Исследователи раннеяпонской поэзии Брауэр и Майнер отмечали, что до "Манъёсю" "стихотворение и поэт могли выжить лишь опосредованно - за счет приписывания (стихотворения.- А. М.) императору, божественному или мифологическому персонажу... Теперь такая атрибуция проводится по отношению к исторической фигуре, которая не обладает высоким общественным статусом... только потому, что она является превосходным поэтом" [Брауэр и Майнер, 1962, с. 95]. "Настоящий" фольклорный исполнитель может вносить изменения в текст исполняемого произведения, но делает это неосознанно, полагая, что он лишь воспроизводит текст, доставшийся ему от предков. "Бывают случаи, когда исполнитель что-то меняет в произведении, но удивлен и опечален, если собиратель указывает ему на изменения" [Богатырев, 1958, с. 236-237]. В эпоху "Манъёсю" мы наблюдаем обратное явление: даже при точном воспроизведении фольклорного текста его исполнителю приписываются авторские функции.
      Остановимся на примечаниях к стихам, заголовках, предисловиях и послесловиях, в изобилии имеющихся в тексте памятника. Проза является чрезвычайно значимым элементом стихотворения, несмотря на ее внешне подчиненную функцию. В дополнениях (назовем их так для краткости) к стихам может уточняться авторство и датировка, приводятся эмоциональные и житейские обстоятельства создания стихотворения. Из дополнений мы узнаем также некоторые подробности биографии поэта, хотя не личность создателя стоит в центре их внимания. Дополнения представляют собой прежде всего "биографию стихотворения", и в условиях незначительной дифференцированности стилевых различий между произведениями разных авторов они служат мощным средством индивидуализации поэзии. Не случайно поэтому, что таких дополнений к стихам Хитомаро имеется намного меньше, чем к произведениям поэтов, чье творчество несет больший отпечаток их личности (мы имеем в виду, в частности, Яманоуэ Окура и Отомо Якамоти, речь о которых еще впереди). Позднее достаточно обширные прозаические вставки станут общепринятыми, их "сцепление" с поэзией - более прочным, а соотношение поэтического и прозаического текстов - более равноправным. В результате в X в. окончательно выявляется очень "японский" литературный жанр - "ута моногатари" ("рассказы о стихах" (см., например, [Исэ моногатари, 1979; Ямато моногатари, 1982]), в которых прозаические повествования описывают обстоятельства создания того или иного стихотворения.
      В эпоху, о которой мы говорим, шло активное формирование средневековой интеллигенции. К ней относились две многочисленные группы грамотного населения: буддийские монахи и чиновничество. Большинство поэтов "Манъёсю" служили. Стихи, которые, по ставшему общепринятым определению Ки-но Цураюки (конец IX - X в.), "произрастают из сердца человеческого, словно из семени", не являлись в то время средством достижения материального благополучия. Японские чиновники слагали песни и получали за свою службу зерно и одежду. К числу таких чиновников принадлежал и Яманоуэ Окура. Для профессиональных поэтов время еще не настало.
      Яманоуэ Окура родился в Корее в 660 г. и был по происхождению корейцем. В это время участившихся контактов с материком японское государство имело там и "особые интересы". В 661-668 гг. на Корейский полуостров переправились три экспедиционных корпуса для помощи войскам Пэкче в их борьбе против вторжения объединенных армий Силла и Тан. Хотя численность японских войск была довольно значительной (в 661 г.- 5 тыс., а в 663 г.- 27 тыс. человек), после серии поражений корпус вернулся на родину, не снискав воинских лавров. Начиная с этого времени японские правители оставляют всякие попытки повлиять на события, происходящие на материке.
      После этого жестокого поражения выходец из Пэкче Окуни вместе со своим сыном Окура очутились в Японии. Классическое китайское образование, полученное Окура в семье, сослужило ему добрую службу в административной карьере - японское государство остро нуждалось в образованных кадрах для управления страной. Окура было суждено еще раз переплыть Восточно-Китайское море: в 701 г. он получил назначение в состав посольства, отправлявшегося в танский Китай. Однако к этому времени Окура сохранял с материком лишь литературные связи, а все помыслы его устремлялись к Ямато:
      Итак, друзья, скорей в страну Ямато,
      Туда, где сосны ждут на берегу!
      В заливе Мицу,
      Где я жил когда-то,
      О нас, наверно, память берегут!
