Альбин Штюмер запрокинул голову и, прикрыв глаза, начал:
      – А теперь, мои дорогие друзья, разрешите осушить этот бокал за возвращение на родину нашего горячо любимого, дорогого друга и коллеги. – Он нетвердо стоял на ногах, чуть покачивался, да и по речи его чувствовалось, что он уже порядком выпил. Посмотрев на стол и медленно повертев в руке бокал, Штюмер продолжал:
      – Кровавый смерч военной грозы оторвал от нас нашего друга Йожи. Оставив пост, который на радость всем нам и ко всеобщему удовольствию граждан города занимал много лет, он отправился туда, куда призывал его долг. Да, дорогие друзья! – Штюмер повысил голос и обвел всех взглядом. Если бы не на редкость белесые ресницы да розовое мясистое лицо, взгляд его мог бы показаться почти угрожающим. – Да, дорогие друзья! Это не было ни бегством труса, ни даже простой осмотрительностью обывателя и буржуа. Поступок Йожефа Сирмаи продиктован был только долгом. Мы знаем Йожи с детских лет! – Штюмер поставил бокал и забарабанил костяшками пальцев по столу. Здорово наловчился ораторствовать Альбин Штюмер с тех пор, как его избрали председателем национального комитета! Вот и теперь: мог ли кто-нибудь ожидать, что услышит на этом ужине, в узком кругу друзей, такой тост?! Отбивая на столе дробь, Штюмер подчеркнул:
      – Только долг, ничто кроме долга!
      Голос его зазвучал глубже и проникновеннее:
      – И наш Йожи вернулся. Мы знали, что он вернется, ждали его возвращения на родину с теплотой и верностью настоящих друзей. Он вернулся и привез с собою из вверенных ему городом ценностей все, что только удалось спасти от варварского разрушения, вырвать из этого ада и бешеного разбоя. Он привез с собою запасной насос пожарной команды!..
      Некоторые присутствующие встретили эти слова возгласами одобрения.
      Альбин Штюмер обвел всех взглядом и снова повысил голос:
      – В наши дни этой вещи цены нет, дорогие друзья! Он привез домой также зубоврачебное кресло, сорок семь простынь, принадлежавших больнице, и… трудно перечислить все ценности, которые он вернул городу. Там, на далеком Западе, куда его забросил кровавый смерч войны…
      Фери Капринаи, сидевший на другом конце стола, коснулся коленом ноги Гитты.
      – Ей-богу умру! – шепнул он ей. – Не могу сдержать смеха!
      Гитта улыбнулась и тихонько шикнула на него.
      – Так что же вы делали до сих пор в Слазбурге? – спросил Фери. – Как жили?
      Отмахнувшись от вопроса, которого ей, видимо, не хотелось касаться, девушка продолжала смотреть на оратора, но вскоре, склонившись к уху молодого человека, зашептала:
      – Первое время проживали то, что захватили с собой. Позже… Только смотрите не проговоритесь моему отцу – убьет, если узнает, что я проболталась… Работали в гостинице. Мать – на кухне, отец… – девушка усмехнулась, – был швейцаром, и то потому, что знал языки. Представляете, как он выглядел в форме швейцара, в фуражке с надписью золотыми буквами…
      – А вы?
      – Была горничной в той же гостинице для офицеров союзнических войск…
      Альбин Штюмер закончил свою речь. И мгновенно сменил торжественный тон на приятельский:
      – Братец мой Йожи! Наконец-то ты снова здесь! – Он похлопал Сирмаи по спине. – Наконец-то ты снова с нами!
      Гости пили, провозглашали тосты. Деревенская девушка в широкой юбке, внимательно следившая за знаками, которые одними лишь глазами подавала ей хозяйка, собрала со стола остатки ужина, принесла чистые тарелки и слоеный пирог на блюде.
      – Слоеный пирог! Вот это да! Честное слово, давно уж не видели подобного! Скажите, уважаемая, где вы достали такую муку?
      – Привезли с собой. Это еще из запасов. Послать вашей супруге?
      – И это там можно свободно достать?
      – Конечно! Там все можно достать!
      – И сахар?
