Рана всю жизнь не заживала и терзала его самолюбие. (Или совесть? Но почему же совесть?! Почему?) Временами она кровоточила; боль не была острой, но рана никогда не заживала. Быть может, потому, что он никому не говорил об этом? Его бы высмеяли. И по праву. Одно-единственное слово «danke», суховатое, произнесенное одновременно и звонко и глухо, с какой-то легкой хрипотцой – такой звук издает треснувший фарфор, – могло показаться, что сказано «tanke». И безучастный взгляд, устремленный на поросшую кустарником долину.
      (В немецком, как в любом другом языке, существует много выражений для изъявления благодарности. «Danke bestens», «vielen Dank», выспреннее «sehr liebenswьrdig sch?nen Dank», затасканное от частого употребления «danksch?n». Не стану больше перечислять. Суть всех этих выражений одна – «danke», слово, которое и само по себе обладает ясным значением. Все равно, что простое «спасибо».)
      Как же могло оно нанести незаживающую рану пятнадцатилетнему подростку? (Будто и в нем треснуло что-то из тонкого фарфора. Нечто подобное может произойти от действия ультразвука.)
 
      В те времена в Центральной Европе еще бывали жаркие, прекрасные лета. Да и зимы стояли такие, как в сказке или на одном из полотен Брейгеля: снежная баба, катание на коньках, раскрасневшиеся лица, в деревнях с рождества до марта езда на санях. С колокольчиками). О вирусах знали мало, болезни вызывались бациллами. Подросткам, которые неожиданно быстро вытягивались, угрожали палочки Коха, если они заболевали катаром верхушек легких. Особенно в городах и пыльном Альфельде. Лекарство от этой болезни – хороший воздух, горы, хвойный лес, усиленное питание и ничего больше. Однако приходилось считаться и с экономическим кризисом. Вот друзья и предложили отправить мальчика к своим старым знакомым в штирийские Альпы. Мол, люди они надежные, порядочные, благородные, пожилая бездетная супружеская чета, когда-то знававшая лучшие дни, мальчика примут как члена семьи, а он поможет им немного по хозяйству. Стоить его пребывание там будет не дороже, чем если бы он жил дома. Да к тому же практика в немецком языке прекрасная!
      После экзаменов он впервые в жизни надел длинные брюки. Это были офицерские брюки довоенного образца, из дешевого, но очень прочного светлого полотна. В дорогу, правда, он не мог их надеть – цвет слишком маркий. На станцию в Грац за ним приехал хозяин дома, и три часа они ехали автобусом по узкому, извилистому шоссе, ведущему в горы. Хозяина полагалось называть господином полковником, но уже в первый вечер мальчик стал звать его дядей Алексом. По-венгерски Элеком. Пышный титул как-то не вязался с дешевыми холщовыми штанами в пятнах от навоза и выгоревшей мятой рубахой, в которых он ходил дома. Пил он вместо воды прохладное яблочное вино из погреба. (Именовал его соком, но вино было самое настоящее!) Хозяйка дома выглядела куда более подтянуто. Лицо у нее худое, красное, волосы светлые с проседью, ростом выше мужа. И очень приветливая. Она протянула мальчику локоть, потому что, когда он вошел, готовила пойло для поросят, которые находились на ее попечении. Звали ее тетушкой Марией.
      Дом был – шоссе проходило метрах в ста над ним, и пришлось просить шофера остановить автобус – старый, двухэтажный, из камня и дерева (такие крестьяне строят обычно в горах), с верандой и подсобными строениями. В нем пахло пылью и айвой, мебель была господской, но обветшалой. Мальчику отвели огромную комнату с двумя кроватями, но он предпочел спать на диване. Окна комнаты выходили на веранду, перед которой росло большое ореховое дерево, заслонявшее свет. Круг обязанностей мальчика определился уже на следующий день: утром и вечером он должен был помогать пожилому работнику относить молоко на шоссе, поджидать там машину, забиравшую молоко, приносить полученные в обмен пустые бидоны, а кроме того, с помощью электромотора молоть, мельчить, резать дневную порцию корма для скота. Вот и все дела.