      No 63, пер. А. Е. Глускиной
      После двухлетнего пребывания в Китае Окура возвратился на свою вторую родину и участвовал в важнейшем государственном деле - составлении официальной исторической хроники "Нихон сёки", законченной в 720 г. К этому времени Окура уже довольно далеко продвинулся по службе. В 714 г. ему был присвоен 5-й ранг - немаловажное достижение для японца в первом поколении.
      К VIII в. чиновничество уже весьма недвусмысленно отделяется от других социальных групп, обладая немалыми привилегиями, главнейшей из которых было освобождение от податей. Причем если чиновники с 8-го до 6-й ранг освобождались от податей только сами, то для чиновников более высоких рангов в категорию населения, не облагавшегося налогом, входили их отцы и сыновья (5-й и 4-й ранги), деды, отцы, братья, сыновья и внуки (3-й, 2-й и 1-й ранги). Словом, чиновничество было ясно маркировано как социальная группа, ответственная за сбор налогов, а не за их уплату.
      В Японии, как и в Китае, для того чтобы стать чиновником, требовалось сдать государственные экзамены. Однако в действительности эта система носила в Японии ограниченный характер, фактически распространяясь лишь на низшие ранги. А для чиновников начиная с 4-го ранга и выше существовала система "теневых рангов" ("онъи"), согласно которой их потомкам по достижении 21 года присваивались установленные ранги вне зависимости от их реальных знаний и заслуг. Так, скажем, сыновьям и внукам сановника 1-го ранга сразу жаловался 5-й ранг, что при ограниченности мест на государственной службе делало практически невозможным достижение сколько-нибудь значительных должностей для выходцев из низших общественных страт. Как показывают исследования японских ученых, для сыновей чиновника рангом ниже шестого было невозможно подняться выше 4-го ранга и соответствующих ему должностей.
      Подготовка бюрократии осуществлялась в школе чиновников (дайгакурё), созданной в 670 г., в которой изучались произведения конфуцианских классиков и математические сочинения. В 728 г. к ним были добавлены китайская литература и изучение законов. Число учеников составляло 400 человек, к учебе беспрепятственно допускались лишь лица, имевшие ранг не ниже 5-го, а также представители иммигрантских родов Ямато-но фуми и Кавати-но фуми. Чиновники 6-8-го рангов могли обучаться в школе лишь после специального разрешения, что также, разумеется, способствовало самовоспроизведению высшего чиновничества. Для подготовки мелких чиновников в 701 г. были организованы провинциальные школы с числом учащихся от 20 до 50 человек. Трудно переоценить культурное значение этого факта: у учеников воспитывался новый способ мышления при помощи упражнений в письменном языке, который создает ситуации, когда ученик вынужден оперировать не с предметами, а лишь с понятиями о них.
      Присвоение пятого ранга означало для Окура вхождение в высшие круги бюрократии. Чиновники, имевшие 5-й ранг и выше, попадают в записи официальных хроник, и им гарантируются высокие должности. Окура в 716 г. стал управителем земли Хоки (совр. преф. Тоттори).
      Вернувшийся через четыре года в столицу, Окура был назначен одним из семнадцати наставников будущего государя Сёму. (Впоследствии он снискал известность как ревностный покровитель буддизма.) Но не только воспитание царевича занимало помыслы Окура. У него оставалось время и для составления поэтической антологии "Руйдзю карин" ("Лес песен, распределенных по темам", текст не сохранился). Вскоре после воцарения Сёму, в 726 г., Окура отправился теперь уже на юг - управителем земли Тикудзэн (совр. преф. Фукуока) на острове Кюсю. Судьба вновь приблизила Окура к его исторической родине. В те времена Кюсю был основными воротами для торговли с Китаем и Кореей.
      Начиная с 728 г. непосредственным начальником Окура стал еще один прославленный поэт "Манъёсю" - Отомо Табито (он был назначен управителем административного округа Кюсю - Дадзайфу). Так складывался кружок поэтов и администраторов: для дальневосточной традиции вплоть до новейшего времени подобное совмещение вполне органично, ибо поэзия до сих пор является там составной частью стиля жизни. В Японии и сейчас издается более двух тысяч чисто поэтических журналов. Поэтический конкурс, традиционно проводящийся от имени императора по заранее объявленным темам, собирает громадное количество участников, среди которых - люди, давно оторвавшиеся от своей родины, и даже некоторые "татамизированные" европейцы.
