Я мрачно распаковывал свои вещи в клубе Первооткрывателей. Депрессия, охватившая меня накануне, когда я проснулся в своей каюте, не проходила.
      Похоже на воспоминания о кошмаре, подробности которого забыты, но который остается на самом пороге сознания.
      К этому добавились и другие раздражающие обстоятельства.
      Конечно, я не ожидал, что мое возвращение домой будет приветствовать специальная делегация мэрии. Но то, что ни Беннет, ни Ральстон меня не встретили, вызывало тревогу. Перед отплытием я написал им обоим и думал, что по крайней мере один из них встретит меня на пристани.
      Это мои ближайшие друзья, и меня часто забавляла некоторая странная враждебность между ними. Каждый из них привлекал другого, и в то же время они не одобряли друг друга. Мне казалось, что внутренне они даже ближе друг к другу, чем ко мне; они могли бы стать Дамоном и Финтием, если бы не осуждали так отношение к жизни другого; впрочем, может, они все же были Дамоном и Финтием, вопреки всему.
      Много столетий назад старина Эзоп сформулировал их различия в басне о стрекозе и муравье. Билл Беннет был муравьем. Серьезный трудолюбивый сын доктора Лайонела Беннета стал одним из пяти наиболее выдающихся специалистов современного цивилизованного мира по патологии мозга. Я подчеркиваю, что речь идет о современном и цивилизованном мире, потому что у меня есть доказательства: тот мир, который мы называем нецивилизованным, имеет гораздо больше таких экспертов, и у меня есть основания полагать, что древний мир в этом отношении обладал еще большими познаниями, чем современные миры, цивилизованный и нецивилизованный.
      Старший Беннет был одним из тех редких специалистов, которые больше думают о своей работе, чем о банковском счете. Прославленный, но небогатый Беннет-младший мой ровесник, ему тридцать пять. Я знал, что отец во многом опирался на сына. Я подозревал также, что в некоторых отношениях, особенно в изучении подсознания, сын превзошел отца, у него более гибкий, более открытый ум. Год назад Билл написал мне, что его отец умер и что он теперь работает ассистентом доктора Остина Лоуэлла, заняв место доктора Дэвида Брэйла, который недавно был убит упавшим подсвечником в частной больнице доктора Лоуэлла.
      Дик Ральстон – стрекоза. Наследник состояния такого огромного, что даже зубы депрессии смогли лишь слегка его поцарапать. Лучший образчик сына богача, впрочем, не видящий ни почета, ни радости, ни пользы и никаких других достоинств в работе. Беспечный, умный, щедрый, но, безусловно, первоклассный лентяй.
      А я выполнял компромиссную роль, служил мостом, на котором они встречались. У меня есть медицинский диплом, но есть и деньги, которые спасают от скучной практики. Достаточно, чтобы делать, что захочу, то есть бродить по всему земному шару с этнологическими исследованиями. Особенно в тех областях, которые мои медицинские и иные научные братья называют суевериями: колдовство, волшебство, вуду и прочее. В своих исследованиях я так же страстен, как Билл в своих.
      И он знал это.
      Дик, с другой стороны, приписывал мои странствия бродяжьему инстинкту, который я унаследовал от одного из своих бретонских предков, пирата, отплывшего из Сен-Мало и заслужившего кровавую репутацию в Новом мире. За что и был повешен. Мои необычные интересы он также приписывал тому обстоятельству, что среди моих предков были две ведьмы, сожженные в Бретани.
      Я для него был совершенно понятен.
      Занятия Билла он понимал гораздо меньше.
      Я мрачно размышлял, что хоть и отсутствовал три года, это слишком небольшое время, чтобы меня забыть. Но потом умудрился стряхнуть дурное настроение и посмеяться над собой. В конце концов они могли не получить мои письма, или у них были свидания, которые они не могли отменить, и каждый считал, что другой обязательно меня встретит.
      На кровати лежала газета – «Ивнинг Стар». За вчерашнее число. Мой взгляд остановился на заголовке. Я тут же перестал смеяться. Заголовок гласил: Наследник пяти миллионов кончает самоубийством Ричард Дж. Ральстон младший пускает пулю себе в голову
      Я прочел заметку.
      Ричард Дж. Ральстон младший, унаследовавший два года назад свыше пяти миллионов после смерти своего отца, владельца шахт, сегодня утром найден мертвым в своей постели на Парк Авеню 35642. Он выстрелил себе в голову и сразу умер. Пистолет лежал на полу, куда упал из его руки. Следователи установили, что на пистолете отпечатки пальцев только его владельца.
      Тело обнаружил дворецкий Джон Симпсон, который рассказал, что вошел в комнату, как обычно, в восемь часов. По состоянию тела доктор Пибоди, коронер, установил, что выстрел был произведен около трех часов, то есть примерно за пять часов до того, как Симпсон обнаружил тело.
      Три часа? У меня по спине поползли мурашки. Если учесть разницу между корабельным временем и временем Нью-Йорка, это именно тот момент, когда я проснулся в странной депрессии. Я продолжал читать.
      Если рассказ Симпсона правдив, а полиция не имеет оснований в этом сомневаться, самоубийство не было подготовлено заранее, а явилось результатом внезапного подавляющего импульса. Это предположение подкрепляет найденное письмо, которое Ральстон начал писать, но не закончил и разорвал. Обрывки найдены под столом в спальне, куда он их бросил. В письме говорится:
      Дорогой Билл,
      прости, но больше я не могу выдержать. Я хотел бы, чтобы ты считал это объективным, а не субъективным явлением, как бы невероятно это ни казалось. Если бы только здесь был Алан. Он знает больше…
      В этот момент Ральстон, очевидно, изменил свои намерения и разорвал письмо. Полиция хотела бы знать, кто такой Алан и и о чем он «знает больше». Она также надеется, что Билл, которому адресовано письмо, объявится. Нет никаких сомнений, что здесь мы действительно имеем дело с самоубийством, но, возможно, тот, кто что-то знает об «объективном, а не субъективном характере явления», прольет свет на мотивы этого самоубийства.
      В настоящий момент не известны причины, по которым мистер Ральстон покончил с жизнью. Его поверенные, известная фирма «Уинстон, Смит энд Уайт», заверили полицию, что состояние его в полном порядке, что никаких «осложнений» в жизни их клиента не было. Известно, что, в отличие от большинства сыновей богачей, Ральстон никогда не оказывался впутанным в скандалы.
      Это четвертый за последние три месяца случай самоубийства состоятельных людей примерно возраста Ральстона и такого же образа жизни. На самом деле обстоятельства самоубийства во всех четырех случаях настолько аналогичны, что полиция серьезно рассматривает возможность какого-то договора самоубийц.
      Первая из этих четырех смертей произошла 15 июля, когда Джон Марстон, всемирно известный игрок в поло, прострелил себе голову в спальне своего сельского дома в Локуст Уолли, Лонг Айленд. Причины этого самоубийства так и не выяснены. Подобно Ральстону, Марстон был холост. 6 августа тело Уолтера Сент-Клера Колхауна было найдено в его автомобиле вблизи Риверхеда, Лонг Айленд. Колхаун съехал с главной дороги, которая здесь по обеим сторонам заросла деревьями, на открытое поле и здесь пустил себе пулю в голову. Причина до сих пор не известна. Колхаун три года состоял в разводе. 21 августа Ричард Стентон, миллионер, яхтсмен и путешественник, выстрелил себе в голову на палубе собственной океанской яхты «Тринклу». Это произошло накануне намеченного им путешествия в Южную Америку.
      Я читал и читал… соображения по поводу договора о самоубийствах, предположительно вызванного скукой и болезненным стремлением к острым ощущениям… истории Марстона, Колхауна и Стентона… некролог Дика…
      Читал, почти не понимая прочитанное. но по-прежнему казалось, что этого не может быть.
      Нет никаких причин для самоубийства Дика. Во всем мире нет человека, который меньше был бы способен убить себя. Теория самоубийственного договора абсурдна, во всяком случае по отношению к Дику. Разумеется, Алан из письма – это я. А Билл – Беннет. Но что такое я знаю, отчего Дик хотел бы, чтобы я был с ним?
      Зазвонил телефон.
      – К вам доктор Беннет.
      Я сказал:
      – Пришлите его ко мне. – А про себя: «Слава Богу!»
      Вошел Билл. Он был бледен и изможден, как человек в тяжелых испытаниях, которые еще не миновали. В глазах его застыл ужас, будто он смотрел больше не на меня, а на то, что вызвало этот ужас. С отсутствующим видом он подал мне руку и сказал только:
      – Я рад, что ты вернулся, Алан.
      В другой руке я держал газету. Он взял ее, взглянул на число. И сказал:
      – Вчерашняя. Ну, здесь все. Все, что знает полиция.
      Прозвучало это странно. Я спросил:
      – Ты хочешь сказать, что знаешь еще кое-что?
      Ответ показался мне уклончивым.
      – О, у них все факты. Дик прострелил себе голову. И они правы, когда связывают все эти смерти…
      Я спросил:
      – Что ты знаешь такого, чего не знает полиция, Билл?
      Он ответил:
      – Что Дик был убит!
      Я удивленно смотрел на него.
      – Но если он пустил пулю себе в голову…
      – Твое удивление понятно. И все-таки: я знаю, что Дик выстрелил в себя, и в то же время знаю, что он был убит.
      Он сел на кровать, сказал:
      – Мне нужно выпить.
      Я достал бутылку шотландского виски, которое клубный слуга заботливо принес в качестве приветствия по поводу моего возвращения. Он налил себе большую порцию. Повторил:
      – Я рад, что ты вернулся! Нас ждет тяжелая работа, Алан!
      Я налил и себе; спросил:
      – Какая работа? Найти убийцу Дика?
      Он ответил:
      – Да. Но больше. Прекратить убийства.
      Я снова налил ему и себе. Сказал:
      – Перестань ходить вокруг да около и расскажи мне, в чем дело.
      Он задумчиво посмотрел на меня и негромко ответил:
      – Нет, Алан. Еще нет. – Поставил стакан. – Предположим, ты открыл нового возбудителя болезни, неизвестный микроб – или считаешь, что открыл. Ты изучал его и отметил его особенности. Предположим, ты хочешь, чтобы кто-нибудь проверил твои выводы. Что ты сделаешь: сообщишь ему сразу все свои данные и попросишь его взглянуть в микроскоп, чтобы подтвердить их? Или просто дашь самые общие сведения и предложишь посмотреть в микроскоп и обнаружить самому?
      – Конечно, общие сведения – и пусть смотрит сам.
      – Точно. Ну, я считаю, что нашел такого нового возбудителя, вернее, очень старого, хотя у него нет ничего общего с микробами. Но больше я тебе ничего не скажу, пока ты сам не посмотришь в микроскоп. Не хочу, чтобы мое мнение воздействовало на твое. Пошли за газетой.
      Я позвонил и попросил принести свежий номер «Сан». Билл взял его. Просмотрел первую полосу, потом стал перелистывать газету, пока не нашел то, что ищет.
      – Случай Дика переместился с первой полосы на пятую, – сказал он. – Вот. Прочти первые несколько абзацев, остальное – пересказ уже известного и праздные соображения. Очень праздные.
      Я стал читать.
      Доктор Уильям Беннет, известный специалист в области мозга и ассистент знаменитого медика доктора Остина Лоуэлла, сегодня утром пришел в полицию и заявил, что он и есть Билл из неоконченного письма, найденного в спальне Ричарда Дж. Ральстона младшего, после того как тот вчера утром совершил самоубийство.
      Доктор Беннет заявил, что письмо, несомненно, адресовалось ему, что мистер Ральстон один из его старейших друзей и недавно консультировался с ним по поводу того, что можно в общих чертах назвать бессонницей и дурными снами. Накануне вечером мистер Ральстон обедал в гостях у доктора Беннета. Доктор хотел, чтобы мистер Ральстон провел ночь у него, тот вначале согласился, но потом передумал и отправился спать домой. Именно это он имеет в виду в начальной фразе своего письма. Профессиональный долг заставляет доктора Беннета воздержаться от дальнейшего описания симптомов болезни мистера Ральстона. Когда его спросили, можно ли объяснить самоубийство Ральстона состоянием его психики, доктор Беннет осторожно ответил, что самоубийство всегда объясняется состоянием психики.
      Несмотря на всю растерянность и горе, я не мог улыбнуться этим строкам.
      Доктор Беннет заявил, что Алан, который упоминается в письме, это доктор Алан Карнак, также старый друг мистера Ральстона, который сегодня возвращается в Нью-Йорк после трехлетнего пребывания в Северной Африке. Доктор Карнак хорошо известен в научных кругах своими этнологическими исследованиями. Доктор Беннет сказал, что мистер Ральстон считал: некоторые симптомы его болезни могут быть объяснены доктором Карнаком, который хорошо знает умственные заболевания примитивных народов.
      – А теперь главное, – сказал Беннет и указал на следующий абзац.
      После визита в полицию доктор Беннет ответил на вопросы репортеров, но не смог сообщить никаких новых сведений. Он сказал, что за две недели до смерти мистер Ральстон снял со своих счетов большие суммы и неизвестно, что стало с этими деньгами. Похоже, он тут же пожалел о сказанном, заявив, что это не имеет отношения к самоубийству мистера Ральстона. Он неохотно признал, однако, что речь может идти более чем о ста тысячах долларов и что полиция занимается этим обстоятельством.
      Я сказал:
      – Похоже на шантаж.
      Он ответил:
      – Никаких доказательств. Но тут передано все, что я сказал полиции и репортерам.
      – Репортеры скоро будут здесь, Алан. И полиция. Я ухожу. Ты меня не видел. Не имеешь ни малейшего представления о происходящем. Больше года ничего не слышал о Ральстоне. Скажи им, что когда свяжешься со мной, может, что-то сможешь добавить. А сейчас – ты ничего не знаешь. И это правда – ты действительно ничего не знаешь. Держись этого.
      И он пошел к двери. Я сказал:
      – Минутку, Билл. Но что скрывается за всем, что я прочитал?
      Он ответил:
      – Это тщательно замаскированная приманка.
      – А кто на нее должен клюнуть?
      – Убийца Дика.
      Он повернулся к двери.
      – И еще кое-кто совсем в твоем вкусе. Ведьма.
      И закрыл за собой дверь.

      Вскоре после ухода Билла меня посетил представитель полиции. Было очевидно, что он считает свое посещение пустой формальностью. Вопросы его были поверхностными, и он не спрашивал, виделся ли я с Беннетом. Я угостил его скотчем, и он расслабился. Сказал:
      – Не одно, так другое. Если у тебя нет денег, загоняешь себя насмерть, добывая их. А если есть, все время кто-то старается тебя ограбить. Или свихнешься, как этот бедняга, и тогда что толку от твоих денег? Я слышал, этот Ральстон был неплохой парень.
      Я согласился. Он выпил еще и ушел.
      Потом пришли три репортера: один из «Сити Ньюс», двое из вечерних газет. Они задали несколько вопросов о Дике, но больше их интересовали мои путешествия. Я почувствовал облегчение, послал за второй бутылкой скотча и рассказал им несколько историй о волшебных зеркалах женщин Риффа, которые считают, что в определенное время и при определенных условиях могут захватить отражения тех, кого любят или ненавидят, и тем самым распоряжаться их душами.
      Репортер из «Сити Ньюс» сказал, что если бы риффские женщины обучили его своему искусству, он смог бы завладеть душами всех изготовителей зеркал в Америке, помочь им выйти из депрессии и тем самым разбогатеть. Остальные двое мрачно признали, что знают издателей, чьи отражения они готовы хоть сейчас поймать.
      Я рассмеялся и сказал, что лучше пригласить одного-двух старинных болгарских каменщиков. Нужно заманить издателя, дать каменщику возможность измерить с помощью веревки его тень. После этого каменщик положит веревку в ящичек, который замурует в стене. Через сорок дней издатель умрет, а его душа будет сидеть в ящике рядом с веревкой.
      Один из репортеров мрачно заметил, что сорок дней – слишком долго для человека, которого он имеет в виду. А другой с обезоруживающей наивностью спросил, верю ли я, что подобные вещи возможны. Я ответил, что если человек убежден, что в определенный день он умрет, он в этот день и умрет. Не потому, что тень его измерили веревкой, а веревку замуровали, а потому, что верит, что это его убьет. Это просто внушение, самогипноз. Подобно этому кахуна, колдуны южных морей, предсказывают смерть человека, и этот человек умирает, конечно, если знает, что кахуна предсказал его смерть.
      Мне нужно было подумать раньше. В газетах лишь несколько строк было посвящено тому, что я отвечал на вопросы полиции и не смог пролить какой-либо свет на самоубийство Ральстона. Но в газете наивного репортера была специальная статья.
      «Хотите избавиться от своих врагов? Раздобудьте волшебное зеркало риффских женщин или пригласите болгарского каменщика. Доктор Алан Карнак, известный исследователь, рассказывает, как отделаться от тех, кто вам не нравится. Но сначала вы должны убедить их, что можете это сделать», – гласили заголовки.
      Неплохая статья, хотя временами я начинал браниться. Я перечитал ее и рассмеялся. В конце концов я сам в этом виноват. Прозвонил телефон, меня вызывал Билл. Он неожиданно спросил:
      – Как тебе пришло в голову разговаривать с репортерами о тенях?
      Он нервничал. Я сказал:
      – Да никак. А почему бы мне не поговорить с ними о тенях?
      Какое-то время он молчал. Потом спросил:
      – Ничего не направило тебя на эту тему? Никто не предложил ее?
      – Все страньше и страньше, как говаривала Алиса. Нет, Билл, я сам поднял эту тему. И никакая тень не нашептывала мне на ухо…
      Он резко прервал:
      – Не говори так!
      Теперь я действительно удивился, потому что в голосе Билла звучал страх.
      – Да никакой причины не было. Просто так получилось, – повторил я. – А в чем дело, Билл?
      – Неважно. – Я еще больше удивился облегчению в его голосе. Он быстро сменил тему. – Завтра похороны Дика. Увидимся там.
      Единственная вещь, которую меня не заставят и не убедят сделать, – это присутствовать на похоронах друга. Если с похоронами не связаны какие-нибудь интересные и незнакомые мне обряды, они бессмысленны. Я хочу помнить друзей живыми, энергичными, проворными. Картина гроба заслоняет это все, и я теряю друзей. По-моему, животные в этом смысле поступают мудрее. Они прячутся и умирают. Билл знает, что я об этом думаю, поэтому я ответил:
      – Там мы с тобой не увидимся. – И чтобы пресечь спор, спросил:
      – Кто-нибудь клюнул на твою приманку?
      – И да и нет. Не настоящая поклевка, как я надеялся, но внимание с совершенно неожиданных направлений. После того как я ушел от тебя, позвонил поверенный Дика и спросил, что мне известно о взятых Диком деньгах. Он рассказал, что они пытаются установить, что с ними сделал Дик, но не могут. Он мне не поверил, конечно, когда я ответил, что ничего не знаю; что у меня только смутные подозрения. Я его не виню. Сегодня утром позвонил душеприказчик Стентона и задал тот же вопрос. Сказал, что перед смертью Стентон снимал значительные суммы, и они не могут установить их местонахождение.
      Я свистнул.
      – Странно. А как насчет Колхауна и Марстона? Если у них то же самое, то начинает попахивать.
      – Пытаюсь установить, – ответил он. – До свидания…
      – Минутку, Билл, – сказал я. – Я умею ждать и все такое. Но меня мучает любопытство. Когда мы с тобой увидимся и что мне до того времени делать?
      Ответил он таким серьезным голосом, какой я у него не слышал.
      – Алан, ничего не делай, пока я не выложу перед тобой карты. Не хочу сейчас ничего объяснять, но поверь, у меня убедительные доводы. Скажу тебе только одно. Твое интервью – это еще одна приманка, и мне кажется, она еще лучше моей.
      Это было во вторник. Естественно, я был крайне удивлен и возбужден. Настолько, что если бы кто угодно, кроме Билла, попросил меня сидеть спокойно и ничего не предпринимать, я бы страшно рассердился. Но Билл знает, что делает, я был уверен в этом. Поэтому я ждал.
      В среду похоронили Дика. Я просматривал свои записи и начал первую главу книги о марокканских колдунах. В четверг вечером позвонил Билл.
      – Завтра вечером у доктора Лоуэлла небольшой прием, – сказал он. – Доктор де Керадель с дочерью. Я хочу, чтобы ты пришел. Обещаю, будет интересно.
      Де Керадель? Знакомое имя.
      – Кто это? – спросил я.
      – Рене де Керадель, французский психиатр. Ты, наверно, читал его…
      – Да, конечно, – прервал я. – Он продолжил эксперименты Шарко по гипнозу в больнице «Сальпетриер». Начал там, где Шарко остановился. Несколько лет назад при неясных обстоятельствах покинул «Сальпетриер». То ли пациенты умерли, то ли он применял слишком неортодоксальные методы.
      – Это он.
      Я сказал:
      – Буду. Мне интересно с ним встретиться.
      – Хорошо, – сказал Билл. – Обед в семь тридцать. Надень вечерний костюм. И приди на час раньше. С тобой хочет до прихода гостей поговорить одна девушка.
      – Девушка? – удивленно переспросил я.
      – Элен, – с усмешкой сказал Билл. – И не разочаровывай ее. Ты ведь ее герой. – И он повесил трубку.
      Элен – сестра Билла. Моложе меня лет на десять. Я не видел ее пятнадцать лет. Припомнил озорного ребенка. Глаза слегка раскосые и желтовато-карие. Волосы чуть рыжеватые. Когда я видел ее в последний раз, она была неуклюжей и склонной к полноте. Ходила ха мной следом, когда я на каникулы приезжал к Биллу, сидела и молча смотрела на меня, отчего я начинал нервничать.
      Трудно сказать, то ли это было молчаливое восхищение, то ли чистейшая проказа. Тогда ей было двенадцать. Никогда не забуду, как она с невинным видом усадила меня на подземное осиное гнездо: не забуду и того, как, ложась в постель, обнаружил в ней семейство ужей. Первое могло быть случайностью, хотя я в этом сомневался, но второе нет. Я выбросил ужей в окно и впоследствии ни словом, ни взглядом, ни жестом не выдал этого происшествия, получив в награду замешательство девочки от моего молчания и ее явное, но поневоле немое любопытство. Я знал, что она закончила Смит-колледж и изучала искусство во Флоренции. Интересно, какой она стала, когда выросла.