      Перегнувшись через стол к главному прокурору, хозяйка зашептала:
      – Там все можно достать. А какой там шоколад, какое масло – мы в жизни такого не ели! Что говорить, – американцы! Сами понимаете! Одним словом…
      Слева от Сирмаи сидел хлебозаводчик Гутхабер.
      – Поверь, Йожика… – начал он, отправляя в рот сразу два куска слоеного пирога с маком. Прожевав немного, он продолжал с набитым ртом: – Поверь, без тебя мы чувствовали себя здесь сиротами!
      – Пошел к черту! Ведь у вас одних только вице-бургомистров целых три! Да еще бургомистр! – засмеялся Сирмаи.
      Гутхабер принял его иронию всерьез.
      – Допустим, что с Имре Токачем еще можно договориться. Но у него же нет никаких полномочий! Да он и не может их иметь. Ты ведь знаешь, что это за человек!
      – И куда столько вице-бургомистров? Не понимаю!
      – По вице-бургомистру от каждой партии. Партия мелких хозяев, соцдемы, крестьянская – каждая потребовала себе этот пост, когда бургомистром стал коммунист.
      – Вот это уж мне совершенно непонятно! В нашем городе!.. Да ведь здесь никогда не было коммунистов!
      – А на кирпичном…
      – Ну, разве что на кирпичном… А где еще?
      – В сорок пятом, понимаешь ли, обстановка резко изменилась. Всюду были только они, только они и действовали. Остальные партии… – Он махнул рукой. – Не говоря уж о нас. Но теперь ты непременно вступишь в нашу партию, правда? И тогда у нас тоже будет представитель в городской управе…
      Хотя Альбин Штюмер был занят слоеным пирогом, этот разговор он не пропустил мимо ушей.
      – Нет уж! Не выйдет! Место Йожи – у нас. И только у нас!
      – Что ты мелешь! С каких это пор Йожи стал мелким хозяином? Может, ты считаешь хозяйством его два хольда виноградника?
      – Партия мелких сельских хозяев, сельхозрабочих и буржуа, дружище! Бур-жу-а!
      – А мы – буржуазно-демократическая партия, без всяких там мелких сельских хозяев и сельхозрабочих!
      – Чего вы шумите! Никуда я не вступлю. Не хочу ни с кем из вас ссориться.
      Теперь они начали атаковывать его сразу с двух сторон.
      Сирмаи повысил голос:
      – Проклятая привычка венгерских господ! Вместо того чтобы быть вместе, в одной связке, как хворостины в венике… Нет уж, увольте меня!
      Фери Капринаи с другого конца стола заметил:
      – Вот, вот! Верно говорит дядюшка Йожи! Именно – проклятая привычка венгерских господ!
      – А ты-то что?! Ты же сам в нашей партии! – оборвал его Штюмер.
      – Потому и вступил, что сейчас нужно усилить именно эту партию.
      – Об этом и речь идет!
      Но Сирмаи не сдавался.
      – Не хочу ни с кем из вас ссориться. Не для того я вернулся, чтобы распылять наши силы. Наоборот, их надо сплачивать, надо объединять вокруг себя всех, кого только возможно… А те, кто теперь разбрелись по партиям…
      Фери Капринаи снова шепнул Гитте:
      – Но вам, очевидно, было очень неловко? Интересно, заметили те офицеры, что они имеют дело со светской дамой, хотя она и служит горничной?
      Гитта махнула рукой.
      – Ах, да что там! Оставим это!.. – Но, встретившись с вопрошающим взглядом молодого человека, добавила: – Там все больше французы были! Конечно, вам этого не понять. Американцы – совсем другое. У них деньги. А иметь дело с французским офицером… – и презрительная улыбка скользнула по ее лицу. Она рассмеялась.
      Фери Капринаи слегка присвистнул.
      – Ну и классная же девочка получилась из вас, Гитта! Честное слово, эта прогулочка пошла вам на пользу. Серьезно, я еще сегодня после обеда хотел сказать вам об этом. Ваши движения, голос – все изменилось!
      – Что, подурнела?
      – Что вы! Наоборот!..
      Хозяйка дома поднялась из-за стола и пригласила гостей в соседнюю комнату. Мужчины, столпившись у двери, вежливо уступали друг другу дорогу. Альбин Штюмер с Гутхабером и главным прокурором, перебивая один другого, рассказывали Сирмаи городские новости.
      – Соцдемы сначала хотели заполучить себе место главного прокурора и готовили на эту роль адвоката Марковича…
      – Марковича? А как же ты, Кальман Халас?
      Главный прокурор рассмеялся.
      – Я всего лишь месяц как снова у дел. В августе прошлого года комиссия по чистке и проверке вынесла решение лишить меня места. Ты еще не знаешь, что здесь творилось. Однако народный суд отменил это решение.
      – Понимаю.
      – Семь месяцев в городе вообще не было главного прокурора.
      – Точно так же, как и главного санинспектора. Его функции выполнял заместитель. В общем, о чем говорить! До сих пор только тридцать семь решений комиссии по чистке и проверке были отменены народным судом. Теперь ты представляешь, что здесь было!
      Сирмаи покачал головой.
      – Сегодня утром я зашел в городскую управу, чтобы поприветствовать своих старых коллег. Новых лиц почти не видно – по существу, все остались на своих местах.
      – Если бы ты заглянул туда несколько месяцев назад, ты не узнал бы своей управы! Боже мой, сколько там было разных перемещений и увольнений!
      Гости с наслаждением вдыхали аромат крепкого черного кофе. Сирмаи из-под опущенных век наблюдал за всеми. Левой рукой он машинально приглаживал начинавшие уже седеть виски.
      – Ну, а как распределены полномочия? Ведь три вице-бургомистра…
      Альбин Штюмер махнул рукой. Гутхабер деланно засмеялся, тряся обвисшими щеками. Взяв двумя пухлыми пальцами чашечку с кофе и держа ее от себя на расстоянии, чтобы не капнуть на костюм, он произнес сквозь смех:
      – Ха-ха! Полно-мочия!
      Альбин Штюмер деловито откашлялся и начал:
      – Так вот, изволите ли видеть, между нами говоря, у них нет полномочий. Или, если сказать точнее, у них такие же полномочия, как у любого из референтов городской управы. Токач, например, занимается вопросами социального обеспечения.
      – И это все! – сказал Сирмаи, выразив на своем лице неподдельное удивление, и поставил чашку на стол. – Вице-бургомистр от соцдемов, по существу, заведует городским загсом, и не больше.
      – Тогда кто же… кто решает все вопросы?
      – Бургомистр Андришко. Общественные работы, промышленность, жилищные вопросы, налоги, коммунальные предприятия, кадры… Одним словом, все, все в его руках.
      Все замолчали. В наступившей вдруг тишине хозяйка на цыпочках вышла из комнаты.
      – Гм, – промолвил наконец Сирмаи. – Это уж слишком… Однако что же, собственно, за человек этот Андришко?
      – Я же говорил тебе. Работал механиком на кирпичном заводе. Из металлистов.
      Сирмаи презрительно улыбнулся.
      – The right man on the right place! Я думаю, что в рамках этой пословицы он и разбирается в делах.
      А Штюмер, Гутхабер и прокурор, стараясь перекричать друг друга, начали объяснять ему:
      – Ты, наверное, думаешь, что специальное образование и опыт теперь что-нибудь значат?! Ты здесь и кое-что похлеще встретишь. Знаешь, кем был в прошлом наш начальник полиции? Сапожником. А начальник политической полиции? Маляром! В общем, ты еще насмотришься чудес!
      Они чокались и, покрякивая, пили крепкую домашнюю водку. Сирмаи закурил сигарету и тут же нетерпеливо, с силой вытолкнул изо рта клуб дыма.
      – Три вице-бургомистра, которые ничего не решают… – Он задумался. – А теперь к ним подсядет еще четвертый… Ведь в конечном счете об этом и идет речь. Кем я был? Вице-бургомистром! Зато единственным! Я был настоящим заместителем бургомистра. Это совсем другое дело! И все же… – он говорил это больше для себя, не ожидая ответа собеседникоз.