      В семьях будущих чиновников вкус к изящной словесности прививался обычно с самого детства. Бережное отношение к литературной классике сначала китайской, а потом и своей, японской,- являлось мощнейшим фактором социальной, а впоследствии и национальной идентификации.
      В VIII в. светское общение никогда не обходилось без поэзии. В V свитке "Манъёсю" содержатся, например, 32 песни (No 815-846) о цветах сливы, сочиненные высокопоставленными чиновниками острова Кюсю во время визита в дом Отомо Табито. Цикл предваряет вступление, принадлежащее, вероятно, кисти самого Табито:
      "...Был прекрасный месяц ранней весны. Приятно было мягкое дуновение ветерка. Сливы раскрылись, словно покрытые белой пудрой красавицы, сидящие перед зеркалом. Орхидеи благоухали, словно пропитанные ароматом драгоценные женские пояса, украшенные жемчугом. А в час зари возле горных вершин проплывали белые облака, и сосны, покрытые легкой дымкой, слегка наклоняли зеленые верхушки, словно шелковые балдахины. В часы сумерек горные долины наполнялись туманом, и птицы, окутанные его тонким шелком, не могли найти дорогу в лесах...
      ...И вот, расположившись на земле под шелковым балдахином небес, мы придвинулись друг к другу и обменивались чарками с вином, забыв о "речах в глубине одной комнаты" и "распахнув ворот навстречу туману и дыму", мы всем сердцем почувствовали свободу и с радостью ощутили умиротворение.
      И если не обратиться к "садам литературы", то чем еще выразить нам свои чувства?
      В китайской поэзии уже есть собрание стихов об опадающих сливах. Чем же будет отличаться нынешнее от древнего? Тем, что мы должны воспеть прекрасные сливы этого сада, сложив японские короткие песни-танка" (пер. А. Е. Глускиной).
      Окура также присутствовал в доме Табито:
      Придет весна,
      И первыми цветут у дома моего
      Цветы душистой сливы...
      Ужель совсем один, любуясь ими,
      Я буду проводить весною дни?
      No 818, пер А. Е. Глускиной
      Но, несмотря на поэтические увлечения, которым предавались чиновники на Кюсю, местопребывание свое они воспринимали как временное - лишь столицу они считали достойной того, чтобы жить там постоянно. Только там, в Нара, возле правителя, жизнь обретала истинный смысл. Когда в 730 г. для Табито настало время возвращаться в столицу, Окура пожелал ему:
      Пусть длится
      Век твой вечно
      На земле,
      Пусть службу будешь ты нести
      И государя больше не покинешь.
      No 879
      А в следующих стихах Окура горько сетует на то, что за пять лет пребывания на далеком острове он успел забыть столичный нравы, и просит Отомо призвать его в Нара. Стихи Окура называются так: "Три песни, в которых пытаюсь высказать свои думы". Подобное название никогда не дал бы стихам Хитомаро - он, вероятно, и представить себе не мог, что его собственные мысли могут интересовать кого-либо.
      После отъезда Табито ждать возвращения в Нара Окура оставалось недолго - около года.
      Мы процитировали несколько танка, сочиненных Окура. Но он снискал себе известность совсем другими песнями. Это были нагаута, и тематика их совершенно уникальна для японской поэзии. Особенно славится его "Диалог бедняков" (No 892), где Окура выходит за пределы узкого круга своего ежедневного общения и повествует о печальной участи людей, обиженных судьбой, обделенных теплом, одеждой и едой. Стихотворение состоит из двух монологов, персонажи лишены личностных черт, и в их сетованиях слышен голос и самого Окура. Ибо бедняк реальный в те времена вряд ли мог находить утешение в сознании своей неповторимости, в том, что "нет другого - такого, как я".
      Стихи, которые сочиняли поэты "Манъёсю", не предназначались для абстрактного читателя - большинство из них имеют конкретного адресата. После "Диалога бедняков" следует такая приписка: "Почтительно преподносит с низким поклоном Яманоуэ Окура". Но кого осчастливил поэт - остается неизвестным.
      С точки зрения развития литературного мышления наибольший интерес представляет то, что Окура описывает в стихотворении не себя, а других людей, хотя еще и не решается сказать о персонаже "он". Но это "я" уже не совпадает с личностью поэта целиком. Применительно к стихотворению Окура можно говорить о "лирическом герое".