      На следующий день в библиотеке медицинской академии я прочел несколько статей де Кераделя. Несомненно, странный человек, и теории у него странные. Неудивительно, что «Сальпетриер» избавилась от него. Если отбросить словесное научное обрамление, главная мысль удивительно похожа на то, что говорил мне много-раз-рожденный лама в монастыре Джиангцзе на Тибете. Святой человек и известный чудотворец, искатель странных знаний. Суеверные люди могут назвать такого колдуном. Примерно то же говорил мне греческий монах в Дельфах. Плащ христианства едва прикрывал у него случай явного языческого атавизма. Он предложил продемонстрировать свои способности и сделал это. И почти убедил меня. Припоминая теперь то, что он мне показывал, я думаю, что он на самом деле убедил меня.
      Я почувствовал сильный интерес к доктору де Кераделю. Имя бретонское, как и мое, и такое же необычное. У меня в памяти всплыло еще одно воспоминание. В семейных хрониках де Карнаков есть упоминание о де Кераделях. Я просмотрел хроники. Между двумя семействами не было любви, мягко выражаясь. Но то, что я прочел, подогрело мое любопытство к де Кераделю почти до лихорадочного состояния.
      Я на полчаса опоздал к доктору Лоуэллу. Дворецкий провел меня в библиотеку. Из большого кресла поднялась девушка и пошла мне навстречу с протянутой рукой.
      – Здравствуй, Алан, – сказала она.
      Я, мигая, смотрел на нее. Невысокая, но с пропорциями, которые придавали скульпторы афинского золотого века своим танцующим девушкам. Тонкое, как паутина, черное платье не скрывало этих пропорций. Волосы медного цвета и убраны в высокую прическу. Тяжелый шиньон на шее показывает, что она устояла перед соблазном короткой стрижки. Глаза золотого янтарного цвета и изящно наклонены. Нос маленький и прямой, подборок круглый. Кожа не молочно-белая, как часто бывает у рыжеволосых, а золотистая. Такое лицо и такая голова могли бы послужить моделью для лучшей золотой монеты Александра. Слегка архаичные, тронутые античной прелестью. Я снова замигал. И выпалил:
      – Не может… Элен!
      Глаза ее блеснули, проказливое выражение, заставившее меня вспомнить ужей, появилось на лице. Она вздохнула:
      – Она самая, Алан! Она самая! А ты – о, позволь мне взглянуть на тебя. Да, по-прежнему герой моего детства. То же живое смуглое лицо, как у… я тебя называла Ланселотом Озерным, про себя, конечно. То же стройное сильное тело – я тебя называла также Черной Пантерой, Алан. А помнишь, как ты запрыгал, как пантера, когда тебя ужалили осы…
      Она склонила голову, и ее плечи затряслись. Я сказал:
      – Ты маленький чертенок! Я так и знал, что ты сделала это нарочно.
      Она приглушенно ответила:
      – Я не смеюсь, Алан. Я плачу.
      Она взглянула на меня, и на глазах у нее действительно были слезы, но я уверен, это не слезы горя. Она сказала:
      – Алан, долгие, долгие годы я хотела тебя кое о чем спросить. Хотела, чтобы ты мне ответил. Нет, не ответил, что ты меня любишь, дорогой. Нет! Нет! Я всегда знала, что рано или поздно это произойдет. Нет, о другом…
      Я тоже смеялся, но со странным смешанным чувством. Я сказал:
      – Скажу тебе все. Даже, что я тебя люблю… и, может, на самом деле…
      – Ты нашел ужей в своей постели? Или они расползлись до тебя?
      Я повторил:
      – Ты маленький чертенок!
      – Значит они там были?
      – Да, были.
      Она удовлетворенно вздохнула.
      – Ну, одним комплексом меньше. Теперь я знаю. Мне так иногда хотелось узнать, что я не могла выдержать.
      Она подняла ко мне лицо.
      – Поскольку ты все равно будешь меня любить, Алан, можешь меня поцеловать.
      Я ее поцеловал. Может, она и дурачилась, говоря о герое своего детства, но в моем поцелуе дурачества не была – и в ее ответном тоже. Она вздрогнула и положила голову мне на плечо. Томно сказала:
      – Вот и еще одного комплекса не стало. Где же я остановлюсь?
      Кто-то кашлянул у двери. Прошептал извиняясь:
      – Мы не хотели мешать.
      Элен опустила руки, и мы повернулись. Я понял, что у двери стоит дворецкий и еще один человек. Но я не мог оторвать взгляда от девушки – или женщины, стоявшей с ними.
      Знаете как бывает: в метро, или в театре, или на скачках вдруг почему-то, а может, и вовсе беспричинно чье-нибудь лицо привлекает внимание в толпе, как будто твой мысленный прожектор осветил его, и все остальные лица становятся туманными и отступают на второй план. Со мной это часто случается. Что-то в таких лицах, несомненно, пробуждает старые забытые воспоминания. Или оживляет память предков, чьи призраки всегда смотрят через наши глаза. Вот такое у меня было впечатление от лица этой девушки, и даже больше.
      Я не видел больше никого, даже Элен.
      Никогда я не видел таких голубых глаз, вернее, глаз странно глубокого фиолетового оттенка. Большие, необычно широко расставленные, с длинными загнутыми черными ресницами и тонкими, словно нарисованными черными бровями, которые почти встречались над орлиным, но изящным носом. Я скорее почувствовал, чем увидел цвет этих глаз. Лоб у нее широкий, но низкий ли, сказать невозможно: он скрыт прядями чистого золота, и концы волос на голове завиваются, и такие они тонкие и блестящие, что создается впечатление ореола вокруг головы. Рот чуть великоват, но прекрасно очерчен и изысканно чувственен.
      Кожа ее – чудо, белая, но полная жизни, как будто сквозь нее просвечивает лунное сияние.
      Ростом почти с меня, с женственной фигурой, с полной грудью. Грудь такая же чувственная, как губы. Голова и плечи, как лилия, выступают из чашечки блестящего, цвета морской волны платья.
      Красивая женщина, но я сразу понял, что ничего небесного в голубизне ее глаз нет. И ничего святого в ореоле вокруг головы.
      Само совершенство. Но я почему-то почувствовал приступ ненависти. Я вдруг понял, как можно разрезать картину – шедевр красоты, или взять молот и разбить статую – другой такой же шедевр, если они возбуждают такую ненависть, какую я испытал в этот момент.
      И тут я подумал:
      – Я ее ненавижу – или боюсь?
      И все это в мгновение ока.
      Элен отошла от меня с протянутой рукой. В ней не было никакого смущения. Как будто прервали не объятие, а простое рукопожатие. Она с улыбкой сказала:
      – Я Элен Беннет. Доктор Лоуэлл попросил меня принять вас. Вы ведь доктор де Керадель?
      Я посмотрел на человека, склонившегося с поцелуем к ее руке. Он распрямился, и я почувствовал замешательство. Билл сказал, что придут доктор де Керадель с дочерью, но этот человек выглядел не старше девушки, если она его дочь. Правда, в чуть более бледном золоте его волос виднелись серебряные нити; правда, его голубые глаза не имели такого фиолетового оттенка…
      Я подумал: «Но у них нет возраста. – И сразу: – Да что это со мной такое?»
      Мужчина сказал:
      – Я доктор де Керадель. А это моя дочь.
      Девушка – или женщина – рассматривала нас с Элен, явно забавляясь. Странно отчетливо выговаривая слова, доктор де Керадель сказал:
      – Мадемуазель Дахут д'Ис, – немного поколебавшись, добавил: – де Керадель.
      Элен сказала:
      – А это доктор Алан Карнак.
      Я смотрел на девушку – или женщину. Имя Дахут д'Ис что-то затронуло в моей памяти. А когда Элен назвала меня, фиолетовые глаза расширились, стали огромными, прямые брови соединились над носом в одну линию. Я почувствовал ее взгляд, как физический удар. Она, казалось, впервые увидела меня. И в глазах ее появилось что-то угрожающее… собственническое. Тело ее напряглось. Она как бы про себя сказала:
      – Алан де Карнак…
      Потом посмотрела на Элен. Взгляд был расчетливым, оценивающим. Но и презрительно равнодушным, я это сразу понял. Так может посмотреть королева на служанку, осмелившуюся поднять взгляд на ее любовника.
      Правильно я понял ее взгляд или нет, но Элен что-то такое почувствовала. Она повернулась ко мне и сладко сказала:
      – Дорогой, мне за тебя стыдно. Проснись!
      И боком туфельки незаметно толкнула меня в ногу.
      Но тут вошел Билл, а с ним почтенный седовласый джентльмен, который, несомненно, был доктором Лоуэллом.
      Не знаю, когда я еще так радовался появлению Билла.

      Я дал Биллу наш старый сигнал тревоги, и после представлений он увел меня, оставив мадемуазель Дахут с Элен и доктора де Кераделя с доктором Лоуэллом. Мне очень хотелось выпить, и я сказал Биллу об этом. Билл без комментариев передал мне коньяк и содовую воду. Я выпил неразбавленного коньяку.
      Элен привела меня в замешательство, но это замешательство было приятным и не из-за него мне потребовался алкоголь. А вот мадемуазель Дахут – это совсем другое дело. Вот она вызвала настоящее смятение. Мне пришло в голову сравнение с кораблем, идущим под парусом с опытным капитаном и по хорошо исследованным морям. Элен подобна порыву, хорошо укладывающемуся в известную картину, а мадемуазель Дахут – урагану, дующему совсем в новом направлении и уносящему корабль в неизведанные воды. В этом случае ваши навигационные познания вам мало помогут. Я сказал:
      – Элен способна привести в порт Рай, а другая – в порт Ад.
      Билл ничего не ответил, продолжая смотреть на меня. Я налил себе вторую порцию. Билл спокойно сказал:
      – За обедом будут коктейли и вина.
      – Прекрасно, – ответил я и выпил коньяк.
      И подумал:
      – Не ее адская красота так выбила меня из равновесия. Но почему я так возненавидел ее с первого же взгляда?
      Теперь ненависти во мне больше не было. Было только страстное любопытство. Но почему мне кажется, что я когда-то был знаком с ней? И почему кажется, что она знает меня лучше, чем я ее? Я прошептал:
      – Она заставляет вспомнить о море, вот что.
      – Кто?
      – Мадемуазель д'Ис.
      Он сделал шаг назад и сказал, как будто его что-то душило:
      – А кто такая мадемуазель д'Ис?
      Я подозрительно посмотрел на него и спросил:
      – Ты не знаешь имена своих гостей? Эта девушка там внизу – мадемуазель Дахут д'Ис де Керадель.
      Билл ответил:
      – Нет, я этого не знал. И Лоуэлл представил ее только как де Керадель.
      Спустя минуту он сказал:
      – Вероятно, еще одна порция тебе не повредит. А я присоединюсь.
      Мы выпили. Он небрежно заметил:
      – Никогда раньше не встречался с ними. Де Керадель позвонил Лоуэллу вчера утром, как один известный психиатр другому. Лоуэлл заинтересовался и пригласил его с дочерью на обед. Старик очень любит Элен, и со времени своего возвращения в город она всегда на его приемах играет роль хозяйки. Она его тоже любит.
      Он допил свой коньяк и поставил стакан. Потом по-прежнему небрежно добавил:
      – Я так понял, что де Керадель здесь уже больше года. Однако до вчерашних интервью, твоего и моего, он ни разу нас не навещал.
      Я подпрыгнул, когда до меня дошло, на что он намекает. Я сказал:
      – Ты хочешь сказать…
      – Ничего не хочу. Просто указываю на совпадение.
      – Но если они имеют отношение к смерти Дика, зачем им рисковать, приходя сюда?
      – Чтобы узнать, много ли нам известно. – Он колебался. – Это может ничего не значить. Но… именно о таких случаях я думал, готовя свою наживку. А де Керадель и его дочь похожи на рыбу, которую я надеялся поймать… особенно теперь, когда я знаю о д'Ис. Да, особенно.
      Он обошел вокруг стола и положил руки мне на плечи.
      – Алан, то, что я думаю, может показаться тебе сумасшествием. Да и мне самому иногда кажется. Не Алиса в Стране Чудес, а Алиса в Стране Дьявола. Я хочу, чтобы сегодня ты говорил все, что придет в голову. Вот и все. Пусть тебя не удерживают соображения вежливости, приличия, удобства или еще какие-нибудь. Если считаешь, что твои слова могут стать оскорблением, пусть так и будет. Не заботься о том, что подумает Элен. Забудь о Лоуэлле. Говори все, что приходит в голову. Если де Керадель будет утверждать что-то, с чем ты не согласен, не слушай вежливо, возражай ему. Если он сорвется, тем лучше. Выпей столько, чтобы всякие сдерживающие соображения о вежливости тебе не мешали. Ты будешь говорить, я – слушать. Понятно?
      Я рассмеялся и сказал:
      – In vino veritas. Твоя мысль заключается в том, что vino мое, а veritas – у противников. Здравая психология. Ладно, Билл, выпью еще немного.
      Он сказал:
      – Ты знаешь свои возможности. Но будь осторожен.
      Мы спустились вниз к обеду. Я чувствовал себя заинтересованным, веселым и беззаботным. Представление о мадемуазель упростилось до тумана серебристо-золотых волос с двумя фиолетовыми пятнами на белом лице. С другой стороны, Элен оставалась четкой античной монетой. Мы сели за стол. Доктор Лоуэлл сидел во главе, слева от него де Керадель, справа мадемуазель Дахут. Элен сидела рядом с де Кераделем, а я рядом с мадемуазель. Билл сидел между мной и Элен. Стол был красиво убран, и вместо электричества горели свечи. Дворецкий принес коктейли. Я поднял свой и сказал Элен:
      – Ты прекрасная античная монета, Элен. Тебя отчеканил Александр Великий. И ты будешь в моем кармане.
      Доктор Лоуэлл удивленно посмотрел на меня. Но Элен чокнулась со мной и прошептала:
      – Ты ведь никогда не потеряешь меня, дорогой?
      Я ответил:
      – Нет, сердце мое, и не отдам тебя никому, и никому не позволю украсть мою любимую античную монету.
      Ко мне прижалось мягкое плечо. Я отвел взгляд от Элен и посмотрел прямо в глаза мадемуазель. Теперь они не были просто фиолетовыми пятнами. Удивительные глаза. Большие, чистые, как вода на тропической отмели, и в них поблескивали маленькие светло-лиловые искорки, как блестит солнце в мелкой тропической воде, когда поворачиваешь голову и смотришь сквозь чистую воду.
      Я сказал:
      – Мадемуазель Дахут, почему, глядя на вас, я думаю о море? Я видел в Средиземном море цвет точно, как ваши глаза. А пена на волнах белая, как ваша кожа. И водоросли, как ваши волосы. Ваш аромат – аромат моря, а ходите вы как волна…
      Элен протянула:
      – Как ты поэтичен, мой дорогой. Может, тебе лучше заняться супом, а не брать другой коктейль?
      Я ответил:
      – Дорогая, ты моя античная монета. Но ты еще не в моем кармане. И я не в твоем. Я выпью еще коктейль, а потом займусь супом.
      Она вспыхнула. Я пожалел о сказанном. Но взгляд Билла подбодрил меня. И глаза мадемуазель отплатили мне за любые угрызения совести – если бы я только не понял, что за вновь вспыхнувшей ненавистью совершенно определенно скрывается страх. Она легко положила свою руку на мою. Рука была щекочуще теплой. При ее прикосновении странное неприятное отталкивающее ощущение прошло. Я почти с болью осознал ее исключительную красоту. Она сказала:
      – Вы любите… старинные вещи. Потому что в вас древняя кровь… кровь Арморики. Вы, кажется, помните…
      Мой коктейль пролился на пол. Билл сказал:
      – О, прости, Алан. Как это неуклюже с моей стороны. Бриггс, принесите доктору Карнаку другой.
      – Все в порядке, Билл, – сказал я.
      Надеюсь, я сказал это легко, потому что глубоко во мне горел гнев. Интересно, сколько времени прошло с этого «помните» мадемуазель и до того, как перевернулся мой стакан. Когда она произнесла это, ее щекочущее тепло превратилось в огненную точку, эта искра воспламенила мой мозг. И вместо приятной освещенной свечами комнаты я увидел обширную равнину, уставленную огромными монолитами. Эти монолиты стояли рядами и сходились к центру, в котором находилась гигантская пирамида из камней. Я знал, что это Карнак, загадочный памятник друидов и забытых народов, живших до друидов. От этого места происходит моя фамилия, только за столетия добавился один слог.
      Но это не тот Карнак, который я видел в Бретани. Это место моложе, все камни на месте, стоят прямо; их еще не изгрызли зубы неисчислимых столетий. По проходам между монолитами идут люди, сотни людей. И хотя я знал, что дело происходит днем, какая-то чернота нависла над склепом, находившимся в центре круга. И океана я не видел. Там, где должен был быть океан, виднелись высокие башни из серого и розового камня, туманные очертания стен большого города. Я стоял, как мне показалось, очень долго, и страх медленно вползал мне в сердце, как прилив. А с ним ползли холодная неумолимая ненависть и гнев.
      Я услышал слова Билла – и снова оказался в комнате. Страх миновал. Гнев остался.
      Я взглянул в лицо мадемуазель Дахут. Мне показалось, что я вижу в нем торжество и радостное оживление. Я прекрасно понимал, что произошло, и мне не нужно было отвечать на ее прерванный вопрос. Она знала. Это какой-то гипноз, внушение в очень высокой степени. Я подумал, что если Билл прав в своих подозрениях, то со стороны мадемуазель Дахут было не слишком умно раскрывать так быстро свои карты. А может, она просто уверена в себе. Я постарался не думать об этом.
      Билл, Лоуэлл и де Керадель разговаривали. Элен слушала и краем глаза следила за мной. Я прошептал мадемуазель:
      – Я знаю колдуна в Зулуленде, который может сделать то же самое, мадемуазель де Керадель. Он называют это «посылать душу». Но он не так прекрасен, как вы; может, поэтому ему требуется больше времени.
      Я готов был уже добавить, что она быстра, как нападающая змея, но сдержался.
      Она не побеспокоилась ответить. Спросила:
      – Вы так думаете… Алан де Карнак?
      Я снова рассмеялся:
      – Я думаю, ваш голос – это голос моря.
      Так оно и было: я не слыхал более мягкого сладкого контральто; голос низкий, убаюкивающий, шепчущий, успокаивающий, как шелест волн на длинном гладком берегу. Она сказала:
      – Но разве это комплимент? Вы сегодня много раз сравнивали меня с морем. Разве море – предательское?
      – Да, – сказал я. Пусть понимает ответ как хочет. Она не казалась оскорбленной.
      За обедом продолжались разговоры и том и о сем. Хороший обед, и вино хорошее. Дворецкий так внимательно следил за моим стаканом, что я подумал, уж не дал ли ему указаний Билл. Взгляды мадемуазель на жизнь оказались космополитичными, она умна и, несомненно, очаровательна – если использовать это затасканное слово. У нее дар казаться тем, чем она хочет представить себя в разговоре. Ничего экзотического, ничего загадочного теперь в ней не было. Современная хорошо информированная, ухоженная молодая женщина исключительной красоты. Элен была восхитительна. Ничто не заставляло меня спорить, быть невежливым или оскорбительным.
      Мне показалось, что Билл смущен, находится в замешательстве, как пророк, предсказавший явление, которое и не думает материализоваться. Если де Керадель был заинтересован в смерти Дика, ничто об этом не свидетельствовало. Некоторое время они с Лоуэллом негромко что-то обсуждали, а остальные в их разговоре не участвовали. Вдруг я услышал слова Лоуэлла:
      – Конечно, вы не верите в объективную реальность подобных существ?
      Вопрос сразу привлек мое внимание. Я вспомнил разорванное письмо Дика. Дик хотел, чтобы Билл считал что-то объективным, а не субъективным. Я заметил, что Билл внимательно прислушивается. Мадемуазель с легким интересом смотрела на Лоуэлла.
      Доктор Керадель ответил:
      – Я знаю, что они объективны.
      Доктор Лоуэлл недоверчиво спросил:
      – Вы верите, что эти создания, эти демоны… действительно существовали?
      – И по-прежнему существуют, – сказал де Керадель. – Точно воспроизведите условия, при которых обладавшие древней мудростью пробуждали эти существа – силы, присутствия, власти, назовите их как угодно, – и дверь откроется, и Они придут. Та Светлая, которую египтяне именовали Изидой, снова, как в старину, встанет перед нами, предлагая поднять Ее вуаль. И Темный и Сильный, которого египтяне называли Сет и Тифон, но у которого есть и более древнее имя, известное в храмах более древней и мудрой расы, – Он тоже проявит себя. Да, доктор Лоуэлл, и другие придут через открытые двери учить нас, советовать нам, направлять нас и владеть нами…
      – И приказывать нам, отец мой, – почти нежно добавила мадемуазель де Керадель.
      – Или приказывать нам, – повторил де Керадель механически; кровь отхлынула от его лица, и мне показалось, что во взгляде, который он бросил на дочь, был страх.
      Я коснулся ноги Билла и почувствовал его подбадривающее пожатие. Поднял свой бокал и сквозь него посмотрел на де Кераделя. И сказал раздражающе поучительно:
      – Доктор де Керадель настоящий шоумен. Если подготовить подходящее театральное помещение, подходящий сценарий, подобрать состав исполнителей, соответствующую музыку, то в нужный момент из-за кулис появятся демоны. Что ж, я видел, как в таких условиях производились прекрасные иллюзии. Настолько реальные, что способны обмануть простых любителей…
      У де Кераделя сузились глаза; он привстал со своего кресла, прошептал:
      – Любителей? Вы считаете меня любителем?
      Я вежливо ответил, по-прежнему глядя сквозь свой стакан:
      – Вовсе нет. Я сказал – шоумен, организатор представления.
      Он с трудом подавил свой гнев и сказал Лоуэллу:
      – Это не иллюзии, доктор Лоуэлл. Существуют образцы, формулы, которые нужно соблюдать. Есть ли что-либо более жесткое, чем формулы, при помощи которых католическая церковь устанавливает контакт со своим Богом? Пение, молитвы, жесты, даже интонации молитв – все жестко закреплено. В любом ритуале: мусульманском, буддистском, синтоистском – каждый акт поклонения в любой религии по всему миру жестко определен. Человеческий мозг сознает, что только при точном соблюдении формулы может он соприкоснуться с мозгом… нечеловеческим. Это древняя мудрость, доктор де Карнак, но довольно об этом. Говорю вам: то, что появляется на моей сцене, не иллюзия.
