Такси у Восточного вокзала мы не поймали, трамвай уже не ходил. Молча шагали мы по пустым улицам в Буду.
      В том проклятом году я еще раз встретился с Отто. Двадцатого ноября. Дата мне хорошо запомнилась. В этот день арестовали Контру. Не смея идти домой, я бродил по улицам Обуды, наивно надеясь, что в этой части города у меня нет знакомых. Потом, немного придя в себя, сообразил: такое вот подозрительное блуждание хуже всего. К тому же было довольно холодно. На Полынной улице из дверей какой-то корчмы просачивался свет. Я вошел, питейный зал был пуст. За одним из столиков в одиночестве сидел Отто.
      – Садись! – позвал он, совсем не удивившись неожиданной встрече, словно я материализовался из его собственных мыслей. – Садись, пей! Еды здесь не получишь. Нету. Но вино – это калории.
      Отто наполнил стакан, мы чокнулись. Глядя на меня неподвижными глазами, странно растягивая слова, почти по слогам, он продекламировал:
      – Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку,
      Я не верил своим глазам. Он пьян. Отто Сучек пьян! Отто, который никогда не пил О котором в шутку рассказывали, что на товарищеских ужинах АЭРа он за ночь «приканчивал» целую бутылку «Паради».
      Он наклонился ко мне.
      – Их увезли на кирпичный завод.
      – Кого?
      – На кирпичный завод. Только я все равно узнал. У меня есть связи. А потом в кладовой у Трутанов… Что мне оставалось делать? Собрал сала, консервов, что под руку… Сначала не пускали, конечно… но я показал бумагу, а потом… – Он махнул рукой. – Знаешь, что она сказала? С ума можно сойти! Знаешь, что она сказала?! Говорит: «Мой был дома, в отпуске, до пятнадцатого октября. Он меня всем обеспечил». Мой!..
      Я начал догадываться, что он говорит о Магде Секей.
      – Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, плетшему колеса.
      Плечи его тряслись от беззвучных рыданий.
      Откуда-то появился корчмарь; увидев, что в кувшине еще есть вино, снова исчез. Я наклонился к Отто, прошептал ему на ухо:
      – Контру арестовали.
      Он не услышал меня.
      – Я все оставил… – бормотал он, – для остальных. Все оставил… вместе с портфелем. Для остальных. Все равно… «Мой!» Я бы запретил ей так говорить: мой…
      Он снова затрясся в беззвучных рыданиях. Я в растерянности налил себе вина. Значит, он ее все-таки любил? И до сих пор любит? Но тогда… Я был до того потрясен этим открытием, что не заметил, как выпил стакан и налил снова.
      – Верно. Верно! Выпьем! Кало… калории… Друг ты мой, дорогой… Ты же мне друг! Ты даже не знаешь! Кишпештские ребятишки… Господи! – Он заплакал беспомощно, в голос, но в переполнявшем его тумане, видимо, еще светила какая-то искра самоконтроля. – Прости! Таким ты меня еще не видел, да? – Он помолчал. Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, оплетшему ко…
      Снова подошел корчмарь.
      – Одиннадцать, господа. Закрываемся.
      – Пойдем, Отто!.. Пора домой.
      – Да, да… Домой. Жена ждет.
      «Он не мог поступить иначе». На языке той эпохи это вообще означало: «ославил» девушку и должен был – как джентльмен – жениться на ней. Но как, почему? Если он любил Магду! А Магду он разве не «ославил»?… Правда, Магда первая вышла замуж, а уж потом и он женился. Может, потому и женился? Контра, впрочем, имел в виду совсем не условности, сказав, что Отто «не мог поступить иначе». Контра вообще в условностях не разбирался… Он сделал вид, будто все знает. Но больше ничего не сказал.
      На улице Отто помочился и еще несколько раз повторил фразу насчет самолета.
      Несчастная Магда Секей была в положении, когда ее увезли в Освенцим. На седьмом месяце. Рассказывают, она недолго мучилась, ее сразу же направили в газовую камеру.