      Уникален и воспитательный элемент в поэзии Окура. Мы имеем в виду "Песню, посвященную обращению на истинный путь заблудшего сердца" (No 800), в которой Окура осуждает некоего человека, пренебрегавшего сыновним и отцовским долгом - несомненная дань дидактике конфуцианства. Впрочем, все социально окрашенные стихи Окура написаны под явным влиянием китайской поэзии. В Японии у Окура не было учителей, не нашлось и продолжателей. Японоязычная поэзия почти целиком сосредоточилась на лирике, оставив социальные стороны бытия иным жанрам словесности. Само творчество Окура получило настоящее признание лишь через тысячелетие - в эпоху сёгуната Токугава.
      Б'ольшая часть известных нам произведений Окура собрана в V свитке "Манъёсю", в котором представлены стихи, написанные во время пребывания на Кюсю (называвшемся тогда Цукуси). Сохранил их друг Отомо и Окура - Ёсида Ёроси. Тоскуя о своих друзьях, он писал:
      Какой далекой
      Кажешься ты мне,
      Страна Цукуси, от которой
      Нас отделяют тысячи слоев
      Плывущих белых облаков в небесной дали...
      No 866, пер. А. Е. Глускиной
      Ёроси начинал свою жизнь буддийским монахом, но по повелению государя Момму в 700 г. возвратился в мир, чтобы стать придворным врачевателем. Ёсида воспитал множество учеников, а сам дослужился до должности Главного придворного врачевателя. Его современники наверняка были благодарны ему за облегчение их страданий, а мы признательны ему прежде всего за то, что он сохранил стихи поэтов с Кюсю - так появился на свет V свиток "Манъёсю". Для культуры сбережение духовных ценностей означает почти так же много, как сотворение их: Окура писал всю жизнь, а до нас дошли лишь 75 его стихотворений:
      Отважным мужем ведь родился я,
      Ужель конец короткого пути
      Без славы,
      Что могла из уст в уста
      Из года в год, из века в век идти?
      No 978, пер. А. Е. Глускиной
      Поэт ошибался - его имя пережило уже двенадцать веков.
      Следуя хронологической логике нашего повествования, обратимся теперь к Отомо Якамоти - поэту, который считается основным составителем "Манъёсю" и одновременно самым плодовитым автором антологии. Его кисти принадлежат 479 песен, т. е. более одной десятой всего сборника.
      Наследственным занятием рода Отомо было военное дело. Вот как сам Якамоти восславил свой клан:
      Род Отомо - древний род,
      Предком чьих был славный бог
      Оокумэнуси он
      Назван был в те времена.
      И с древнейших этих пор
      Наш почтенный славный род
      Верною охраной был
      Государя своего.
      Клялся род Отомо так:
      "Если морем мы уйдем,
      Пусть поглотит море нас,
      Если мы горой уйдем,
      Пусть трава покроет нас.
      О великий государь,
      Мы умрем у ног твоих,
      Не оглянемся назад".
      И в стране те имена
      Рыцарей былых времен
      С древних пор
      До сей поры
      Славу светлую хранят,
      О которой говорят
      И другим передают
      Без конца
      Из века в век.
      No 4094, пер. А. Е. Глускиной
      Далее Якамоти утверждает, что и нынешнее поколение Отомо так же преданно несет службу у государя.
      Отец Якамоти, с которым уже знаком читатель, возглавлял обширный и мощный клан. Так что влиятельность Якамоти не шла ни в какое сравнение с положением Хитомаро и Окура. Когда Табито назначили в 728 г. главой Дадзайфу, его первенцу исполнилось десять лет. Через два года отец с сыном вернулись в Нара. Ребенку, видимо, запомнились поэты, окружавшие отца. И в память о них он написал "Шесть новых песен о цветах сливы, подражающих песням о цветах сливы, сложенным в свое время в Дадзайфу". Было среди них и такое:
      Зима прошла, и вслед за нею
      Пора весенняя на смену ей идет.
      Но, сливы нежные,
      Здесь нету больше друга,
      И оттого никто вас не сорвет.