      У хозяев стоял подержанный велосипед, педали его трещали, скрипели, но вообще-то ездить на нем было можно. На стенах висело много всякого рода старинного и нового оружия, среди прочего и девятизарядное мелкокалиберное ружье с пулями и дробью. На территории усадьбы находилось родниковое озеро, маленькое, но для плавания пригодное. Во всем доме он обнаружил лишь две книги: иллюстрированную биографию Бисмарка и юбилейное издание, посвященное пятидесятилетию царствования Франца-Иосифа. К счастью, книг он привез с собой достаточно.
      В усадьбе, как он узнал у работника, согласно поземельной книге, было сорок хольдов земли, большей частью невозделанной, – лес, горные пастбища, лужайки. За домом старый-престарый яблоневый сад; яблоки, созревавшие в нем, только на вино и годились. Были еще загончик для кур, огород, справа кукуруза, слева люцерна – до самого шоссе. На склоне ниже дома разместилось пастбище и желтело поле ячменя. (Во время сезонных работ хозяевам помогали жители соседнего хутора – издольно.)
      Хребты двух холмов сходились под острым углом. Внизу, в месте их встречи, бил источник. Перед ним в ромбовидной выемке лежало озеро. Неизвестно, сама ли природа создала его, или прежний хозяин помог ему явиться на свет божий. Примерно метров восемь в длину, двадцать в ширину, чистое зеркало, едва превышающее размером небольшой зал, с осокой и поразительно яркими зелеными сорняками у берегов. А над ним холмистым полукругом, образованным стыком двух хребтов, лохматился лес. (Я говорю: холмы, они и были холмами, но мальчик знал, что здесь даже долина расположена выше, чем большинство горных вершин у него на родине.)
      Усадьба раскинулась на пологом южном склоне одного из холмов. Напротив нее на отлоге находился покос соседнего хутора. К востоку между двумя холмами пролегала долина, по которой струилась вода источника, – мальчик не мог определить, куда она впадает: в Рабу или Муру (в конечном счете все равно в Дунай). Вдоль нее шла узкая «нижняя дорога». А «верхняя дорога» проходила по хребту противоположного холма; гладкая проселочная дорога через прохладный, душистый хвойный лес. Верхняя дорога в местном масштабе соперничала с шоссе: взберешься на нее – и за час прогуляешься до «села», а по шоссе даже на автобусе полчаса езды, и на велосипеде уйдет почти столько же времени.
      «Село» я беру в кавычки, потому что это был скорее хуторской центр, с корчмой, мелочной лавкой, почтой, несколькими жилыми домами и церквушкой – местом паломничества и экскурсий. Если запоздает партия товаров от городского бакалейщика и неожиданно понадобятся соль, мука, сода для стирки или потребуется послать заказное письмо, в обед принимались обсуждать: как и кому идти? Мальчик тотчас же вызывался ехать и выбирал скрипучий велосипед. (Если бы ему достали подшипники, он починил бы его.) А когда у дяди Алекса возникали дела, он плелся к рейсовому автобусу. Надевал старомодный выходной костюм с жестким воротничком и галстуком-бабочкой.
      После полудня дядя Алекс обычно засыпал ненадолго в своей затемненной комнате, предварительно прочитав несколько страниц из «Кайзербуха» или «Бисмарк-буха». Днем он работал в хлеву, время от времени проскальзывал в погреб за кувшином «сока», и к вечеру офицер артиллерии австро-венгерской армии кайзера и короля одуревал. Но пьяный он был тихим и добродушным. Обычно рассказывал о войне и всегда одно и то же. (Мальчик постепенно усвоил, что Горлице и Герц, оказывается, совершенно разные города.) По воскресеньям все ходили к мессе по верхней дороге. Это была, между прочим, любимая дорога тетушки Марии. Когда ей приходилось идти за покупками, она надевала грубые башмаки, широкую юбку в складку и метровыми шагами пускалась в путь. Она всегда работала: то стряпала в кухне, то возилась с поросятами, то склонялась над корытом, то хлопотала у стола. Давнее господское житье, свое привольное девичество никогда не поминала даже словом. Иногда, если руки ее не были в кукурузной крупе, мыльной пене или тесте, она легонько прижимала к себе мальчика и целовала его в макушку. Но говорить ничего не говорила.