      Я спросил:
      – Откуда вы знаете?
      Он негромко ответил:
      – Знаю.
      Доктор Лоуэлл успокаивающе сказал:
      – Исключительно странные и исключительно реальные видения можно вызвать комбинацией звуков, запахов, движений и цветов. Кажется, существуют комбинации, которые у разных индивидуумов вызывают приблизительно те же видения, устанавливают одинаковый эмоциональный ритм. Но я никогда не имел доказательств, что эти видения не субъективны…
      Он помолчал, и я заметил, что руки у него сжаты, костяшки пальцев побелели; он медленно сказал:
      – За одним исключением.
      Доктор де Керадель следил за ним, и сжатые руки не скрылись от его внимания. Он спросил:
      – И это исключение?
      Лоуэлл хрипло ответил:
      – У меня нет доказательств.
      Де Керадель продолжал:
      – Но в вызывании духов есть еще один элемент, который не относится к сцене, не принадлежит шоумену, доктор Карнак. Это, если использовать химический термин, катализатор. Он вызывает необходимые последствия, а сам при этом остается незатронутым и неизменным. Это человеческий элемент – мужчина, женщина, ребенок, находящийся в связи с пробуждаемым Существом.
      Такой была пифия в Дельфах, сидевшая на треножнике с мозгом, открытым богу, и говорившая его голосом. Таковы жрицы Изиды в Древнем Египте, и жрицы Иштар в Вавилоне – впрочем, богиня одна и та же. Таковы жрицы Гекаты, богини Ада, чьи тайные обряды оставались забытыми, пока я не восстановил их. Таков был воин-король, жрец Калкру, Кракена древних уйгуров. И таковы были жрецы, по призыву которых приходил Черный Бог скифов в виде чудовищной лягушки…
      Билл прервал его:
      – Но все это в далеком прошлом. В них уже много столетий никто не верит. И линия этих жрецов и жриц давным-давно оборвалась. Как можно сегодня найти такого?
      Мне показалось, что мадемуазель бросила предупреждающий взгляд на де Кераделя и собиралась заговорить. Он не обратил на это внимания, захваченный своими мыслями, стараясь получше объяснить их. Он сказал:
      – Вы ошибаетесь. Они живут. Они живут в сознании своих потомков. Спят в их мозгу. Спят, пока не появится человек, знающий, как их разбудить. И какова награда разбудившему! Не золото и сверкающее барахло из гробницы Тутанхамона, не добыча Чингиз-Хана или Аттилы… блестящие камешки и ничего не стоящий металл… игрушки. Нет, запасы воспоминаний, ульи знаний. Это знание возносит своего владельца так высоко над остальными людьми, что он становится богом.
      Я вежливо заметил.
      – Мне бы хотелось какое-то время побыть богом. Где я могу найти такой запас? Открыть такой улей? Может, ужалят несколько раз, но дело того стоит.
      Жилы вздулись на его висках; он сказал:
      – Вы насмехаетесь. Тем не менее я намекну. Однажды доктор Шарко загипнотизировал девушку, которая давно была объектом его экспериментов. Неожиданно он услышал другой голос, исходивший из ее горла. Мужской голос, грубый голос французского крестьянина. Доктор Шарко расспрашивал этот голос. И тот рассказал о многом, о таком, чего не могла знать девушка. Голос рассказывал о событиях Жакерии. А Жакерия происходила шестьсот лет назад.
      Доктор Шарко записал то, что говорил голос. Позже тщательно проверил. Все подтвердилось. Он проследил родословную девушки. Оказалось, она по прямой линии происходит от предводителя этого восстания. Он попробовал снова. Пошел еще глубже. И услышал другой голос, женский, который рассказывал о событиях, происходивших тысячи лет назад. Рассказывал в подробностях, которые мог знать только непосредственный свидетель. Снова доктор Шарко проверил записи. И снова обнаружил, что голос говорил чистую правду.
      Я спросил еще более вежливо:
      – Значит, мы пришли к переселению душ?
      Он яростно ответил:
      – Не смейте смеяться! Шарко проник сквозь множество вуалей в памяти за тысячу лет. А я пошел дальше. Не на тысячу, а на десятки тысяч лет. Я, де Керадель, говорю вам это.
      Лоуэлл сказал:
      – Но, доктор де Керадель, воспоминания не передаются по наследству. Физические характеристики, слабости, предрасположенности, цвет, форма – да. Сын скрипача может унаследовать пальцы своего отца, его талант, слух, но не воспоминания о нотах, которые играл его отец. Не воспоминания своего отца.
      Доктор де Керадель ответил:
      – Вы ошибаетесь. Эти воспоминания могут передаваться. Через мозг. Точнее через то, что использует мозг. Я не утверждаю, что каждый человек наследует воспоминания своих предков. Мозг человеческий не стандартизирован. Природа – не рабочий в фирменной одежде. У некоторых людей, похоже, отсутствуют клетки, способные нести эти воспоминания. У других они неполны, неясны, в них много пробелов. Но у некоторых, немногих, записи полны, четки, реальны, как записи в книге, и нужна игла сознания, глаз сознания, чтобы прочесть их.
      Меня он игнорировал, а доктору Лоуэллу сказал с напряженной страстностью:
      – Говорю вам, доктор Лоуэлл, это так, что бы ни писали о наследственном веществе, хромосомах, генах – маленьких переносчиках наследственности. Говорю вам, я это доказал. И говорю вам, что существуют мозги, в которых записаны воспоминания, уходящие в те времена, когда человек еще не был человеком. Воспоминания его обезьяноподобных предков. И дальше этого – к первым амфибиям, которые выползли из моря и начали долгий подъем по лестнице эволюции, чтобы стать тем, чем мы стали сегодня.
      Мне уже не хотелось прерывать, не хотелось вмешиваться – сила веры этого человека была велика. Он сказал:
      – Доктор Карнак презрительно упомянул о переселении душ. А я утверждаю, что человек не может вообразить нечто несуществующее и тот, кто презрительно говорит о любом веровании, сам невежественный человек. Именно эта наследственная память лежит в основе веры в реинкарнацию и, может, веры в бессмертие. Позвольте в качестве иллюстрации привести одну из современных игрушек – фонограф. То, что мы называем сознанием, это игла, бегущая по бороздкам, сделанным опытом. Точно так, как игла фонографа бежит по бороздкам пластинки.
      – После того как бороздки записаны, игла снова может пройти по ним, это называется воспоминаниями. Мы снова видим, снова слышим, снова живем, читая записанный опыт. Не всегда сознание находит нужную бороздку. Тогда мы говорим, что забыли. Иногда бороздки недостаточно глубоки, диск поврежден, и наши воспоминания смутны, неполны.
      – Древние воспоминания, древние диски заключены в другой части мозга, в стороне от тех, что несут воспоминания этой жизни. Очевидно, так должно быть, иначе получилось бы смешение, человеку мешали бы воспоминания об условиях, которые больше не существуют. В древности, когда жизнь была проще и условия не так сложны, эти две области воспоминаний располагались ближе.
      – Именно поэтому мы утверждаем, что древний человек больше полагался на «интуицию», а не на разум. И сегодня примитивные племена поступают так же. Но время проходило, жизнь все более усложнялась. Те, кто больше опирался на свои собственные воспоминания, чем на воспоминания предков, получали больше шансов выжить. Как только это расхождение началось, оно должно было совершаться быстро, как все подобные эволюционные процессы.
      – Но природа никогда не теряет того, что когда-то создала. Поэтому на определенных стадиях своего развития у человеческого зародыша появляются жабры, а еще позже волосы обезьяны. И поэтому и сегодня есть люди, у которых запасы древних воспоминаний полны, их нужно суметь открыть, доктор Карнак, а открыв, суметь прочитать.
      Я улыбнулся и отпил вина.
      Лоуэлл сказал:
      – Все это весьма предположительно, доктор де Керадель. Если ваша теория верна, эти унаследованные воспоминания будут восприниматься как прошлые жизни теми, кто может их вспомнить. Они могут быть основанием доктрины о переселении душ, о реинкарнации. Как еще их может объяснить примитивный мозг?
      Де Керадель сказал:
      – Это объясняет множество вещей, например, веру китайцев, что только человек, не имеющий сына, умирает на самом деле. Народную поговорку: «Человек живет в своих детях»…
      Лоуэлл сказал:
      – Новорожденная пчела отлично знает законы и обязанности улья. Ее не нужно учить веять, обмахивать, чистить, смешивать пыльцу и нектар в желе, которым кормят матку и трутней, не нужно учить, что для работниц следует смешивать другое желе. Никто не учит ее сложным законам жизни улья. Знания, память заключены в яйце, в личинке, в куколке. То же самое справедливо для муравьев и других насекомых. Но это не так для человека и других млекопитающих.
      Доктор де Керадель ответил:
      – Это справедливо и для человека.

      В словах де Кераделя много правды. Я встречался с проявлениями наследственной памяти в самых разных уголках земли. Мне очень хотелось поддержать его, несмотря на вполне извинительный намек на мое невежество. Хотелось бы поговорить с ним, как с более осведомленным исследователем.
      Вместо этого я осушил свой стакан и строго сказал:
      – Бриггс, у меня уже пять минут нечего пить, – а потом обратился ко всем за столом: – Минутку. Будем логичны. Такая важная проблема, как душа и ее странствия, заслуживает внимательного рассмотрения. Доктор де Керадель начал обсуждения, утверждая объективное существование того, что демонстрирует шоумен. Верно, доктор де Керадель?
      Он коротко ответил:
      – Да.
      Я сказал:
      – Затем доктор де Керадель упомянул некоторые эксперименты доктора Шарко в области гипноза. Эти случаи меня не убеждают. В южных морях, в Африке, на Камчатке я не раз слышал, как наиболее способные фокусники-шаманы говорят не двумя и не тремя, а десятком разных голосов. Хорошо известно, что загипнотизированный человек иногда начинает говорить не своим голосом. Известно также, что шизоид, то есть человек с расщепленной личностью, может говорить разными голосами – от баса до сопрано. И все это без всякого вмешательства наследственной памяти. Это просто симптомы их состояния. И ничего больше. Я прав, доктор Лоуэлл?
      – Да, – сказал Лоуэлл.
      Я продолжал:
      – Что касается того, что рассказывал Шарко его пациент – кто знает, что рассказывала этой девушке ее бабушка? В семьях часто передаются такие рассказы, дети их запоминают, сохраняют в своем подсознании. К тому же их мог подсказать сам Шарко. Он обнаружил, что некоторые сведения соответствуют действительности. Ничего удивительного для того, кто желает подкрепить свою idee fixe, свою любимую теорию. И эти некоторые сведения становятся всем. Но я не так доверчив, как Шарко, доктор де Керадель.
      Он сказал:
      – Я прочел в газете ваше интервью. Там вы говорите по-другому, доктор Карнак.
      Значит, он читал интервью. Я почувствовал, как Билл опять нажимает мне на ногу. И сказал:
      – Я пытался объяснить репортерам, что вера в обман необходима, чтобы он стал эффективным. Признаю, что для жертвы нет особой разницы, обман это или реальность. Но это вовсе не значит, что обман становится реальностью. И я старался показать, что защита от обмана очень проста – не верить.
      Вены на лбу де Кераделя начали дергаться. Он сказал:
      – Под обманом вы понимаете, по-видимому, эффектный номер.
      – Больше того, – жизнерадостно заявил я. – Полнейший вздор!
      Доктор Лоуэлл выглядел смущенным. Я допил вино и улыбнулся мадемуазель.
      Элен сказала:
      – У тебя сегодня прекрасные манеры, дорогой.
      Я ответил:
      – Манеры – к дьяволу! Какие нужны манеры в обсуждении гоблинов, реинкарнации, наследственной памяти, Изиды, Сета и Черного Бога скифов, похожего на лягушку? Я хочу вам кое-что сказать, доктор де Керадель. Я побывал во многих местах земного шара. Я охотился повсюду за гоблинами и демонами. И во всех своих странствиях я ни разу не встречал того, что нельзя объяснить массовым гипнозом, внушением или мошенничеством. Поняли? Ни разу. А я видел многое.
      Это ложь, но я хотел посмотреть, как это на него подействует. И увидел. Вены у него на висках вздулись еще сильнее, губы побелели. Я сказал:
      – Много лет назад у меня появилась блестящая мысль, которая сводит всю проблему к простейшей форме. Блестящая идея основана на том факте, что слух, вероятно, последнее чувство, умирающее у человека. После остановки сердца мозг продолжает функционировать, пока у него есть кислород. И вот мозг функционирует, а чувства уже мертвы, а умирающему кажется, что проходят дни и недели, хотя на самом деле видения длятся секунды.
      – «Небо и Ад, Инкорпорейтед», – вот моя идея. «Обеспечьте себе бессмертие радости!» «Дайте вашему врагу бессмертие мук!» Опытные специалисты-гипнотизеры, мастера внушения будут сидеть у постели умирающего и нашептывать ему, а мозг драматизирует это после того, как все остальные чувства умрут…
      Мадемуазель резко сдержала дыхание. Де Керадель со странным напряжением смотрел на меня.
      – Вот и все, – продолжал я. – За определенную сумму вы можете дать вашему клиенту бессмертие. Любой тип бессмертия, все, что захочет, от населенного гуриями рая Магомета до рая с ангельскими хорами. А если сумма достаточна, вы можете и врагу вашего клиента нашептать ад на века и века. И, готов поручиться, он туда отправится. Вот какова моя «Небо и Ад, Инкорпорейтед».
      – Прекрасная мысль, мой дорогой, – прошептала Элен.
      – Прекрасная мысль, – согласился я с горечью. – Но позвольте вам сказать, что она придумана со мной. Положим, она вполне осуществима. Хорошо, возьмем меня, изобретателя. Если существует восхитительная жизнь после смерти, буду ли я наслаждаться ею? Вовсе нет. Я буду думать: «Это только видение в умирающих клетках моего мозга. Это не объективная реальность». Ничего из происходящего в этом будущем, если оно реально, не станет для меня реальностью.
      – Я буду думать: «О, да, я это очень хорошо придумал, но все же это только умирающие клетки моего мозга». Конечно, – сказал я мрачно, – есть и компенсация. Если я приземлюсь в традиционном аду, я не восприму его серьезно. И все чудеса, вся магия, все волшебство, которые я видел, не более реальны, чем эти видения умирающего мозга.
      Мадемуазель прошептала, чуть слышно, так что понятно было только мне:
      – Я могу сделать их реальными для вас, Алан де Карнак, И небо, и ад.
      Я сказал:
      – В жизни и в смерти ваши теории не могут быть доказаны, доктор де Керадель. По крайней мере для меня.
      Он не ответил, продолжая смотреть на меня и постукивая пальцами по столу.
      Я продолжал:
      – Предположим, например, что вы хотите узнать, кому поклонялись среди камней Карнака. Вы можете воспроизвести все обряды. Можете найти потомка жреца, у которого в мозгу живет древний дух. Но откуда вы знаете, что тот, кто появится на большой пирамиде в кругу монолитов – Собиратель в Пирамиде, Посетитель Алкар-Аза, – что он реален?
      Де Керадель недоверчиво спросил напряженным голосом, будто его что-то сдерживало:
      – А вы что знаете об Алкар-Азе и о Собирателе в Пирамиде?
      Я тоже удивился этому. Не могу припомнить, чтобы когда-либо слышал эти названия. Но они возникли у меня на устах, будто я их давно знаю. Я взглянул на мадемуазель. Она опустила глаза, но я успел заметить в них торжество, как и тогда, когда при прикосновении ее руки я увидел древний Карнак. Я ответил де Кераделю:
      – Спросите у своей дочери.
      Глаза его больше не были голубыми, они стали бесцветными. И были похожи на огненные шары. Он молчал, но глаза его требовали от нее ответа. Мадемуазель равнодушно взглянула на него. Пожала белыми плечами. И сказала:
      – Я ему не говорила. – И добавила с угрозой: – Может, отец, он помнит.
      Я наклонился к ней и коснулся своим стаканом ее. Я снова чувствовал себя очень хорошо. Сказал:
      – Я помню… помню…
      Элен ядовито заметила:
      – Если будешь пить еще, запомнишь головную боль, дорогой.
      Мадемуазель прошептала:
      – А что вы помните, Алан де Карнак?
      Я запел старую бретонскую песню:
 
Эй, рыбак, скажи скорей,
Царица из страны теней
Не проезжала ль здесь верхом
На черном жеребце своем
Со сворой призрачной у ног?
Ее не видеть ты не мог.
Конь ее мчится, словно тень
От облака в ненастный день,
Как тучи сумрачной копье.
Дахут Белая – имя ее.
 
      Наступило странное молчание. Я заметил, что де Керадель сидит напряженно и смотрит на меня с тем же выражением, с каким смотрел, когда я говорил об Алкар-Азе и Собирателе в Пещере. Лицо Билла побледнело. Я посмотрел на мадемуазель: в ее глазах плясали светло-лиловые искорки. Не представляю, почему старая песня могла произвести такой эффект. Элен сказала:
      – Странный мотив, Алан. А кто эта Дахут Белая?
      – Ведьма, мой ангел, – ответил я. – Злая, но прекрасная ведьма. Не рыжая, как ты, а светловолосая. Она жила больше двух тысяч лет назад в городе Ис. Никто не знает, где находился город Ис, но, может, там, где между Киброном и Бель-Илем плещется море. Когда-то здесь была суша. Ис был злым городом, полным ведьм и колдунов, но самой злой из них была Дахут, дочь короля. Она брала себе в любовники, кого хотела. Они удовлетворяли ее ночь, две ночи, редко три. Потом она бросала их, говорят некоторые, в море. Или, как говорят другие, отдавала их своим теням…
      Билл прервал:
      – Что ты хочешь этим сказать?
      Лицо его еще больше побледнело. Де Керадель пристально смотрел на него. Я сказал:
      – Я хочу сказать – теням. Разве ты не слышал в песне, что она была королевой теней? Она была ведьмой и заставляла тени подчиняться себе. Любые тени: тени убитых ею любовников, тени демонов, инкубов и суккубов из кошмаров.
      – Наконец боги решили вмешаться. Не спрашивайте меня об этих богах. Если это было до христианства, то языческие, если после – христианские. Во всяком случае они, по-видимому, считали, что тот, кто живет мечом, от меча и должен умереть и все подобное. Они послали в Ис юного героя, которого Дахут полюбила страстно и неистово. Это был первый человек, которого она полюбила, несмотря на все свои прежние связи. Но он оказался очень скромен. Он мог простить ей прежние приключения, но чтобы полюбить ее, он хотел убедиться, что она сама его любит. Как она могла убедить его? Очень просто. Ис был построен ниже уровня моря, и его от воды защищали прочные стены. Были одни ворота, через которые могло войти море. Зачем были сделаны эти ворота? Не знаю. Вероятно, на случай вторжения, революции или чего-то подобного. Во всяком случае легенда гласит, что такие ворота были. Ключ от них всегда висел на шее короля Иса, отца Дахут.
      – «Принеси мне ключ, и я поверю, что ты меня любишь», – сказал герой. Дахут прокралась в спальню отца и сняла у него с шеи ключ. И отдала его своему любимому. Он открыл морские ворота. Море ворвалось в город. Конец злому Ису. Конец злой Дахут Белой.
      – Она утонула? – спросила Элен.
      – В легенде есть любопытная подробность. Дахут в порыве дочерней преданности прибежала к отцу, разбудила его, взяла своего большого черного жеребца, оседлала его, посадила перед собой короля и попыталась ускакать от волн на возвышение. В конце концов в ней было что-то хорошее. Но – еще одна интересная подробность – восстали ее тени, устремились в волны и стали их двигать все быстрее и выше. И волны обогнали черного жеребца, Дахут и ее папу. И тут уж действительно конец. Но она по-прежнему едет по берегам Киброна на своем черном жеребце, и у ее ног теневая свора… – я неожиданно смолк.
      Левая рука у меня была поднята, в ней я держал стакан. Свечи отбрасывали резкую тень руки на скатерть прямо перед мадемуазель.
      И белые руки мадемуазель что-то делали с тенью моей руки, как будто просовывали что-то под тень, чем-то окружали ее.
      Я опустил руку. Она быстро спрятала свои под стол. Я тотчас же схватил ее за руку и разжал пальцы. В них был длинный волос. Я поднял его над столом и увидел, что волос ее собственный.
      Я поднес его к огню свечи и подождал, пока он сгорит.
      Мадемуазель насмешливо рассмеялась. Я слышал и смешок де Кераделя. Странным казалось, что его смех был не только откровенным, но и дружеским. Мадемуазель сказала:
      – Сначала он сравнивает меня с морем, с предательским морем. Потом намеком, скрытно, со злой Дахут, королевой теней. А потом решает, что я ведьма, и сжигает мой волос. И в то же время говорит, что он недоверчив, что он не верит!
      Она снова рассмеялась, и де Керадель снова подхватил ее смех.
      Я чувствовал себя глупо, очень глупо. Несомненно, это туше. Я взглянул на Билла. Какого дьявола он завел меня в эту ловушку? Но Билл не смеялся. Он смотрел на мадемуазель с каменным выражением лица. Не смеялась и Элен.
      Я улыбнулся и сказал ей:
      – Похоже, еще одна леди посадила меня на гнездо ос.
      Наступило короткое неловкое молчание. Нарушил его де Керадель.
      – Не знаю почему, но мне вспомнился вопрос, который я хотел задать вам, доктор Беннет. Я очень интересуюсь обстоятельствами самоубийства мистера Ральстона, который, как я понял из газет, был не только вашим пациентом, но и близким другом.
      Билл ответил спокойно, в лучшей профессиональной манере:
      – Вы правы, доктор де Керадель, как друга и пациента я знал его, вероятно, лучше, чем кто бы то ни было.
      Де Керадель сказал:
      – Меня интересует не только его смерть. Упоминались еще три самоубийства и намекалось, что все они вызваны одной причиной.
      – Совершенно верно, – сказал Билл. Де Керадель посмотрел на свой стакан, медленно повертел его в руке и сказал:
      – Я действительно очень заинтересован, доктор Беннет. Мы все здесь психиатры. Ваша сестра… и моя дочь… мы им доверяем. Они не станут болтать. Вы действительно считает, что у этих четырех смертей есть нечто общее?