      No 3901, пер. А. Е. Глускиной
      В отсутствие Табито род Фудзивара успел еще более упрочить свое влияние в столице, чем, разумеется, глава старинного рода Отомо никак не мог быть доволен. Оставшись без отца (он умер в 731 г.), Якамоти поступил в школу чиновников. Неизвестно, как сложилась бы его судьба при засилье Фудзивара, но страшная эпидемия чумы 737-738 гг. унесла жизни четырех представителей этого рода, которые могли в те времена претендовать на власть. Фудзивара оказались временно оттеснены, и место всесильного левого министра Фудзивара Мутимаро (680-737) занял Татибана Мороэ (684-757), а Якамоти стал одним из придворных государя Сёму.
      Круг придворных был узок, и Якамоти подружился со старшим сыном Мороэ - Нарамаро (721-757), вместе с которым они воспевали на пирах пурпурные листья клена. А со старшим Татибана по повелению государя Якамоти отдал поэтическую дань снегу. Якамоти сложил:
      О, сколько ни смотрю на белый снег,
      Летящий с неба так, что все сверкает
      Снаружи и внутри великого дворца,
      О, сколько ни гляжу и ни любуюсь
      Я мог бы любоваться без конца...
      No 3926, пер. А. Е. Глускиной
      Разнонаправленность мыслей сановника и чиновника средней руки сразу же бросается в глаза:
      Когда бы до седин таких же белых,
      Как этот белый снег,
      Я мог служить
      У государыни моей великой,
      Какой я был бы гордый человек!
      Л5 5922, пер. А. Е. Глускиной
      Ограниченность тем раннеяпонской поэзии поражает. В 704 г. Фудзивара Хироцугу поднял мятеж, в связи с чем царь Сёму предпринял путешествие в провинцию Исэ в сопровождении свиты, в которую входил и Якамоти. Стихотворение Якамоти, сочиненное в то время, ни словом не касается мятежа:
      Вот хижина
      Среди полей Кавагути.
      О, эти ночи,
      Когда тоскую
      По любимой.
      No 1029
      Стихи, однако, вовсе не свидетельствуют о безразличии Якамоти к судьбе государя, как это иногда полагают. Просто считалось, что политические перипетии - не дело японской поэзии.
      Тот, кто впервые прочел "Манъёсю", возможно, с некоторым раздражением отметит огромное количество топонимов, встречающихся в тексте. "В таких коротких стихах вряд ли есть смысл уделять столько места перечислению географических названии",- подумает раздосадованный читатель. Однако всему находится объяснение. Дело в том, что в "Манъёсю" переживания поэта, равно как и межличностные отношения, очень часто реализуются через "переживание пространства". Выше мы пытались выделить в творчестве Хитомаро и Окура специфические черты их поэзии. Если же говорить о главной теме "Манъёсю" вообще - это, безусловно, разлука: с родными местами, с друзьями, возлюбленными, родственниками. Именно физическое перемещение в пространстве ведет к изменению душевного статуса поэта и служит источником лирического драматизма. Радостное упоение жизнью и любовью в меньшей степени свойственно японской поэзии этого времени.
      Как отметил Б. Снелл, касаясь древнегреческой поэзии, "в выражении личных чувств и требований ранние лирики пытаются воспроизвести те эпизоды, в которых индивидуальность неожиданно вырывается из широкого потока жизни, когда она ощущает себя отделенной от вечнозеленого дерева всеобщего роста... Только эмоциональный разлад, вызванный несчастной любовью, является по-настоящему личным" [Снелл, 1953, с. 65]. Это положение хорошо применимо и к японской поэзии. Однако ситуация "несчастной любви" в прочтении японских поэтов чаще трактуется как физическое отделение от любимой в результате путешествия, нередко вынужденного - по делам службы или по повелению государя. Именно временное одиночество и изоляция от привычного мира служат одним из основных условий для проявления лирического чувства. Душевное одиночество обнажается лишь при пространственном перемещении. И если еще для Хитомаро путешествие, помимо горечи разлуки, было естественным поводом для любования природой и знакомства с новыми местами, то для поколения Якамоти оно - прежде всего разлука.
