христос, предупреждаю вас, Понграц. Я оставляю газету, прочитайте еще раз и намотайте себе на ус! Если что-нибудь заметите, немедленно посылайте за нами! Не пожалеете, я обещаю. Но если нет… я говорю, что пусть тогда щадит вас Иисус Христос! Вы меня поняли?
      На некоторое время мы прямо окаменели, потом, услышав в домике движение, сразу отпрянули от окна. Уходить, быстро! Теперь мы уже поняли, что значит предостерегающий шепот хозяйки. Неужели она хотела, чтобы мы ушли отсюда совсем?! Мы осмотрелись вокруг, ища места, где можно было бы спрятаться. Я потрогал крышу низкого хлева. Выдержит ли? Вскарабкался сначала на нее, а оттуда уже на крышу сарая. Бела прыгнул следом за мной. Сарайчик был покрыт листами толя, на его пологой крыше мы и улеглись.
      Ночь была темная, густые черные облака обложили небо. Затаив дыхание мы прислушивались. Слов разобрать было нельзя, до нас доносилось только отрывистое бормотание. Так продолжалось недолго, через несколько минут открылась дверь, и до нас донеслось:
      – Ну, до свидания, Понграц! Смотри веди себя разумно!
      За два года тюрьмы твое ухо делается настолько восприимчивым, что ты словно «видишь» им. Заскрипел песок под ногами, шли двое. Мы слышали, как они вскинули винтовки на плечи – раздался мягкий удар прикладов. Затем стук кованых сапог. Это были жандармы.
      Они обогнули дом, пройдя прямо перед нами. Если бы мы протянули руки, то смахнули бы с их голов кивера с перьями. Мы прижались лицом к теплому толю и застыли, как статуи. Подождав, пока жандармы выйдут на шоссе и замрет шум их шагов, мы медленно, осторожно сползли на землю.
      Вернулись к окну, постучали.
      В ответ не слышно было ни звука. Мы снова постучали. Молчание. Продолжалось оно минут десять или четверть часа? Время тянулось медленно.
      Мы стучали в окно каждые две-три минуты, сначала тихо, потом громко. Очень шуметь мы боялись, так как не знали, насколько близко стоит соседний дом. Но терпения не хватало. Что случилось? Заснули или только делают вид, что спят?
      Наконец открылась дверь, и мы услышали снова шарканье босых ног, шуршание юбки. Наверняка знакомая уже нам хозяйка. Я пошел навстречу, на углу мы встретились.
      – Добрый вечер! Нас прислал дядюшка Шани из Эстергома, – говорил я, торопясь и волнуясь.
      – Знаю, – прошептала женщина в ответ. – Забегала моя невестка, на счастье, ушла перед самым приходом жандармов. Уходите отсюда быстрее, ради бога, уходите даже из окрестностей. Вас ищут, обшарили уже весь берег. Уходите, мой муж не знает, что вы здесь! К счастью, он крепко спит… Он не должен знать о вас! Тогда и вам конец и ему конец!
      – Но ведь мы… но ведь… нам…
      – Спешите, коли я говорю. Идите в горы, в лес! Сейчас будет светать, проснется деревня, спешите!
      Она повернула к дому, потом вдруг, очевидно вспомнив, остановилась:
      – К лодке и подходить не вздумайте! Следят за всем берегом.
      Мы и так не рискнули бы идти к лодке. На добрых два метра была она от воды, потащили бы – наделали только шуму. К тому же на ней был замок и, конечно, не было весел.
      Дом окутался мертвой тишиной. Мы стояли в отчаянии, не зная, что предпринять.
      Слова женщины звучали в ушах: «Идите в горы, в лес!» Какой-то внутренний голос как бы тоже приказывал: «Торопитесь!» И действительно, через час-полтора рассветет. Осторожно ступая, мы направились к шоссе. Как только дошли до него, блеснула молния, потом второй раз, третий… В ее свете мы рассмотрели на краю деревни проселочную дорогу, которая вела в горы. Мы сделали несколько сот шагов, и вдруг дождь полил как из ведра. Сверкала молния, грохотал гром – началось прямо-таки светопреставление. Мы не могли решить, что же нам делать, куда идти. Усталые, измученные, опрометью бежали вперед, как загнанные звери. Лишь час назад мы говорили – только бы нам дойти, перебраться через Дунай, а на том берегу спать, спать, спать… Теперь снова мы должны были бежать, и неизвестно, как далеко. А частый дождь хлестал по нашим спинам.
      Не знаю, сколько времени продолжалась буря, сколько времени мы шли. Я совершенно потерял чувство времени. Возможно, что прошло только полчаса, возможно, что два. Сквозь густые тучи еле брезжил рассвет. Дорога круто вела вверх. Мы поднялись на какой-то холм. С двух сторон темнел лес. Все труднее было идти вперед, потому что ноги скользили по размокшей глине, вода доходила до щиколоток. По-видимому, мы шли не по дороге, а по какому-то овражку, в который с гор стекали потоки воды.
      Ливень начал стихать и перешел в мелко моросящий дождик. Вспышки молнии стали реже, удары грома тише. Теперь мы ощупью двигались в густом тумане, спотыкаясь о камни. Несколько раз по пояс проваливались в воду.
      Идти дальше уже не было сил. Кое-как мы выкарабкались из овражка. Мой плащ совсем промок, куртка Белы была в несколько лучшем состоянии. Мы повесили куртку на ветви низкого деревца, сделав из нее небольшой навес, а мой пиджак постелили на землю.
      Затем сели, прислонились спиной к дереву и тут же заснули. Мне приснилось, что Дунай покрылся льдом и что мы с Белой его переходим. Вот мы уже посередине, но лед под нами проваливается, и мы попадаем в ледяную воду, барахтаемся среди льдин. Холод пронизал меня до костей, и я проснулся.
      Сколько времени прошло: целый день или всего несколько часов? Рассветало. Моросил дождик, дул холодный ветер, низко над нами, почти касаясь верхушек деревьев, проносились клочья облаков.
      Мы встали и, хотя наше положение казалось безвыходным, принялись весело смеяться, такой забавный у нас был вид. С обоих в буквальном смысле слова лилась грязная вода, как из мокрого белья, когда его отжимают.
      Мы стали прыгать, чтобы согреться. Если мы теперь не заболеем, то до конца своей жизни нам нечего опасаться воспаления легких!
      Попробуй узнай нас теперь кто-нибудь! Особенно по описанию внешности!
      В тюрьме мы брились каждую субботу, а уже подошла среда. Теперь мои волосы белые, а тогда они были черны, как вороново крыло, и такая же черная и густая щетина покрывала мое лицо. Бела тоже весь оброс.
      Одежду нашу так облепила грязь, что установить ее цвет было совершенно невозможно.
      Родная мать не узнала бы нас в ту пору, не говоря уж о тех, кому наша наружность была известна только по описанию в газете.
      И все-таки надо было согласиться, что перемена нашей внешности, сделанная природой, теперь была никак не в нашу пользу. Потому что сегодня уже за сотню метров, завидев нас, каждый порядочный человек кричал бы: воры, бродяги, держите их! Поэтому теперь, конечно, самое лучшее ни с кем нам не встречаться, ничего ни у кого не спрашивать.
      Наша кожаная сумка намокла, стала бесформенной. Кусок хлеба был таким, что годился только для свиней. Но мы и его съели. Мы были страшно голодны. Съели также и кусок сала, который у нас оставался.
      А теперь куда идти?… Но сначала нам следовало установить, где же мы находимся. Не было ни солнца, ни тени, чтобы это определить. Когда ночью мы бежали по шоссе, удаляясь от Дуная, то держали курс на юг… Но как определить, где юг? Выйдя на дорогу, мы довольно быстро нашли наш вчерашний путь и побрели к опушке леса.
      Какой длинной казалась нам дорога вчера ночью, а прошли мы так немного. И вот мы на опушке леса, у подножия горы. Под нами – пашня, на ней в такую ненастную погоду никого нет. Ниже виднелись трубы и дома Ньергешуйфалу. За селом в завесе мелко моросящего дождя – Дунай, граница. Дверь к свободе, которая перед нами захлопнулась!
      – Куда идти?
      – Мой брат работает в Татабанье, – промолвил Бела. – Пройдем туда через горы. Может быть, к вечеру или, во всяком случае, к завтрашнему дню доберемся. Там сможем спрятаться. Потом что-нибудь придумаем.
      Ничего более разумного я тоже не мог предложить. Да и мысль Белы казалась не такой уж плохой. Татабанья: рабочие, товарищи, сухая, теплая комната, сухая одежда, белье, горячая пища… Хотя бы на один день, хотя бы на часок!
      И так захотелось мне поскорее добраться до Татабаньи, как будто там меня ожидал дом родной матери.
      Но, когда мы повернулись спиной к Дунаю и начали подниматься вверх, сердце у меня сжалось. С каждым шагом мы удалялись от границы! Каждый шаг теперь в глубь той страны, где господствует враг. И петля как бы все стягивалась, стягивалась вокруг нас.
      Ну, все равно! Идем в Татабанью!
      Скользя, карабкались мы по размокшей глине, а дождь моросил и моросил. Ну, не беда, по крайней мере он постирает нашу одежду и вымоет головы.