 
      Я наконец решился и пошел домой, будь что будет. Но ничего так и не случилось, я отделался лишь испугом. А Контра рассказывал потом историю своего ареста и разбирательства так, будто это был веселый анекдот. Гестапо подозревало большой заговор и никак не кончало следствие, таская Контру за собой из тюрьмы в тюрьму. Судили его в начале мая где-то на австрийско-германской границе. Венгерский полевой суд заседал на открытом воздухе, в лесу, на поляне: в ближайшем городке не осталось ни одного целого дома, а те, что остались, были заняты немцами для более важных целей. Из одиннадцати подсудимых Контра был шестым. Поблизости гремела артиллерия союзников, иногда казалось – совсем рядом. Выслушав пятого обвиняемого, судьи устроили перерыв. Тут же половина трибунала исчезла. Председатель установил, что нет кворума; еще перерыв – и исчезла вторая половина. Потом исчезла охрана. После полудня американский и французский патрули нашли на поляне только одиннадцать подсудимых, которые весело беседовали меж собой и очень сожалели, что не были знакомы прежде.
 
      Били ли его, пытали ли – об этом он никогда не рассказывал.
      Естественно, что после освобождения леонардовцы стали играть важную роль в жизни архитектурных кругов; они занимали посты в новом министерстве, в Совете городского благоустройства, в Союзе архитекторов, разумеется, речь идет о тех девятнадцати, которые выжили; трое погибли в трудовых отрядах, один – на фронте, еще один – в последнюю минуту, во время штурма города, став жертвой нелепой случайности. Побежал наверх, в квартиру, за теплой одеждой, потому что жена мерзла в подвале, как аз в этот момент и ахнула мина…
      На тех военных укреплениях, которые строила фирма Трутана, работали в числе прочих согнанные в трудовые отряды евреи. Были места, где их безжалостно и методично истребляли; в других подразделениях с ними обращались по-человечески – насколько это было возможно в тех условиях, то есть примерно так, как хороший хозяин обращается со скотиной. Все зависело от офицеров и от охранников… Летом 44-го года фирма уже не могла добиться, чтобы Отто Селени как инженера-проектировщика освободили от воинской повинности. Когда он взял в жены дочь Трутана, выход-таки нашли: пусть будет главным руководителем работ, эта должность пока «незаменима». Из-за этого позже возникли какие-то сложности с установлением его политического лица. Претензии исходили, конечно, не от пострадавших; более того, те из отбывших трудовую повинность, кто случайно сталкивался с ним, отзывались об Отто с величайшей признательностью. Нападали же на него завистники из коллег по профессии. Отто обвиняли даже в том, что он-де – крупный капиталист. В то время как он даже формально не был никогда совладельцем фирмы, так и оставался служащим. А после освобождения уже не работал у тестя, то есть у его преемника. Так как семья Трутанов осенью уехала на Запад.
      Все это были, впрочем, мелкие и непреходящие неприятности; в конце концов у Жюльяра и Контры было достаточно авторитета, и они с достаточной решительностью встали на сторону Отто, чтобы недоброжелатели скоро присмирели.
      Отто вошел в комитет по восстановлению города, однако больше он занимался редактированием «Материала и ритма», как заместитель Жюльяра. Сам «старик» с головой ушел в университетские дела. Контра же разрывался между тридцатью обязанностями. Так что Отто в те годы вел журнал почти в одиночку. Надо сказать, ко всеобщему удовлетворению, «Материал и ритм» стал интереснее, качественнее, чем когда-либо прежде. Хотя сам Отто писал в него редко и мало.