      Лирическая поэзия - первая по времени из известных нам форм монолога. Человеку современному для его произнесения вполне достаточно ощутить свою душевную обособленность, для которой окружающие его люди не могут служить решающей помехой. Но для поэта "Манъёсю" необходимым условием душевной обособленности служит лишь отделенность физическая. Однако монологам "Манъёсю" еще очень далеко до стихов современных поэтов, которые зачастую принимают форму "писем ни к кому". Они почти всегда имеют конкретного адресата и являются поэтому частью диалога. Путешествие, однако, может иметь и совсем иную поэтическую "сверхфункцию". Движение удаляет от привычного социума, но одновременно оно приближает к природе. Отсюда созерцательность раннеяпонской поэзии, создающая эффект слияния человека с природой. С точки зрения функциональной странничество, таким образом, приспособлено для выявления сокрытого в человеке душевного потенциала. Пространство японской поэзии поэтому с полным основанием может быть названо пространством лирическим.
      Основная часть песен "Манъёсю" написана во время прогулок, путешествий, службы в удаленных от родного дома местах. В условиях недостаточно разработанных средств лирического самовыражения топоним становится одним из основных способов, актуализирующих лирическую информацию. Места, где побывал поэт и которые он воспел или же просто упомянул, становятся вехами его жизненного пути и судьбы. В плаче Хитомаро о царевне Асука поется:
      Пусть же Асука-река,
      С именем которой здесь
      Имя связано ее,
      Будет тысячи веков
      Вечно воды свои лить...
      No 196, пер. А. Е. Глускиной
      География переплетается с любовью и становится ее необходимым атрибутом:
      Оттого ли, что дева любимая есть у меня,
      Которую, может быть, мне не придется увидеть,
      Как остров желанный, далекий тот - Авасима,
      Сном спокойным забыться я ныне не в силах,
      И о ней я все время тоскую в пути!
      No 3633, пер. А. Е. Глускиной
      Путешественнику вовсе не свойственно сетовать на трудности пути. Преодоление расстояния служит для поэта лишь поводом и одновременно условием для выражения своих чувств. Неизвестный нам автор после благополучно пережитого им шторма пишет:
      Месяц, плывущий ночами,
      Что черны, словно ягоды тута,
      Пусть скорее покажется в небе вечернем,
      Чтоб за множеством дальних морских островов
      Среди моря равнины широкой
      Я увидел места, где живет дорогая жена!
      No 3651, пер. А. Е. Глускиной
      И хотя китайская литература, оказавшая на японскую многостороннее влияние, предоставила, казалось бы, японцам множество сюжетов для стихотворческого осмысления, лишь один мотив прочно и органично вошел в генофонд японской поэзии. Мы имеем в виду цикл песен о Танабата, воспевающих несчастную любовь Волопаса и Ткачихи (Вега и Альтаир), которые разлучены Небесной Рекой (Млечный Путь) и могут встречаться только раз в году - 7-го дня 7-й луны. В "Манъёсю" около двухсот песен посвящено этой легенде:
      У Реки Небес,
      На разных берегах,
      Мы стоим исполнены тоски...
      О, хотя бы слово передать
      До того, пока приду к тебе!
      No 2011, пер. А. Е. Глускиной
      Любовная тоска, не опосредованная пространством, вызывает удивление:
      Нет, не ведало
      Сердце мое,
      Что так я стану тосковать,
      Хоть горы и реки
      Не встали между нами.
      No 601
      Пространственно-материальная метафора дороги универсальна. И смерть любимой - вечная разлука - также описывается Якамоти с ее помощью:
      Если б знал я, где лежит тот путь,
      По которому уйдешь ты от меня,
      Я заранее
      Заставы бы воздвиг,
      Чтобы только удержать тебя!
      No 468, пер. А. Е. Глускиной
      В стихах Якамоти представлен мотив разлуки с прекрасным и радостным миром. Но одиночество познается поэтом через разлуку - оно еще не стало естественным состоянием, до которого события внешнего мира не могут дотянуться:
      Жаворонки поют
      Возле жаркого солнца.
      Весна...
      А я один
      И оттого печален.
      No 4293
      В "Манъёсю" уже вполне различимо проглядывает ощущение жизни не столько как встречи, сколько как прощания. И мотив разлуки расстоянием начинает органично переходить в мотив непрочности мира: если жизнь есть движение, расставания с миром не избежать:
      С незапамятных времен,
      С той поры, как в мире есть
      Небо и земля,
      Говорят, передают,
      С давних пор из века в век,
      Что невечен этот мир,
      Бренный и пустой!
      И когда подымешь взор
      И оглянешь даль небес,
      Видишь, как меняет лик
      Даже светлая луна.