      Значит, и здесь его считали ребенком? Как дома? Лаока была ему приятна, без нее, быть может, он не чувствовал бы себя так уютно в чужом доме. Приятна-то приятна, но он и противился ей – чувствовал, что уже не ребенок и даже не подросток. Противился ласке всем существом пятнадцатилетнего (ему уже шестнадцатый шел!) мужчины. Прыщи у него прошли, голос стал басовитым, да и расти он вряд ли дальше будет. Что касается силы, то если дядя Алекс с чем-то не справлялся, всегда звал его на помощь. И не напрасно! А уж в длинных брюках, голубой рубахе из рогожки, смуглый от загара, он на все семнадцать выглядел или на восемнадцать. Два года в таком возрасте роли не играют. Работник Гудрун звал его молодым барином. И неудивительно. В Пеште кондуктор трамвая тоже, случалось, называл его молодым человеком.
      – Молодой барин, – оказал однажды вечером Гудрун, когда они поджидали машину с молоком, – завтра приезжает господин Вальтер, младший брат госпожи Марии. С женой. У него завод в Граце. Обычно они сюда не ездят, но он был очень болен, в больнице лежал, инфекция у него какая-то. Врач посоветовал чистый горный воздух. Вот и едет сейчас сюда поправляться.
 
      Гости прибыли после полудня в наемном автомобиле. Машина, свернув с шоссе, съехала по узкой травянистой дороге между кукурузой и люцерной к самой веранде. Все помогали больному выйти: тетушка Мария, дядя Алекс, шофер, женщина-коротышка, явно его жена (тетушке Марии она и до плеча не доставала). Гости тотчас удалились в отведенную им комнату, мальчик даже рассмотреть их не смог. Он смирно сидел на скамье под ореховым деревом с книгой в руках. Наемная машина сразу уехала. Это был шестицилиндровый «Австро-Даймлер», открытый, колеса у него были со спицами типа велосипедных.
      За ужином мальчика представили гостям. Дядя Вальтер сидел за столом боком, в неловкой позе. Сначала его желтое лицо испугало мальчика. Кожа была даже не желтой, а почти зеленой и вся в морщинах, словно по ней провели тонким темно-зеленым карандашом или несмываемой порошковой краской. Мальчик догадался, что желто-зеленый цвет кожи, напоминавший яблоко ранет, вызван инфекцией, о которой говорил Гудрун. Постепенно он разглядел, что лицо дяди Вальтера вовсе не страшное, а скорее даже приятное. Но уже старое. Правда, волосы у него черные, без седины, гладко прилизанные, однако он вряд ли намного моложе тетушки Марии, а той ведь уже сорок восемь. Разговаривал он больше с дядей Алексом, расспрашивал о хозяйстве, хотя видно было, что и сам знает: сейчас, во время кризиса, все потеряло свою цену. Говорил он тихо, отчетливо, вовсе не больным голосом. Дядю Алекса называл Лекси. (Тетушка Мария, и та всегда звала его Алексом.) Позднее мальчик заметил, что правый бок у дяди Вальтера сильно вздут, жилетка снизу не застегивается. Поэтому и кажется, что он криво сидит. Ужинали на застекленной веранде, дядя Вальтер был в суконном костюме с жилетом, но создавалось впечатление, будто он и в этой одежде зябнет.
      У женщины волосы были волнистые, стрижка короткая, так называемая итонская, и лицо широкое, мальчишеское. Звали ее тетей Магдой. Когда их знакомили, он пожал ей руку, маленькую, но сильную. Они толком и не поговорили. Магда почти не сидела за столом, постоянно вскакивала, выбегала, готовила мужу отдельно какие-то особые кушанья, строго придерживаясь диеты; между блюдами ему нужно было давать то капли, то таблетки, то порошки. Она не была такой старой, как дядя Вальтер, и двигалась очень живо и молодо. Если к ней обращались или она на чем-то останавливала внимание, брови ее поднимались на лбу высокой дугой. В такие моменты лицо ее с большими круглыми глазами становилось более женственным. Правильный треугольник скул и подбородка и широко расставленные теплые серые глаза чем-то напоминали кошачью мордочку.