      Потом заговорил Альбин Штюмер. И снова официальным тоном председателя национального комитета.
      – Заместитель бургомистра, – сказал он. – По существу, речь идет только об этом. Именно заместителем и был тогда вице-бургомистр.
      В этот момент Гутхабер, вернувшись из столовой с новой порцией слоеного пирога, стоя в дверях, заметил:
      – Точно! Заместителем бургомистра! Если бы ты мог все уладить с Андришкой, Альбин!
      – Нечего тут улаживать. Сделаем это в рабочем порядке – и все. Завтра же, на заседании национального комитета. Проведем его по персональному списку… И то, что ты, Йожи, беспартийный, даже лучше.
      – Тебя просто сам бог нам послал, Йожи, – вздохнул в дверях Гутхабер, стряхивая пальцами с лацканов пиджака крошки пирога. – Честное слово, сам бог послал тебя нам… А я вот все никак не могу забыть распоряжения бургомистра о ремонте крыш. Да от такого распоряжения все наши домовладельцы станут нищими! Подумать только! Теперь получается так: у кого есть дом, тот нищ. Это распоряжение грозит такими денежными штрафами, что волосы встают дыбом. Или система откупа общественных работ – полное самоуправство! А жилищный вопрос? Достаточно, чтобы этому Андриш-ке заблагорассудилось, – и в любую из квартир лучших, благороднейших семей города он вселяет голодранца с кучей его щенков… А кто знает, что еще у него на уме?… Все в его руках!
      Альбин Штюмер прикрыл глаза и поднял голову, как бы желая показать этим, что ничего не слышит, ничего не видит, – он полностью выключился из разговора. Пусть другие говорят (каждый сам с собою или с тем, кто его слушает). Он же бесстрастно, без всякого интереса воспринимает факты, только голые факты!
      «Неслыханная власть, несомненно! Беспрецедентная, неслыханная власть!..» – думал он.
      Бургомистр Мартон Андришко, сидя за письменным столом в своем кабинете, внимательно изучал документы, собранные в папке с делом часовщика Яноша Чика.
      Сам часовщик, худой, долговязый человек, изнывая, сидел напротив и прятал под стул длинные ноги, обутые в поношенные солдатские ботинки. Время от времени, желая увидеть, какую именно бумагу просматривает в этот момент бургомистр, он приподнимался на локтях и вытягивал свою длинную, с острым кадыком, шею.
      Мартон Андришко, прищурившись, молча читал. Он не был стар, только рано начал седеть. Его широкое скуластое лицо было моложавым и энергичным. Мозолистые руки с остро обрезанными ногтями спокойно лежали по обе стороны папки с документами. Он сидел неподвижно и наклонялся лишь для того, чтобы перевернуть страницу. На нем был цвета спелой сливы костюм в полоску, когда-то праздничный, а теперь ставший рабочим. Спереди пиджак уже морщил, но костюм всегда был аккуратно почищен и имел хороший вид. Когда-то, еще до войны, Андришко купил его в Париже.
      Мартон Андришко был шестым сыном в семье шаль-готарьянского забойщика После него родилось еще трое. На металлургическом заводе он приобрел специальность слесаря-механика, потом попал в Пешт, и больше ему уже не пришлось побывать дома. Из Шальго-тарьяна, кроме «акаюшего» диалекта, он ничего не вынес, да и акцент-то можно было заметить лишь тогда, когда Андришко горячился. Правда, это бывало довольно часто, так как он был вспыльчивым, хотя и быстро остывающим человеком, как, впрочем, большинство сильных и крепко скроенных людей. После падения советской республики его заключили в концентрационный лагерь, затем ему пришлось уехать за границу. Сначала он жил в Вене, потом в Париже. Девятнадцать лет проработал на заводах Рено. И все это время активно участвовал в венгерском революционном движении. Во время оккупации Франции немцами Андришко был снова арестован, а в 1942 году вместе с женой и дочерью его совершенно неожиданно отправили на родину, в Венгрию.
      Здесь он жил под надзором полиции, долго не мог найти себе работы, хотя военная промышленность остро нуждалась в квалифицированных рабочих. В этот город они приехали к одному из родственников жены. Сначала работали в его хозяйстве, и только в последние месяцы войны Андришко устроился механиком на кирпичный завод.
      – Н-да! – проговорил он, приводя в порядок бумаги, и устало вздохнул. Перелистав дело еще раз, он снова вернулся к первой странице и сказал: – С июля прошло уже восемь месяцев!
      Худой, оборванный человек с мольбой протянул к нему руки.
      – Вы только подумайте, господин бургомистр: жена больна, второй год не встает с постели, пятеро детей, и уже не маленькие… Всех нужно накормить, одеть, обуть… И все это на мне… Слова бы я не сказал, если б это помещение действительно нужно было бы Гутхаберу для пекарни. Но ведь оно ему, поверьте, вовсе не нужно. На улице Шаш он открыл булочную, в центре города у него еще два магазина, в Заречье он сдал свои лавки под жилье. А эту вообще не открывал с сорок пятого года…
      – Закрыта, говорите? Железные жалюзи и замок?
      – Так точно, закрыта. Поэтому я и пришел к вам. Но занять это помещение нельзя до решения министерства. Вернее, до нового решения, так как первое мое прошение там отклонили. Даже не знаю почему… Говорят, что господин Гутхабер это дело уладил с кем-то в министерстве. А я, признаюсь вам… только, пожалуйста, не сердитесь, я сказал, что заплачу ему, вот соберу кое-что и продам… Ведь мне же просто негде работать, вы же знаете, в каких условиях я живу!
      Мартон Андришко посмотрел в окно.
      На площади чернели голые деревья, в парке кое-где сохранились пятна снега. Напротив на большой вывеске магазина господина Виды рекламировалась колбаса «пик». От рекламы осталась половина – вторую половину унесла война.
      Вдруг бургомистр заговорил:
      – Так вот, господин Чик! Вы получите разрешение на занятие помещения. И сегодня же его займете…
      На лице измученного и исстрадавшегося человека появилась недоверчивая улыбка.
      – А как же с обжалованием в министерстве? Ведь господин Гутхабер сказал… До тех пор пока имеет силу…
      – Потом придет и решение министерства, и оно будет иметь силу. Но, не дожидаясь его, располагайтесь и начинайте работать. А тогда, если даже решение будет в пользу Гутхабера, пусть он сколько угодно добивается вашего выселения и ордера на занятие площади. – И Андришко потянулся за телефонной трубкой.
      В этот момент Чик неожиданно поднял руку.
      – Но, господин бургомистр…
      – Да, слушаю вас…
      – Я… Я же не состою в коммунистической партии… Я, изволите ли видеть…
      – А я и не спрашивал у вас партбилета! Верно? – И он улыбнулся, поймав радостный и благодарный взгляд часовщика.
      Беспокойство Чика было не напрасным. Через четверть часа после того, как с помощью полиции он занял помещение, Гутхабер явился в городскую управу. Он побежал прямо к Сирмаи.
      – Ну, знаешь, Йожи, такого еще не бывало… никогда не было!.. До сих пор я в какой-то степени верил, что в нашем государстве есть законность… Но чтобы такое! Вот, смотри! Черным по белому написано решение министерства – так? И, несмотря на это, он на основе решения нижестоящего органа, вынесенного еще в сентябре прошлого года, разрешил занять мое помещение! Ну, знаешь ли, такого, знаешь ли… Я… я просто не нахожу слов! У меня голова идет кругом! Если бы мне кто-нибудь рассказал… я не поверил бы!..
      Сирмаи с серьезным видом потянулся через стол.
      – Ну-ка, покажи! – И, посмотрев исполнительный лист и донесение полиции, вернул бумаги. – Сами его выбирали! – пожав плечами, хмуро сказал он.
      – Но послушай, Йожи!.. – вскочил Гутхабер в растерянности.
      Сирмаи отмахнулся:
      – Чего уж там! Ты считаешь это чем-то чрезвычайным? – Он закурил сигарету и уже другим тоном продолжал: – Я просмотрел несколько дел. Известная логика, несомненно, имеется в тех решениях и постановлениях, которые за это время издал бургомистр. Известная! – это слово он подчеркнул и, неожиданно повысив голос и показывая на документы в руках Гутхабера, не горячась и довольно сухо, пояснил: – Но совсем особая логика! Разве ты не видишь? Логика босяков!..
      Гутхабер все еще не мог прийти в себя от волнения.
      – А вот когда ты поглубже разберешься во всем…
      Не обратив внимания на его слова, Сирмаи продолжал:
      – Я просмотрел «Официальный бюллетень» за прошлые месяцы и кое-какие документы. И вижу, что с точки зрения законности здесь все гладко. Я не заметил ничего, что выходило бы за рамки прав, предоставленных бургомистру…
      – Но позволь, если бы ты знал…
      – Но ведь вы-то здесь были, в конце концов! Вы же – национальный комитет! Разве не так? Мне не его поведение непонятно, а ваше!
      – В октябре с трех моих домов на улице Фё полностью растащили черепицу…
      – Вот я и спрашиваю: вы-то где были?
      – …бургомистр издал распоряжение, которым под свою личную ответственность разрешал безвозмездно использовать черепицу с крыш разрушенных домов…
      – Не этого… не этого механика считаю я ответственным за сознательное и довольно хитрое нарушение целого ряда законов… Однако продолжай! Это уже интересно: средь бела дня растаскивать уцелевшую черепицу!
      – …для того, чтобы покрыть поврежденные крыши домов, годных для жилья. Он сказал, что тот, кто до наступления зимы…
      – А ну-ка, расскажи, расскажи подробнее! Я тебя слушаю. Это очень интересно!
 
      Служащий городской управы Руди Янчо свернул с улицы Фё на проспект Ракоци в тот самый момент, когда Гитта выходила из дверей магазина мод. Молодой человек с девичьим лицом и очень светлыми волосами густо покраснел, не смея тронуться с места. Гитта уже сделала движение, чтобы пройти мимо, но, заметив его беспомощность и какое-то детское замешательство, она, осененная внезапной мыслью, пошла прямо на него. Мило улыбаясь и уже издали протягивая ему руку, Гитта сказала:
      – Сервус, Руди!
      Молодой человек не сразу смог ответить на это приветствие и едва слышно прошептал:
      – Сервус…
      А Гитта щебетала. Не сводя глаз с Янчо, она улыбалась ему своей обворожительной улыбкой.
      – Ай-яй-яй! Вот, значит, как! Ты даже не рад! А если бы мы с тобой случайно не встретились? Ну, погоди же, вот я намылю тебе за это твою белобрысую голову! Эх, ты! Видишь, как я рада нашей встрече? Пойдем! Проводишь меня в салон, к барышням Петраши. Согласен? По дороге поговорим. Если хочешь, подождешь меня, а потом проводишь до дому. И, может, зайдешь к нам, хорошо? Нет, обязательно зайдешь! Ты что, разве не знал, что мы приехали? Только не лги!
      Молодой человек неуклюже потянулся к ее свертку.
      – Разреши, я тебе помогу.
      – Не надо! Это не мужское дело. Оставь!
      Некоторое время они шли молча. Глядя сбоку на молодого человека, Гитта время от времени кокетливо щурила глаза.
      – Итак?…
      Руди Янчо чуть отстал. Потупив голову, он сказал хриплым голосом:
      – Я знал, что ты уже дома. Три дня ждал, что ты… Но я словно… боялся… Даже очеяь боялся того…
      – Что такое? Может быть, я уже кому-нибудь нос откусила?
      И, запрокинув голову, Гитта звонко рассмеялась.
      – Нет, нет… Не то, Гитта!.. Перестань смеяться!
      – А почему бы мне и не посмеяться? Ха-ха! Если мне смешно! Может, мне уж и смеяться нельзя?
      Но, увидев серьезное и печальное лицо молодого человека, она изменила тон:
      – Ну хорошо, не буду, не буду. Честное слово, Руди, не буду! Не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал… Наоборот! Посмотри, какая я паинька, иду впереди тебя и тем самым облегчаю твое положение. В общем… Ты любишь ту девушку, не так ли?
      – Какую? Я не понимаю, о чем ты?…
      – Я всего три дня дома, но уже все знаю. Мир не без добрых людей, которые всегда спешат сообщить такие новости.
      – Однако…
      – Дочь нового бургомистра, некая Марта. Или как там ее зовут?
      – Магда.
      – Ах да, Магда! Я все путаю ее имя. Одним словом – да?
      – Гитта! Но ведь это совсем, совсем другое! Я даже не могу объяснить тебе…
      – И не нужно объяснять! К чему? «Совсем, совсем другое». Ну и прекрасно!
      Смущенный Янчо растерянно развел руками.
      – Мы с ней просто хорошие друзья. Серьезно, очень хорошие друзья…
      – Ха!
      – Эта девушка – интересный и очень… умный человек…
      – Та-ак!
      – Она не похожа на других… Да я и не смотрю на нее как на женщину. У меня даже в мыслях не было…
      – Вот оно что!.. Ну и…
      – Для меня открылся совсем иной мир, непохожий на тот, в котором мы жили до сих пор. Благодаря ей я, по сути дела, познал смысл этого нового мира.
      – Великолепно! Значит, ты уже познал его, этот смысл?! Ну что ж, как-нибудь и меня познакомишь с ним, хорошо?
      – Эта девушка с детских лет принимает участие в рабочем движении. Она очень много читала…
      – Как, она даже читать умеет? Восхитительно!
      – Она окончила партийную школу…
      – Что такое? Ах, да! Ну, и что ей поставили по истории партии?
      – Не язви! Она действительно мой хороший друг. Но не больше. И она не могла бы стать для меня большим, ведь…
      – Что ведь?…
      – Ведь ты хорошо знаешь, как… какие чувства у меня были к тебе…
      – Были?
      – Они и сейчас те же… И ты это знаешь!
      – Что? Откуда же мне это знать?
      – Гитта!
      Девушка сразу стала серьезной.
      – Да, ты говорил. Не раз говорил мне о своем чувстве… Но доказал ли ты чем-нибудь свою любовь? Говорить легко, и мужчины очень щедры на это. Это известно.
      – Не притворяйся, Гитта! Ты ведь знаешь… что у нас только официальной помолвки не хватало до свадьбы… И не делай вид, будто ты все забыла!
      Девушка остановилась, резко повернулась к нему и почти со злостью сказала:
      – Выходит, я притворяюсь? Здорово! Нечего сказать! Уж лучше бы ты не притворялся!
      – Я не притворяюсь и по-прежнему… Но ты так внезапно уехала, что мы даже не успели поговорить…
      – Русские не соблаговолили ждать, пока мы с тобой нежно простимся… И поэтому у меня не было времени даже отказаться от своего единственного обещания. Разве не так?
      – Но с тех пор… Могла же ты как-нибудь дать весточку о себе или…
      – Как? – почти крикнула Гитта.
      Некоторое время они молча шли рядом. Потом молодой человек тихо и робко заговорил:
      – А теперь, когда вы приехали… Я знаю, что у вас был прием. Вы приглашали служащих из управы.
      – Никого мы к себе не приглашали! Просто тот, кто сам чувствовал, что нужно прийти, пришел. И нечего злиться. – Ее тонкие брови сошлись у переносицы. – И вообще я попрошу тебя воздержаться от упреков в мой адрес… Тем более, что не успела я сойти с поезда, как мне уже рассказали про тебя и про твою девицу! Может, ты думал, что после этого я побегу за тобой? Соперничать с какой-то Андричек, или как там ее… Это было бы уж слишком…
      – Гитта! Ради бога!
      – Но ведь не бог же влюблен в Марту Андришко!
      – Гитта, ты рассуждаешь сейчас так… – И вдруг он коротко рассмеялся. – Я даже не знаю, как это объяснить, но, говоря по правде, я рад этому. Да, рад. Ведь я думал, что ты уже забыла все… И потому боялся показываться тебе на глаза, не смел прийти к вам…
      – А я ждала тебя.
      В этот момент они подошли к салону. Прощаясь, Гитта подала молодому человеку руку.
      – Я зайду с тобой и подожду тебя там, – сказал он.
      Пока Гитта примеряла за ширмой платье, Руди перелистывал старые иллюстрированные журналы и журналы мод. За ширмой слышался тихий воркующий говор, перешедший затем в шепот; потом вдруг раздался громкий смех. Вслед за этим из-за ширмы танцующей походкой вышла Гитта и повернулась на каблучках перед молодым человеком. На ней было темно-синее шерстяное платье, которое у талии она придерживала руками.
      – Я вижу, ты очень изголодался, бедняжка, за это время.
      За ширмой послышался смешок старшей из барышень Петраш. Руди с любопытством и удивлением посмотрел на Гитту, которая продолжала смеяться.
      – Разве не видишь? – и она, оттянув в талии платье, которое было ей слишком широко, сказала: – ты, видимо, решил, что если на твоем столе не хватает жира и мясца, то…
      Она снова рассмеялась. При этом в ее руках заколыхался кусок материи, который она раньше прижимала к талии.
      – Ты не догадываешься, кому принадлежит это платье?
      Смеясь, она посмотрела на удивленное лицо молодого человека.
      – Ну и не трудись! Это платье твоей симпатии. Я примерила его ради любопытства. – Осмотрев себя в чужом платье с головы до ног, она добавила: – Впрочем, вкус у нее неплохой. Гм… Хотя, конечно, и не такой уж тонкий. Я как-нибудь дам ей несколько советов.
      После примерки Гитта направилась домой. По пути она рассказывала Руди о Германии и о своей жизни за последние полтора года. Потом, как бы невзначай, спросила:
      – Ну, и дает что-нибудь эта «чистая дружба» твоей карьере? По правде говоря, я не вижу в ней прока. Насколько мне известно, ты все еще клерк. Ах, да! Ты же не был подмастерьем парикмахера, иначе наверняка стал бы уже советником!
      – Гитта, я прошу тебя… Ты ведь не знаешь положения дел и потому несправедлива.
      – Гм!.. Ну хорошо, мой дорогой, не сердись! Я просто не могла сдержать себя…
      Янчо рассказал о вынесенном ему дисциплинарном взыскании. Дело в том, что рабочим городских предприятий продовольствие, закупаемое в деревне, доставляли на пожарных машинах. Это было не совсем законно, однако в городе имелось три пожарных автомашины, и нужда заставила бургомистра разрешить это. Машинами ведал Янчо. Вскоре на двух шоферов поступила жалоба, что они не столько возят на этих машинах продукты для рабочих, сколько обделывают свои делишки и выполняют заказы частных лиц. Мошенничество подтвердилось при проверке на шоссе. В машине обнаружили вино, свинину и другие продукты. Янчо не чувствовал себя виновным, но от работы был отстранен, и против него тоже начали следствие.
      – Старик у нас – человек твердого характера, – объяснял он девушке. – Я верю, что со мной ничего не случится, потому что он очень справедливый человек. Достаточно сказать, что, зная о наших хороших отношениях с Магдой, он все же не отменил своего решения. Очень порядочный человек! Вот погоди, скоро все узнают его…
      Девушка, сохраняя внешне ледяное спокойствие, молчала.
      – Слушай, Гитта, – сказал Руди после паузы. – Я вижу, ты не одобряешь моей дружбы с Магдой. Поверь, что между нами нет ничего такого, что опошляло бы мои чувства к тебе… Но если хочешь, я не буду больше встречаться с ней…
      – Не думаешь ли ты, что я собираюсь вмешиваться в твои личные дела?
      – Но ведь… У тебя есть на это право. Я так смотрю на эти вещи, и мне хотелось бы, чтобы ты считала себя вправе… Я не хочу делать ничего, что тебе обидно…
      Девушка покачала головой, потом, чуть сдвинув брови, посмотрела перед собой и холодно сказала:
      – Но это действительно твое личное дело…
 
      К счастью, зима в том году не была суровой, она только очень затянулась. Природа словно понимала, что люди и без того терпят лишения, и мороз не слишком хватал за окоченевшие пальцы рук и ног. Но, что ни говори, зима есть зима, и она всегда берет свое.