      Комитет по восстановлению был серьезным и весомым учреждением, объединившим в себе лучшие таланты; о чем-то подобном мечтал Отто в свое время. Однако, как ни трезво смотрел он тогда в будущее, он бы ни за что не поверил, что Будапешт будет после войны одним из самых разрушенных городов Европы, что город этот постигнет та участь, которую сулили Вене, – по соображениям стратегии, да и по справедливости. Так что собравшиеся в комитет таланты, вооруженные блестящими концепциями, вынуждены были отложить свои концепции в сторону и ломать голову над тем, как с максимальной эффективностью использовать имеющиеся в наличии жалкие материальные и людские ресурсы, как спасти хотя бы то, что можно спасти, как воспрепятствовать, где можно, дальнейшим разрушениям, как восстановить хотя бы один постоянный мост между Пештом и Будой, и если нет ни углового железа, ни фасонной стали – а их, увы, нет! есть лишь немного труб, больше ничего, – то можно ли использовать для моста трубы. Долгое время, года три, им даже в голову не приходило думать о городе будущего; думали пока о городе прошлого: увидеть Будапешт таким, каким он был, восстановить хотя бы то, что можно. Тот безвкусный, эклектичный, но по крайней мере обжитой, пригодный для жизни старый город, который они когда-то сердито и справедливо ругали, теперь, среди руин, стал желанной и почти недосягаемой мечтой. Чудесным образом, как бы в утешение, появилось все же несколько новых зданий, построенных, правда, без особой градостроительной концепции, по требованию момента, и там, где среди развалин удалось найти подходящее место. Невероятно, но факт: большинство зданий Контры, например, было построено именно в это время. Это можно объяснить лишь тем, что он отдал в комитет старые свои проекты.
      Семья Трутанов оставила после себя офис и несколько почти полностью опустошенных складов. Состояние им удалось вывезти в Швейцарию, потом в Южную Америку. После выборов 1947 года отец прислал дочери весть: это последний шанс! Отто проводил жену на вокзал. «Вы все обдумали, Отто, дорогой? Хорошо обдумали? Это ваше последнее слово?» «В учебнике географии сказано, что Будапешт расположен на берегах Дуная. Это значит, не на берегах Амазонки или Рио-де-ла-Платы. Позвольте мне выразить вам сожаление. Прощайте!» Так гласит легенда. Она же гласит, что прямо с вокзала он отправился к адвокату с заявлением о разводе по взаимному соглашению. Казалось уже, Отто окончательно выбрал холостяцкую жизнь, но через четыре года он женился снова. На одной чертежнице из своего института, я с ней почти не был знаком.
 
      Уже некоторое время в воздухе витало: с леонардовцами «что-то не то».
      Известно было, что о некоторых их проектах прозвучали, на весьма высоком уровне, пренебрежительные отзывы. Ну, господи, это могло быть и частное мнение людей, не посвященных в тайны архитектуры! Но вот то, что проекты их один за другим проваливались на конкурсах, было необычным, такого не случалось даже в прошлом, когда они были в оппозиции. А ведь как раз начиналась пятилетка, осуществлялась, среди прочего, заветная мечта любого архитектора: планировался новый индустриальный город, город века, не подгонка-подстройка, а целиком, заново, на пустом месте, па голом поле, из ничего – все. Планировали много – заводы, электростанции, водохранилища. Планировали и здесь, в Будапеште: культурные учреждения, станции метро. А на более дальние сроки – новые жилые районы, общественные здания в провинции, сельские центры, реконструкцию памятников искусства, застройку пустырей… Работы было хоть отбавляй.
      Результаты в этой сфере зреют медленно, даже решения рождаются в долгих спорах, порой затягивающихся на годы. Так что леонардовцы не сразу осознали – а осознав, могли лишь принять к сведению, – что появились какие-то новые, неожиданные и более сильные, чем можно было ожидать, веяния. После очередного постановления об экономии бумаги вместе с рядом дугих изданий закрылся «Материал и ритм» – «в интересах большей концентрации усилий и с целью создания нового, характеризующегося высоким качеством, действительно представляющего социалистическое строительство, воплощающего национальное единство нашей архитектуры органа».