      Тетушка Мария тоже то и дело выскакивала из-за стола: принести одеяло на ноги Вальтеру, плед ему на плечи, скамеечку под ноги. Разговоры женщин велись только вокруг того, как протекала болезнь, какой была больница, что сказал врач. В «селе» есть пасечник, у него очень хороший, чистый мед, молоко у них свое, приемщику они сдают четырехпроцентное, а Вальтер будет пить снятое.
      Мальчик быстро почувствовал, что гость теперь не он, а дядя Вальтер с женой, и самое главное сейчас – пресловутая инфекция. (Неудобства, вытекавшие из этого, просто ничтожны, он даже не задумался о них. Комната, которую он занимал, была очень мрачной, но сознание того, что рядом, через столовую, спит тетушка Мария, как-то утешало; однако после приезда родственников хозяева переселились на второй этаж, в комнаты для гостей, и теперь за столовой будет жить эта чужая супружеская чета.)
      Он вскочил, чтобы помочь больному подняться, однако обе женщины опередили его. Поддерживая с двух сторон, они отвели дядю Вальтера в комнату. Вероятно, даже раздели. Дядя Алекс сидел за столом, углубившись в свои мысли, потом сказал:
      – Да, вот оно как!
      И, словно пробудившись ото сна, быстро спустился в погреб, принес еще один кувшин «сока», чтобы украдкой выпить.
 
      В уголке озера, где пробивался источник, под водой лежал похожий на столешницу круглый камень. «Купальный камень». Отнеся бидоны, мальчик бежал к озеру, забирался на камень, намыливался, потом бросался в воду. В день он купался по крайней мере три-четыре раза. Утром бродил по лесу, подстерегая сороку, хотел ее подстрелить. (Знал, что сорока – птица вредная, но скорее потому, что, по мнению дяди Алекса, застать ее врасплох^ очень трудно. Путь птицы он уже выследил.) В душной от прелых листьев дубовой роще мальчик покрывался потом, вспотевшим явиться к завтраку он не мог – вот и плавал много, отмывался. И после полудня, если ездил на велосипеде, да и вечером ни за что не садился к столу, не искупавшись, – не переносил пота. Когда он стал подростком, в школе учитель часто, прежде чем начать урок, распахивал окна в классе: «Неужели вы не чувствуете, как здесь воняет?»
      А ведь во время десятиминутных переменок дежурный всегда проветривал класс. Мать все уши ему прожужжала о том, что детство с его молочным запахом миновало, что в организме подростка идет интенсивный обмен веществ. Вот он и привык следить за собой и чувствовал себя хорошо лишь тогда, когда был чисто вымыт.
      Тетушка Мария тоже пользовалась «купальным камнем». Стоя на нем, она зачерпывала воду и смывала с себя мыло. Плавать она не умела и, хотя вода даже в глубоком месте доставала бы ей только до плеч, не любила илистого, покрытого водорослями дна озера.
      Она обсыхала под солнцем на берегу вместе с тетей Магдой, когда мальчик с ружьем за спиной подошел к ним. Тетя Магда, вероятно, только что вышла из воды, с ее купальника еще струились ручейки. Мальчик с удивлением заметил, что капельки воды на ее плечах и груди – как маленькие бусинки. Они сияли, почти как стразы. Может, потому что у нее кожа такая гладкая? Интересно.
      – Тетушка Мария, ну, пожалуйста, поплаваем немного, – крикнул он уже из воды, сначала вволю нафыркавшись.
      – Плавать? В этом болоте?
      – Какое ж это болото! Вода прозрачная, даже дно видно!