      No 4160, пер. А. Е. Глускиной
      Впоследствии острое осознание быстротечности бытия станет одним из основных мотивов японской поэзии. Обычно это объясняют влиянием буддизма. Однако, как нам представляется, никакие иноземные идеи, не имеющие основания в национальных устоях мировосприятия, не могут быть усвоены. Лишь там, где буддийские идеи получили соответствие с местными традиционными представлениями, это влияние оказывалось по-настоящему прочным.
      Якамоти за свою жизнь тоже пришлось немало путешествовать. В 746 г. он был назначен управителем провинции Эттю (совр. преф. Тояма):
      В дальней, как небесный свод,
      В стороне глухой велел
      Управлять страною мне
      Наш великий государь.
      И, приказу покорясь,
      Сразу тронулся я в путь.
      No 3957, пер А. Е Глускиной
      Вспомним, что в эпоху становления государственности периферия территории, подвластной японским правителям, представлялась областью, населенной чудовищами и зверями. Подобные характеристики периферийного пространства перестали быть актуальными во времена "Манъёсю" - они уступают место сетованиям на удаленность от центра государства - самого правителя, его двора, столицы - и пространство прочно ассоциируется с печалью.
      Покорность, с которой Якамоти воспринял повеление государя, не должна вызывать у читателя удивления. Устойчивое представление о поэте-вольнодумце, чьим идеалом является неограниченная свобода, сформировалось в европейской традиции лишь в эпоху романтизма. Для поэтов "Манъёсю" этот идеал был не просто чужд - его вообще не существовало. Самоуничижительные строки Хитомаро были абсолютно искренни и естественны:
      Мирно правящий страной
      Наш великий государь,
      Ты, что озаряешь высь,
      Солнца лучезарный сын!
      Режут свежую траву
      Здесь, в Каридзи, на полях,
      И, коней построив в ряд,
      На охоту едешь ты.
      А олени, чтя тебя,
      Пред тобой простерлись ниц,
      Даже птицы удзура
      Ползают у ног твоих,
      Словно те олени, мы,
      Чтя тебя, простерлись ниц.
      Словно птицы удзура,
      Ползаем у ног твоих.
      No 239, пер. А. Е. Глускиной
      Климат провинции Эттю считался суровым. Не привыкший к снежной и холодной зиме, Якамоти занемог, и печальные мысли овладели им.
      Последующие стихи Якамоти представляют собой некое подобие лирического дневника, во времена Хитомаро еще невозможного. По нему мы можем довольно подробно судить о том, как менялись настроения поэта - за два с небольшим месяца он написал тридцать два стихотворения. А возможно, и больше антология есть антология, даже если ее большую часть и составил сам Якамоти (и сделал он это, вероятно, по просьбе Татибана Мороэ как раз во время службы своей в Эттю). В начале болезни поэт слагает стихи, где преобладают горечь и отчаяние:
      О, ужели даже я,
      Грозный, словно шторм морской,
      Я, отважный, стойкий муж,
      Обречен теперь лежать,
      Распластавшимся,
      Без сил
      И лишь молча горевать?
      No 3962, пер. А. Е. Глускиной
      Вспоминая близких ему людей, Якамоти не забывает и о традиционных увеселениях аристократов на природе, без чего жизнь кажется ему пустой и ненужной:
      Весенние цветы в расцвете ныне,
      И, видно, слышен всюду аромат.
      О, если б силы мне,
      Чтоб мог я их сорвать
      И мог бы украшать себя цветами.
      No 3965, пер. А. Е. Глускиной
      Но вот 20-го дня 3-й луны, т. е. ровно через месяц после того, как он слег в постель, Якамоти уже мечтает о своей возлюбленной:
      По дороге я пойду
      К морю Оми
      И домой
      Поплыву к тебе скорей.
      No 3978, пер. А. Е. Глускиной
      А еще через день слагается ода горе Футагами и воспевается прогулка по озеру Фусэ:
      Мы не разойдемся, нет,
      Будем вместе много раз
      Приходить опять сюда,
      Будем вместе много раз
      Веселиться всей душой,
      Точно так же, как теперь,
      Сердцу милые друзья!
      No3991, пер А Е Глускиной
      Якамоти окончательно выздоровел - его болезнь оказалась не слишком тяжелой.
      В одном из последних стихотворений этого цикла мы, пожалуй, впервые в японской поэзии встречаем определение предназначения литератора. В оде, воспевающей гору Татияма, Якамоти пишет: