Рана всю жизнь не заживала и терзала его самолюбие. (Или совесть? Но почему же совесть?! Почему?) Временами она кровоточила; боль не была острой, но рана никогда не заживала. Быть может, потому, что он никому не говорил об этом? Его бы высмеяли. И по праву. Одно-единственное слово «danke», суховатое, произнесенное одновременно и звонко и глухо, с какой-то легкой хрипотцой – такой звук издает треснувший фарфор, – могло показаться, что сказано «tanke». И безучастный взгляд, устремленный на поросшую кустарником долину.
      (В немецком, как в любом другом языке, существует много выражений для изъявления благодарности. «Danke bestens», «vielen Dank», выспреннее «sehr liebenswьrdig sch?nen Dank», затасканное от частого употребления «danksch?n». Не стану больше перечислять. Суть всех этих выражений одна – «danke», слово, которое и само по себе обладает ясным значением. Все равно, что простое «спасибо».)
      Как же могло оно нанести незаживающую рану пятнадцатилетнему подростку? (Будто и в нем треснуло что-то из тонкого фарфора. Нечто подобное может произойти от действия ультразвука.)
 
      В те времена в Центральной Европе еще бывали жаркие, прекрасные лета. Да и зимы стояли такие, как в сказке или на одном из полотен Брейгеля: снежная баба, катание на коньках, раскрасневшиеся лица, в деревнях с рождества до марта езда на санях. С колокольчиками). О вирусах знали мало, болезни вызывались бациллами. Подросткам, которые неожиданно быстро вытягивались, угрожали палочки Коха, если они заболевали катаром верхушек легких. Особенно в городах и пыльном Альфельде. Лекарство от этой болезни – хороший воздух, горы, хвойный лес, усиленное питание и ничего больше. Однако приходилось считаться и с экономическим кризисом. Вот друзья и предложили отправить мальчика к своим старым знакомым в штирийские Альпы. Мол, люди они надежные, порядочные, благородные, пожилая бездетная супружеская чета, когда-то знававшая лучшие дни, мальчика примут как члена семьи, а он поможет им немного по хозяйству. Стоить его пребывание там будет не дороже, чем если бы он жил дома. Да к тому же практика в немецком языке прекрасная!
      После экзаменов он впервые в жизни надел длинные брюки. Это были офицерские брюки довоенного образца, из дешевого, но очень прочного светлого полотна. В дорогу, правда, он не мог их надеть – цвет слишком маркий. На станцию в Грац за ним приехал хозяин дома, и три часа они ехали автобусом по узкому, извилистому шоссе, ведущему в горы. Хозяина полагалось называть господином полковником, но уже в первый вечер мальчик стал звать его дядей Алексом. По-венгерски Элеком. Пышный титул как-то не вязался с дешевыми холщовыми штанами в пятнах от навоза и выгоревшей мятой рубахой, в которых он ходил дома. Пил он вместо воды прохладное яблочное вино из погреба. (Именовал его соком, но вино было самое настоящее!) Хозяйка дома выглядела куда более подтянуто. Лицо у нее худое, красное, волосы светлые с проседью, ростом выше мужа. И очень приветливая. Она протянула мальчику локоть, потому что, когда он вошел, готовила пойло для поросят, которые находились на ее попечении. Звали ее тетушкой Марией.
      Дом был – шоссе проходило метрах в ста над ним, и пришлось просить шофера остановить автобус – старый, двухэтажный, из камня и дерева (такие крестьяне строят обычно в горах), с верандой и подсобными строениями. В нем пахло пылью и айвой, мебель была господской, но обветшалой. Мальчику отвели огромную комнату с двумя кроватями, но он предпочел спать на диване. Окна комнаты выходили на веранду, перед которой росло большое ореховое дерево, заслонявшее свет. Круг обязанностей мальчика определился уже на следующий день: утром и вечером он должен был помогать пожилому работнику относить молоко на шоссе, поджидать там машину, забиравшую молоко, приносить полученные в обмен пустые бидоны, а кроме того, с помощью электромотора молоть, мельчить, резать дневную порцию корма для скота. Вот и все дела.
      У хозяев стоял подержанный велосипед, педали его трещали, скрипели, но вообще-то ездить на нем было можно. На стенах висело много всякого рода старинного и нового оружия, среди прочего и девятизарядное мелкокалиберное ружье с пулями и дробью. На территории усадьбы находилось родниковое озеро, маленькое, но для плавания пригодное. Во всем доме он обнаружил лишь две книги: иллюстрированную биографию Бисмарка и юбилейное издание, посвященное пятидесятилетию царствования Франца-Иосифа. К счастью, книг он привез с собой достаточно.
      В усадьбе, как он узнал у работника, согласно поземельной книге, было сорок хольдов земли, большей частью невозделанной, – лес, горные пастбища, лужайки. За домом старый-престарый яблоневый сад; яблоки, созревавшие в нем, только на вино и годились. Были еще загончик для кур, огород, справа кукуруза, слева люцерна – до самого шоссе. На склоне ниже дома разместилось пастбище и желтело поле ячменя. (Во время сезонных работ хозяевам помогали жители соседнего хутора – издольно.)
      Хребты двух холмов сходились под острым углом. Внизу, в месте их встречи, бил источник. Перед ним в ромбовидной выемке лежало озеро. Неизвестно, сама ли природа создала его, или прежний хозяин помог ему явиться на свет божий. Примерно метров восемь в длину, двадцать в ширину, чистое зеркало, едва превышающее размером небольшой зал, с осокой и поразительно яркими зелеными сорняками у берегов. А над ним холмистым полукругом, образованным стыком двух хребтов, лохматился лес. (Я говорю: холмы, они и были холмами, но мальчик знал, что здесь даже долина расположена выше, чем большинство горных вершин у него на родине.)
      Усадьба раскинулась на пологом южном склоне одного из холмов. Напротив нее на отлоге находился покос соседнего хутора. К востоку между двумя холмами пролегала долина, по которой струилась вода источника, – мальчик не мог определить, куда она впадает: в Рабу или Муру (в конечном счете все равно в Дунай). Вдоль нее шла узкая «нижняя дорога». А «верхняя дорога» проходила по хребту противоположного холма; гладкая проселочная дорога через прохладный, душистый хвойный лес. Верхняя дорога в местном масштабе соперничала с шоссе: взберешься на нее – и за час прогуляешься до «села», а по шоссе даже на автобусе полчаса езды, и на велосипеде уйдет почти столько же времени.
      «Село» я беру в кавычки, потому что это был скорее хуторской центр, с корчмой, мелочной лавкой, почтой, несколькими жилыми домами и церквушкой – местом паломничества и экскурсий. Если запоздает партия товаров от городского бакалейщика и неожиданно понадобятся соль, мука, сода для стирки или потребуется послать заказное письмо, в обед принимались обсуждать: как и кому идти? Мальчик тотчас же вызывался ехать и выбирал скрипучий велосипед. (Если бы ему достали подшипники, он починил бы его.) А когда у дяди Алекса возникали дела, он плелся к рейсовому автобусу. Надевал старомодный выходной костюм с жестким воротничком и галстуком-бабочкой.
      После полудня дядя Алекс обычно засыпал ненадолго в своей затемненной комнате, предварительно прочитав несколько страниц из «Кайзербуха» или «Бисмарк-буха». Днем он работал в хлеву, время от времени проскальзывал в погреб за кувшином «сока», и к вечеру офицер артиллерии австро-венгерской армии кайзера и короля одуревал. Но пьяный он был тихим и добродушным. Обычно рассказывал о войне и всегда одно и то же. (Мальчик постепенно усвоил, что Горлице и Герц, оказывается, совершенно разные города.) По воскресеньям все ходили к мессе по верхней дороге. Это была, между прочим, любимая дорога тетушки Марии. Когда ей приходилось идти за покупками, она надевала грубые башмаки, широкую юбку в складку и метровыми шагами пускалась в путь. Она всегда работала: то стряпала в кухне, то возилась с поросятами, то склонялась над корытом, то хлопотала у стола. Давнее господское житье, свое привольное девичество никогда не поминала даже словом. Иногда, если руки ее не были в кукурузной крупе, мыльной пене или тесте, она легонько прижимала к себе мальчика и целовала его в макушку. Но говорить ничего не говорила.
      Значит, и здесь его считали ребенком? Как дома? Лаока была ему приятна, без нее, быть может, он не чувствовал бы себя так уютно в чужом доме. Приятна-то приятна, но он и противился ей – чувствовал, что уже не ребенок и даже не подросток. Противился ласке всем существом пятнадцатилетнего (ему уже шестнадцатый шел!) мужчины. Прыщи у него прошли, голос стал басовитым, да и расти он вряд ли дальше будет. Что касается силы, то если дядя Алекс с чем-то не справлялся, всегда звал его на помощь. И не напрасно! А уж в длинных брюках, голубой рубахе из рогожки, смуглый от загара, он на все семнадцать выглядел или на восемнадцать. Два года в таком возрасте роли не играют. Работник Гудрун звал его молодым барином. И неудивительно. В Пеште кондуктор трамвая тоже, случалось, называл его молодым человеком.
      – Молодой барин, – оказал однажды вечером Гудрун, когда они поджидали машину с молоком, – завтра приезжает господин Вальтер, младший брат госпожи Марии. С женой. У него завод в Граце. Обычно они сюда не ездят, но он был очень болен, в больнице лежал, инфекция у него какая-то. Врач посоветовал чистый горный воздух. Вот и едет сейчас сюда поправляться.
 
      Гости прибыли после полудня в наемном автомобиле. Машина, свернув с шоссе, съехала по узкой травянистой дороге между кукурузой и люцерной к самой веранде. Все помогали больному выйти: тетушка Мария, дядя Алекс, шофер, женщина-коротышка, явно его жена (тетушке Марии она и до плеча не доставала). Гости тотчас удалились в отведенную им комнату, мальчик даже рассмотреть их не смог. Он смирно сидел на скамье под ореховым деревом с книгой в руках. Наемная машина сразу уехала. Это был шестицилиндровый «Австро-Даймлер», открытый, колеса у него были со спицами типа велосипедных.
      За ужином мальчика представили гостям. Дядя Вальтер сидел за столом боком, в неловкой позе. Сначала его желтое лицо испугало мальчика. Кожа была даже не желтой, а почти зеленой и вся в морщинах, словно по ней провели тонким темно-зеленым карандашом или несмываемой порошковой краской. Мальчик догадался, что желто-зеленый цвет кожи, напоминавший яблоко ранет, вызван инфекцией, о которой говорил Гудрун. Постепенно он разглядел, что лицо дяди Вальтера вовсе не страшное, а скорее даже приятное. Но уже старое. Правда, волосы у него черные, без седины, гладко прилизанные, однако он вряд ли намного моложе тетушки Марии, а той ведь уже сорок восемь. Разговаривал он больше с дядей Алексом, расспрашивал о хозяйстве, хотя видно было, что и сам знает: сейчас, во время кризиса, все потеряло свою цену. Говорил он тихо, отчетливо, вовсе не больным голосом. Дядю Алекса называл Лекси. (Тетушка Мария, и та всегда звала его Алексом.) Позднее мальчик заметил, что правый бок у дяди Вальтера сильно вздут, жилетка снизу не застегивается. Поэтому и кажется, что он криво сидит. Ужинали на застекленной веранде, дядя Вальтер был в суконном костюме с жилетом, но создавалось впечатление, будто он и в этой одежде зябнет.
      У женщины волосы были волнистые, стрижка короткая, так называемая итонская, и лицо широкое, мальчишеское. Звали ее тетей Магдой. Когда их знакомили, он пожал ей руку, маленькую, но сильную. Они толком и не поговорили. Магда почти не сидела за столом, постоянно вскакивала, выбегала, готовила мужу отдельно какие-то особые кушанья, строго придерживаясь диеты; между блюдами ему нужно было давать то капли, то таблетки, то порошки. Она не была такой старой, как дядя Вальтер, и двигалась очень живо и молодо. Если к ней обращались или она на чем-то останавливала внимание, брови ее поднимались на лбу высокой дугой. В такие моменты лицо ее с большими круглыми глазами становилось более женственным. Правильный треугольник скул и подбородка и широко расставленные теплые серые глаза чем-то напоминали кошачью мордочку.
      Тетушка Мария тоже то и дело выскакивала из-за стола: принести одеяло на ноги Вальтеру, плед ему на плечи, скамеечку под ноги. Разговоры женщин велись только вокруг того, как протекала болезнь, какой была больница, что сказал врач. В «селе» есть пасечник, у него очень хороший, чистый мед, молоко у них свое, приемщику они сдают четырехпроцентное, а Вальтер будет пить снятое.
      Мальчик быстро почувствовал, что гость теперь не он, а дядя Вальтер с женой, и самое главное сейчас – пресловутая инфекция. (Неудобства, вытекавшие из этого, просто ничтожны, он даже не задумался о них. Комната, которую он занимал, была очень мрачной, но сознание того, что рядом, через столовую, спит тетушка Мария, как-то утешало; однако после приезда родственников хозяева переселились на второй этаж, в комнаты для гостей, и теперь за столовой будет жить эта чужая супружеская чета.)
      Он вскочил, чтобы помочь больному подняться, однако обе женщины опередили его. Поддерживая с двух сторон, они отвели дядю Вальтера в комнату. Вероятно, даже раздели. Дядя Алекс сидел за столом, углубившись в свои мысли, потом сказал:
      – Да, вот оно как!
      И, словно пробудившись ото сна, быстро спустился в погреб, принес еще один кувшин «сока», чтобы украдкой выпить.
 
      В уголке озера, где пробивался источник, под водой лежал похожий на столешницу круглый камень. «Купальный камень». Отнеся бидоны, мальчик бежал к озеру, забирался на камень, намыливался, потом бросался в воду. В день он купался по крайней мере три-четыре раза. Утром бродил по лесу, подстерегая сороку, хотел ее подстрелить. (Знал, что сорока – птица вредная, но скорее потому, что, по мнению дяди Алекса, застать ее врасплох^ очень трудно. Путь птицы он уже выследил.) В душной от прелых листьев дубовой роще мальчик покрывался потом, вспотевшим явиться к завтраку он не мог – вот и плавал много, отмывался. И после полудня, если ездил на велосипеде, да и вечером ни за что не садился к столу, не искупавшись, – не переносил пота. Когда он стал подростком, в школе учитель часто, прежде чем начать урок, распахивал окна в классе: «Неужели вы не чувствуете, как здесь воняет?»
      А ведь во время десятиминутных переменок дежурный всегда проветривал класс. Мать все уши ему прожужжала о том, что детство с его молочным запахом миновало, что в организме подростка идет интенсивный обмен веществ. Вот он и привык следить за собой и чувствовал себя хорошо лишь тогда, когда был чисто вымыт.
      Тетушка Мария тоже пользовалась «купальным камнем». Стоя на нем, она зачерпывала воду и смывала с себя мыло. Плавать она не умела и, хотя вода даже в глубоком месте доставала бы ей только до плеч, не любила илистого, покрытого водорослями дна озера.
      Она обсыхала под солнцем на берегу вместе с тетей Магдой, когда мальчик с ружьем за спиной подошел к ним. Тетя Магда, вероятно, только что вышла из воды, с ее купальника еще струились ручейки. Мальчик с удивлением заметил, что капельки воды на ее плечах и груди – как маленькие бусинки. Они сияли, почти как стразы. Может, потому что у нее кожа такая гладкая? Интересно.
      – Тетушка Мария, ну, пожалуйста, поплаваем немного, – крикнул он уже из воды, сначала вволю нафыркавшись.
      – Плавать? В этом болоте?
      – Какое ж это болото! Вода прозрачная, даже дно видно!
      И перекувырнулся три раза подряд. Чувствовал он себя отлично. Затем поплыл брассом, хотел сделать тысячу взмахов – озерцо было узким, приходилось часто поворачиваться.
      Тетя Магда принялась за гимнастику, чтобы поскорее обсохнуть: наклоняла туловище вперед, назад, делала круговые движения, «мостик», потом выжимания на руках. Тело ее было ловким, тренированным. Под конец она принялась бегать, слегка пританцовывая. Глядя на нее, мальчик подумал: человек все-таки красивое создание. Его давно это занимало, он спорил сам с собой, не соглашался и с библией: почему именно мы являемся подобием бога?! Многие животные, например, косули или зебры, красивее человека. Цветы намного прекраснее. Вообще-то человеческое тело вызывало у него брезгливое чувство (как у каждого, кто в часы пик ездит в трамвае, оно казалось ему отвратительным). Но иногда он колебался (втайне ему даже хотелось отдать предпочтение человеку). Тело тети Магды было таким, что приходилось признать: человек все же существо красивое. Он, конечно, не так сформулировал свою мысль, но что-то похожее мелькнуло в его сознании. (И – внесем ясность – ему и в голову не пришло, что тетя Магда красивая женщина. У красивой женщины должно быть лицо в форме сердечка, ниспадающие черные, впрочем, можно и светлые, волосы, тоненькая фигурка, кожа матовой белизны… Детали не так важны, но, уж во всяком случае, красивая женщина не похожа на тетю Магду – коротышку, правда, ни капельки не толстую, с «литой» фигурой и мальчишеским лицом.)
      – Тетя Магда! Вода чудесная! Не хотите поплавать?
      Она не слышала, пытаясь перевернуться из стойки на руках. (Не вышло! Очевидно, уже не все получается!) Но тетушка Мария услыхала.
      – Не называй ее тетей! Она тебе скорее в старшие сестры годится, зови ее просто Магдой!
      – Конечно, можешь называть меня Магдой! Хотя от этого я моложе не стану. Двадцать шесть лет – это двадцать шесть лет. Ближе к тридцати, чем к двадцати!..
      Мальчик поблагодарил за разрешение, но с этого момента вообще избегал называть ее по имени.
 
      Дядю Вальтера по утрам приводили на веранду. Ему был необходим воздух, но солнце могло повредить, и его кресло поместили в углу веранды в тени орехового дерева. Туда же поставили маленький столик с кувшином воды и лекарствами. И игрой в мельницу. Дядя Алекс, направляясь из хлева в погреб за яблочным вином, иной раз подсаживался к гостю сыграть партию. И проигрывал ее за несколько минут. Проиграв, недоверчиво качал головой и снова возвращался к делам. Дядя Вальтер в жилетке, в суконном костюме и с пледом на плечах, целиком – как будто это было его работой – отдавался только своему выздоровлению. Он говорил немного, мало двигался, книги и газеты находились у него под рукой, но он почти не прикасался к ним. Его сажали в углу веранды, отсюда открывался самый красивый вид: у подножия двух холмов маленькое ключевое озеро, густая дубовая роща над ним, а еще выше синяя полоса хвойного леса и небо. Дядя Вальтер большей частью сидел молча и смотрел на эту картину, на которой менялись лишь облака. Даже коровы – и на усадебном, и на соседском пастбище за нижней дорогой, – казалось, всегда паслись на одном месте.
      То, что дядя Вальтер расположился на веранде, внесло некоторые перемены в прежний порядок. Раньше здесь обычно читал мальчик и рядом лежал в тени старый пес Гектор. Дело в том, что в усадьбе были две собаки: Гектор и Лола. Обе помеси. Лола походила на легавую, иногда она бегала по саду. Гектор, предками которого были лохматые овчарки, целыми днями валялся на одном месте. Мальчик решил было, что это супруги, и сказал об этом Гудруну, но тот так расхохотался, что вынужден был прикрыть рукой свои щербатые зубы. – Бедняга Гектор давно уже не супруг! По крайней мере с одной точки зрения.
      Но больше ничего говорить не стал.
      Сперва мальчик думал, что он и теперь будет читать под ореховым деревом; быть может, его общество покажется больному приятным. Магда ведь не всегда рядом. А вот Гектор просто места себе не находил, будто в истерику впал: много дней бродил вокруг дома и жалобно повизгивал. То тетушка Мария, то дядя Алекс говорили друг другу:
      – Уйми ты эту собаку!
      А как ее уймешь? Легко сказать. Гектор нашел наконец себе уголок у хлева и успокоился. Однако к ореховому дереву, к старому своему месту, подходить не желал, даже когда дяди Вальтера не было на веранде; если тетушка Мария по привычке ставила ему туда еду и питье, он к ним не притрагивался. И мальчик вскоре решил, что и ему лучше подыскать другое местечко для чтения. Чтобы не нарушать покой больного, его обычно не водили в туалет, а подносили ему ночной горшок. Да и в предписании врача говорилось, что, если у больного образуются газы, задерживать их нельзя (именно из-за этой самой опухоли), тотчас нужно выпускать. И пользы не было в том, что мальчик караулил у веранды: Магда постоянно не спускала с больного глаз и, находясь в кухне, каждые пять минут окликала его из окна. Дважды в день, когда они с тетушкой Марией бежали вниз окунуться в озеро, на страже оставались либо дядя Алекс, либо Гудрун. Время приема лекарств соблюдалось строго: капли, порошки, слабительный чай, инъекции, каждый час что-нибудь, а если женщины иногда присаживались немного поболтать (да и когда у тетушки Марии находилось время!), то сидели неподалеку, чтобы не тревожить покой дяди Вальтера, но быть от него поблизости. Тетушка Мария говорила, что дальше так продолжаться не может, в конце концов и Магда заболеет. Четыре месяца в больнице, днем и ночью она постоянно дежурила, теперь, слава богу, самое трудное у Вальтера позади, и Магда может позволить себе прогуляться в село по верхней дороге, а то и в город съездить на автобусе – в доме есть кому присмотреть за Вальтером, вот только уколы ему она сама должна делать.
      Тетушка Мария была права. У тети Магды это даже не усталость, а явно, и уже не один месяц, подавленное состояние. (Может, поэтому так естественно для него звучало «тетя» и так странно «она тебе в старшие сестры годится».)
      Однажды женщины разглядывали на веранде платья. Старые красивые платья тетушки Марии – из хорошего довоенного материала, но вышедшие из моды – можно было переделать.
      – Погляди на это вечернее цвета морской волны! Парижский панбархат!
      Магда вздохнула:
      – Для этого нужна твоя царственная осанка!
      – Оставь! Твоя-то фигура чем плоха?
      – Я в нем буду вроде древесной лягушки.
      – Мал золотник, да дорог, – отпустил комплимент дядя Алекс.
      И мальчик вмешался:
      – Вас от земли видно.
      (Он хотел было добавить: «Но вы крепко в ней сидите», потому что неожиданно нашел точное сравнение для Магды: колышек. Да, выструганный из твердого дерева колышек. Чтобы разбить палатку, например. Но промолчал: долго объяснять, значит, не остроумно.) Вероятно, тогда он впервые увидел, как Магда смеется.
      Вообще-то он немного жалел о своем прежнем месте, где раньше обычно читал; не только из-за тени и аромата орехового дерева, но также из-за дяди Вальтера. Тот был немногословным, но ни капельки не угрюмым. Даже наоборот. Однажды, например, вернувшись с прогулки, мальчик поделился с ним своим наблюдением: когда он гуляет по лесу без ружья, то всегда видит сороку, птица подпускает его к себе совсем близко; но когда он с ружьем, исчезает не только сорока, она словно и других птиц предупреждает.
      – Может это быть?
      И дядя Вальтер, старый охотник, очень обстоятельно рассказал ему о сигналах тревоги у птиц и различных зверей, об их повадках и о способах выслеживания дичи. Он же предложил мальчику пойти в лес с палкой. И вот что любопытно: тот в течение нескольких дней проводил опыт с палкой и убедился, что это не игра его воображения, – сорока точно знала, когда он с ружьем, а когда с палкой.
      Он дал зарок непременно раздобыть хитрую птицу. А тетушка Мария обещала сварить удачливому охотнику хороший суп из добычи. Говорят, у сороки мяса мало, но суп из нее вкусный.
      Мальчик все больше убеждался, что придуманное им сравнение Магды с колышком удачно. Он попал в точку. Представить, например, как молодая женщина начинает делать гимнастику на берегу озера: ее округлые ноги вверху тесно соприкасаются друг с другом, линия от бедер до щиколоток плавная, вся фигура, как выточенная. Если смотреть со спины, округлость и «точеность», пожалуй, еще заметнее: дуга, намеченная мускулатурой ягодиц, начинается сразу на высоте бедер и плавно идет вниз.
      Стройность мускулистого тела гимнастки особенно поражала при взгляде сбоку. Явно из-за полной, красивой формы груди. И речи нет о том, что мальчик пристально рассматривал Магду, просто бывает иной раз взглянешь – и глаз сразу «запечатлевает» то, что увидел. Например, что у Магды – она мылась на камне в мокром купальнике – живот, как маленькая медная тарелка на вывеске парикмахера.
      Но вообще-то мальчик серьезно относился к жалобам молодой женщины на свою фигуру. Не надо забывать – то было время расцвета Марлен Дитрих и Греты Гарбо, тогда в моде были женщины с мальчишескими фигурами. А у Магды мальчишеским было только лицо, а фигура, как раз наоборот, очень женственная.
      – Почему вы не хотите немного поплавать? Вода такая чудесная!
      – Я плохо плаваю, не умею… А вдруг еще на ил наступишь…
      – Не наступите, пожалуйста, дайте мне руку, я помогу вам!
      Мальчик работал в воде ногами, подняв обе руки вверх. Магда колебалась. Она глянула на тетушку Марию, ища поддержки, пожилая женщина подбодрила ее:
      – Утонуть здесь ты не сможешь.
      – Давайте руку! – звал мальчик. – После гимнастики очень полезно поплавать!
      Опыт удался как нельзя лучше. Мальчик работал ногами, двигаясь спиной вперед почти в вертикальном положении, чтобы как можно лучше использовать маленькое водное пространство. Магда легла на воду и помогала ему мощными толчками ног; она была мотором в их паре. Они проплыли круг, и, когда вернулись, мальчик подхватил Магду, подбросил одним взмахом и поставил на «купальный камень».
      – Ну как, не пришлось наступать на ил?
      Молодая женщина, глубоко вздохнув, подтвердила:
      «И правда, очень хорошо». А его кольнул стыд: почему это не пришло ему в голову раньше, когда он бывал на озере с тетушкой Марией?
      – Тетушка Мария! Пожалуйста, спуститесь в воду! Но та лишь махнула рукой и рассмеялась.
      – На самом деле, Мария! – поддержала и Магда. – Попробуй, так освежает, совсем по-иному себя чувствуешь. Вода изумительная!
      – Плавайте, плавайте сами, не для меня это.
      – Но почему?
      – Оставь, право! И тяжела я, и плавать не могу, как ты.
      Видно, уговоры не были ей неприятны, но она не поддавалась на них. Надела халат, до обеда у нее еще много дел. А мальчик и Магда проплыли вместе еще несколько кругов. Они поняли, что просто держаться за руки ненадежно и утомляет, и перешли на так называемый «пожарный захват». Правда, теперь приходилось больше следить за синхронностью движений, чтобы не задевать друг друга ногами, но все же так было удобнее, четыре-пять кругов они проплыли, не чувствуя усталости, им казалось, они могут выдержать сколько угодно.
 
      Потом родители утверждали, что то лето «сотворило чудо» с мальчиком. Он возмужал, окреп, фигура у него – в последние годы он сильно вытянулся – стала пропорциональной, грудь расширилась, плечи раздались. Катара верхушек легких можно было теперь не бояться. Конечно, когда с тобой происходят такие изменения, сам ты их не замечаешь. И, быть может, тем летом все это совершилось бы и без горного воздуха.
      Потому что горный воздух сам по себе не панацея от всех бед. На эту мысль наводило и состояние дяди Вальтера. Мальчику по крайней мере казалось, что кожа больного за эти несколько недель не только не побелела, но даже потемнела; из-за мелких морщинок она была словно чешуйчатой и цветом напоминала латунь, покрытую налетом зелени. И опухоль сбоку на животе увеличилась: дядя Вальтер носил жилет с девятью пуговицами, и первое время – мальчик помнил – не застегивал его на три нижние пуговицы, а потом на пять. Из города ему привезли кресло на колесиках, теперь он не мог сделать, даже поддерживаемый с двух сторон, и нескольких шагов из комнаты к столу и от стола до орехового дерева. Хотя, возможно, все это – в том числе и расстегнутый жилет – служило лишь для удобства и более быстрого выздоровления. Может, изменившийся цвет лица – тоже хороший признак, действие лекарств? Мальчик не знал, в этом он не разбирался.
      С чердака сняли старый велосипед тетушки Марии. Он был в хорошем состоянии, следовало только сменить шины и, конечно, основательно почистить и смазать его. Велосипед нужен был Магде: а вдруг понадобится срочно куда-нибудь съездить? Но главным образом из-за утренних воскресных месс. Она не хотела постоянно их пропускать, а больного нельзя было оставлять одного надолго. Решили, что Магда с мальчиком будут ездить по нижней дороге в расположенное в долине село, где служат ранние мессы. Туда и обратно двадцать четыре километра; как только они вернутся, на обычную десятичасовую мессу в церквушке отправится супружеская чета.
      Мальчик выпросил у дяди Алекса новые подшипники к своему велосипеду. Понятно, рядом с красивой машиной Магды стыдно тарахтеть на таком скрипучем самокате. Он вызвался заменить подшипники и вообще следить за исправностью обеих машин.
      В то утро он закончил почти все дела, но – вот невезение! – с собственным велосипедом не управился. У него не было необходимых инструментов, и замена сломанных подшипников затянулась: после обеда работы оставалось еще на час. И он опаздывал на трехчасовой сеанс в кино. (В большом зале корчмы дважды в неделю показывали кинофильмы.)
      Он немного нервничал, понимая, что тетушка Мария обязательно спросит:
      – В душном автобусе? В такую жару? Почему бы тебе не закончить сначала, а потом не поехать на пятичасовой?
      За столом, когда все были в сборе, пришлось признаться, что у него назначена встреча. Разумеется, дядя Алекс тут же бросил:
      – Cherchez la femme. (Возможно, этим и ограничивались его познания во французском.)
      Слово за слово, пришлось все рассказать: они познакомились случайно на почте, оба посылали письма в Будапешт, девушка его пригласила, сегодня у них первое свидание; ему известно о ней лишь то, что она тоже учится в шестом классе гимназии и живет у каких-то Шютцев, возле «села». Зовут ее Клари. Из его рассказа тетушка Мария поняла, какие это Шютцы, но о девушке она ничего не знала и осталась в прежнем неведении. Да и вообще не нужно придавать этому значения, ведь и в другое время речь не раз заходила о том, чтобы Магда пошла с мальчиком.
      – Нельзя лишать себя всех развлечений!
      – Но Вальтер…
      – За Вальтером я присмотрю не хуже тебя, что бы ему ни понадобилось: как-никак я его сестра.
      – Но я помешаю молодежи.
      Это уже была шутка. Совесть у мальчика была чиста, и покраснел он только от смеха. Тетушка Мария заключила:
      – Словом, вот почему ты просил Гудруна выстирать и выгладить тебе длинные брюки и голубую рубашку.
      Но это было не так: он обратился с просьбой к Гудруну намного раньше.
      И девушка не казалась разочарованной из-за того, что юноша явился не один. Они посмотрели австрийский фильм – оперетту, выпили малинового сока на террасе и проводили Клари к Шютцам. (Те действительно жили всего в десяти минутах ходьбы от «села».) Из вежливости молодые люди и между собой разговаривали по-немецки, хотя больше всех говорила Магда. Клари не осмеливалась обращаться к ней на «ты», но и тетей все-таки не называла. Была она еще совсем девочкой, хрупкой, светловолосой, робкой, такой не дашь и пятнадцати. Домой они отправились пешком по верхней дороге. Дневную жару в хвойном лесу легче переносить, чем в автобусе. Мальчик нашел хорошую ореховую палку. Магде она не была нужна.
      – Оставь себе!
      Они долго шли молча, но потом все же выяснилось, о чем Магда думала:
      – Знаешь, мне кажется… как бы это сказать?… тебе нужна девушка другого типа.
      – Мне? – Он махнул рукой. – А почему?
      Магда продолжала:
      – И не то, что она малопривлекательна внешне… Ведь красивой ее, конечно, не назовешь. Хотя она и не безобразна. Пятнадцатилетняя девушка, если она следит за собой и прилично одевается, не может быть безобразной. Но… Ты не заметил?
      – Что?
      – Она ведь глупенькая! Ты такой интеллигентный и образованный…
      – Я интеллигентный?!
      – Оставь!.. Я, конечно, не говорю, что тебе нужен какой-то синий чулок в очках, но… Да, вот именно: рядом с тобой я представляю совсем другую девушку.
      Немного помолчав, он сказал, что смотрит на девушек «вовсе не с этой точки зрения». У него есть знакомые девушки, иногда он ходит с ними на танцы, на каток. Но влюблен еще никогда не был. И не влюбится. И вообще он готовится стать священником. Сначала Магда только недоверчиво улыбалась, но после этих слов просто расхохоталась.
      – Как же! Отпустят девчонки в священники молодого человека такой приятной наружности! – И без всякого перехода добавила: – Ты не пройдешь немножко вперед? Прости, но мне захотелось пи-пи. А тебе нет?
      – Я заходил в корчме.
      – Терпеть не могу общественные уборные.
      Он прошел вперед на порядочное расстояние. Вот еще: «приятной наружности»! Да что у нее, глаз нет? (С тех пор как он из мальчика стал превращаться в подростка, мать всегда снисходительно улыбалась, стоило ей взглянуть на него. Уж кто-кто, а мать всегда находит своего ребенка красивым!) Это «пи-пи» возбудило в нем странные смешанные чувства. Неодобрение (женщине так не полагается, правда, и женщина человек, но надо сдерживаться) и в то же время нечто вроде гордости: такая доверительность, если можно так сказать, интимность, хотя и несколько странный, а все-таки признак дружбы. Он смотрел на небо между деревьями, на равнину, видневшуюся сквозь редкий лес, и не хотел думать о том, что делает женщина, пока он ожидает ее, просто отогнал от себя мысли об этом.
      По дороге произошли еще два события. На повороте тропинки им навстречу выбежала огромная лохматая лиса. И первым побуждением мальчика было спрятаться за Магду, но в ту же минуту он сделал шаг вперед, чтобы заслонить ее. Магда шепнула:
      – Она на людей не нападает, боится.
      – Не двигайтесь, – сказал он, – а вдруг она бешеная?
      И с палкой в руке двинулся на лису. Лиса на мгновение застыла на месте, потом с быстротой молнии кинулась в лес и неслышно исчезла в нем – они даже шороха листьев не услышали.
      Дороги в хвойных лесах обычно тенистые, прохладные, но скользкие. Из-за опавших хвойных игл, еще не истлевших в рыхлый перегной, и из-за твердых корней, вылезающих из земли особенно в тех местах, где колеса телег и подошвы ботинок стерли их до гладкости. Магда поскользнулась на таком корне и упала. Сначала она оправила задравшуюся юбку, потом застонала от боли. К счастью, ударилась она не сильно, но мальчик все же заставил ее взять палку:
      – Если снова выскочит лиса, я заберу палку.
      Магда похромала немного, но потом все прошло, и они снова смеялись.
      А когда подошли к границе усадьбы, почти одновременно произнесли:
      – Поплаваем немного?
      У Магды на ноге остался небольшой синяк от падения, ни крови, ни ссадин не было. Купание и тут пойдет на пользу. Очень веселые, они вернулись домой.
      За ужином Магда рассказала, каким героем-рыцарем показал себя мальчик: отогнал громадную лису. Тетушку Марию, однако, интересовала Клари.
      – Ничего особенного ни внешне, ни внутренне, – заявила Магда.
      – Я не об этом, а вот скромная ли она, порядочная ли девушка?
      – Безусловно, скромная, порядочная. Какой ей еще быть? Но говорю вам – ничего особенного. По-моему, она ему не пара.
      И засмеялась, глядя на мальчика. Но тетушка Мария даже не улыбнулась.
      – Мальчику здесь трудно быть разборчивым, – сказала она, – если он хочет найти девушку, подходящую ему по возрасту.
      И они заговорили о другом.
 
      Совместное плавание стало своего рода ритуалом. А возможно, все каникулы были сплошным ритуалом. (Иногда обнаруживаешь, что каждый твой день, вся твоя жизнь, собственно говоря, один сплошной ритуал.) Складывается какой-то порядок, и нужно, чтобы все делалось так, как заведено: порядок он и есть порядок. Можно взглянуть на это и с другой стороны: в горной усадьбе, среди пожилых людей, жизнь пятнадцатилетнего подростка не изобилует событиями. И даже малейшее происшествие становится событием. Мало-помалу и для стороннего наблюдателя.
      – Поплаваем?
      В одиннадцать утра (дяде Вальтеру уже сделан первый укол, и обед приготовлен), в три часа дня (дядя Вальтер отдыхает в комнате), около шести вечера (дядя Алекс и тетушка Мария садятся побеседовать с дядей Вальтером) звучит это обращение, почти призыв. Мальчик приходит из лесу с закрытой книгой в руках. Магда опережает его:
      – Поплаваем?
      Но чаще все же зовет ее он; мальчик и не заметил, когда впервые обратился к ней по имени:
      – Магда! Поплаваем?
      Скосили ячмень, получив на два дня маленькую молотилку, пришлось спешить, работали все. Но бывали и перерывы. В один из таких перерывов мальчик, покрытый пылью с головы до пят, выпрямился и сильно потянулся, чтобы размяться. А дерзкий Гудрун, подражая его голосу и акценту, опередил:
      – Магда! Поплаваем?
      Все засмеялись, даже заезжий механик. Магда только показала им кончик языка; по дороге она сбросила с себя легкое ситцевое платье, под ним был купальник, и вошла в воду вслед за мальчиком.
      Стороннему наблюдателю их парное плавание могло показаться чем-то из ряда вон выходящим, просто неприличным! Безосновательное подозрение! Дно озера покрыто бодяком, илом; сама Магда одна не решалась плавать, а мальчик вежлив. И вода хороша, и плыть хорошо, да и приятно. Серьезно. Обостренное целомудрие подростка и близко к себе не подпускало никаких эротических мыслей. А о том, как скромно держалась Магда, вряд ли стоит упоминать. (Замужняя женщина, муж болен, она на десять лет старше мальчика, который к тому же гость родственников мужа!) Конечно, плаванье было приятно обоим, в сильную жару оно было самым главным событием дня. Проснувшись, мальчик готовился к нему, ждал одиннадцати часов. Понятно. И бывало – очень редко – колени их в воде случайно соприкасались. (Странное, щекочущее чувство, и приятное и тревожное одновременно.) Круглые, серые, теплые глаза, чуть выступающие из воды груди, небольшие водовороты, возникающие в глубине, когда бедра и маленькая «медная тарелка» скользят вперед. Но замечать это нельзя. Концентрируешь свое внимание на плаванье, собственных мощных взмахах и толчках.
      «Ритуал», «порядок», «событие»? Все равно: пусть будет стыдно тому, кто плохо подумает! Но кто думает плохо? Гудрун дурачится. Остальным кажется забавным, как он подражает голосу мальчика и копирует его скверное немецкое произношение.
      Сороку в конце концов он убил. Правда, пришлось пойти на хитрость. Утром мальчик заранее отнес ружье в лес, зарядил дробью, прислонил к листве куста, взвел затвор. Затем вернулся в усадьбу завтракать. Позднее с книгой в руке снова пошел в лес, уселся возле куста и сделал вид, будто читает. Птица вскоре принялась за свое обычное поддразнивание. (Мальчик на самом деле был уверен, что она его дразнит, когда у него нет при себе ружья.) Перелетала с ветки на ветку, то ближе, то дальше, но всегда неподалеку от него. Иногда садилась совсем близко, на соседнее дерево. Но стоило ему пошевелиться, отлетала.
      Нет, с этим пора кончать! Надо уловить какую-то закономерность в перелетах птицы, выстрелить он сможет лишь в том случае, если ружья не будет видно. Нужно расположиться с книгой на коленях, чтобы, не привлекая внимания, ухватить как раз под курком прикрытое ветвями ружье. Тогда получится настоящий выстрел Олд-шеттерхенда, если вообще получится. Переждать, не двигаясь, пока птица сделает круг-другой, и бдительность ее ослабнет. А когда она появится вновь на расстоянии выстрела, тотчас нажать курок! Ствол у мелкокалиберной винтовки гладкий, траектория пули довольно крутая, относит ее при выстреле немного влево. Одно неосторожное движение – и на сегодня конец охоте, а если он промахнется, быть может, на неделю, а то и навсегда с ней распрощается. В школе он был третьим по стрельбе. В глаза свои и руку верил, но дело еще и от птицы зависит. Или от везения.
      И оно свое сделало: пролетев высоко над ним, сорока вернулась на соседнее дерево. Одним движением он вскинул ружье на плечо и выстрелил. Птица камнем упала под дерево.
      А время между тем подходило к полудню, одиннадцатичасовое «поплаваем?» было пропущено. Выйдя из лесу, он увидел тетушку Марию и Магду уже у озера. Они обсыхали. И ссорились или только спорили, перебивая друг друга. Мальчику показалось, будто речь шла о нем, так как, заметив его, обе умолкли. Хотя, возможно, просто увидели в его руках добычу, которую он, торжествуя, показывал им. Магда обрадовалась, засмеялась, обращаясь к тетушке Марии:
      – Видишь, какой он еще ребенок! А тетушка Мария сказала:
      – Именно поэтому!
      И очень рассеянно отнеслась к его победе, хотя мальчик не преувеличивал, когда сказал:
      – Поверьте, мне гораздо легче было бы подстрелить косулю или кабана!
      Между тем он разделся и остался в купальных трусиках.
      – Поплаваем?
      В этот день он особенно упорно настаивал, чтобы тетушка Мария попробовала с ним вместе поплавать. Ведь это спорт, игра. И все время повторял, как чудесна вода, только об этом и говорил. В конце концов тетушка Мария довольно нетерпеливо оборвала его, собрала свои вещи и оставила их вдвоем.
      Даже птицу забыла в траве, быть может, нарочно. Ничего не вышло из супа, и дядя Алекс не отрезал ножки у сороки, за которые полагалось получить патроны. Мальчик отнес ее на кухню. Гудрун преспокойно выбросил дохлую птицу в мусорную яму.
      Да, в тот день все обитатели дома были в плохом настроении. После полудня к дяде Вальтеру пришел врач, осмотрел больного, потом домочадцы долго с ним советовались. Магда не показывалась. Во время ужина мальчик принялся подробно рассказывать о своей необыкновенной охоте, но его едва слушали. Он ушел в свою комнату писать письмо. Горькая тоска по дому охватила его. И вообще грусть. Вспомнилось, как давно не прижимала тетушка Мария его голову к своему костистому плечу. Как он одинок среди совсем чужих людей.
      Зря он убил сороку. Теперь даже ее нет.
      Но пятнадцатого августа наступил праздник вознесения Марии и храмовый праздник церквушки. Гудрун выстирал мальчику длинные брюки и синюю рубаху и выгладил их до хруста. Кроме Магды, все присутствовали на десятичасовой мессе. Мальчик представил Клари тетушке Марии и получил разрешение пойти в «село» после полудня: там будет настоящее гулянье – бал, балаганы, лотерея. Входной билет пять шиллингов. За обедом хозяевам дома и даже дяде Вальтеру очень долго пришлось уговаривать Магду пойти вместе с мальчиком. Тетушку Марию вдруг охватило беспокойство: на таких народных гуляньях никогда нельзя знать, что случится, многие напьются, начнут похваляться своей удалью, привяжутся еще к мальчику лишь потому, что он чужой. У нее ни минуты покоя не будет, если она отпустит его одного; охотнее всего она сама бы отправилась, да вот вены у нее на ногах вздулись, едва домой доплелась, непременно быть дождю.
      Конечно, все эти страхи пожилой женщины были только воображаемыми. В памяти у него день этот остался сказочным, незабываемым сном. Быть может, он слегка охмелел от медовой браги? Сельский пасечник поставил шатер и продавал в нем медовую брагу. Они и выпили на брудершафт. Магда – и это было справедливо – считала смешным, что она зовет обоих молодых людей на «ты», а они ее на «вы». Да, да, это все равно, что называть ее тетушкой. Итак, они выпили на брудершафт и все трое чмокнули друг друга в щеки липкими от медовой браги губами. (В то время еще не было совместного обучения. Девушки и юноши гимназисты называли друг друга на «вы». Мальчик и с Клари выпил на брудершафт.)
      Но голова могла закружиться и от колышущейся, танцующей, гудящей в трубы, кричащей огромной пестрой толпы. На гулянье публика съехалась из дальних районов, с хуторов, отстоявших от «села» на двадцать – тридцать километров. За корчмой с одной стороны большой поляны бесконечной вереницей выстроились двуколки, рессорные телеги, жилые фургоны балаганщиков, повозки торговцев, трехколесные велосипеды, ручные тачки, а больше всего обыкновенных крестьянских телег, мало отличавшихся от венгерских. Лошади – целый табун – были привязаны в лесу. Многие женщины прибыли в национальных костюмах, пестрых летних платьях, на парнях были надеты панталоны, вышитые жилетки, охотничьи доломаны с зелеными петлицами. Однако и в городской одежде пришло немало народу: пестрые ситцы, искусственный шелк с рисунком из крупных цветов, чесучовые костюмы. (На Клари бежевая юбка в складку из тропикала, белая шелковая блузка, на Магде пестрое шелковое платье колокольчиком книзу.)
      И никакой толкотни не было, лужайка громадная, просторная. Волнами прибывали большие группы людей, большинство их располагалось в тени на лесной опушке, и только возле балаганов толпился народ, а вообще-то добрых несколько тысяч прибывших разбрелось, рассыпалось по просторному лугу.
      И ни на минуту не смолкала музыка. Здесь, в корчме, играли гармонисты; на той стороне, в пивном шатре (но каком роскошном: с крашеной оградой, пестрыми воротами!), – оркестр смычковых; на этой – щипковых инструментов; перед церквушкой на естественной «эстраде» музыканты, одетые в какую-то форму, дули в медные духовые; в другом конце луга, под деревьями, старался оркестр пожарников. Из пяти по крайней мере четыре ансамбля все время играли. И не очень мешали друг другу. И это было даже как-то забавно и совсем не сбивало, а скорее еще больше завораживало. К тому же человеческие голоса, сливаясь, создавали такой однородный гул, что на фоне звучавшей музыки он казался чуть ли не тишиной. Ошеломляющей тишиной. Ее разрывал на куски треск одиночных ружейных выстрелов, когда в каком-нибудь тире попадали в главную цель: звуковую мишень, изображавшую козла, клоуна, черта или иную фигуру.
      Однако наиболее опьяняюще действовал сам этот праздник в честь окончания лета, словно остановившееся время, замершая на рубеже года природа. Еще стоит настоящее лето, оно еще здесь, на этой равнине, расположенной почти на тысяче метров над уровнем моря, еще чувствуется его жар. Но воздух уже разрежен, листья деревьев, чуть не до колен достигающая густая трава поблекли и испускают аромат сена и чабреца, аромат старинных бельевых комодов в комнатах аккуратных старушек.
      Когда они присаживались где-нибудь на траву или на мгновение валились в нее – на осемененной, сухой лужайке теперь не нужно было опасаться испачкать платье, – головы их кружились от этого печального аромата красоты и бренности всего живого.
      Они обошли по кругу аттракционы всех балаганщиков, купили целую кипу билетов благотворительной лотереи, и то и дело останавливались, чаще чтобы потанцевать под все оркестры по очереди. Если садились отдохнуть на траву, с удовольствием смотрели по сторонам, им приятно было вместе, втроем, просто помолчать. Затем снова шли танцевать. Лучше всех играл духовой оркестр возле церквушки, правда, главным образом вальсы и фоксмарши.
      Мальчик подозрительно оглядел себя. В этот момент он танцевал с Магдой.
      – Что с тобой?
      – Я вспотел. Наверное, от меня плохо пахнет.
      Женщина ласково, по-матерински притянула его к себе:
      – Глупый ребенок!.. Хочешь знать, чем от тебя пахнет, когда ты перегреваешься? Свежевыпеченным хлебом!
      У Магды была крепкая, гибкая талия, она легко приспосабливалась к партнеру, чутко улавливая его движения. Она была «колышком», а во время танца – пушинкой. У Клари, «зашнурованной» в юбку, талия едва ощущалась, но танцевала она тяжелее. Не слушалась партнера, часто сбивалась и с грустной улыбкой оправдывалась:
      – Это я с непривычки, через десять лет и я буду хорошо танцевать!
      Она пробыла с ними недолго, часов в шесть отыскала в пивном шатре Шюцев, даже лотереи не стала дожидаться. Пожав на прощание ему руку, шепнула по-венгерски:
      – Мог хотя бы поблагодарить за то, что оставляю вас вдвоем!
      Мальчик сначала не понял, что она имела в виду. А когда собрался что-то ответить, Клари была уже далеко.
      В лотерею они выиграли бутылку малинового сиропа и нелепую статуэтку танцовщицы из выкрашенного под бронзу гипса («оригинальное художественное произведение, пожертвованное добросердечной фрау…»). К тому времени начало смеркаться, и они отправились домой.
      Чтобы снова не произошло несчастного случая, мальчик протянул Магде руку. Они шли быстро, в ногу и, чтобы дорога не казалась длинной, распевали услышанные днем фоксмарши. Это были в основном модные песенки из фильмов – о матросской любви, о молодом гвардейце-лейтенанте, – пустоватые, однако ритмичные, веселые шлягеры, как раз им под настроение. Магда пела по-немецки, мальчик по-венгерски. Они шли и дурачились, подшучивали друг над другом. Трудно сказать, что забавного, например, они находили в споре о том, кто из них сегодня является телохранителем-гвардейцем другого? Этого не понять, если ты сам не охвачен таким же настроением. (Факт, что тетушка Мария доверила охранять мальчика Магде, но то, что в темнеющем лесу трусил не он, а Магда, тоже факт.) Чтобы не поскользнуться, они взялись под руки, это и привело в конце концов к новому «несчастному случаю». Мальчик хотел поменять уставшую руку и ударил бутылку с малиновым сиропом о статуэтку. Уже совсем стемнело, он не заметил, что Магда в это время тоже взяла в другую руку свою поклажу. Разбилось «оригинальное художественное произведение», это, правда, было только к счастью, не жаль и бутылки с сиропом, если бы он не брызнул Магде на платье и не оставил на юбке пятно величиной с ладонь.
      – Мое любимое летнее платье!.. Бежим, может, еще удастся замыть, пока пятно свежее!
      Осколки бутылки и статуэтки они закинули подальше от дороги. Вышли из лесу, вверху светила полная луна, в нескольких метрах под ними лежало озеро. Они сбежали по травянистому склону.
      – Сядь, повернись спиной, я сниму платье!
      Вечер был теплым. Магда встала на «купальный камень» замывать платье. Мальчик послушно сел спиной к озеру.
      – Но ведь я много раз видел тебя в купальнике!
      Женщина ответила не сразу. Она коротко рассмеялась.
      – Если б на мне сейчас был хотя бы купальник! На мой теперешний туалет хватило бы материала с носовой платок. Да еще с избытком!
      Смех ее был резким, как лунный свет. Мальчик склонил голову на колени, впился ногтями в ладони. Он думал о том, как им было хорошо, с какой дружеской непринужденностью прошли они, взявшись под руки, через лес.
      Когда он поднял голову, перед ним стояла одетая Магда, сверкающая, словно в сказочном сне. Она протянула ему руку, чтобы помочь встать. Малиновый сироп бесследно исчез с любимого платья.
 
      Начались дожди, предсказанные венами тетушки Марии. Они продолжались четыре дня, а на пятое утро вернулось лето в его чистом сиянии, но не такое жаркое – пришла пора бабьего лета.
      Ночь накануне была тяжелая, скверная. Они не заметили, что Лола возбуждена, что со всей округи сбежались кобели, и Гектор всю ночь гонял то их, то блудливую суку. На следующий день тетушка Мария подсыпала собакам бром в еду и, когда наступили сумерки, заперла каждую отдельно.
      В воскресенье мальчик поднялся рано: хотел к тому времени, когда они с Магдой отправятся в церковь, как следует почистить грязные велосипеды. Он решил заняться этим в хлеву. Дядю Алекса он застал там уже за делом. Но вскоре тот бросил уборку, подошел к нему и стал смотреть, как мальчик работает. И, словно давно дожидался случая, заговорил. Сначала смущенно, отрывисто бормоча, потом все смелее – еще никогда он не произносил столь длинной речи, – будто времена апокалипсиса настали!
      – Мне бы не хотелось, чтобы ты судил по тому, как… Бедняжка!.. Она действительно не такая… Как мужчина мужчине… поверь, она заслуживает сожаления… Да, да, и бережного отношения… В юности и я частенько… – Он махнул рукой. Начал ходить взад и вперед, но больше топтался на одном месте. – Иногда судят предвзято… и в данном случае определенно… Сорокалетний мужчина и двадцатилетняя девушка, к тому же фабрикант и бедная девушка… Да! Ну, не знаю, какая там бедность, не то что нищета, но… Мелкие служащие. Они всем пожертвовали, чтобы дать ей образование, но приданое… Словом, понимаешь… Так вот, это все неверно, об этом и речи нет!.. – Он вошел в раж. – Я говорю не потому, что она наша родственница. Она и не родственница вовсе. Это Вальтер родственник! Вот так и понимай! Несправедливо исходить из того, что разница в возрасте велика, а девушка бедная! Ты раньше не знал Вальтера, только теперь увидел. А что теперь? Он развалиной стал, бедняга, из-за этой… инфекции. Большего прожигателя жизни, чем он, я и не встречал! Он, правда, работал, много работал. Но и жил. За двоих. Да что там за двоих, за десятерых! Каждый вечер самые аристократические кабаре. И женщины, женщины! Даже после женитьбы. Мы думали, он, наконец, образумится, станет порядочным и в личной жизни. Деловым человеком он всегда был солидным. И отличным инженером. Что правда, то правда… Элегантный мужчина, остроумный, обаятельный, женщины к нему так и липли… Трудно представить, сколько выстрадала бедная Магда. Вальтер ведь даже не скрывал. А она… Добрая, хозяйственная, настоящая жена… Мы несколько раз вмешивались – Мария и я. Поэтому и охладели потом к Вальтеру… Тому, примерно, лет пять. Тогда казалось, все еще наладится, он оставит свое легкомыслие… А вернее, как говорит Мария, легкомыслие его оставит… И вот он заболел… Долгие месяцы, уже полгода… она всего лишь сиделка. Молодое создание, здоровое, молодое создание!
      Мальчик не знал, куда деваться, хотел сжаться в комочек, прикрыть лицо, ему было ужасно стыдно, у него даже спазмы в желудке начались. Стыдно не за себя. Главным образом за дядю Алекса. Что это? Что он тут плетет, за кого принимает Магду? И его! С ума он сошел? Напился? С раннего утра в нем «сок» бродит?!
      И весь мир показался ему вдруг злым и мрачно-враждебным: глупые шутки Гудруна, ехидное замечание Клари, недоверчивые, больше того, подозрительные взгляды тетушки Марии! А теперь еще и дядя Алекс! Значит, все они такие?!
      Воскресное благоговение сменилось в нем языческим неверием, страшной горечью.
      Магда катила впереди него по дороге в нижнее «село», подпрыгивая на ухабах, но надежно сидя в седле. Маленькие крепкие кулачки на широком руле; темно-зеленое легкое летнее платье отчетливо обрисовывало ее талию; голова с мальчишеской прической повязана шелковым платком, как подобает для церкви. Мальчик смотрел на знакомые – теперь как-то жалостно милые – затылок и шею. Страшная горечь постепенно растворилась, стала какой-то кисловато-сладкой. Подозрение возмутительно, да, возмутительно в отношении того, кого оно коснулось, чьи чистые, солнечные чувства задело. И все же! Значит, его больше не считают ребенком? Значит, можно предположить, что ему Магда… То есть нет!.. Что он Магде?… Нет, нет, конечно, нет, все это выдумки. Фантазия дяди Алекса или еще кого-то, все равно, выдумки! И даже в том случае…
      Они прислонили велосипеды к стене церкви. Он поспешил вперед, чтобы, как полагается, подать ей своей рукой святой воды. Пальцы Магды коснулись его пальцев. Лицо женщины было серьезным, прямые брови вырисовывались над маленькими от бессонницы глазами (вовсе и не такие они красивые!). Когда они сели рядышком на скамью, она шепнула:
      – Если любишь меня немножко, как доброго друга, помолись за дядю Вальтера! Чтобы он выздоровел. – Лицо ее сморщилось, стало чуть ли не старым и уродливым. – Он очень болен… Мы так несчастны!
      Воскресное благоговение вновь охватило душу мальчика. Он долго, очень сосредоточенно, с добрыми чувствами молился за дядю Вальтера, опустившись на колени рядом с Магдой. И успокоился.
 
      Это было после полудня. Томительный, душный воскресный день. В углу хлева, прикрыв глаза, дремал неподвижный Гектор. На веранде. в тени орехового дерева сидел дядя Вальтер. Возле него лежали газеты, книги. Он сидел немного боком из-за опухоли, повернувшись, как обычно, к озеру. Взгляд его остановился на поросшей кустарником долине, где сходились хребты двух холмов и откуда вытекал источник. Перед ним стоял кувшин с водой и стакан. (По его желанию вода всегда стояла на столе.) Остальные обитатели усадьбы находились в глубине темного дома.
      Мальчик пришел с озера один. Он не поздоровался – в этот день они уже видели друг друга, – заметил на столе кувшин.
      – Да ведь вода несвежая, стоялая, пузырится даже!
      Он опорожнил кувшин, понес его к колодцу. Долго накачивал, чтобы набрать воды посвежее. Запотелый кувшин поставил на стол. Хотелось сделать что-нибудь приятное, услужить как-то дяде Вальтеру. Ведь чем иным он мог ему помочь?!
      Ждал ли он чего-либо за свою услугу? Ради этого делал?
      Быть может, улыбки, лишь отсвета мелькнувшего взгляда. Но услышал только это «tanke», звонко-глухое короткое «tanke». Суховатое, произнесенное с какой-то легкой хрипотцой: такой звук издает треснувший фарфор. И увидел потемневшее желто-зеленое лицо, похожее на маску. И неподвижный взгляд, устремленный на поросшую кустарником долину.
      Его будто ударили. Что это, неужели и он тоже, и дядя Вальтер? Нужно что-то сказать, чтобы развязать, распутать это недоразумение! Нужно не объяснение, нет, нет: слова мудрого понимания, произнесенные спокойным, сдержанным тоном.
      Но какие слова?
      Он ничего не сказал. Не было между ними понимания, не было. Мальчик вошел в дом. Раненый. (Но резкой боли не чувствовал даже тогда. Да и откуда взяться этой боли? Просто ощущал рану.)
 
      Все это произошло в последнее воскресенье августа. Каникулы кончились, на следующий день он уезжал домой. Во время прощания, которое все сглаживает и разрешает, тетушка Мария поцеловала его, а Гудрун даже расплакался. Дядя Вальтер лежал в комнате. Магда уехала на велосипеде за лекарством, с ней мальчик простился еще в обед, пожав маленькую, сильную руку. (Лицо у нее было чужое, взгляд рассеянный: дяде Вальтеру ночью снова было плохо.) Дядя Алекс проводил его к поезду до Граца. (В Целлдемелке пересадка, рано утром он будет на Восточном вокзале).
      О своем благополучном прибытии мальчик известил тетушку Марию и дядю Алекса открыткой с изображением Цепного моста. К рождеству послал еще открытку, одновременно поздравив их с Новым годом. Ему ответили, поблагодарили и тоже пожелали всего доброго. В приписке сообщили, что дядя Вальтер еще в конце ноября умер.
      И ничего больше. Ничего.
      Даже с Клари он потом не виделся. И странно, как подумаешь, что будапештцы за долгие годы могли бы не раз встретиться, например, в шестом трамвае или на улице Ваци.
      И всю жизнь рана не заживала и терзала его самолюбие. Или совесть? (Ощущение было точно такое же!) Но почему? Почему?! Резкой боли он не чувствовал (даже в то время), никогда не чувствовал резкой боли. Но рана так и не заживала. За пятьдесят лет не зажила. И лишь через пятьдесят лет он нашел не объяснение, которое все развязывает, распутывает (почему не было простого понимания – непостижимо!) – нет, нет, это касалось не милого маленького «колышка», вновь одурманенного жизнью, солнечной молодостью подростка в синей рубашке, да нет же, не Магды, канувшей в вечность, будто выпавший волос или скатившаяся слеза, – а слова мудрого понимания, произнесенные спокойным, сдержанным тоном:
      – Дядя Вальтер, я тоже состарюсь и умру. И теперь этого уже не долго ждать.