      И перекувырнулся три раза подряд. Чувствовал он себя отлично. Затем поплыл брассом, хотел сделать тысячу взмахов – озерцо было узким, приходилось часто поворачиваться.
      Тетя Магда принялась за гимнастику, чтобы поскорее обсохнуть: наклоняла туловище вперед, назад, делала круговые движения, «мостик», потом выжимания на руках. Тело ее было ловким, тренированным. Под конец она принялась бегать, слегка пританцовывая. Глядя на нее, мальчик подумал: человек все-таки красивое создание. Его давно это занимало, он спорил сам с собой, не соглашался и с библией: почему именно мы являемся подобием бога?! Многие животные, например, косули или зебры, красивее человека. Цветы намного прекраснее. Вообще-то человеческое тело вызывало у него брезгливое чувство (как у каждого, кто в часы пик ездит в трамвае, оно казалось ему отвратительным). Но иногда он колебался (втайне ему даже хотелось отдать предпочтение человеку). Тело тети Магды было таким, что приходилось признать: человек все же существо красивое. Он, конечно, не так сформулировал свою мысль, но что-то похожее мелькнуло в его сознании. (И – внесем ясность – ему и в голову не пришло, что тетя Магда красивая женщина. У красивой женщины должно быть лицо в форме сердечка, ниспадающие черные, впрочем, можно и светлые, волосы, тоненькая фигурка, кожа матовой белизны… Детали не так важны, но, уж во всяком случае, красивая женщина не похожа на тетю Магду – коротышку, правда, ни капельки не толстую, с «литой» фигурой и мальчишеским лицом.)
      – Тетя Магда! Вода чудесная! Не хотите поплавать?
      Она не слышала, пытаясь перевернуться из стойки на руках. (Не вышло! Очевидно, уже не все получается!) Но тетушка Мария услыхала.
      – Не называй ее тетей! Она тебе скорее в старшие сестры годится, зови ее просто Магдой!
      – Конечно, можешь называть меня Магдой! Хотя от этого я моложе не стану. Двадцать шесть лет – это двадцать шесть лет. Ближе к тридцати, чем к двадцати!..
      Мальчик поблагодарил за разрешение, но с этого момента вообще избегал называть ее по имени.
 
      Дядю Вальтера по утрам приводили на веранду. Ему был необходим воздух, но солнце могло повредить, и его кресло поместили в углу веранды в тени орехового дерева. Туда же поставили маленький столик с кувшином воды и лекарствами. И игрой в мельницу. Дядя Алекс, направляясь из хлева в погреб за яблочным вином, иной раз подсаживался к гостю сыграть партию. И проигрывал ее за несколько минут. Проиграв, недоверчиво качал головой и снова возвращался к делам. Дядя Вальтер в жилетке, в суконном костюме и с пледом на плечах, целиком – как будто это было его работой – отдавался только своему выздоровлению. Он говорил немного, мало двигался, книги и газеты находились у него под рукой, но он почти не прикасался к ним. Его сажали в углу веранды, отсюда открывался самый красивый вид: у подножия двух холмов маленькое ключевое озеро, густая дубовая роща над ним, а еще выше синяя полоса хвойного леса и небо. Дядя Вальтер большей частью сидел молча и смотрел на эту картину, на которой менялись лишь облака. Даже коровы – и на усадебном, и на соседском пастбище за нижней дорогой, – казалось, всегда паслись на одном месте.
      То, что дядя Вальтер расположился на веранде, внесло некоторые перемены в прежний порядок. Раньше здесь обычно читал мальчик и рядом лежал в тени старый пес Гектор. Дело в том, что в усадьбе были две собаки: Гектор и Лола. Обе помеси. Лола походила на легавую, иногда она бегала по саду. Гектор, предками которого были лохматые овчарки, целыми днями валялся на одном месте. Мальчик решил было, что это супруги, и сказал об этом Гудруну, но тот так расхохотался, что вынужден был прикрыть рукой свои щербатые зубы. – Бедняга Гектор давно уже не супруг! По крайней мере с одной точки зрения.
      Но больше ничего говорить не стал.
      Сперва мальчик думал, что он и теперь будет читать под ореховым деревом; быть может, его общество покажется больному приятным. Магда ведь не всегда рядом. А вот Гектор просто места себе не находил, будто в истерику впал: много дней бродил вокруг дома и жалобно повизгивал. То тетушка Мария, то дядя Алекс говорили друг другу:
      – Уйми ты эту собаку!
      А как ее уймешь? Легко сказать. Гектор нашел наконец себе уголок у хлева и успокоился. Однако к ореховому дереву, к старому своему месту, подходить не желал, даже когда дяди Вальтера не было на веранде; если тетушка Мария по привычке ставила ему туда еду и питье, он к ним не притрагивался. И мальчик вскоре решил, что и ему лучше подыскать другое местечко для чтения. Чтобы не нарушать покой больного, его обычно не водили в туалет, а подносили ему ночной горшок. Да и в предписании врача говорилось, что, если у больного образуются газы, задерживать их нельзя (именно из-за этой самой опухоли), тотчас нужно выпускать. И пользы не было в том, что мальчик караулил у веранды: Магда постоянно не спускала с больного глаз и, находясь в кухне, каждые пять минут окликала его из окна. Дважды в день, когда они с тетушкой Марией бежали вниз окунуться в озеро, на страже оставались либо дядя Алекс, либо Гудрун. Время приема лекарств соблюдалось строго: капли, порошки, слабительный чай, инъекции, каждый час что-нибудь, а если женщины иногда присаживались немного поболтать (да и когда у тетушки Марии находилось время!), то сидели неподалеку, чтобы не тревожить покой дяди Вальтера, но быть от него поблизости. Тетушка Мария говорила, что дальше так продолжаться не может, в конце концов и Магда заболеет. Четыре месяца в больнице, днем и ночью она постоянно дежурила, теперь, слава богу, самое трудное у Вальтера позади, и Магда может позволить себе прогуляться в село по верхней дороге, а то и в город съездить на автобусе – в доме есть кому присмотреть за Вальтером, вот только уколы ему она сама должна делать.
      Тетушка Мария была права. У тети Магды это даже не усталость, а явно, и уже не один месяц, подавленное состояние. (Может, поэтому так естественно для него звучало «тетя» и так странно «она тебе в старшие сестры годится».)
      Однажды женщины разглядывали на веранде платья. Старые красивые платья тетушки Марии – из хорошего довоенного материала, но вышедшие из моды – можно было переделать.
      – Погляди на это вечернее цвета морской волны! Парижский панбархат!
      Магда вздохнула:
      – Для этого нужна твоя царственная осанка!
      – Оставь! Твоя-то фигура чем плоха?
      – Я в нем буду вроде древесной лягушки.
      – Мал золотник, да дорог, – отпустил комплимент дядя Алекс.
      И мальчик вмешался:
      – Вас от земли видно.
      (Он хотел было добавить: «Но вы крепко в ней сидите», потому что неожиданно нашел точное сравнение для Магды: колышек. Да, выструганный из твердого дерева колышек. Чтобы разбить палатку, например. Но промолчал: долго объяснять, значит, не остроумно.) Вероятно, тогда он впервые увидел, как Магда смеется.
      Вообще-то он немного жалел о своем прежнем месте, где раньше обычно читал; не только из-за тени и аромата орехового дерева, но также из-за дяди Вальтера. Тот был немногословным, но ни капельки не угрюмым. Даже наоборот. Однажды, например, вернувшись с прогулки, мальчик поделился с ним своим наблюдением: когда он гуляет по лесу без ружья, то всегда видит сороку, птица подпускает его к себе совсем близко; но когда он с ружьем, исчезает не только сорока, она словно и других птиц предупреждает.
      – Может это быть?
      И дядя Вальтер, старый охотник, очень обстоятельно рассказал ему о сигналах тревоги у птиц и различных зверей, об их повадках и о способах выслеживания дичи. Он же предложил мальчику пойти в лес с палкой. И вот что любопытно: тот в течение нескольких дней проводил опыт с палкой и убедился, что это не игра его воображения, – сорока точно знала, когда он с ружьем, а когда с палкой.
      Он дал зарок непременно раздобыть хитрую птицу. А тетушка Мария обещала сварить удачливому охотнику хороший суп из добычи. Говорят, у сороки мяса мало, но суп из нее вкусный.
      Мальчик все больше убеждался, что придуманное им сравнение Магды с колышком удачно. Он попал в точку. Представить, например, как молодая женщина начинает делать гимнастику на берегу озера: ее округлые ноги вверху тесно соприкасаются друг с другом, линия от бедер до щиколоток плавная, вся фигура, как выточенная. Если смотреть со спины, округлость и «точеность», пожалуй, еще заметнее: дуга, намеченная мускулатурой ягодиц, начинается сразу на высоте бедер и плавно идет вниз.
      Стройность мускулистого тела гимнастки особенно поражала при взгляде сбоку. Явно из-за полной, красивой формы груди. И речи нет о том, что мальчик пристально рассматривал Магду, просто бывает иной раз взглянешь – и глаз сразу «запечатлевает» то, что увидел. Например, что у Магды – она мылась на камне в мокром купальнике – живот, как маленькая медная тарелка на вывеске парикмахера.
      Но вообще-то мальчик серьезно относился к жалобам молодой женщины на свою фигуру. Не надо забывать – то было время расцвета Марлен Дитрих и Греты Гарбо, тогда в моде были женщины с мальчишескими фигурами. А у Магды мальчишеским было только лицо, а фигура, как раз наоборот, очень женственная.
      – Почему вы не хотите немного поплавать? Вода такая чудесная!
      – Я плохо плаваю, не умею… А вдруг еще на ил наступишь…
      – Не наступите, пожалуйста, дайте мне руку, я помогу вам!
      Мальчик работал в воде ногами, подняв обе руки вверх. Магда колебалась. Она глянула на тетушку Марию, ища поддержки, пожилая женщина подбодрила ее:
      – Утонуть здесь ты не сможешь.
      – Давайте руку! – звал мальчик. – После гимнастики очень полезно поплавать!
      Опыт удался как нельзя лучше. Мальчик работал ногами, двигаясь спиной вперед почти в вертикальном положении, чтобы как можно лучше использовать маленькое водное пространство. Магда легла на воду и помогала ему мощными толчками ног; она была мотором в их паре. Они проплыли круг, и, когда вернулись, мальчик подхватил Магду, подбросил одним взмахом и поставил на «купальный камень».
      – Ну как, не пришлось наступать на ил?
      Молодая женщина, глубоко вздохнув, подтвердила:
      «И правда, очень хорошо». А его кольнул стыд: почему это не пришло ему в голову раньше, когда он бывал на озере с тетушкой Марией?
      – Тетушка Мария! Пожалуйста, спуститесь в воду! Но та лишь махнула рукой и рассмеялась.
      – На самом деле, Мария! – поддержала и Магда. – Попробуй, так освежает, совсем по-иному себя чувствуешь. Вода изумительная!
      – Плавайте, плавайте сами, не для меня это.
      – Но почему?
      – Оставь, право! И тяжела я, и плавать не могу, как ты.
      Видно, уговоры не были ей неприятны, но она не поддавалась на них. Надела халат, до обеда у нее еще много дел. А мальчик и Магда проплыли вместе еще несколько кругов. Они поняли, что просто держаться за руки ненадежно и утомляет, и перешли на так называемый «пожарный захват». Правда, теперь приходилось больше следить за синхронностью движений, чтобы не задевать друг друга ногами, но все же так было удобнее, четыре-пять кругов они проплыли, не чувствуя усталости, им казалось, они могут выдержать сколько угодно.
 
      Потом родители утверждали, что то лето «сотворило чудо» с мальчиком. Он возмужал, окреп, фигура у него – в последние годы он сильно вытянулся – стала пропорциональной, грудь расширилась, плечи раздались. Катара верхушек легких можно было теперь не бояться. Конечно, когда с тобой происходят такие изменения, сам ты их не замечаешь. И, быть может, тем летом все это совершилось бы и без горного воздуха.