      В одном из последних номеров появилась надолго запомнившаяся статья Жюльяра «Об искренности в архитектуре». На желчь он поистине не поскупился. «Обогатительное предприятие коллеги Пехене весьма практично сочетает в себе Парфенон, Пештское комитатское управление и Ленинградское адмиралтейство с сент-леринцской Глорьеттой. Нельзя не проникнуться уважением к автору, который создал эту достойную удивления пирамиду, смешавшую в одну кучу прогрессивные традиции, интернационализм и патриотизм и притом создал практически из одного копеечного раствора; он вполне заслужил, чтоб мы запомнили его имя – хотя и не как имя одного из первопроходцев венгерской архитектуры, а лишь как имя человека, обладающего достойным изумления чутьем». Замечу, что официально никто не знал, где, кому и в какой мере понравился проект Пехене. Однако полуофициально это знали все. Следовательно, полуофициально «Материал и ритм» вновь превратился в оппозиционный журнал?…
      Потом началась та памятная архитектурная дискуссия. С докладом на ней еще выступал Контра, но настоящим докладом – каждый это знал – стало выступление товарища Горо.
      Товарищ Горо по профессии не был архитектором, но хорошо подготовился, особенно в смысле литературы. Его выступление длилось два с половиной часа, из них полтора он посвятил леонардовцам, а из этих полутора часов минут десять – «их бесспорным былым заслугам и добрым намерениям». И затем основательно занялся статьей Жюльяра.
      «Искренность? Не сердитесь, товарищ Жюльяр, но что это такое, „искренность“? Нотр-Дам – искренне католический храм, приходская церковь в Пештэржебете – такое же искренне католическое сооружение, и тем не менее разве можно поставить между ними знак равенства? Если искренность мы и связываем в нашем словоупотреблении с истинностью, то это не более чем ложная аналогия, семантическая ошибка. Ведь и заблуждаться можно искренне, можно и дураком быть искренне. Если уж говорить об искусстве, то произведение может быть искренне безобразным, если автор искренне не способен на большее. Вот мой сынишка до того скверно рисует, что в школе ему при всем желании – принимая в расчет отличные отметки по другим предметам и, может быть, даже заслуги отца – не поставят больше тройки. Но ведь он это искренне делает! (Веселое оживление.) А в то же время вполне можно допустить, что наш художник-демократ Михай Мункачи некоторые портреты на заказ рисовал – если угодно, – совсем даже не искренне. И все же я не поверю, что товарищ Жюльяр возьмется за перо, требуя, чтобы мы выкинули из музеев картины Мункачи и вместо них повесили искреннюю мазню моего сынишки». (Шум, веселое оживление, аплодисменты.)
      Затем он анализировал некоторые здания Контры. «Товарища Контру я лично не только– уважаю, но и очень люблю. Люблю таких вот неугомонных людей, которые и сами покоя не знают, и другим не дают. (Веселое оживление.) Честно говоря, мне кажется, я и сам такой. Или по крайней мере был таким. Но ответьте мне, уважаемые товарищи, можем ли мы допустить, чтобы кто-либо из нас увековечил свое беспокойство в стекле, бетоне, искусственном камне, в форме и цвете – и выставил все это посреди улицы. Чтобы мы понастроили в городе зданий, которые тоже никому не дают покоя. (Продолжительное веселое оживление, аплодисменты.) Я допускаю, что своим зданием профсоюзов товарищ Контра хотел насолить сидящим в профсоюзе бюрократам, испортить настроение твердолобым консерваторам. Это очень благородно с его стороны. Но, товарищи, по улице ведь ходят не одни бюрократы и твердолобые консерваторы. К тому же здание, тем более общественное здание, стоит десятилетия, а то и столетия. Не кажется ли вам, товарищ Контра, что вы испортили настроение не только нам, но и вашим ни в чем не повинным внукам. (Смех.)
      Что касается журнала «Материал и ритм», то он уже в своем названии несет ошибочную программу. Материал архитектуры и ритм здания не тождественны диалектическому двуединству формы и содержания, оба они относятся лишь к форме. В период между двумя мировыми войнами та часть интеллигенции, которая не смогла найти общий язык с рабочим классом, не смогла прийти к революции, пыталась свою неудовлетворенность, свое беспокойство передать в ломке художественной формы. Таким образом, как надстроечное явление эта тенденция к деформации искусства, несмотря на содержащийся в ней формальный протест, родилась на базе капитализма. Не случайно декадентская буржуазия, которая пыталась отсрочить свою гибель, в частности и с помощью крепостных башен снобизма, стала главным потребителем и заказчиком этого так называемого искусства. Появилась атональная музыка. Музыка, которая лишена эмоционального наполнения, человеческого содержания, вследствие чего от музыки здесь остается лишь механический ритм, шум. Журнал «Материал и ритм» – поскольку слово «ритм» в его названии, очевидно, напоминает о том, что «архитектура – это застывшая музыка», – пропагандирует застывшую атональную музыку. У архитектуры, как и у всех прочих видов искусства, может быть лишь одно содержание – человек. А в нашем искусстве – своеобразная категория человека, рабочий класс, победоносный рабочий класс. Рабочему классу же нужно не новаторство любой ценой, не новаторство вымученных, изощренных форм, ему нужна красота, ему нужна гармония – и дома, и на улицах и площадях города. Он является требовательным хозяином всех ценностей, родившихся в горниле истории человечества…»
      И так далее.
      Что касается самого Отто, он отделался лишь синяками. Товарищ Горо с похвалой отозвался о некоторых его прошлых статьях: об истории поселений, о градостроительстве эпохи реформ. Особо остановился на статье «Париж? Вена? Или ни то, ни другое?», полностью поддержав исходные посылки автора. «Нам нужны не Париж, не Вена, не иностранные образцы! Однако насколько товарищ Селени талантлив и смел в своей критике, настолько же, боюсь, он неуверен и растерян, когда переходит к положительной программе. Боюсь, он тоже ослеплен так называемыми шедеврами космополитизма. А ведь у него, как говорится, под рукой самые прогрессивные традиции венгерской архитектуры, и уж кто-кто а он-то их прекрасно знает!»
      То что с ним обошлись так мягко, можно объяснить и тем, что Отто был беспартийным; он почти завидовал Контре, которому, как своему, досталось сполна. Более снисходительный тон мог означать уважение к таланту – как, впрочем, и нежелание проявлять чрезмерное внимание к «мелкой сошке». Отто было тридцать четыре года, ни звания, ни чина, только «д-р инж.» – Вениамин в этой семье…
      В последнем номере «Материала и ритма» Отто поместил статью, написанную в необычно субъективном тоне, – «От тридцатых годов к началу пятидесятых». С подзаголовком – «Раздумья архитектора». Он объявлял о закрытии журнала, приветствовал издание нового, объединенного органа, подводил итоги двадцатилетнему пути «Материала и ритма», в том числе и своей деятельности. Это была сдержанная, умная статья, никто бы не обвинил автора в подхалимаже. Он даже не стремился следовать в ней ходу мысли товарища Горо, а вспоминал вводные строки своей первой статьи «Домик из кубиков и город будущего», слова о кризисе архитектуры. «Мы считали себя марксистами, потому что прочли несколько книжек и любили ввернуть в разговор какой-нибудь философский термин. В новой ситуации, в преддверии новых задач пора со всей серьезностью поставить перед собой вопрос о нашем общественном лице и социальной ответственности. Архитектора в процессе его работы интересуют прежде всего самые непосредственные проблемы творчества: технические приемы, формальные решения. Это чревато опасностью, ибо мы оказываемся в плену узкопрофессиональных взглядов, упускаем из виду сущность нашего призвания, превращаем в игру, в забаву наше очень важное, очень ответственное и, наконец – но не в последнюю очередь, – очень дорогостоящее дело. Архитектура всегда вдохновлялась духом своего времени и питалась теми традициями, на которые равнялось и общество, для которого она строила. Так, архитектура викторианской эпохи нашла свой идеал в барокко, архитектура французской революции – в традициях античной демократии. Мы же со всей серьезностью должны отнестись к предъявленному нам требованию: искать соответствующие нашей эпохе решения в архитектуре венгерского революционного прошлого. Конечно, сочетая эти решения с самыми современными способами их воплощения. Ибо не можем же мы отрицать, что когда пути обновления формы мы искали в самой форме, такой подход часто оказывался бесплодным: здесь отсутствовал второй, оплодотворяющий ген – дух эпохи. Дух эпохи, который коренится в совершенно конкретных и объективных исторических предпосылках». Имя товарища Горо в статье даже не упоминалось. Правда, говоря об одном здании Контры, Отто излагал в общих чертах – но более профессионально – мнение Горо. Однако, если быть точным, он говорил не о самом здании, а о проекте, который был опубликован в журнале с его, Отто, комментариями.
      Статью эту он, конечно, показывал и главному редактору. Жюльяр не был от нее в восторге, но, следуя своим принципам, не препятствовал ее опубликованию.
      Что касается Контры, тот лишь посмеялся и махнул рукой.
      Начались перестановки, реорганизация – и наверху, в министерстве, и в остальных звеньях: в столичных органах, местных советах, в университете, в Академии наук. Было создано несколько проектных институтов, целый ряд предприятий и трестов, подчиняющихся разным ведомствам. Не говоря уже о комитетах и общественных организациях. Против этого Жюльяр не мог ничего возразить: очень важно, чтобы на соответствующих постах оказались соответствующие люди. Чтобы, например, и Отто после закрытия журнала нашел сферу применения для своего выдающегося таланта или по крайней мере приблизился бы к ней. Однако, когда пошли слухи, что Отто будто бы сказал по поводу своей самокритики: мол, Париж стоит обедни, – тут же был готов Don mot: «Вот-вот, обедни! Отто произнес „Confiteor“, принес себяв дар неоклассицизму, претворилсвои убеждения и пожертвовалКонтру. Ite missa est ».
      Я следил за дискуссией со стороны, хотя и из близкой сферы, и не мог смеяться над шуткой Жюльяра. Не очень-то благородно в его положении и с его авторитетом острить в адрес Отто, который ищет выхода, ищет возможности действовать! Я в этот период считал самым главным уроком, следовавшим из событий недавнего прошлого – иметь ли в виду неудачу сопротивления или успехи восстановительной работы, – необходимость широкого сплочения, собранности и дисциплинированности. Сначала наметить программу, пусть она будет простой, но ясной и целенаправленной; не терять времени на второстепенные вопросы, четко и точно выполнять программу! Легко искать бревно в чужом глазу. Ошибки неизбежны, особенно если идешь непроторенным путем! А из пустой критики ничего стоящего не родится, только шутки вроде вот этой… И хотя мне действительно нравилась современная архитектура и я мог бы кое в чем поспорить с товарищем Горо, тем не менее я искренне уважал Отто, который, будучи беспартийным, продемонстрировал такой блестящий образец партийности.
      Кстати говоря, Горо беседовал с леонардовцами еще раз, уже с каждым в отдельности. С Контрой – очень дружелюбно.
      – Вот что, товарищ Контра! Вы с давних пор считаете себя коммунистом и революционером. Я же знаю, что вы смесь анархиста и социал-демократа. Но я не переубеждаю вас, считайте, как хотите. Но тогда давайте не будем спорить и по другим вопросам. Подумайте и сообщите мне, где бы вы могли работать, чтобы при этом причинять минимальный ущерб пятилетнему плану, интересам социалистического руководства искусством, ну и, конечно, собственной совести.
      Жюльяр, войдя в кабинет, начал первым:
      – Вот что, дорогой товарищ Горо! Я вас очень уважаю, потому и не воспользовался правом ответить вам. Впрочем, председательствующий, скорее всего, не дал бы мне слова. Однако я хочу, чтобы вы знали: я очень уважаю вас, поэтому и не стал отвечать вам публично. Но теперь я скажу: об искренности вы говорили хотя и остроумно, но весьма поверхностно.
      – А не думаете ли вы, товарищ Жюльяр, что если мы будем последовательны и пойдем до конца в раскрытии структурных форм, то скоро будем расхаживать по улице нагишом? Летом по крайней мере!
      – Знаете что, товарищ Горо, в современном городе не так дико гулять нагишом, как в тоге и золоченом паланкине.
      Горо смеялся от души.
      – Что вы хотите, на что претендуете? Говорите прямо!
      – Есть у меня приглашение в Хельсинки. Дайте мне паспорт.
      В разгар реорганизаций Отто сначала дали отдохнуть несколько месяцев; не намеренно, просто из забывчивости. Жалованье еще целых полгода шло ему в издательстве; высокие инстанции решили: успеется. Потом, как это обычно бывает, он получил сразу несколько предложений. Его звали в министерство, в четыре проектных института; Пехене организовывал какое-то наиглавнейшее бюро – и с радостью видел бы в своей свите знаменитого леонардовца. Объявился и Контра. Он уже нашел себе место, засучил рукава и снова почувствовал себя в своей стихии.
      – Ни ранга, ни особого почета. Научный совет по разработке нормативов расходования стройматериалов с привлечением экономистов, архитекторов, представителей промышленности. Давай, Отто, иди ко мне! Я знаю, ты не об этом мечтал, это не то место, где ты можешь развернуться со своим талантом, но чего ты хочешь? Греческие храмы ты все равно ведь строить не будешь.
      – Конечно, не буду.
      – Ну вот! Ты пойми, это только кажется второстепенным постом. Товарищ Горо пусть себе говорит, что хочет: денег-то у него мало, и в конце концов дело все равно упрется в экономичность. Разработаем нормативы материалов – и через пару лет все равно мы, хоть и не прямо, будем определять развитие венгерской архитектуры. Мы, а не Горо. – Он размахивал руками, потел, брызгал слюной. – Через пару лет они поймут, что к нам нельзя не прислушиваться. А мы тем временем пойдем дальше. Разработаем нормативы конструкций. Сделаем кубики для постройки! Слышишь? Ну же! Иди ко мне в Совет, Отто!
      – Мечты, мечты… Не сердись…
      – У тебя есть лучший вариант?
      – Нет. Пока нет… У нас, архитекторов, собственно говоря, самый горький хлеб в мире. Удел даже величайших из нас – готовить цветные камешки для мозаики, которую мы никогда не увидим. Ле Корбюзье, Нимейер, Нерви – хорошо, если они хоть отчасти получили то, что им полагается, что им нужно. Большой вопрос, получат ли когда-нибудь полностью. Белые киты в опытном аквариуме в комнату величиной… Но вообще-то одну возможность я вижу. Идти с Горо…
      – Смеешься? Ложные колонны, пустые тимпаны…
      – Не это главное. У Османна тоже главным было не то, какие дома он строил. Каким стал город – вот о чем надо думать. Наши руководители – тоже маленькие Наполеоны, ранга Луи Бонапарта. В их политике тоже заложен принцип большой, целостной системы. И когда настанет время, они не испугаются грандиозных планов.
      – Может быть. Но теперь-то! Пока до этого не дошло время!
      – Меня взял к себе Пехене.
      – Пехене?!
      – Постой!.. Я знаю все, что ты собираешься сказать. Я сам сказал себе то же самое. Но все перечеркивается тем фактом, что Пехене, как видно, оказался выше нас всех. Среди множества постов, которые в действительности никакого веса не имеют, его пост сейчас потенциально самый перспективный. В официальных форумах он сейчас главный авторитет.
      – Но чего ты этим добьешься? Станешь администратором, печати будешь шлепать?
      – До поры до времени. Не все ли равно? Я хочу сдвинуться с места, выйти наконец на старт! Пойми, мне мало радости, если даже я буду возиться с каким-нибудь стеклянным дворцом на одной ножке. Трюки все мы уже знаем, никому это не интересно. И в Совет я не пойду. Вы там все сделаете и так, со мной или без меня. Верно?… Ты тоже не будешь этого отрицать!
      – Словом, переходишь к Пехене?
      – Ни в коем случае! Если угодно, он переходит на мою сторону. Скажи, ты веришь в мой талант? Веришь, что от меня, пожалуй, можно чего-либо ожидать?
      – Не только верю, а знаю. И не чего-нибудь, а очень многого. Больше, чем от любого другого. Честное слово.
      – Тогда ты знаешь и то, что мне нужно пространство. Самолет не может взлететь со двора. Пока его не вывезут на взлетную полосу, он беспомощен. Пехене – это тягач. По крайней мере сейчас.
 
      Он был одиноким человеком. Его не ненавидели, но и не любили. Он сам так хотел. Окружив себя оградой холодной вежливости, он не оставил в ней ни щелочки. Он был корректен, точен, надежен. Не ввязывался в интриги, никого не травил, не подсиживал, и все прекрасно это знали. Как знали и то, что он никому не сделает одолжения, не будет защищать чьих-либо интересов, не примет участия в чьей бы то ни было судьбе. В этом я и сам имел случай убедиться. Как-то я позвонил ему и просил похлопотать за одного его бывшего ученика, очень талантливого парня, против которого выдвигался ряд обвинений. Парень, правда, оправдался по всем пунктам, но нужно было замолвить за него словечко в министерстве.
      – Нет! – ответил Отто. – Возможны два варианта: либо он прав, и тогда у нас это не может не выясниться. Либо он не прав, и тогда я не хочу служить дурной цели.
      – Послушай, Отто, к чему эти бронебойные фразы? У человека ведь, к сожалению, нет другой защиты, кроме собственной кожи.
      – Знаю. Но я знаю еще и то, чего ты не знаешь: если я хоть раз уступлю, меня задавят просьбами. Извини! Хотел бы помочь, но не могу! Потому что тогда мне придется только этим и заниматься.
      Пожалуй, эта неприступность в какой-то мере даже повышала его авторитет. Во всяком случае, по служебной лестнице он продвигался быстро. Зигзагами, конечно, как уж это обычно бывает. БПГ, Архфинст, Гипросоцбыт, ГипроОМС и так далее, кто может все это перечислить, – но все время вверх. И все время следом за Пехене. Конечно, находились завистники из менее талантливых и менее собранных, которые рады были бы подставить ему ножку. Хотя бы потому, что он не был таким же низким, как они. Стоило появиться хоть малейшей возможности превратно истолковать какой-нибудь его шаг, тут же поднималась волна сплетен и деланного возмущения. Взять хотя бы случай с выступлением против Жюльяра. Не думаю, что это была инициатива Пехене. А тем более шантаж: мол, ты много лет был ближайшим помощником Пехене, и теперь, когда он эмигрировал, твой долг… Неправда! Во-первых, настолько мелочным не был даже Пехене. Во-вторых, к тому времени Отто стал для него слишком необходимым, чтобы стоило пойти на риск испортить отношения. Потому что Пехене наверняка получил бы отпор. Вообще же я читал ту критику в адрес Жюльяра и не обнаружил в ней ничего возмутительного.
      Речь шла об одном выставочном павильоне, который Жюльяр построил в Голландии. Не такое уж это было эпохальное сооружение, оно точно отвечало своему назначению, вот и все. Не знаю, наверное, с тех пор его разобрали; ходили также разговоры, что какой-то автомобильный завод арендовал его для постоянного салона.