      Потому что горный воздух сам по себе не панацея от всех бед. На эту мысль наводило и состояние дяди Вальтера. Мальчику по крайней мере казалось, что кожа больного за эти несколько недель не только не побелела, но даже потемнела; из-за мелких морщинок она была словно чешуйчатой и цветом напоминала латунь, покрытую налетом зелени. И опухоль сбоку на животе увеличилась: дядя Вальтер носил жилет с девятью пуговицами, и первое время – мальчик помнил – не застегивал его на три нижние пуговицы, а потом на пять. Из города ему привезли кресло на колесиках, теперь он не мог сделать, даже поддерживаемый с двух сторон, и нескольких шагов из комнаты к столу и от стола до орехового дерева. Хотя, возможно, все это – в том числе и расстегнутый жилет – служило лишь для удобства и более быстрого выздоровления. Может, изменившийся цвет лица – тоже хороший признак, действие лекарств? Мальчик не знал, в этом он не разбирался.
      С чердака сняли старый велосипед тетушки Марии. Он был в хорошем состоянии, следовало только сменить шины и, конечно, основательно почистить и смазать его. Велосипед нужен был Магде: а вдруг понадобится срочно куда-нибудь съездить? Но главным образом из-за утренних воскресных месс. Она не хотела постоянно их пропускать, а больного нельзя было оставлять одного надолго. Решили, что Магда с мальчиком будут ездить по нижней дороге в расположенное в долине село, где служат ранние мессы. Туда и обратно двадцать четыре километра; как только они вернутся, на обычную десятичасовую мессу в церквушке отправится супружеская чета.
      Мальчик выпросил у дяди Алекса новые подшипники к своему велосипеду. Понятно, рядом с красивой машиной Магды стыдно тарахтеть на таком скрипучем самокате. Он вызвался заменить подшипники и вообще следить за исправностью обеих машин.
      В то утро он закончил почти все дела, но – вот невезение! – с собственным велосипедом не управился. У него не было необходимых инструментов, и замена сломанных подшипников затянулась: после обеда работы оставалось еще на час. И он опаздывал на трехчасовой сеанс в кино. (В большом зале корчмы дважды в неделю показывали кинофильмы.)
      Он немного нервничал, понимая, что тетушка Мария обязательно спросит:
      – В душном автобусе? В такую жару? Почему бы тебе не закончить сначала, а потом не поехать на пятичасовой?
      За столом, когда все были в сборе, пришлось признаться, что у него назначена встреча. Разумеется, дядя Алекс тут же бросил:
      – Cherchez la femme. (Возможно, этим и ограничивались его познания во французском.)
      Слово за слово, пришлось все рассказать: они познакомились случайно на почте, оба посылали письма в Будапешт, девушка его пригласила, сегодня у них первое свидание; ему известно о ней лишь то, что она тоже учится в шестом классе гимназии и живет у каких-то Шютцев, возле «села». Зовут ее Клари. Из его рассказа тетушка Мария поняла, какие это Шютцы, но о девушке она ничего не знала и осталась в прежнем неведении. Да и вообще не нужно придавать этому значения, ведь и в другое время речь не раз заходила о том, чтобы Магда пошла с мальчиком.
      – Нельзя лишать себя всех развлечений!
      – Но Вальтер…
      – За Вальтером я присмотрю не хуже тебя, что бы ему ни понадобилось: как-никак я его сестра.
      – Но я помешаю молодежи.
      Это уже была шутка. Совесть у мальчика была чиста, и покраснел он только от смеха. Тетушка Мария заключила:
      – Словом, вот почему ты просил Гудруна выстирать и выгладить тебе длинные брюки и голубую рубашку.
      Но это было не так: он обратился с просьбой к Гудруну намного раньше.
      И девушка не казалась разочарованной из-за того, что юноша явился не один. Они посмотрели австрийский фильм – оперетту, выпили малинового сока на террасе и проводили Клари к Шютцам.