      – Несомненно, – ответил Билл.
      – Что? – спросил де Керадель.
      – Тени! – сказал Билл.

      Я недоуменно смотрел на Билла. Вспомнил, как он беспокоился из-за того, что я упомянул тени в разговоре с репортерами, и его напряженность, когда говорил о тенях Дахут Белой. И вдруг он снова о тенях. Должна быть какая-то связь, но какая?
      Де Керадель воскликнул:
      – Тени! Вы хотите сказать, что все они страдали аналогичными галлюцинациями?
      – Тени – да, – сказал Билл. – Галлюцинации – не уверен.
      Де Керадель задумчиво повторил:
      – Вы не уверены. – Потом спросил: – Об этих тенях ваш друг и пациент говорил, что хочет считать их объективными, а не субъективными? Я с большим интересом прочел газетные материалы, доктор Беннет.
      – Я в этом уверен, доктор де Керадель, – ответил Билл, и в голосе его чуть слышно звучала ирония. – Да, он хотел, чтобы тень я считал объективной, а не субъективной. Тень, а не тени. Была только одна… – он помолчал и добавил подчеркнуто: – у каждого лишь одна тень, вы знаете.
      Я решил, что понял план сражения Билла. Он основывался на интуиции, блефовал, делал вид, что знает о теневой ловушке смерти, чем бы ни была эта тень, точно так же как он делал вид, что знает общую причину смерти всех четверых. Он использовал эту ловушку, чтобы приманить свою рыбу поближе к крюку. А теперь заставляет рыбу клюнуть. Не думаю, чтобы он знал больше, чем когда мы разговаривали с ним в клубе. И подумал, что он опасно недооценивает де Кераделя. Последний удар был слишком очевидным.
      Де Керадель спокойно говорил:
      – Одна тень или несколько, какая разница, доктор Беннет? Галлюцинация может возникать в одной форме – традиция утверждает, что тень Юлия Цезаря появлялась перед раскаивающимся Брутом. Или может быть умножена тысячекратно. Мозг умирающего Тиберия произвел тысячи теней убитых им, они окружили его сметный одр, угрожали ему. Существуют органические нарушения, которые вызывают такие галлюцинации. Например, нарушения в области зрения. Или наркотики и алкоголь. Их порождают аномалии мозга и нервной системы. Они дети самоотравления. Результат лихорадки и высокого кровяного давления. Их также порождает совесть. Следует ли понимать, что вы отвергаете все эти рациональные объяснения?
      Билл флегматично ответил:
      – Нет. Скорее я не принимаю ни одно из них.
      Неожиданно вмешался доктор Лоуэлл:
      – Есть еще одно объяснение. Внушение. Постгипнотическое внушение. Если Ральстон и остальные попали под влияние человека, который знает, как контролировать мозг такими методами… тогда я понимаю, как их могли убедить убить самих себя. Я сам…
      Пальцы его сжали ножку бокала. Бокал сломался, порезав его. Он обмотал кровоточащую руку носовым платком. И сказал:
      – Не беда. Хотел бы я, чтобы воспоминание, вызвавшее это, не резало глубже.
      Мадемуазель смотрела на него, на губах ее была легкая улыбка.
      Я уверен, что де Керадель ничего не упустил. Он сказал:
      – Вы принимаете объяснение доктора Лоуэлла?
      Билл неуверенно ответил:
      – Нет… не полностью. Не знаю.
      Бретонец замолчал, изучая его со странным напряжением. Потом сказал:
      – Ортодоксальная наука утверждает, что тень – это всего лишь уменьшение света в определенном месте, вызванное появлением материального тела между источником света и поверхностью. Тень нематериальна. Она ничто. Так говорит ортодоксальная наука. Каким же было материальное тело, бросившее тень на четверых, если это не галлюцинация?
      Доктор Лоуэлл сказал:
      – Мысль, коварно помещенная в человеческий мозг, может вызвать такую тень.
      Де Керадель вежливо ответил:
      – Но доктор Беннет не принимает эту теорию.
      Билл ничего не сказал. Де Керадель продолжал:
      – Если доктор Беннет считает, что причина смерти тень, не признает галлюцинации и то, что тень отбрасывало материальное тело, тогда мы неизбежно придем к заключению, что он приписывает тени признаки материального тела. Тень откуда-то появляется, она преследует человека и принуждает его в конце концов убить себя.
      – А это предполагает познавательные способности и целеустремленность, волю и эмоции. Все это – в тени? Все это атрибуты материальных тел, феномены сознания, находящегося в мозгу. Мозг материален и находится в несомненно материальном черепе. Но тень нематериальна, у нее нет черепа для размещения мозга; следовательно, у нее нет мозга и нет сознания. И опять следовательно – нет познавательных способностей и целеустремленности, нет воли и эмоций. И наконец, следовательно, у нее нет понуждений, стремлений, желаний пугать или принуждать материальное существо к самоуничтожению. И если вы все это не признаете, мой дорогой доктор Беннет, вы признаете… колдовство.
      Билл спокойно ответил:
      – Если так, то почему вы надо мной смеетесь? Что такое ваши теории, которые вы сегодня излагали, как не колдовство? Может, вы обратили меня в свою веру, доктор де Керадель.
      Бретонец неожиданно перестал смеяться. Он сказал:
      – Да? – и снова медленно: – Да! Но это не теории, доктор Беннет. Это открытия. Или вернее повторение открытий… неортодоксальной науки. – Вены у него на лбу дергались. Он добавил с явной угрозой: – И если именно я открыл вам глаза, то намерен завершить ваше обращение.
      Я видел, как внимательно Лоуэлл смотрит на де Кераделя. Мадемуазель смотрела на Билла, и в глазах ее мелькали маленькие дьявольские огоньки: и в ее слабой улыбке я увидел и угрозу и расчет. Над столом нависло странное напряжение, как будто что-то невидимое подготовилось к удару.
      Нарушила молчание Элен, сонно процитировав:
      – Поцелуй тени и благословение тени…
      Мадемуазель рассмеялась: смех ее больше всего походил на смех маленьких волн. Но в нем были полутона, которые мне понравились еще меньше, чем угроза в улыбке. Что-то в этом было нечеловеческое, как будто волны смеются над утонувшим человеком.
      Де Керадель быстро заговорил на языке, который я, казалось, узнаю, и в то же время я его не понимал. Мадемуазель стала сдержанной. Она сладко сказала:
      – Простите, мадемуазель Элен. Я смеялась совсем не над вами. Я вдруг вспомнила нечто очень забавное. Когда-нибудь я вам расскажу, и вы тоже засмеетесь…
      Де Керадель прервал ее, тоже вежливо.
      – И вы меня простите, доктор Беннет. Вы должны извинить грубость энтузиаста. И его настойчивость. Я очень прошу вас, если это не нарушает, конечно, доверия между врачом и пациентом, рассказать о симптомах мистера Ральстона. Поведение этой… этой тени, как вы ее называете. Я весьма заинтересован… как профессионал.
      Билл ответил:
      – Ничего не хотел бы больше. Вы, с вашим уникальным опытом, можете увидеть то, что укрылось от меня. Чтобы удовлетворить профессиональную этику, давайте назовем это консультацией, хотя и посмертной.
      Мне показалось, что Билл доволен, что он добился чего-то, к чему вели его маневры. Я немного отодвинул стул, чтобы видеть одновременно мадемуазель и ее отца. Билл сказал:
      – Начну с самого начала. Если захотите, чтобы я что-нибудь разъяснил, прерывайте не стесняясь. Ральстон позвонил мне и попросил его осмотреть. Я уже несколько месяцев не видел его и не слышал о нем, думал, что он в одной из своих поездок за границей. Он начал неожиданно. «Что-то со мной неладно, Билл. Я вижу тень. – Я рассмеялся, но он оставался серьезен. И повторил: – Я вижу тень, Билл. И я боюсь!» Я ответил, все еще смеясь: «Если бы ты не видел тени, тогда действительно с тобой что-то неладно».
      Он ответил, как испуганный ребенок: «Но, Билл, эту тень ничего не отбрасывает!»
      Он придвинулся ко мне, и тут я понял, что он держит себя в руках исключительным усилием воли. Он спросил: «Я схожу с ума? Видеть тень – это симптом сумасшествия? Скажи, Билл, так ли это?»
      Я ответил, что это вздор; вероятно, у него неполадки со зрением или с печенью. Он сказал: «Но эта тень… шепчет!»
      Я сказал: «Тебе нужно выпить» и дал ему. Потом продолжал: «А теперь постарайся точно описать, что ты видишь, и если можно, когда тебе в первый раз показалось, что ты видишь».
      Он ответил: «Четыре ночи назад. Я был в библиотеке, писал…» Позвольте вам объяснить, доктор де Керадель, что он жил в старом доме Ральстонов на Семьдесят восьмой улице, жил один, если не считать Симпсона, дворецкого, унаследованного от отца, и полудесятка слуг. Он продолжал: «Мне показалось, что кто-то скользнул вдоль стены за занавес, закрывавший окно. Окно у меня за спиной, я был погружен в письмо, но впечатление такое яркое, что я вскочил и подошел к окну. Там никого не было. Я вернулся к столу, но не мог избавиться от чувства, что кто-то… или что-то находится в комнате». Он сказал: «Я был так встревожен, что отметил время».
      – Умственное отражение зрительной галлюцинации, – сказал де Керадель. – Очевидное сопутствующее обстоятельство.
      Билл сказал:
      – Возможно. Во всяком случае немного погодя движение повторилось, но на этот раз справа налево, в противоположном направлении. За последующие полчаса оно повторилось шесть раз, и всегда в противоположном направлении, то есть слева направо, потом справа налево и так далее. Он подчеркнул это, как будто считал очень важным.
      Он сказал: «Как будто она ткала». Я спросил, на что она похожа. Он ответил: «У нее нет формы. Она движение. Тогда не было формы». Чувство, что он не один в комнате, усилилось настолько, что спустя короткое время он ушел из библиотеки, не выключая огни, и лег спать. В спальне повторения симптомов не было. Спал он хорошо. И на следующую ночь его ничего не тревожило. И на следующий за этим день он почти забыл о происшествии.
      В тот вечер он обедал не дома и вернулся около одиннадцати. Пошел в библиотеку, чтобы просмотреть почту. Он сказал мне: «Неожиданно у меня появилось сильнейшее чувство, что кто-то смотрит на меня от занавеса. Я медленно повернул голову. И отчетливо увидел на занавесе тень. Вернее, тень переплеталась с занавесом, как будто ее отбрасывало что-то стоявшее сзади. По форме и размеру тень напоминала человека». Он подбежал к занавесу и рывком отодвинул его. За ним ничего не было, ничто не могло отбросить эту тень.
      Он снова сел за стол, но по-прежнему чувствовал на себе чей-то взгляд. «Немигающие глаза, – сказал он. – Взгляд не отрывался от меня. Как будто кто-то постоянно находится на самом краю поля зрения. Если я быстро поворачивался, он скользил за мной и смотрел уже с другой стороны. Если я двигался медленно, точно так же медленно двигалась и тень».
      Иногда ему казалось, что он уловил это движение, увидел эту тень. Но она тут же растворялась, исчезала, прежде чем он мог рассмотреть ее. И тут же он чувствовал на себе взгляд с другого направления.
      «Оно двигалось справа налево, – говорил он, – и слева направо… и снова назад… и опять… и опять… все ткало… ткало…»
      «Что ткало?» – спросил я.
      Он ответил просто: «Мой саван».
      Он сидел в библиотеке до тех пор, пока мог выдержать. Потом сбежал в спальню.
      На этот раз спал он плохо, ему казалось, что тень ждет его на пороге. Он прижался к двери, прислушиваясь. Но ничего не услышал. Тень не входила.
      Наступил рассвет, и он крепко уснул. Встал поздно, играл в гольф. пообедал, Пошел со знакомой в театр, а потом в ночной клуб. Несколько часов и не вспоминал о событиях ночи. Он сказал: «Когда я подумал об этом, то рассмеялся своей детской глупости». Домой он приехал в три часа ночи. Вошел. И, закрывая дверь, услышал шепот: «Ты сегодня поздно!» Слышал совершенно ясно, как будто шепчущий стоял рядом…
      Де Керадель прервал:
      – Прогрессирующая галлюцинация. Вначале мысль о движении, потом форма становится отчетливее, затем звук. Галлюцинация прогрессирует от зрительной к слуховой.
      Билл продолжал, как будто не слышал:
      – Он сказал, что у голоса было странное свойство, которое – я цитирую – «заставляет вас чувствовать отвращение, как будто вы рукой коснулись скользкого слизняка в саду ночью, и в то же время нечестивое желание слушать этот шепот вечно». Он сказал: «Безымянный ужас и извращенный восторг в одно и то же время».
      Симпсон не выключал огни. Холл был хорошо освещен. Но никого не было видно. Однако голос звучал вполне реально. Ральстон несколько мгновений стоял, пытаясь справиться с собой. Потом вошел, снял шляпу и пальто и начал подниматься по лестнице. Он сказал: «Я случайно взглянул вниз и увидел тень, скользящую примерно в шести футах передо мной. Поднял глаза – она исчезла. Я медленно начал подниматься по лестнице. Когда смотрел на ступеньки, видел тень, идущую передо мной. Всегда на одном и том же расстоянии. Поднимал голову – ничего. Тень была резче, чем накануне. Мне показалось, что это тень женщины. Обнаженной женщины. И вдруг я понял, что шепчущий голос тоже принадлежал женщине».
      Он пошел прямо к себе в комнату. Миновал дверь. Посмотрел вниз и увидел, что тень по-прежнему в двух шагах перед ним. Тогда он быстро шагнул назад, вошел в комнату, закрыл дверь и запер ее на ключ. Включил все огни и стоял, прижавшись ухом к двери. «Я услышал, как кто-то смеется, тот же голос, что шептал». – А потом он услышал шепот: – «Я буду ждать снаружи сегодня, сегодня, сегодня…» Слушал он с той же странной смесью ужаса и желания. Он хотел распахнуть дверь, и в то же время какое-то отвращение удерживало его.
      Он сказал: «Я не выключил свет. Но это существо выполнило свое обещание. Оно всю ночь ждало у моей двери. Но не просто ждало. Оно танцевало… Я не видел его, но знал, что оно танцует и ткет… справа налево… слева направо… и снова… и снова… танцевало и ткало, пока не занялся рассвет… ткало мой саван, Билл…»
      Я спорил с ним, примерно как вы, доктор де Керадель. Тщательно осмотрел его. Внешне ничего необычного. Взял образцы для различных анализов. Он сказал: «Надеюсь, ты что-нибудь обнаружишь, Билл. Если же нет, значит тень реальна. Я предпочел бы сойти с ума. В конце концов сумасшествие можно излечить».
      Я сказал: «Ты не пойдешь домой. Живи в клубе, пока не получим результаты анализов. А потом, что бы они ни показали, садись на корабль и отправляйся в длительное путешествие».
      Он покачал головой: «Я должен вернуться домой, Билл».
      Я спросил: «Но почему, ради Бога?»
      Он колебался, на его лице появилось выражение удивления. Потом он сказал: «Не знаю. Но должен».
      Я твердо заявил: «Останешься на ночь у меня, а завтра уплывешь. Куда угодно. Я сообщу тебе результаты анализов и свои предписания по радио».
      Он ответил все с тем же удивленным выражением: «Я не могу уплыть сейчас. Дело в том… – Он колебался… – дело в том, Билл… я встретил девушку… женщину… я не могу бросить ее».
      Я смотрел на него, разинув рот. Потом сказал: «Ты хочешь на ней жениться? Но кто она?»
      Он беспомощно смотрел на меня. «Не могу сказать тебе, Билл. Ничего не могу сказать о ней».
      Я спросил: «А почему не можешь?»
      Он ответил с той же удивленной нерешительностью: «Не знаю, почему. Но не могу. Это кажется частью… частью того. Но… не могу тебе сказать». И на любой вопрос, касающийся этой девушки, он отвечал так же.
      Доктор Лоуэлл резко сказал:
      – Вы мне ничего этого не рассказывали, доктор Беннет. Он больше ничего не говорил? Что не может ничего сказать об этой женщине? Что не знает почему, но не может?
      Билл ответил:
      – Больше ничего.
      Элен холодно спросила:
      – Что вас так забавляет, мадемуазель? Не вижу в этом ничего смешного.
      Я посмотрел на мадемуазель. Маленькие светло-лиловые искорки ожили в ее глазах, красные губы улыбались – жестокой улыбкой.

      Я сказал:
      – Мадемуазель – подлинный художник.
      Над столом повисло напряженное молчание. Его торопливо нарушил де Керадель.
      – Что вы этим хотите сказать, доктор Карнак?
      Я улыбнулся.
      – Подлинный художник радуется, когда искусство достигает совершенства. Умение рассказывать – это искусство. Доктор Беннет рассказывает превосходно. Поэтому ваша дочь, подлинный художник, довольна. Прекрасный силлогизм. Разве не так, мадемуазель?
      Она негромко ответила:
      – Это вы сказали. – Но больше она не улыбалась, и в глазах ее появилось новое выражение. И в глазах де Кераделя тоже. Прежде чем он смог заговорить, я сказал:
      – Всего лишь дань восхищения одного художника другому, Элен. Продолжай, Билл.
      Билл быстро продолжал:
      – Я спорил с ним. Дал выпить крепкого. Сослался на некоторые случаи галлюцинаций: Паганини, великий скрипач, временами видел теневую женщину в белом, она стояла рядом с ним и играла на скрипке, и он играл с ней дуэтом. Леонардо да Винчи считал, что разговаривал с Хироном, мудрейшим из кентавров, тем самым, что воспитывал молодого Асклепия. И десятки подобных примеров. Я говорил ему, что он вступил в общество гениев и что, вероятно, это значит, что от него тоже можно ждать чего-нибудь гениального. Через некоторое время он смеялся. Сказал: «Ну, ладно, Билл, ты меня убедил. Но мне не нужно убегать. Наоборот, нужно идти навстречу и победить». Я ответил: «Конечно, если ты считаешь, что справишься. Это всего лишь одержимость, игра воображения. Попробуй сегодня ночью. Если придется туго, позвони мне. Я сразу приеду. И побольше выпей». Ушел он от меня в нормальном состоянии.
      Он не звонил мне до второй половины следующего дня, а когда позвонил, спросил, что с анализами. Я ответил, что все анализы свидетельствуют о полном здоровье. Он негромко ответил: «Я так и думал». Я спросил, как он провел ночь. Он рассмеялся и ответил: «Очень интересно, Билл. Очень. Я последовал твоему совету и напился». Голос его звучал нормально, даже весело. Я спросил: «А как же твоя тень?» – «Превосходно, – ответил он. – Я ведь говорил тебе, что это тень женщины? Так оно и есть». Я сказал: «Тебе лучше. Хорошо ли относится к тебе твоя женская тень?» Он ответил: «Скандально хорошо, и обещает быть еще скандальнее. Именно это и сделало ночь такой интересной». Он снова рассмеялся. И неожиданно повесил трубку.
      Я подумал: «Ну, раз Дик может смеяться над тем, что еще день назад приводило его в ужас, значит ему лучше». И сказал себе, что дал ему хороший совет.
      Но я чувствовал смутное беспокойство. Оно росло. Чуть позже я позвонил ему, но Симпсон ответил, что он отправился играть в гольф. Это казалось вполне нормальным. Да, все это лишь мимолетный случай, все нормализуется. Да, я дал хороший совет. Какие… – Билл неожиданно прервал свой рассказ. – Какие мы иногда глупцы, доктора!
      Я украдкой взглянул на мадемуазель. Ее большие глаза были широко открыты, смотрели нежно, но в глубине их таилась насмешка.
      Билл сказал:
      – На следующий день я получил еще несколько результатов, все хорошие. Позвонил Дику и сообщил ему. Забыл сказать, что я велел ему обратиться к Бьюканану. Бьюканан, – Билл повернулся к де Кераделю, – это лучший окулист в Нью-Йорке. Он не нашел никаких нарушений, и это устраняло многие возможные причины галлюцинаций, если это галлюцинации. Я рассказал это Дику. Он весело ответил: «Медицина – наука исключения, не так ли, Билл? Но если после исключения всего вы добираетесь до чего-то, о чем ничего не знаете, что вы тогда делаете, Билл?»
      Странное замечание. Я спросил: «Что ты этим хочешь сказать?» Он ответил: «Я всего лишь жадный искатель знаний». Я подозрительно спросил: «Ты много пил накануне?» – «Не очень». – «А как тень?» – «Все интереснее». Я сказал: «Дик, я хочу, чтобы ты немедленно приехал. Я тебя осмотрю». Он пообещал, но не приехал. Меня задержал тяжелый случай в больнице. Я освободился около полуночи и позвонил ему. Ответил Симпсон. Он сказал, что Билл лег рано и приказал его не тревожить. Я спросил Симпсона, как выглядит Билл. Нормально, даже очень весел. Но я не мог избавиться от необъяснимого беспокойства. Попросил Симпсона передать мистеру Ральстону, что если он до пяти часов на следующий день не приедет ко мне, я сам отправлюсь к нему.
      Он приехал ровно в пять. Я сразу почувствовал, как тревога усиливается. Лицо его осунулось, глаза казались странно яркими. Не лихорадочными, скорее будто он принимал какой-то наркотик. Во взгляде оживленное выражение и в то же время легкий ужас. Я не выдал того шока, который получил от его внешности. Сказал, что получил последние результаты и они все отрицательные. Он сказал: «Итак, я здоров? Ничего со мной неладного?» Я ответил: «Так свидетельствуют анализы. Но все же я хочу, чтобы ты для обследования на несколько дней лег в больницу». Он рассмеялся и ответил: «Нет. Я совершенно здоров, Билл».
      Он сидел молча и смотрел на меня, в его слишком ярком взгляде смешивались оживление и ужас, и вообще он как будто намного превзошел меня в каком-то знании и в то же время ужасно этого знания боится. Он сказал: «Мою тень зовут Бриттис. Она мне сказала об этом прошлой ночью».
      Я подпрыгнул. «Какого дьявола? О чем это ты говоришь?»
      Он терпеливо ответил: «Моя тень. Ее зовут Бриттис. Так она сказала мне прошлой ночью, лежа рядом со мной в постели. Женская тень. Обнаженная».
      Я смотрел на него, а он рассмеялся. "Что ты знаешь о суккубах, Билл? Я полагаю, ничего. Хорошо бы Алан вернулся, он-то знает. У Бальзака есть отличный рассказ, я помню, но Бриттис говорит, что это не о ней. Сегодня утром я пошел в библиотеку и стал искать. Рылся в «Malleus Maleficarum»…
      Я спросил: «А это что такое?»
      «Молот ведьм». Старая книга инквизиции, в которой говорится, кто такие инкубы и суккубы, что они могут сделать, как выявлять ведьм, как поступать с ними и тому подобное. Очень интересно. Там говорится, что демон может превратиться в тень, в таком виде прикрепиться к живому человеку и стать материальным, настолько материальным, чтобы зачать, как весьма красочно это называет Библия".
      Демоны женского пола – это суккубы. Когда одна из них возжаждет мужчину, она соблазняет его так или иначе, пока не добьется своего. Он дает ей свою искру жизни и, вполне естественно, сам умирает. Но Бриттис говорит, что у меня не будет такого конца и что она не демон. Она…
      «Дик, – прервал я его, – что это за вздор?»
      Он раздраженно ответил: «Клянусь небом, я хотел бы, чтобы это было галлюцинацией. Но если я здоров, как ты утверждаешь, этого не может быть. – Он колебался. – Даже если веришь, что это реально, что ты можешь сделать? Ты не знаешь, что знает тот, кто послал к тебе тень. Вот почему я хотел бы, чтобы Алан был здесь. Он знал бы, что делать.. – Он снова помолчал, потом медленно добавил: – Но… я не уверен… что принял бы его совет… теперь…»
      Я спросил: «Что ты имеешь в виду?»
      Он ответил: "Начну с того времени, когда мы решили, что мне лучше пойти домой и бороться. Я пошел в театр. Сознательно задержался. Когда вошел в дом, у двери меня не ждал никто. Пошел в библиотеку и по-прежнему ничего не видел. Смешал себе коктейль, сел и стал читать. Включил все огни в комнате. Было два часа ночи.
      Пробило полчаса. Я оторвался от книги. Ощутил странный аромат, незнакомый, вызывающий необычные представления: я подумал о лилии, раскрывающейся по ночам под лунными лучами в тайном пруду среди древних руин, окруженных пустыней. Поднял голову и осмотрелся в поисках его источника.
      И увидел тень.
      Больше не было похоже на то, что кто-то стоит за занавесом и отбрасывает тень. Она видна была совершенно отчетливо, в десяти футах от меня. Четко очерченная, в комнате. Видна была в профиль. Стояла неподвижно. С девичьим лицом, тонким, изящным. Я видел ее волосы, уложенные на голове, и две пряди более темной тени, спускающиеся между круглыми, наклоненными грудями. Тень высокой девушки, стройной, с узкими бедрами, стройными ногами. Она двинулась. Начала танцевать. Она не была ни черной, ни серой, как мне показалось сначала. Слегка розоватой, жемчужно-розового оттенка. Прекрасная, соблазнительная, живая женщина не может быть такой. Она танцевала, потом задрожала – и исчезла. Я услышал шепот: «Я здесь». Она была за мной… танцевала… сквозь нее я смутно видел комнату.
      «Танцевала, – продолжал он, – ткала. Ткала мой саван… – Он рассмеялся. – Но богато украшенный саван, Билл.»
      Он сказал, что ощутил желание, какого никогда не испытывал к женщине. А с ним и страх, ужас, тоже никогда не испытанный. Как будто приоткрылась дверь, через которую ему нужно пройти в немыслимый ад. Желание победило. Он побежал к танцующей розовой тени. И тень, и ее аромат исчезли, как будто задули свечу. Он снова принялся читать, ожидая. Ничего не происходило. Часы пробили три, потом пол четвертого. Он пошел к себе. Разделся и лег в постель.
      Он сказал: "Медленно, как ритм, возник аромат. Он пульсировал, все быстрее и быстрее. Я сел. Розовая тень сидела в ногах моей кровати. Я потянулся к ней. Но не смог двинуться. Мне показалось, что я слышу шепот: «Еще нет… еще нет… еще нет…»
      – Прогрессирующая галлюцинация, – сказал де Керадель. – От зрения к слуху. От слуха к запаху. Потом вовлекаются мозговые центры цвета. Все это очевидно. Да?
      Билл не обратил внимания, продолжал:
      – Он внезапно уснул. Проснулся утром очень возбужденным и почему-то с решением избегать меня. У него было только одно желание: чтобы день побыстрее кончился и он смог встретиться с тенью. Я саркастически спросил: «А как же другая девушка?»
      Он ответил, явно удивленный: «Какая другая девушка, Билл?»
      Я сказал: «Другая девушка, в которую ты так влюблен. Имя которой ты не мог мне назвать».
      Он ответил удивленно: «Не помню никакой другой девушки».
      Я бросил быстрый взгляд на мадемуазель. Она скромно смотрела в свою тарелку. Но мне показалось, что в ее взгляде по-прежнему пляшут светло-фиолетовые искорки. Доктор Лоуэлл спросил:
      – Сначала он не мог назвать ее имя из-за какого-то принуждения? Потом сказал, что ничего о ней не помнит?
      Билл ответил:
      – Так он объяснил мне, сэр.
      Я заметил, как побледнел Лоуэлл, как мадемуазель обменялась быстрым взглядом с отцом.
      Де Керадель сказал:
      – Предыдущая галлюцинация уничтожена более сильной.
      Билл сказал:
      – Может быть. Во всяком случае день он провел в настроении смеси ожидания и ужаса. «Как будто, – объяснил он, – начала необыкновенно радостного события и в то же время открытия двери в камеру осужденного». Но решимость не видеть меня еще больше укрепилась, хотя он беспокоился из-за того, нашел ли я причину его видений. Поговорив со мной, он ушел из дома, не для игры в гольф, как объяснил Симпсону, но просто туда, где я не смог бы его найти.
      Домой он вернулся к обеду. Ему показалось, что за обедом он заметил несколько мимолетных движений, легкое перепархивание тени. Все время он чувствовал, что за ним следят. У него появилось паническое желание убежать из дома – «пока еще есть время», как выразился он. Но более сильным оказалось желание остаться, что-то продолжало нашептывать ему о необыкновенных наслаждениях, неведомых радостях. Он сказал: «Как будто у меня две души. Одна корчится от отвращения и протестует против рабства. А другой все равно, если только она получит обещанные радости».
      Он пошел в библиотеку…
      И тень появилась, как и накануне. Она подошла ближе, но не настолько, чтобы он мог ее коснуться. Тень запела, и у него пропало желание касаться ее; не осталось никаких желаний, кроме желания сидеть бесконечно и слушать. Он сказал: «Это была тень песни, а пела тень женщины. Как будто звуки доносились из-за невидимого занавеса… из какого-то чуждого пространства. Звуки сладкие, как аромат. Одно целое с ароматом, сладкие, как мед… но в каждой ноте скрывалось зло». Он сказал: «Если у этой песни и были слова, я их не слышал. Слышал только мелодию… обещающую…»
      Я спросил: «Что обещающую?»
      Он ответил: «Не знаю… радости, не испытанные никем из живущих людей… они будут моими… если…»
      «Что если?»
      «Не знаю… Но я должен что-то сделать, чтобы заслужить их… но тогда я не знал, что должен сделать…»
      Пение смолкло, тень и ее аромат исчезли. Он немного подождал, потом пошел в спальню. Тень не появлялась, хотя ему казалось, что она следит за ним. Он быстро уснул спокойным сном без сновидений. Проснулся с оцепеневшим сознанием, в какой-то необычной летаргии. Продолжал мысленно слышать мелодию песни тени. Сказал: «Она как будто плела сеть между реальностью и нереальностью. У меня была только одна сознательная мысль: острое нетерпение узнать результаты анализов. Когда ты сообщил их мне, то, что боялось тени, заплакало, а то, что ждало ее, возрадовалось».
      Наступила ночь – третья ночь. За обедом он не чувствовал наблюдения за собой. Не было этого чувства и в библиотеке. Он ощутил одновременно разочарование и облегчение. Пошел в спальню. Там ничего. Примерно час спустя он уснул. Ночь была теплой, поэтому он укрылся только простыней.
      Он мне сказал: "Не думаю, чтобы я спал. Нет, я уверен, что не спал. И вдруг почувствовал, что меня окружает аромат… и услышал совсем рядом шепот. Сел… Тень лежала рядом со мной.
      Она была резко очерчена, бледно-розовая на фоне простыни. Склонялась ко мне, одна рука под подушкой, на другую опирается приподнятая голова. Я видел острые ногти этой руки, мне даже показалось, что я вижу блеск глаз тени. Я собрал все свое мужество и положил на нее руку. И ощутил только простыню.
      Тень придвинулась ближе… шепча… шепча… и я понял, что она шепчет… и тогда она сказала мне свое имя… и многое другое… и что я должен сделать, чтобы заслужить обещанные мне наслаждения. Но я ничего не должен делать, пока она не сделает того-то и того-то, и я должен это сделать в тот момент, как она меня поцелует… когда я почувствую ее губы…
      Я резко спросил: «Что ты должен сделать?»
      Он ответил: «Убить себя».
      Доктор Лоуэлл, дрожа, отодвинул свое кресло.
      – Боже! И он убил себя! Доктор Беннет, не понимаю, почему вы не проконсультировались со мной по этому случаю. Зная, что я рассказал вам о…
      Билл прервал его:
      – Именно поэтому, сэр. У меня были причины пытаться справиться с этим одному. Я готов изложить вам эти причины.
      Я сказал ему: «Это всего лишь галлюцинация, Дик. Фантом воображения. Тем не менее он достиг степени, которая мне не нравится. Ты должен пообедать со мной и остаться на ночь. Если не согласишься, откровенно говоря, я применю насилие».
      Он со странным выражением посмотрел на меня. Потом негромко сказал: «Но если это галлюцинация, что это даст? Мое воображение ведь со мной? И Бриттис появится здесь, как и у меня дома».
      Я ответил: «К дьяволу все это. Ты остаешься здесь».
      Он ответил: «Хорошо. Я готов попробовать».
      Мы пообедали. Я не позволил ему говорить о тени. Добавил в его стакан сильное снотворное. В сущности накачал его наркотиком. Немного погодя у него начали слипаться глаза. Я уложил его в постель. А про себя сказал: «Приятель, если ты проснешься раньше, чем через десять часов, я не врач, а ветеринар».
      Мне пришлось уйти. Вернулся я сразу после полуночи. Прислушался у двери Дика, не решаясь войти, чтобы не побеспокоить его. Решил не входить. На следующее утро в девять часов я заглянул к нему. Комната была пуста. Я спросил слуг, когда ушел мистер Ральстон. Никто не знал. Когда я позвонил ему, его тело было уже обнаружено.
      Я ничего не мог сделать, и мне нужно было время, чтобы подумать. Чтобы мне не мешала полиция. Чтобы провести собственное исследование в соответствии с тем, что говорил мне Ральстон и что я не считал связанным с этим случаем.
      Билл повернулся к де Кераделю.
      – Ведь вас профессионально интересуют только симптомы?
      Доктор де Керадель ответил:
      – Да. Но в вашем рассказе ничто не противоречит моему диагнозу о галлюцинациях. Может, если вы сообщите подробности, о которых сами хотели подумать…
      Я прервал его.
      – Минутку. Билл, ты ведь сказал: Бриттис, кто бы она ни была, тень или иллюзия, утверждала, что она не демон, не суккуб. Ты начал передавать его слова: «Она сказала, что она…» – и смолк. Но кем она себя считала?
      Казалось, Билл колеблется, затем он медленно ответил:
      – Она сказала, что была девушкой, бретонкой, пока не стала… тенью из Иса.
      Мадемуазель откинула назад голову и безудержно рассмеялась. Она положила свою руку на мою.
      – Тень злой Дахут Белой! Алан де Карнак, одна из моих теней!
      Лицо де Кераделя оставалось невозмутимым.
      – Вот как? Теперь я понимаю. Так. Ну, доктор Беннет, если принять вашу теорию о колдовстве, то с какой целью это было сделано?
      Билл ответил:
      – Вероятно, деньги. Надеюсь со временем узнать точно.
      Де Керадель откинулся назад, благосклонно поглядывая на Лоуэлла. Он сказал:
      – Не обязательно деньги. Цитируя доктора Карнака, возможно, это искусство ради искусства. Проявление истинного художника. Гордость. Некогда я знавал… ну, несомненно, суеверные люди назвали бы ее ведьмой… так вот она гордилась своим мастерством. Это заинтересовало бы вас, доктор Лоуэлл. Дело происходило в Праге…
      Лоуэлл вздрогнул. Де Керадель вежливо продолжал:
      – Подлинный художник, она практиковалась в своем мастерстве, или использовала свой разум, или, если предпочитаете, доктор Беннет, исполняла колдовские обряды исключительно ради удовольствия, которое получала как художник. Между прочим, она умела заключать что-то от убитых ею в маленьких кукол, точное подобие убитых, и оживляла этих кукол; и затем они выполняли ее приказания… – Он заботливо наклонился к доктору Лоуэллу: – Вам плохо, доктор Лоуэлл?
      Лоуэлл был бледнее бумаги. Глаза его, устремленные на де Кераделя, были полны ужасом. Он пришел в себя и твердым голосом сказал:
      – У меня случаются прострельные боли. Ничего страшного. Продолжайте.
      Де Керадель сказал:
      – Подлинный художник… да, ведьма, доктор Беннет. Но я назвал бы ее не ведьмой, а владелицей древних тайн, утраченной мудрости. Из Праги она отправилась в этот город. Приехав, я попытался отыскать ее. Узнал, где она жила. Но увы! Она и жившая с ней племянница сгорели, со всеми своими куклами и вместе с домом. Загадочный пожар. Откровенно говоря, я почувствовал облегчение. Я немного побаивался этой кукольницы. Не таю зла против тех, кто организовал ее уничтожение, если оно было организовано. В сущности… это может показаться бессердечным, но вы, мой дорогой доктор Лоуэлл, поймете, я уверен… в сущности, я даже благодарен им… если они существуют.
      Он взглянул на часы и сказал дочери:
      – Дорогая, нам пора идти. Мы уже опоздали. Время прошло так приятно, так быстро… – Он помолчал и сказал подчеркнуто, медленно: – Если бы я обладал той властью, которой обладала она, а она обладала этой власть, я, доктор де Керадель, не боялся бы ее… Если бы я обладал этой властью, ни один из тех, кто мешал мне, становился на моем пути, не прожил бы долго… – Он пристально посмотрел на Лоуэлла, затем на Билла, Элен, наконец на меня… – Я уверен, что даже моя благодарность не спасла бы их, не спасли бы и те, кто их любит.
      Наступило молчание. Его нарушил Билл:
      – Откровенно сказано, де Керадель.
      Мадемуазель с улыбкой встала. Элен провела ее в холл. Никто не подумал бы, что они ненавидят друг друга. Пока де Керадель вежливо прощался с Лоуэллом, мадемуазель подошла ко мне. Она прошептала:
      – Жду вас завтра, Алан де Карнак. В восемь. У нас есть что сказать друг другу. Не подведите меня.
      И что-то сунула мне в руку.
      Де Керадель сказал:
      – Скоро будет готов мой главный эксперимент. Хотел бы, чтобы вы были свидетелем, доктор Лоуэлл. И вы, доктор Карнак. Вам будет особенно интересно. А до того времени – adieu.
      Он поцеловал руку Элен, поклонился Биллу. Я подумал со странным предчувствием, почему он не пригласил и их.
      У дверей мадемуазель повернулась, слегка коснулась щеки Элен. Сказал:
      – Вот сюда вас поцелует тень…
      Смех ее прозвучал, как шелест маленьких волн. Она и ее отец сели в ожидавший автомобиль.

      Бриггс закрыл дверь и ушел. Мы вчетвером молча стояли в холле. Вдруг Элен топнула ногой и яростно заявила:
      – Будь она проклята! Пыталась заставить меня чувствовать себя рабыней. Как будто я одна из твоих любовниц, Алан, И королева с насмешкой это заметила.
      Я улыбнулся, потому что это почти точно совпало с моими мыслями. Она гневно сказала:
      – Я видела, как она с тобой шепталась. Вероятно, приглашала к себе в любое время. – И стала извиваться, будто надевала спасательный жилет.
      Я раскрыл руку и посмотрел, что сунула туда мадемуазель. Чрезвычайно тонкий серебряный браслет, лента в полдюйма, почти такая же гибкая, как тяжелый шелк. В браслете полированный, грубо овальной формы черный камень. На его гладкой верхней грани заполненный каким-то красноватым материалом символ власти древнего бога океана, у которого было множество имен задолго до того, как греки прозвали его Посейдоном: трезубец, которым он управляет своими глубинами.
      Один из загадочных талисманов смуглого маленького азильско-тарденуазского человека, который семнадцать тысяч лет назад смел с лица земли высокого, светловолосого, голубоглазого, с большим мозгом кроманьонца; а этот кроманьонец и сам появился в Западной Европе неизвестно откуда. Вдоль серебряной ленты было вырезано изображение крылатой змеи, в своих челюстях она держала черный камень.
      Да, я знал такие камни и браслеты. Но меня поразило какое-то внутреннее убеждение, что мне знакомы именно этот браслет и именно этот камень. Что я видел их много раз… мог даже прочесть символ… если бы только мог припомнить…
      Может быть, если надену на руку, вспомню…
      Элен вырвала браслет у меня из рук. Поставила на него ногу и надавила. Сказала:
      – Сегодня эта дьяволица вторично пытается надеть на тебя свои кандалы.
      Я потянулся к браслету, но она оттолкнула его ногой.
      Билл наклонился и поднял его. Протянул его мне, и я опустил его в карман. Билл резко сказал:
      – Успокойся, Элен! Он должен пройти через это. Впрочем, он, вероятно, в большей безопасности, чем мы с тобой.
      Элен страстно сказала:
      – Пусть только попробует завладеть им!
      Она угрюмо посмотрела на меня.
      – Не хотела бы я, чтобы ты встречался с мадемуазель, Алан. Прогнило что-то в Датском королевстве… что-то между вами странное. Я бы не стала на твоем месте стремиться к этому египетскому котлу для варки мяса. Много мошек уже обожглось на этом.
      Я вспыхнул:
      – Ты откровенна, моя дорогая, как все ваше поколение, и твои метафоры соответствуют вашей морали. Но не ревнуй меня к мадемуазель.
      Конечно, это ложь. Я чувствовал смутный, необъяснимый страх, тайную непонятную ненависть, но и что-то еще. Она прекрасна. Никогда не смог бы я полюбить ее, как, например, Элен. Но все же у нее есть нечто, чего нет у Элен, что-то, несомненно, злое, но такое, что, как мне казалось, я пил давным-давно и должен буду пить снова. И жажда может быть утолена только так.
      Элен негромко сказала:
      – Я могла бы ревновать. Но я боюсь – не за себя, а за тебя.
      Доктор Лоуэлл, казалось, проснулся. Ясно, что, погруженный в свои мысли, он не слышал нашего разговора. Он сказал:
      – Идемте к столу. Мне нужно кое-что сказать вам.
      Он пошел по лестнице и шел так, будто внезапно состарился. Билл сказал мне:
      – Де Керадель был откровенен. Он нас предупредил.
      – О чем?
      – Ты не понял? Предупредил, чтобы мы не расследовали обстоятельства смерти Дика. Они не узнали того, что хотели. Но узнали все же достаточно. А я узнал, что хотел.
      – И что же это?
      – Они убийцы Дика, – ответил он.
      Прежде чем я мог о чем-нибудь его спросить, мы оказались за столом. Доктор Лоуэлл позвонил, чтобы подавали кофе, потом отпустил дворецкого. Он вылил себе в кофе полный бокал коньяка. И сказал:
      – Я потрясен. Несомненно, потрясен. Происшествие, ужасное происшествие, которое, как я считал, завершилось, получило продолжение. Я рассказывал о нем Элен. У нее сильный дух и светлый ум. Следует ли понять так, – обратился он к Биллу, – что и вы поверяете ей тайны, что она знала факты, которые так поразили меня?
      Билл ответил:
      – Отчасти, сэр. Она знала о тени, но не знала, что у мадемуазель де Керадель есть и имя д'Ис. Да и я этого не знал. И у меня не было никаких оснований подозревать де Кераделей, когда они приняли ваше приглашение. До этого я не обсуждал с вами подробности случая с Ральстоном прежде всего потому, что это вызвало бы болезненные воспоминания. И очевидно, пока де Керадель сам не объявил об этом, я и не подозревал, что он так тесно связан с вашими черными воспоминаниями.
      Доктор Лоуэлл спросил:
      – Доктор Карнак знает?
      – Нет. Я решил, справедливы мои соображения или нет, рассказать историю Дика в присутствии де Кераделей. Я попросил доктора Карнака рассердить де Кераделя. Хотел проследить за его реакцией и реакцией его дочери. И за вашей реакцией, сэр. Мне казалось это важным. Я считаю, что мои действия оправданы. Я хотел, чтобы де Керадель выдал себя. Если бы я сам выложил перед вами карты, он бы этого не сделал. Вы были бы настороже, и де Керадель понял бы это. И тоже был бы настороже.
      – Ваша очевидная неосведомленность в моем расследовании, то, как вы невольно выдали свой ужас от аналогичного происшествия, – все это побудило его показать, что он знал кукольницу. Он почувствовал презрение к нам и позволил себе угрозу.
      – Конечно, он вне всякого сомнения каким-то образом узнал о вашем участии в истории кукольницы. Он считает, что вы до глубины души поражены ужасом… боитесь, что что-нибудь случится с Элен или со мной и заставите меня прекратить расследование смерти Ральстона. Если бы он в это не верил, он никогда бы не предупредил нас.
      Лоуэлл кивнул.
      – Он прав. Я испуган. Мы все трое в опасности. Но он и ошибся. Мы должны продолжать…
      Элен резко сказала:
      – Втроем? Я думаю, Алан в гораздо большей опасности, чем мы. У мадемуазель уже готово клеймо, чтобы добавить его к своему стаду.
      Я сдержал улыбку.
      – Не будь такой вульгарной, дорогая. – Я обратился к Лоуэллу. – Я все еще в темноте, сэр. Объяснения Билла по поводу случая Ральстона абсолютно ясны. Но я ничего не знаю об этой кукольнице и поэтому не понимаю, почему упоминание о ней де Кераделя так значительно. Если я и дальше буду участвовать, то мне нужно знать все факты… да и для самозащиты тоже.
      Билл мрачно заметил:
      – Считай себя призванным.
      Доктор Лоуэлл сказал:
      – Расскажу вам коротко. Потом, Уильям, вы можете сообщить доктору Карнаку все подробности и ответить на его вопросы. Я встретился с кукольницей мадам Мэндилип из-за удивительного случая заболевания: странная болезнь и не менее странная смерть приближенного одного из известных руководителей подпольного мира Рикори. Все это было весьма необычно.
      – Я до сих пор не знаю, была ли эта женщина тем, что обычно называют ведьмой, или обладала знанием естественных законов, которые нам, исключительно из-за нашего невежества, кажутся сверхъестественными, или же наконец просто была прекрасным гипнотизером. Но она была убийцей. Среди многих смертей, за которые она несет ответственность, смерть моего ассистента доктора Брэйла и сестры, которую он любил. Эта мадам Мэндилип была исключительной мастерицей.
      – Она делала кукол поразительной красоты и естественности. У нее был кукольный магазин, и она подбирала жертвы среди покупателей. Убивала она с помощью яда, предварительно завоевав доверие своей жертвы. Она делала копии, кукольные, своих жертв, их точное подобие. Этих кукол она оживляла и посылала со своими смертоносными заданиями. Она полагала, что в куклах сохраняется некая жизненная сущность тех, кого они изображали. Это было нечто невероятно злое, эти маленькие демоны с острыми стилетами… за которыми присматривала бледнолицая, пораженная ужасом девушка, которую мадам Мэндилип называла своей племянницей, но которую держала под таким гипнотическим контролем, что она буквально стала вторым я кукольницы. Было ли это иллюзией или реальностью, одно несомненно: куклы убивали.
      – Рикори стал одной из жертв, но благодаря моей помощи пришел в себя в моей больнице. Он суеверен, поверил, что мадам Мэндилип ведьма, и поклялся уничтожить ее. Похитил ее племянницу, и в этом самом доме я поместил ее под собственный гипнотический контроль, чтобы извлечь из нее тайны кукольницы. Она умерла с криком, что кукольница душит ее, останавливает ее сердце…
      Он помолчал, как будто снова видел эту ужасную картину, потом продолжил:
      – Но перед смертью рассказала, что у мадам Мэндилип в Праге был любовник, которому она передала тайну изготовления живых кукол. В ту же ночь Рикори со своими людьми отправился… уничтожать кукольницу. Она погибла – в огне. Я, вопреки своей воле, был свидетелем этой невероятной сцены… до сих пор не могу поверить, хотя видел своими глазами…
      Он помолчал, потом твердой рукой поднял стакан.
      – Похоже, этим любовником был де Керадель. Похоже также, что, помимо тайны кукол, он знает и тайну теней. Или ее знает мадемуазель? А что еще ему известно из темных знаний? Ну, вот, все начинается сначала. Но на этот раз будет потруднее…
      Он задумчиво сказал:
      – Я бы хотел, чтобы Рикори нам помог. Но он в Италии. И я не смогу связаться с ним вовремя. Однако тут есть его ближайший помощник, участвовавший во всем деле и в казни. Он здесь. Мак Канн! Я свяжусь с Мак Канном!
      Он встал.
      – Прошу прощения, доктор Карнак. Уильям, передаю все в ваши руки. Сам пойду в кабинет и в спальню. Я потрясен. Элен, моя дорогая, позаботьтесь о докторе Карнаке.
      Он поклонился и вышел. Билл начал:
      – Так вот относительно кукольницы…
      Была уже почти полночь, когда он закончил рассказ и у меня не осталось вопросов. Когда я уже уходил, он спросил:
      – Ты смутил де Кераделя, когда заговорил…. как же это?.. – об Алкар-Азе и Собирателе в Пирамиде, Алан. А что это значит?
      Я ответил:
      – Билл, сам не знаю. Слова сами по себе возникли на языке. Может, их подсказала мадемуазель… как я и сказал ее отцу.
      Но в глубине души я знал, что это не так, что я знал, когда-то знал… и Алкар-Аз и Собирателя в Пирамиде… и настанет день, когда я вспомню.
      Элен сказала:
      – Билл, отвернись.
      Она обхватила меня руками за шею и прижалась губами к моим губам. Прошептала:
      – У меня сердце поет оттого, что ты здесь. И сердце мое разбивается оттого, что ты здесь. Боюсь, я так боюсь за тебя, Алан.
      Она откинулась назад и слегка засмеялась.
      – Вероятно, ты считаешь это опрометчивостью моего поколения и его морали… и, может, вульгарностью. Но на самом деле все не так внезапно, как кажется, дорогой. Вспомни… я тебя любила еще во времена ос и ужей.
      Я ответил на ее поцелуй. Откровение, которое началось, когда я ее встретил, теперь завершилось.
      По дороге в клуб я видел только лицо Элен, с ее медными волосами и золотыми янтарными глазами. Если иногда и вспоминал мадемуазель, то только как серебристо-золотой туман с двумя пурпурными пятнами на белой маске. Я был счастлив.
      Присвистывая, начал раздеваться, по-прежнему видя перед собой лицо Элен. Сунул руку в карман и извлек серебряный браслет с черным камнем. Лицо Элен внезапно поблекло. И на его месте, как живое, возникло лицо мадемуазель, с большими нежными глазами, улыбающимися губами…
      Я отбросил браслет, как змею.
      Но когда я засыпал, у меня перед глазами было лицо мадемуазель, а не Элен.

      На следующее утро я проснулся с головной болью. К тому же мне снился сон. В нем куклы держали в руках длинные, в фут, иглы и плясали в розовых тенях вокруг огромных камней-монолитов. А Дахут и Элен попеременно и быстро обнимали и целовали меня. Я хочу сказать, что обнимала и целовала меня Элен, но тут же лицо ее расплывалось и вместо него возникало лицо мадемуазель, потом оно менялось на лицо Элен и так далее.
      Я еще во сне подумал, что это очень похоже на весьма необычное увеселительное заведение в Алжире, именуемое «Дом сердечного желания». Им владеет француз, куритель гашиша и удивительный прирожденный философ. Мы с ним очень подружились. Кажется, я заслужил его уважение, рассказав ему о своем плане «Небо и Ад, Инкорпорейтед», который так заинтересовал мадемуазель и де Кераделя. Он процитировал Омара:
 
Я душу посылал в незримый Край:
«Лети, душа, и, что нас ждет, узнай!»
И мне она, вернувшись, принесла
Такой ответ: «Во мне и ад, м рай».
[ ]
 
      Потом сказал, что моя идея не так уж оригинальна: комбинация этого рубаи и того, что делает его заведение таким прибыльным. В его доме скрывались два беглых сенуси. Эти сенуси – настоящие волшебники, мастера иллюзий. У него также двенадцать девушек, прекраснее я не видел, всех цветов кожи: белые, желтые, черные, коричневые и промежуточных оттенков. Когда кто-то желает получить объятие «сердечного желания», а это очень дорогое удовольствие, все девушки, обнаженные, встают в круг, большой широкий круг в большой комнате, все берутся за руки. Сенуси садятся в центре этого круга со своими барабанами, а желающий получить удовольствие встает рядом с ними. Сенуси начинают петь и бить в барабаны и делать разные магические жесты.
      Девушки танцуют, переплетаясь. Все быстрее и быстрее. Пока белое, желтое, черное, коричневое и все прочее не сливается в одну божественную девушку, девушку мечты, как говорится в старых сентиментальных песнях. В ней Афродита, Клеопатра – все красавицы; во всяком случае это такая девушка, которую всегда хотел иметь мужчина, сознавал он это или нет. И он получает ее.
      – Такова ли она, как он считает? Откуда я знаю? – пожимал плечами француз. – Для меня – если смотреть со стороны – всегда остаются одиннадцать девушек. Но для него, если он так считает, то да.
      Мадемуазель и Элен менялись так быстро, что мне захотелось, чтобы они слились окончательно. Тогда мне не нужно будет беспокоиться. Мадемуазель, казалось, остается дольше. Она прижалась ко мне губами… и вдруг мне показалось, что у меня в мозгу огонь и вода, и огонь превратился в столб, к которому привязан человек, и пламя закрывает его, как одежда, и я не могу рассмотреть его лицо.
      А вода – кипящее море… и из него, распустив бледно-золотые волосы, омываемая волнами, поднимается Дахут… глаза смотрят в небо… она мертва.
      И тут я проснулся.
      После холодного душа я почувствовал себя лучше. За завтраком попытался привести события предшествовавшего вечера в логический порядок. Прежде всего история Лоуэлла о кукольнице. Я много знал о магии оживших кукол, это гораздо более сложное дело, чем простое подобие, в которое вкалывают иголки или сжигают на огне. И я не верил, чтобы гипотеза о гипнозе объясняла столь древнюю и широко распространенную веру.
      Но более древней и гораздо более зловещей была магия теней, которая убила Дика. Немцы могли изобразить ее в более или менее юмористическом виде Питера Шлемиля, который продал свою тень дьяволу, а Барри приложил свое воображение, рассказав о Питере Пене, чья тень застряла в ящике комода и оторвалась. Но остается фактом, что вера в связь тени с жизнью человека, его личностью, душой – назовите, как угодно, – самая древняя из всех. И жертвы, которые приносились для умиротворения теней, обряды, связанные с этой верой, ничему не уступят по жестокости. Я решил пойти в библиотеку и подробней познакомиться с этой темой. Я пошел к себе в комнату и позвонил Элен.
      Я сказал:
      – Дорогая, знаешь ли ты, что я в тебя отчаянно влюблен?
      Она ответила:
      – Знаю, что даже если это не так, то будет так.
      – Во второй половине дня я буду занят, но ведь есть еще вечер.
      – Буду ждать, дорогой. Но ведь ты не собираешься к этой белой дьяволице?
      – Нет. Я даже забыл, как она выглядит.
      Элен рассмеялась. Моя нога коснулась чего-то. Я посмотрел вниз. Браслет. Элен сказала:
      – До вечера.
      Я поднял браслет и положил в карман. И механически ответил:
      – До вечера.
      Вместо того чтобы заниматься преданиями о тенях, я провел день в двух богатых частных собраниях, к которым имею доступ, погрузившись в старые книги и рукописи о древней Бретани, или Арморике, как она называлась до прихода римлян и еще пять столетий спустя. Я искал упоминания о городе Ис и хотел найти где-нибудь объяснения Алкар-Аза и Собирателя в Пирамиде. Очевидно, я слышал эти названия раньше или читал о них.
      Единственное возможное альтернативное объяснение заключалось в том, что мне их внушила мадемуазель, и, вспоминая то, как при прикосновении ее руки я ясно и четко увидел Карнак, я склонялся ко второму объяснению. С другой стороны, она отказалась, но я не верил ее отказу. Мне это казалось похожим на правду. Никаких упоминаний об Алкар-Азе я не нашел. Но в одном палимпсесте седьмого столетия на оборванном листке находились строки, которые могли иметь отношение к Собирателю. Если свободно перевести с монастырского латинского, в них говорилось:
      … говорят, не из-за участия жителей Арморики в галльском восстании римляне расправились с ними с такой жестокостью, но из-за жестоких и злых обрядов, равным которым по свирепости римляне нигде не встречали. Существовало одно… (несколько слов неразборчиво)… место стоячих камней, называемое… (две строки неразбочивы) … бьют по груди сначала медленно… (пропуск) … пока грудь и даже сердце не разбиваются, и тогда в склепе в центре храма появляется Чернота…
      Здесь кончается отрывок. Возможно, «место стоячих камней» – это Карнак, а «Чернота», которая появляется «в склепе в центре храма», и есть Собиратель в Пирамиде. Вполне возможно. Я знал, разумеется, что римляне буквально истребили туземное население Арморики после восстания 52 года, а выжившие бежали от их гнева, оставив страну ненаселенной до пятого столетия, когда множество живших в Британии кельтов под давление саксов и англов не переселились в Арморику и заново населили полуостров Бретань.
      Римляне в целом были людьми широких взглядов и весьма терпимыми к богам народов, которые они завоевывали. И не в их обычае было так свирепо расправляться с побежденными. Что же это за «жестокие и злые обряды, равным которым по свирепости римляне нигде не встречали» и которые их так поразили, что они безжалостно уничтожили все связанное с ними?
      Я нашел множество упоминаний о большом городе, затонувшем в море. В некоторых случаях он назывался Ис, в других не имел названия. Рассказы о нем, подвергшиеся уничтожению в христианские времена, явно были апокрифами. Город относился к доисторическим временам. Почти во всех случаях указывалось, что это злой город, что он предался злым духам, колдовству. В основном легенда сводилась к резюме, которое я изложил накануне вечером. Но нашелся один вариант, который крайне меня заинтересовал.
      В нем говорилось, что гибель Иса вызвал повелитель Карнака. Именно он «соблазнил Дахут Белую, дочь короля, как она до этого соблазнила и уничтожила многих мужчин». Далее говорилось, что «красота этой волшебницы была так велика, что повелитель Карнака не сразу набрался решительности, чтобы уничтожить ее и злой Ис»; и что она родила ребенка, дочь; и что, открыв ворота морю, Карнак бежал с дочерью, а тени Иса вынесли его в безопасное место, точно так же, как они подгоняли волны, утопившие Дахут и ее отца, которые преследовали Карнака.
      Это, особенно в свете теорий де Кераделя о наследственной памяти, поразило меня. Во-первых, помогало понять замечание мадемуазель о том, что я «помню». И давало еще одно объяснение, пусть абсурдное, тому, почему я произнес эти два названия. Если эта Дахут происходит непосредственно от той Дахут, может, и я происхожу прямо от владыки Карнака, который «соблазнил» ее. В таком случае контакт с Дахут мог привести в действие одну из пластинок в моем мозгу. Я думал, что Алкар-Аз и Собиратель должны были произвести очень сильное впечатление на владыку Карнака, моего предка, и поэтому именно эта пластинка ожила первой. Я улыбнулся этой мысли и подумал об Элен. Что бы там ни было, но я помнил о вечернем свидании с Элен и радовался ему. У меня также свидание с Дахут, но что с того?
      Я взглянул на часы. Пять часов. Достал носовой платок, и что-то со звоном упало на пол. Браслет. Он лежал и смотрел на меня черным глазом. Я смотрел на него, и жуткое чувство узнавания становилось во мне все сильней и сильней.
      Я пошел в клуб переодеться. Выяснил, где остановились де Керадели.
      Послал Элен телеграмму.
      Прости. Неожиданно вызван из города. Некогда позвонить. Позвоню завтра. Люблю и целую.
      Алан
      В восемь часов вечера я передавал свою карточку мадемуазель.
      Это был один из больших жилых домов с башнями, выходящих на Ист Ривер: роскошный дом; его самые дорогие квартиры выходят окнами на Блеквелл Айленд, где содержатся отбросы общества, мелкие преступники, недостойные общественной жизни Синг-Синга, строгостей Деннмора или чести жить в других аналогичных крепостях цивилизации. Это мусорный ящик общества.
      Жилой дом де Кераделей – зенит, презрительно глазеющий на надир.
      Лифт поднимался все выше и выше. Когда он остановился, лифтер нажал кнопку и через одну-две секунды массивные двери разошлись. Я вышел в холл, похожий на прихожую средневекового замка. Услышал за собой шум закрывающейся двери и оглянулся. Два человека опустили занавес, скрывавший дверь.
      Чисто по привычке я обратил внимание на рисунок занавеса – привычка путешественника, автоматически намечающего ориентиры для возможного вынужденного отступления. На занавесе изображалась морская женщина, фея Мелузина, во время своего еженедельного очищающего купания. За ней наблюдает удивленный муж – Раймон Пуатье. Старинный занавес.
      Люди у занавеса – бретонцы, смуглые, коренастые, но одеты они так, как не одеваются в Бретани. На них свободное зеленое одеяние, тесно перепоясанное, а на груди, на черном фоне, справа, тот же символ, что и на браслете. Мешковатые коричневые брюки, кончающиеся под коленом и плотно завязанные, похожие на брюки древних кельтов или скифов. На ногах сандалии. Когда они брали у меня пальто и шляпу, я приветствовал их на бретонском, как благородный человек приветствует крестьянина. Они смиренно ответили, и я заметил, как они обменялись удивленными взглядами.
      Они отвели в сторону другой занавес, и один из них нажал на стену. Открылась дверь. Я прошел через нее в удивительно большую комнату с высоким потолком, обитую древним темным дубом. Комната была тускло освещена, но я заметил кое-где резные сундуки, астролябию и большой стол, покрытый книгами в кожаных и велюровых переплетах.
      Я повернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как скользнула на место дверь, и стена оказалась внешне сплошной. Тем не менее я решил, что в случае необходимости найду выход.
      Двое провели меня через комнату в ее правый угол. Опять отодвинули занавес, и меня окутал мягкий золотой свет. Они поклонились, и я прошел на этот свет.
      Я находился в восьмиугольной комнате более двадцати футов в длину. Все ее восемь стен покрыты шелковыми шпалерами исключительной красоты. Все сине-зеленые, и на каждой какая-нибудь подводная сцена: рыбы странных форм и расцветок плавают в лесах бурых водорослей… анемоны, похожие на фантастические цветы, машут над ртами смертоносными щупальцами… золотые и серебряные стаи крылатых змей караулят свои замки из коралла. В центре комнаты стол, на нем старинный хрусталь, прозрачный фарфор и старинное серебро, все блестит в свете высоких свечей.
      Я взял в руки занавес, отвел его в сторону: ни следа двери, через которую я вошел. Я услышал смех, подобный смеху маленьких волн, смех Дахут…
      Мадемуазель стояла в дальнем углу восьмиугольной комнаты, отводя в сторону еще один занавес. За ним другая комната, оттуда вырывается свет и создает розовый ореол вокруг ее головы. Ее исключительная красота на мгновения заставила меня забыть все в мире, даже сам этот мир.
      От белых плеч до белых ног она была укутана в прозрачное зеленое платье, похожее по покрою на столу древних римлянок. На ногах сандалии. Две толстые пряди бледно-золотых волос спускаются меж грудей, и сквозь одежду видны все линии прекрасного тела. Никаких украшений на ней нет, да она в них и не нуждается. Глаза одновременно ласкают и грозят, и в смехе тоже одновременно нежность и угроза.
      Она подошла ко мне, положила руки мне на плечи. Аромат ее как запах морских цветов, ее прикосновение и аромат заставили меня пошатнуться.
      Она сказала на бретонском:
      – Итак, Алан, вы по-прежнему осторожны. Но сегодня вы пойдете только туда, куда я захочу. Вы преподали мне хороший урок, Алан де Карнак.
      Я тупо спросил, все еще находясь под воздействием ее красоты:
      – Когда я вас учил, мадемуазель?
      Она ответила:
      – Давным-давно, – и мне показалось, что угроза изгнала из ее взгляда нежность. С отсутствующим видом она сказала:
      – Мне казалось, что будет легко говорить то, что я собиралась сказать, когда встретила вас вечером. Я думала, слова сами польются из меня… как воды полились в Ис. Но я смутилась… оказалось, что это трудно… воспоминания борются друг с другом… битва любви и ненависти…
      К этому времени я взял себя в руки. Сказал:
      – Я тоже смущен, мадемуазель. Я говорю по-бретонски не так хорошо, как вы, и поэтому, может, не вполне вас понимаю. Нельзя ли нам говорить по-французски или по-английски?
      Дело в том, что бретонский слишком… интимен, слишком близко подходит к сути мысли. Другие языки послужат барьером. Но потом я подумал: барьером против чего?
      Она страстно ответила:
      – Нет! И больше не зовите меня мадемуазель и де Керадель! Вы меня знаете!
      Я рассмеялся и ответил:
      – Если вы мадемуазель де Керадель, то вы и морская фея Мелузина… или Гульнар, рожденная в море… и я в безопасности в вашем, – тут я посмотрел на шпалеры, – аквариуме.
      Она сумрачно ответила:
      – Я Дахут… Дахут Белая, королева теней… Дахут древнего Иса. Возрожденная. Возрожденная здесь, – она постучала себя по лбу. – А вы Алан де Карнак, мой любимый… мой самый любимый… мой предатель. Так что берегитесь!
      Неожиданно она приблизилась ко мне, прижалась своими губами к моим, так крепко, что ее маленькие зубы впились в меня. К такому поцелую невозможно отнестись равнодушно. Я обнял ее, и меня как будто охватило пламенем. Она оттолкнула меня от себя, почти ударила, так сильно, что я пошатнулся.
      Она подошла к столу и наполнила из кувшина два стройных бокала бледно-желтым вином. Насмешливо сказала:
      – За наше последнее расставание, Алан. И за нашу встречу. – И пока я раздумывал над этим тостом, добавила: – Не бойтесь, это не колдовское зелье.
      Я коснулся ее бокала и выпил. Мы сели, и по сигналу, которого я не видел и не слышал, вошли еще двое странно одетых слуг и стали нам прислуживать. Они делали это на старинный манер, коленопреклоненно. Вино оказалось великолепным, обед превосходным.
      Мадемуазель почти ничего не ела и не пила. Говорила она мало, иногда погружалась в раздумья, иногда поглядывала на меня со смесью угрозы и нежности. Никогда не обедал я тет-а-тет с такой красивой женщиной и так мало говорил; и с такой, которая сама говорит так мало. Мы как противники в некоей игре, от которой зависит жизнь, думали над ходами, изучали друг друга, прежде чем начать. Какова бы ни была эта игра, у меня сложилось неприятное впечатление, что мадемуазель знает ее гораздо лучше меня; может, вообще устанавливает ее правила.
      Из большой комнаты за занавесом доносились приглушенная музыка и пение. Мелодии странные, смутно знакомые. Музыканты будто находились в той комнате и в то же время далеко, ужасно далеко. Тени песен? Я вспомнил, как Дик описывал пение своей тени. Холодок пробежал по спине. Я поднял голову от тарелки и увидел, что мадемуазель смотрит на меня с насмешкой. Я почувствовал, как во мне пробуждается благотворный гнев. Страх перед ней исчез. Она красивая и опасная женщина. Вот и все. Несомненно, она понимает, о чем я думаю. Она подозвала слуг, и они убрали со стола, оставив вино. Мадемуазель прозаично заметила:
      – Пойдем на террасу. Прихватите с собой вино, Алан. Оно вам может понадобиться.
      Я рассмеялся, взял бутылку и бокалы и вслед за ней прошел в комнату с розовым светом.
      Это была ее спальня.
      Подобно предыдущей, она тоже была восьмиугольной, но, в отличие от нее, потолком являлась настоящая башня. Потолок не был прямым. Он уходил вверх конусом. В сущности, обе комнаты находились в башне, и мне показалось, что стена между ними фальшивая, она разделила некогда бывшую здесь большую комнату. И здесь стены были увешаны сине-зелеными морскими шпалерами, но без изображений. Я медленно шел, и цвет шпалер менялся, темнел, как океанские глубины, светлел, как бледный изумруд отмелей, и все время по ним передвигались тени, теневые фигуры выплывали из глубин, задерживались и томно уходили за пределы видимости.
      Низкая широкая кровать, шкафчик, стол, два или три низких стула, шкаф со странной резьбой и окраской, диван. Розовый свет шел из какого-то хитроумно скрытого источника в башне. У меня опять появилось тревожное чувство узнавания, которое возникло впервые, когда я посмотрел на черный камень на браслете.
      Окно выходило на террасу. Я поставил вино на стол и вышел на террасу, Дахут за мной. Башня, как я и думал, находилась на самом верху здания, в его юго-восточном углу. справа от меня магическая ночная панорама Нью-Йорка. Далеко внизу Ист Ривер как лента тусклого серебра со множеством мостов. В двадцати футах под нами другая терраса, ее ясно видно, так как здание выстроено уступом.
      Я насмешливо спросил у мадемуазель:
      – Похоже на вашу башню в древнем Исе, Дахут? И с такого ли балкона ваши слуги бросали наскучивших вам любовников?
      Конечно, шутка сомнительного вкуса, но она сама напросилась; к тому же необъяснимый гнев продолжал гореть во мне. Она ответила:
      – Там было не так высоко. И ночи Иса не похожи на здешние. Чтобы увидеть звезды, нужно было смотреть на небо, а не вниз, на город, как здесь. И моя башня выходила на море. И я не бросала с нее своих любовников, потому что в смерти они служили мне лучше, чем в жизни. А этого не добьешься, бросая их с башни.
      Она говорила спокойно, с очевидной искренностью. Я не сомневался, что она верила в то, что говорила. Я схватил ее за руку. Спросил:
      – Вы убили Ральстона?
      Она с тем же спокойствием ответила:
      – Да.
      Прижала мою ногу своей, прислонилась ко мне, глядя мне в глаза. Ревность боролась во мне с гневом. Я спросил:
      – Он был… вашим любовником?
      Она ответила:
      – Не был бы, если бы я встретила вас раньше.
      – А остальные, другие? Вы и их убили?
      – Да.
      – И они тоже…
      – Если бы раньше встретила вас…
      Мне хотелось схватить ее за горло. Я попытался снять руку с ее руки и не смог. Как будто она держала ее, и я не мог шевельнуть и пальцем. Я сказал:
      – Вы цветок зла, Дахут. Корни ваши в аду… Вы из-за денег его убили?
      Она откинулась и рассмеялась, и в смехе ее глаз и рта было торжество. Она сказала:
      – В старину вы не заботились о любовниках, бывших до вас. А почему сейчас заботитесь, Алан? Но нет – не из-за денег. И умер он не потому, что дал их мне. Я устала от него, Алан… но он мне нравился… а Бриттис, бедное дитя, так давно не развлекалась… если бы он мне не нравился, я бы не отдала его Бриттис…
      Ко мне вернулся здравый смысл. Несомненно, мадемуазель отомстила за мои вчерашние предположения о ней. Метод ее, может быть, сложноват, но эффективен. Мне стало стыдно за себя. Я опустил руки и рассмеялся вместе с ней… но откуда все-таки этот опустошительный гнев и эта ревность?
      Я отбросил сомнения в сторону. Сказал печально:
      – Дахут, ваше вино крепче, чем я думал. Я говорил глупости и прошу прощения.
      Она загадочно посмотрела на меня.
      – Прощения? Интересно. Мне холодно. Пойдемте в комнату.
      Вслед за ней я вернулся в комнату с башней. Я тоже замерз и ощущал странную слабость. Налил себе вина и выпил. Сел на диван. Мысли стали смутными, как будто холодный туман окутал мозг. Налил себе еще. Увидел, что Дахут принесла стул и села у моих ног. В руках у нее была старинная многострунная лютня. Она рассмеялась и прошептала:
      – Вы просите прощения, но не знаете, чего просите.
      Она коснулась струн и начала петь. Было что-то странное в этой песне – сплошной дикий вздыхающий минор. Мне показалось, что я узнаю эту песню, когда-то уже слышал ее, в такой же башне, как эта. Посмотрел на стены. Оттенки на шпалерах менялись все быстрее… от малахитовых глубин к изумрудным отмелям. И тени поднимались все быстрее и быстрее, подходили все ближе и ближе к поверхности, прежде чем снова затонуть…
      Дахут сказала:
      – Вы принесли браслет, который я вам дала?
      Я пассивно сунул руку в карман, достал браслет и отдал ей. Она надела мне его на руку. Красный символ на камне блеснул, как будто по нему пробежал огонь. Она сказала:
      – Вы забыли, что я дала вам его… давным-давно… человек, которого я любила больше всех… человек, которого я ненавидела больше всех… Вы забыли, как он называется. Что ж, услышьте его имя еще раз, Алан де Карнак… и запомните, что вы просили у меня прощения.
      Она произнесла имя. Миллионы искр вспыхнули у меня в мозгу, огонь растопил опутавший его холодный туман.
      Она произнесла его снова, и тени на шпалерах устремились к поверхности, сплетая руки.
      Они танцевали вокруг стен… все быстрее и быстрее… тени мужчин и женщин. Я лениво подумал о танцах девушек из «Дома сердечного желания», танцах под барабаны волшебников сенуси… эти тени точно так же танцуют под музыку Дахут.
      Все быстрее и быстрее неслись тени, они тоже запели, слабыми шепчущими голосами, тенями голосов… на шпалерах меняющиеся цвета превратились в волны, теневое пение стало шумом волн.
      И снова Дахут произнесла имя. Тени сорвались со шпалер и устремились ко мне… все ближе и ближе. Шум волн превратился в рев урагана, он подхватил меня и понес – все ниже и ниже.

      Рев урагана и гром моря стихли и превратились в регулярные удары больших волн о какую-то преграду. Я стоял у окна в каком-то высоком месте, глядя на покрытое белой пеной штормовое море. Закат был красным и мрачным.
      Широкая полоса крови легла от солнца на воду.
      Я высунулся из окна и посмотрел направо, стараясь разглядеть что-нибудь в сгущающемся сумраке. И увидел. Широкая равнина, уставленная массивными вертикальными камнями; их сотни, они рядами устремляются к центру, где расположено приземистое каменное здание храма, похожее на центральную ось колеса, спицами которого служат ряды монолитов. Камни так далеко от меня, что похожи на булыжники, но потом по какому-то капризу миража они дрогнули и придвинулись. Лучи заходящего солнца осветили их, и мне показалось, что они забрызганы кровью, а приземистое здание храма источает кровь.
      Я знал, что это Карнак, а я его владыка. А приземистый храм – Алкар-Аз, где по призыву Дахут Белой и злых жрецов появляется Собиратель в Пирамиде.
      И что я в древнем Исе.
      Мираж снова вздрогнул и исчез. Тьма затянула Карнак. Я посмотрел вниз, на циклопические стены, о которые разбивались с громом длинные волны. Стены необыкновенно толстые и высокие; они торчат прямо из океана, как нос какого-то каменного корабля.
      Уходя к материку через мелководье, они становятся меньше. Там, дальше, белый песок побережья.
      Я хорошо знал этот город. Красивый город. Храмы и здания из резного камня, с черепичными крышами, с красными, зелеными, синими и оранжевыми крышами, дома из крашеного дерева, совершенно непохожие на грубые жилища моего клана. Город, полный садов, где шепчут фонтаны и распускаются странные цветы. Тесно заселенный город, похожий на корабль: там, где стоят дома, – палуба, а стены – борта. Построен на полуострове, далеко уходящем в море. Море всегда угрожает ему, но море всегда удерживают стены и колдуны Иса. Из города выходит широкая дорога и через пески устремляется на материк; она идет прямо к злому сердцу монолитов, где приносят в жертву людей моего народа.
      Не мой народ построил Ис. И не он воздвиг камни Карнака. Нашим бабушкам рассказывали их бабушки, что когда-то, давным-давно, приплыли на кораблях странной формы люди, поселились на полуострове и укрепили его; и теперь мы у них в рабстве; и на стволе мрачного ритуала выросли ветви, с которых свисают плоды ужасного безымянного зла. Я пришел в Ис, чтобы обрубить эти ветви. И если выживу, чтобы срубить сам ствол.
      Я страстно ненавидел жителей Иса, они все колдуны и колдуньи, и у меня был план, как уничтожить их всех, как навсегда покончить с ужасными обрядами Алкар-Аза, избавить храм от Того, кто по призыву Дахут и злых жрецов Иса приходит вслед за мучениями и смертью моих людей. И все это время я знал, что одновременно я не только повелитель Карнака, но и Алан Карнак, который попал в руки мадемуазель де Керадель и видит теперь только то, что хочет она. Алан Карнак знал это, но повелитель Карнака нет.
      Я услышал сладкий звук легкого прикосновения к лютне, услышал смех, похожий на плеск маленьких волн, и голос – голос Дахут!
      – Владыка Карнака, мрак скрывает твою землю. И не достаточно ли ты смотрел на море, возлюбленный? – У нее холодные руки, у меня – теплые.
      Я отвернулся от окна, и на мгновение древний Карнак и древний Ис показались фантастическим сном. Потому что по-прежнему находился в башне, из которой, как мне казалось, меня унесли тени; все в той же восьмиугольной комнате, освещенной розовым светом, увешанной шпалерами, на которых прибывали и убывали зеленые волны; а на низком стуле с лютней в руке сидела Дахут, все в том же платье цвета моря, с прядями волос меж грудей.
      Я сказал:
      – Вы настоящая ведьма, Дахут: как вы меня заманили в ловушку. – И повернулся к окну, чтобы посмотреть на знакомые огни Нью-Йорка.
      Но их не было, и я не повернулся. Я обнаружил, что иду прямо к ней и произношу совсем не те слова, которые, как я считал, я произнес; я говорю:
      – Ты сама из моря, Дахут… и хоть руки у тебя теплее, сердце такое же немилосердное.
      И тут я понял, что это – пусть сон или иллюзия, – но это настоящий Ис; та часть меня, которая была Аланом Карнаком, могла видеть глазами, слышать ушами другой моей части, могла читать мысли этой части, которая была владыкой Карнака, но сам владыка Карнака об этой другой части не подозревал. А я был бессилен управлять им. Приходилось мириться с тем, что он делал. Как актер в пьесе, с той только разницей, что я не знал ни роли, ни сюжета. Чрезвычайно неприятное состояние. На мгновение я подумал, что нахожусь полностью под гипнотическим контролем Дахут. И почувствовал слабое разочарование в ней. Мысль эта промелькнула и исчезла.
      Она взглянула на меня, и глаза ее были влажными. Закрыла лицо прядями и плакала за этим занавесом. Я холодно сказал:
      – Многие женщины плакали, как ты… из-за убитых тобой людей, Дахут.
      Она ответила:
      – С тех пор как месяц назад ты приехал в Ис из Карнака, у меня нет мира. Огонь пожирает мое сердце. Что для меня и для тебя прежние любовники? До твоего появления я не знала любви. Я больше не убиваю, я изгнала свои тени…
      Я мрачно спросил:
      – А если они не смирятся со своим изгнанием?
      Она отбросила назад волосы, пристально взглянула на меня:
      – Что ты хочешь этим сказать?
      Я ответил:
      – Я создаю крепостных. Учу их служить мне и не признавать других хозяев. Кормлю их, даю им кров. Допустим, я вдруг перестаю их кормить и отказываю в приюте. Изгоняю их. Что станут делать мои голодные бездомные крепостные, Дахут?
      Она недоверчиво спросила:
      – Ты думаешь, мои тени восстанут против меня? – Рассмеялась, но потом глаза ее расчетливо сузились: – Все же… в твоих словах что-то есть. Но то, что я создала, я могу и уничтожить.
      Мне показалось, что в комнате прозвучал вздох и на мгновение тени на шпалерах задвигались еще быстрее. Если и так, Дахут не обратила на это внимания, сидела задумчивая и печальная. Сказала негромко:
      – В конце концов… они ведь не любят меня… мои тени… они выполняют мои приказы… но они меня не любят… не любят свою создательницу. Нет.
      Я, Алан Карнак, улыбнулся этим ее словам, но я, Алан де Карнак, воспринял эти ее слова совершенно серьезно… как Дик принимал слова тени!
      Дахут встала, обняла меня белыми руками за шею, и ее аромат, подобный аромату тайного морского цветка, заставил меня пошатнуться, и от ее прикосновения вспыхнуло желание. Она томно сказала:
      – Любимый… ты очистил мое сердце от прежних увлечений… ты пробудил меня к любви… почему ты не любишь меня?
      Я хрипло ответил:
      – Я люблю тебя, Дахут… но я не верю тебе. Откуда я могу знать, что твоя любовь продлится… или не настанет время, когда я тоже превращусь в тень… как произошло с другими, любившими тебя?
      Она ответила, прижимаясь ко мне губами:
      – Я уже сказала тебе. Я никого их них не любила.
      – Но кое-кого ты все же любишь.
      Она откинулась, посмотрела мне в глаза, ее собственные глаза сверкали.
      – Ты о ребенке. Ты ревнуешь, Алан. Значит, ты меня любишь. Я отошлю девочку. Нет, если захочешь, прикажу убить ее.
      Холодная ярость заглушила во мне желание: эта женщина легко обещает убить единственную собственную дочь. Но даже в Карнаке ее рождение не было тайной. Я видел маленькую Дахут, с фиолетовыми глазами, молочно белой кожей, с лунным огнем в жилах. Невозможно ошибиться в том, кто ее мать, даже если она бы и отказалась. Я справился со своей яростью. В конце концов я этого ожидал, но решимость моя укрепилась.
      – Нет. – Я покачал головой. – Это будет просто означать, что она тебе наскучила, как наскучил ее отец, как наскучили все прошлые любовники.
      Она прошептала, и в ее глазах было подлинное безумие страсти:
      – Что же мне делать? Алан, что мне сделать, чтобы ты поверил?
      Я сказал:
      – Когда наступит новолуние, будет праздник Алкар-Аза. Ты призовешь Собирателя в Пирамиде, и тогда под кувалдами жрецов погибнет множество людей, они будут поглощены Чернотой.
      – Обещай, что ты не будешь вызывать… Его. Тогда я тебе поверю.
      Она отшатнулась, губы ее побелели; прошептала:
      – Я не могу этого сделать. Это будет означать конец Иса. И конец… меня. Собиратель призовет… меня… проси чего угодно, любимый… но этого я сделать не могу.
      Что ж, я ожидал отказа, надеялся на него. Я сказал:
      – Тогда дай мне ключи от ворот моря.
      Она застыла; я прочел сомнение, подозрение в ее взгляде; когда она заговорила, в ее голосе не было мягкости.
      Она медленно сказала:
      – А зачем они тебе, владыка Карнака? Они символ Иса, сама суть его. Они сам Ис. Их выковал морской бог, который давным-давно привел сюда моих предков. И они всегда были только в руках короля Иса.
      – И никогда не должны попадать в другие руки. Зачем они тебе?
      Да, наступил кризис. Момент, к которому я так долго шел. Я взял ее в руки, хоть она и высокая женщина, обнял как ребенка. Прижал губы к ее губам, почувствовал, как она дрожит, руки ее обвились вокруг моей шеи, зубами они прикусила мой рот. Я отбросил голову и захохотал. И сказал:
      – Ты сама сказала, Дахут. Я прошу их, потому что они символ Иса. Потому что они – ты. И пока я их держу, сердце твое не изменится, Белая Ведьма. И для меня это щит от твоих теней. Удвой стражу у морских ворот, если хочешь, Дахут. Но, – я снова прижал ее к себе и поцеловал, – я никогда больше не поцелую тебя, если ключи не будут у меня в руках.
      Она, запинаясь, ответила:
      – Подержи меня еще немного, Алан… и ты получишь ключи… держи меня… ты освобождаешь мою душу от рабства… ты получишь ключи…
      Она склонила голову, и я почувствовал ее губы у себя на сердце. И во мне боролись черная ненависть и черная похоть.
      Она сказала:
      – Отпусти меня.
      Когда я это сделал, она посмотрела на меня мягким затуманенным взглядом, сказала:
      – Ты получишь ключи, любимый. Но надо подождать, пока уснет мой отец. Я позабочусь, чтобы он рано лег спать. И ключи от Иса будут в руках короля Иса… потому что ты, мой любимый, станешь королем Иса. А теперь жди меня…
      И она исчезла.
      Я подошел к окну и посмотрел на море. Буря усилилась, превратилась в ураган, и волны все били и били о каменный нос Иса, и я чувствовал, как дрожит от этих ударов башня. Эти удары и бушующее море соответствовали возбуждению в моем сердце.
      Я знал, что прошли часы, я ел и пил. У меня были смутные воспоминания о большом зале, я сидел за столом с другими пирующими, а на возвышении сидел старый король Иса, и справа от него Дахут, а слева жрец в белой одежде, с желтыми глазами, вокруг его лба узкая золотая лента, а у пояса священная кувалда, которой разбивают груди моих людей у алтаря Алкар-Аза. Он злобно смотрел на меня. А король стал сонным, голова его склонялась, склонялась…
      Но теперь я в башне Дахут. Буря стала еще сильнее, и еще сильнее бились волны о каменный нос Иса. Розовый свет померк, тени на зеленых шпалерах застыли. Но мне показалось, что они близки к поверхности, следят за мной.
      В руках у меня три стройных бруска зеленого морского металла, с углублениями и зарубками: на всех символ трезубца. Самый длинный втрое длиннее расстояния между концом указательного пальца и запястьем, самый короткий длиной в ладонь.
      Они висят на браслете, тонкой серебряной ленте, в которой посажен черный камень с тем же алым трезубцем, символом морского бога. Это ключи Иса, созданные морским богом, построившим Ис.
      Ключи от морских ворот!
      Рядом со мной стояла Дахут. Она как девочка в своем белом платье, стройные ноги обнажены, серебристые волосы падают на изысканные плечи, розовый свет создает ореол вокруг ее головы. Я, Алан Карнак, подумал: «Она похожа на святую». Я, владыка Карнака, ничего не знал о святых и потому подумал: «Как я могу убить такую женщину, хотя и знаю, что она зла?»
      Она просто спросила:
      – Теперь ты веришь мне, мой владыка?
      Я опустил ключи и обнял ее за плечи:
      – Да.
      Она, как ребенок, подставила мне свои губы. Я почувствовал жалость. Хоть я и знал, кто она такая, все равно почувствовал жалость. И солгал. Сказал:
      – Пусть ключи вернутся на место, белый цветок. До наступления утра, до того, как проснется твой отец, верни их на место. Это было всего лишь испытание, сладкое белое пламя.
      Она серьезно взглянула на меня.
      – Если хочешь, это будет сделано. Но не нужно. Завтра ты станешь королем Иса.
      Я испытал шок, жалость исчезла. Если обещание ее что-нибудь значит, она собирается убить своего отца так же безжалостно, как предложила убить дочь. Она сонно сказала:
      – Он состарился. И устал. Он будет рад уйти. А с этими ключами… я отдаю тебе себя. Этими ключами… я закрываю прежнюю жизнь. Я пришла к тебе… девственной. Забыла тех, кого убила, и ты их забудешь. А их тени… перестанут существовать.
      И опять я услышал вздох в комнате, но она не слышала… или не обратила внимания.
      Неожиданно она сжала меня в объятиях, впилась губами… больше она не была девственной… и желание, как пламя, охватило меня…
      Я не спал. Зная, что мне предстоит сделать, я не смел спать, хотя сон смыкал мне глаза. Лежал, прислушиваясь к дыханию Дахут, дожидаясь, пока она уснет крепче. Но, должно быть, я все же задремал, потому что осознал, что слышу шепот и что шепот этот начался раньше.
      Я поднял голову. Розовый свет потускнел. Рядом лежала Дахут, белая рука и грудь обнажены, волосы разбросаны по подушке.
      Шепот продолжался, становился все настойчивей. Я огляделся. Команата была заполнена теневыми фигурами, которые раскачивались и шевелились, как тени волн. Ключи Иса лежали на полу, куда я их бросил, сверкал черный камень.
      Я снова посмотрел на Дахут – и смотрел и смотрел на нее. У нее на глазах тень, как от протянутой руки, такая же тень над губами, и над сердцем тень руки, ее запястья и ноги держат такие же теневые руки, сжимают, как кандалами.
      Я выскользнул их постели, быстро оделся и набросил на плечи плащ. Подобрал ключи.
      Последний взгляд на Дахут – и решимость почти оставила меня. Ведьма или нет, она слишком хороша, чтобы умереть.
      Шепот становился все яростней, он угрожал, он подталкивал меня. Больше я не смотрел на Дахут, не мог. Вышел из ее спальни и почувствовал, что тени сопровождают меня, вьются передо мной, вокруг меня и за мной.
      Я знал путь к воротам моря. Он идет по дворцу, оттуда к подземному помещению в самом конце каменного носа города-корабля, выступающего в океан, о который бьются волны.
      Ясно рассуждать я не мог, мысли были как в тумане, я сам шел, как тень среди теней.
      Тени торопили меня, шептали… о чем они шепчут? Что мне ничто не может повредить… ничто не остановит меня… но я должен торопиться… торопиться…
      Тени окутали меня, как плащом.
      Я увидел стражника. Он стоял у входа в тот подземный коридор, куда я направлялся. Стоял сонно, глядел отсутствующим взглядом, смотрел сквозь меня, как будто я уже превратился в тень. Тени шептали: «Убей!» Я ударил его кинжалом и прошел мимо.
      Из подземного коридора я вышел в помещение, за которым находились ворота. Туда вела еще одна закрытая дверь. Оттуда только что вышел человек. Это был жрец в белой одежде с желтыми глазами. Для него я не был тенью.
      Он смотрел на меня и на ключи в моих руках, будто я демон. Потом бросился ко мне, взмахнув кувалдой, поднимая к губам золотой свисток, чтобы вызвать стражу. Тени подтолкнули меня вперед, и прежде чем он поднес свисток к губам, я пронзил кинжалом его сердце.
      Передо мной была дверь, Я взял самый маленький ключ, и при его прикосновении дверь открылась.
      И снова тени собрались вокруг меня, подталкивая вперед.
      Здесь находились два стражника. Одного я убил, прежде чем он смог извлечь оружие. Потом бросился на второго и задушил его, прежде чем он смог поднять тревогу.
      И когда мы с ним боролись, тени окружили его и тоже душили. Скоро он лежал мертвый.
      Я подошел к воротам моря. Они из того же металла, что и ключи; огромные; в десять раз выше меня; шириной в два раза больше высоты: такие массивные, что не могли быть выкованы людьми; действительно, дар морского бога, как и говорили жители Иса. Я нашел скважину. Тени шептали… сначала я должен вставить больший ключ и повернуть… теперь меньший и повернуть… теперь нужно произнести имя, написанное на камне… раз, и два, и три. Я произнес имя.
      Массивные створки задрожали: начали открываться – внутрь. В отверстии показалась вода, сначала тонкой струйкой. Она, как мечом, ударила в противоположную стену.
      Тени продолжали шептать… нужно бежать… быстрее… быстрее…
      Прежде чем я добрался до двери, щель между створками превратилась в ревущий водопад. Прежде чем добрался до коридора, меня ударила волна. На гребне ее летело тело жреца, руки протянуты ко мне, как будто и после смерти он старается вцепиться в меня, утащить за собой на дно… под воду…
      И вот я на лошади, скачу по широкой дороге в Карнак сквозь ревущий ураган. В руках у меня ребенок, девочка, ее фиолетовые глаза широко раскрыты, в них ужас. А я скачу все вперед и вперед, и волны гонятся за мной, пытаются схватить.
      И сквозь рев ветра и волн доносится другой шум из Иса: рушатся дома и храмы, море разрушает стены, слышится предсмертный крик жителей, и все это сливается в одну ноту отчаяния.

      Я лежал с закрытыми глазами, но не спал. Сражался за пробуждение, боролся за господство над собой с другой личностью, которая упорно не желала сдаваться. Я победил, и другая личность ушла в мои воспоминания об Исе. Но воспоминания эти очень живы и сильны, как и та, вторая личность; и она будет жить, пока живут эти воспоминания; будет ждать своего шанса.
      Я так устал, будто борьба была физической; в моем сознании владыка Карнака и Алан Карнак, Дахут из древнего Иса и мадемуазель де Керадель сливались в колдовском танце, переходя друг в друга, перемещаясь от одного к другому – как девушки в «Доме сердечного желания».
      Прошло время между тем моментом, когда во время бегства по белым пескам меня догнал предсмертный вопль Иса, и моим пробуждением. Я это знал. Но были ли это минуты или тысячелетия, сказать не мог. И произошло многое другое, чего я не помнил.
      Я открыл глаза. Мне казалось, что я лежу на мягкой постели. Но это не так. Я стоял одетый у окна в комнате, полной розовым светом: в комнате, похожей на башню… с восьмиугольными стенами, покрытыми шпалерами цвета морской волны, на которых двигались тени.
      И вторая личность во мне вдруг ожила, и я услышал рев бегущих за мной волн…
      Я быстро повернул голову и посмотрел в окно. Никакого бурного моря, никаких пенных волн, бьющих о стены. Я смотрел на перекрытую мостами Ист Ривер и на огни Нью-Йорка; смотрел и извлекал из этого зрелища силу и умственное здоровье.
      Медленно отвернулся от окна. На постели лежала Дахут. Она спала, одна рука и грудь обнажены, волосы шелковой сетью покрывают подушку. Лежала, прямая и стройная, как меч, и улыбалась во сне.
      Никакие теневые руки не держат ее. На руке у нее браслет, и черный камень немигающим глазом смотрит на меня, наблюдает за мной. Я подумал, не смотрит ли она на меня из-за своих закрытых ресниц. Грудь ее поднималась и опускалась, как медленный подъем и падение воды в море. Рот, с оттенком какой-то древности, мирно расслаблен.
      Она похожа на душу моря, над которым пронесся ураган, оставив море спящим. Очень красива… и в сердце у меня желание и страх. Я сделал шаг к ней… убить, пока она лежит, спящая и беспомощная… убить безжалостно, как убивала она…
      Я не могу сделать это. И разбудить ее не могу. Мешает страх, стоящий на пути. А желание таким же барьером стоит перед убийством. Я отступил назад и вышел на террасу.
      Немного подождал, размышляя и следя за комнатой Дахут. Возможно, колдовство – суеверие. Но то, что дважды сделала со мной Дахут, вполне подходит под определение колдовства. Я подумал о том, что произошло с Диком, и о том, как она спокойно призналась, что убила его. Она сказала правду, независимо от того, что вызвало смерть: внушение или настоящая тень. Мой собственный опыт не давал усомниться в этом. Она убила Дика Ральстона и тех троих тоже. И только она одна знает, сколько еще.
      Я отказался от мысли возвращаться через ее башню и искать скрытую дверь. Может, тени не станут помогать мне, как помогли в древнем Исе. И еще впереди прихожая и лифт.
      Правда же заключалась в том, что холодный ужас, который я испытывал перед мадемуазель, парализовал во мне всякую веру в себя. В ее доме я слишком уязвим. И если я ее убью, то как объясню свой поступок? Смерть Дика, тени, колдовство? В лучшем случае меня ожидает сумасшедший дом. Как я смогу доказать весь этот абсурд? А если я ее разбужу и потребую, чтобы она меня освободила… мне казалось, что это тоже не сработает. Нью-Йорк и древний Ис все еще слишком близки в моем сознании, и что-то шептало мне, что избранный мною в древнем Исе путь по-прежнему остается лучшим. Бежать, пока она спит.
      Я подошел к краю террасы и заглянул за перила. Следующая терраса находилась ниже в двадцати футах. Прыгать я не рискну. Я осмотрел стену. Там и тут выступали кирпичи, и я подумал, что справлюсь.
      Я снял туфли и повесил за шнурки на шею. Потом перелез через перила и без особых трудностей добрался до нижней террасы. Окна ее были открыты, и изнутри доносился храп. Часы пробили два раза, и храп прекратился. Какая-то женщина подошла к окну, выглянула из него и захлопнула. Мне пришло в голову, что это не место для незнакомца без шляпы, пальто и обуви, просящего убежища. Поэтому я пополз к следующей террасе, но она оказалась заколоченной.
      Спустился еще ниже – опять заколоченная терраса. К этому времени рубашка моя превратилась в лохмотья, брюки порвались в нескольких местах, ноги стали голыми. Я понял, что быстро приобретаю такую форму, при которой потребуется все мое красноречие, чтобы мне позволили уйти, как бы мне дальше ни повезло. Я посмотрел на террасу Дахут, и мне показалось, что свет в ее комнате стал ярче. Я торопливо перелез через перила и направился к следующей террасе.
      Там оказалась ярко освещенная комната. Четверо мужчин играли в покер за столом, уставленным бутылками. Я перевернул горшок с растением. И увидел, что они смотрят в окно. Ничего не оставалось делать, как войти и использовать представившуюся возможность. Я так и поступил.
      Во главе стола сидел толстяк с маленькими мигающими голубыми глазками и торчащей изо рта сигарой; рядом с ним – человек, похожий на старомодного банкира, затем худой мужчина с насмешливым ртом и меланхоличный человек маленького роста с выражением неизлечимого несварения желудка.
      Толстяк спросил:
      – Вы все видите то же, что и я? Все, сказавшие да, получают выпивку.
      Все взяли полные стаканы, и толстяк заявил:
      – Единогласно.
      Банкир сказал:
      – Если он не выпал из самолета, значит это человек-муха.
      Толстяк спросил:
      – Так как же, незнакомец?
      – По стене, – ответил я.
      Меланхоличный человек заметил:
      – Я так и знал. Я всегда говорил, что этот дом лишен морали.
      Худой человек встал и погрозил мне пальцем.
      – Откуда по стене? Сверху или снизу?
      – Сверху, – ответил я.
      – Ну что ж, – заявил он, – тогда мы не возражаем.
      Я удивленно спросил:
      – А какая разница?
      – Большая, – ответил он. – Дело в том, что мы все живем в этом доме ниже и все, кроме толстяка, женаты.
      Меланхоличный человек сказал:
      – Пусть это послужит вам уроком, незнакомец. Не верьте в присутствие женщин и в отсутствие мужчин.
      Худой человек сказал:
      – За это следует выпить, Джеймс. Билл, налей всем рому.
      Толстяк налил. Я вдруг понял, какой им кажусь нелепой фигурой. Я сказал:
      – Джентльмены, я могу назвать вам свое имя и дать удостоверение личности, и в случае необходимости вы можете проверить по телефону. Признаю, что я предпочел бы этого не делать. Но если вы позволите мне уйти отсюда, вы не совершите никакого преступления. А правду вам сообщать бесполезно, потому что вы все равно мне не поверите.
      Худой человек задумчиво сказал:
      – Сколько раз мне приходилось уже слышать оправдания и в таких же точно словах. Стойте на месте, незнакомец, пока присяжные не вынесут решения. Осмотрим сцену преступления, джентльмены.
      Они вышли на террасу, осмотрели перевернутый горшок, осмотрели стену здания, вернулись. С любопытством посмотрели на меня.
      Худой человек сказал:
      – Либо у него стальные нервы и он спасал репутацию леди, либо папочка напугал его до смерти.
      Меланхоличный человек, Джеймс, горько:
      – Есть способ проверить его мужество. Пусть сыграет с этим толстым пиратом.
      Толстяк, Билл, возмущенно заявил:
      – Я не играю с человеком, у которого туфли на шнурках вокруг шеи.
      Я надел туфли. И почувствовал себя лучше. Теперь я достаточно далеко и от древнего Иса, и от мадемуазель. Я сказал:
      – Даже под разорванной рубашкой может биться бесстрашное сердце. Играю.
      Худой человек сказал:
      – Бесподобное заявление. Джентльмены, еще один кон с участием незнакомца. – Мы все выпили. Не знаю, как они, а я в этом нуждался.
      Я сказал:
      – Играю на пару носков, чистую рубашку, брюки, пальто, шляпу и свободный уход без всяких вопросов.
      Худой человек сказал:
      – А мы играем на ваши деньги. И если проиграете, уйдете, в чем пришли.
      – Справедливо, – сказал я.
      Я раскрыл карты, и худой человек написал что-то на листке бумаги, показал мне и бросил в котел. Я прочел: «Один носок». Остальные торжественно написали свои ставки, и игра началась. Я выигрывал и проигрывал. Последовало множество интересных заявлений и столь же много конов. В четыре часа я выиграл право на уход. Одежда Билла мне была велика, но остальные ушли и быстро вернулись с необходимым.
      Они провели меня вниз. Посадили в такси и закрыли руками уши, когда я называл шоферу адрес.
      Прекрасная четверка, кем бы они ни были. Когда я переодевался в клубе, из кармана у меня выпало несколько клочков бумаги. На них было написано: половина рубашки, половина брюк, поля шляпы и так далее.
      Я с трудом двинулся на северо-северо-восток, к кровати. Забыл и об Исе, и о Дахут. И во сне ничего не видел.

      Когда я проснулся, все было иным. Тело болело, затекло, и потребовались три порции выпивки, чтобы я пришел в себя. Воспоминания о мадемуазель Дахут и древнем Исе оставались яркими, но приобрели черты ночного кошмара. Например, бегство из ее башни. Почему я не остался и не вырвался силой? У меня не было причин Иосифа, убегавшего от жены Потифара. Я знал, что я не Иосиф. Угрызения совести меня не мучили, но факт оставался фактом: я убежал самым недостойным образом. Всякий раз, как я встречаюсь с Дахут – за сомнительным исключением древнего Иса, – она побеждает меня.
      Что ж, правда в том, что я бежал в ужасе и предал Билла и Элен. В этот момент я ненавидел Дахут так, как ненавидел ее владыка Карнака.
      Я позавтракал и позвонил Биллу. Ответила Элен. Она с ядовитой озабоченностью сказала:
      – Дорогой, ты, должно быть, ехал всю ночь, чтобы вернуться так рано. Где ты был?
      Я все еще нервничал и ответил кратко:
      – Три тысячи миль отсюда и пять тысяч лет назад.
      Она сказала:
      – Как интересно. Не в одиночестве, разумеется.
      Я подумал:
      – Черт бы побрал всех женщин! – И спросил: – Где Билл?
      Она ответила:
      – Дорогой, у тебя виноватый голос. Ты ведь был не один?
      – Нет. И путешествие мне не понравилось. И если ты думаешь о том же, о чем я… что ж, я виноват. И мне это тоже не нравится.
      Когда она снова заговорила, голос ее изменился, в нем слышалась настоящая озабоченность и страх.
      – Ты имеешь в виду – три тысячи миль и тысячелетия?
      – Да.
      Снова она молчала. Потом:
      – С… мадемуазель?
      – Да.
      Она яростно сказала:
      – Проклятая ведьма! О, если бы только ты был со мной… Я избавила бы тебя от всего этого.
      – Может быть. Но тогда в какую-нибудь другую ночь. Рано или поздно это произошло бы, Элен. Почему это так, я не знаю – пока. Но это правда. – Мне вспомнилась странная мысль о том, что я пил злое зелье мадемуазель давным-давно и буду пить еще. И я понял, что это правда.
      Я повторил:
      – Это должно было случиться. И теперь все кончилось.
      Это ложь. Я знал это, знала и Элен. Она жалобно сказала:
      – Все еще только начинается, Алан.
      У меня не было ответа. Она сказала:
      – Я отдала бы жизнь, чтобы помочь тебе, Алан… – голос ее прервался; потом торопливо: – Билл просил подождать его в клубе. Он будет у тебя около четырех. – И повесила трубку.
      И тут же мне принесли письмо. На конверте трезубец. Я открыл его, Письмо на бретонском:
      Мой ускользающий… друг! Кем бы я ни была, я все же женщина и любопытна. Вы умеете превращаться в тень? Двери и стены ничего для вас не значат? Но ночью вы не казались тенью. С нетерпением жду вас сегодня вечером, чтобы узнать. Дахут
      В каждой строчке этого письма угроза. Особенно в той части, где говорится о тени. Гнев мой рос. Я написал:
      Расспросите ваши тени. Может, они окажутся более верными вам, чем в Исе. А что касается сегодняшнего вечера – я занят.
      Подписался «Алан Карнак» и отправил письмо. Потом подождал Билла. Некоторое утешение принесла мысль, что мадемуазель, по-видимому, не знает, каким образом я сбежал из ее башни. Это означает, что власть ее ограничена. К тому же если тени действительно существуют не только в воображении ее жертв, я мог вызвать некий переполох в ее хозяйстве.
      Сразу после четырех появился Билл. Он выглядел встревоженным. Я все рассказал ему с начала и до конца, включая даже партию в покер. Он прочел письмо мадемуазель и мой ответ. Потом поднял голову.
      – Не виню тебя за последнюю ночь, Алан. Но я предпочел бы, чтобы ты ответил… по-другому.
      – Мне нужно было принять приглашение?
      Он кивнул.
      – Ты теперь предупрежден. И можешь выжидать. Поиграй с ней немного… пусть поверит, что ты ее любишь… сделай вид, что согласен присоединиться к ней и к де Кераделю.
      – Участвовать в их игре?
      Он поколебался, потом сказал:
      – Ненадолго.
      Я рассмеялся.
      – Билл, что касается предупреждения, то ведь этот сон о городе Ис говорит о том, что мадемуазель тоже предупреждена. И гораздо лучше вооружена. А что касается выжидания, игры с нею – она и ее отец видят меня насквозь. Нет, остается только бороться.
      – Но как бороться… с тенями?
      Я сказал:
      – Потребовалось бы множество дней, чтобы я тебе рассказал о всех заговорах, колдовских средствах, экзорцизме и всем остальном, что придумал для этой цели человек: и кроманьонец, и тот, кто ему предшествовал, и даже получеловек, живший до них. Шумеры, египтяне, финикийцы, греки, римляне, кельты, галлы и все остальные народы под солнцем, известные и забытые, приложили к этому руку.
      – Но есть только один способ победить теневое колдовство – не верить в него.
      Он ответил:
      – Когда-то, и даже совсем недавно, я бы согласился с тобой. Теперь мне это напоминает способ избавления от рака – не верить, что у тебя опухоль.
      Я нетерпеливо сказал:
      – Если бы ты испробовал на Дике гипноз, контрвнушение, вероятно, он был бы жив.
      Он негромко ответил:
      – Я пробовал. Просто не хотел, чтобы де Керадель знал об этом. И ты тоже. Я старался изо всех сил, и это ничего не дало.
      И пока я думал над его словами, он спросил:
      – Ведь ты в них не веришь, Алан? В тени? В то, что они реальны?
      – Нет, – ответил я. Хотел бы я, чтобы это было правдой.
      – Что ж, – заметил он, – похоже, твое неверие не очень помогло тебе ночью.
      Я подошел к окну и выглянул. Хотел сказать, что есть другой способ остановить теневое колдовство. Единственный надежный способ. Убить ведьму. Но что это даст? У меня была такая возможность, и я ее упустил. И знал, что если бы эта ночь повторилась, я бы не убил ее. Я сказал:
      – Это верно, Билл. Но просто мое неверие не было достаточно сильно. Дахут ослабила его. Поэтому я и хочу держаться от нее подальше.
      Он рассмеялся.
      – Ты по-прежнему напоминаешь мне больного раком: если бы он действительно не верил в опухоль, она бы не убила его. Что ж, раз не хочешь идти, не пойдешь. У меня есть для тебя новости. У де Кераделя большое имение на Род Айленд. Я узнал о нем вчера. Уединенное место, вдали от всех, на самом берегу океана. У него есть яхта – мореходная. Он, должно быть, очень богат.
      – Де Керадель теперь там, поэтому ты и оказался наедине с мадемуазель. Лоуэлл вчера послал за Мак Канном, и Мак Канн придет сегодня вечером, чтобы обсудить положение. Это идея Лоуэлла, и моя тоже. Мы хотим, чтобы Мак Канн побродил вокруг этого места. Узнал бы, что можно, от местных жителей. Лоуэлл, кстати, преодолел свою панику. Он ненавидит де Кераделя, да и мадемуазель тоже. Я тебе говорил, что он очень любит Элен. Считает ее своей дочерью.
      Я сказал:
      – Прекрасная мысль, Билл. Де Керадель говорил о каком-то эксперименте. Это, несомненно, там. Там его лаборатория. Мак Канн может многое узнать.
      Билл кивнул.
      – Почему бы тебе не присоединиться к нам?
      Я уже хотел согласиться, как вдруг меня охватило чувство сильной опасности. Предчувствие, что я не должен соглашаться. Как будто прозвенел глубоко скрытый сигнал тревоги. Я покачал головой.
      – Не могу, Билл. У меня есть кое-какая работа. Расскажешь мне обо всем завтра.
      Он встал.
      – Может, передумаешь насчет свидания с мадемуазель?
      – Нет. Передай привет Элен. И скажи, что больше никаких путешествий не будет. Она поймет.
      Я действительно работал весь день. И весь вечер. И все время у меня было чувство, что за мной наблюдают. На следующий день позвонил Билл и сказал, что Мак Канн отправился на Род Айленд. Трубку взяла Элен и сказала, что получила мое сообщение. Не приду ли я к ней сегодня? Голос у нее теплый, мягкий… какой-то очистительный. Я хотел прийти к ней, но зазвенел категорично скрытый сигнал тревоги. Я извинился, довольно неуклюже. Она сказала:
      – Ты ведь не вбил в свою упрямую голову, что ведьма тебя запачкала?
      Я ответил:
      – Нет. Но не хочу подвергать тебя опасности.
      Она сказала:
      – Я не боюсь мадемуазель. Знаю, как с ней бороться, Алан.
      – Что ты этим хочешь сказать?
      Она яростно ответила:
      – Будь проклята твоя глупость! – И повесила трубку, прежде чем я смог ответить.
      Я был удивлен и обеспокоен. Тревожное чувство, предупреждающее, чтобы я держался подальше от доктора Лоуэлла и от Элен, нельзя было игнорировать. Наконец я побросал свои вещи и заметки в саквояж и нашел убежище в небольшом отеле. Предварительно я отправил записку Биллу, сообщил ему, где он может меня найти, и предупредил, чтобы он не говорил этого Элен. Добавил, что у меня важные причины временно скрыться. Это было в четверг. В пятницу я вернулся в клуб.
      Там меня ждали два письма мадемуазель. Одно пришло сразу после того, как я ушел в убежище. В нем говорилось: «Вы передо мной в долгу. Частично вы его оплатили. Но я в долгу перед вами не останусь. Любимый, приходите ко мне сегодня вечером».
      Второе письмо пришло на следующий день. «Я помогаю отцу в его работе. Когда позову вас в следующий раз, приходите обязательно. Шлю сувенир, чтобы вы не забыли».
      Я с удивлением читал и перечитывал эти записки. В первом просьба, мольба. Такое письмо женщина может написать не очень пылкому любовнику. А во втором угроза. Я с беспокойством расхаживал по комнате. Потом позвонил Биллу. Он сказал:
      – Итак, ты вернулся. Сейчас приду.
      Он пришел через полчаса. Казалось, он сильно нервничает. Я спросил:
      – Есть новости?
      Он сел и ответил небрежно, слишком небрежно:
      – Да. Она прикрепила одну ко мне.
      Я тупо спросил:
      – Кто сделал? И что?
      – Дахут. Прикрепила ко мне одну из своих теней.
      Руки и ноги у меня неожиданно похолодели, я почувствовал, что задыхаюсь. Передо мной лежало письмо, в котором Дахут написала о сувенире. Я сложил его. И сказал:
      – Расскажи мне все, Билл.
      Он ответил:
      – Не паникуй, Алан. Я не похож на Дика и других. Со мной не так легко справиться. Но не скажу, чтобы было очень… приятно. Кстати, ты ничего не видишь справа от меня? Какое-то движение, темный занавес?
      Он смотрел мне в глаза, но ясно было, что для этого требовалась вся его сила воли. Глаза покраснели. Я внимательно посмотрел и сказал:
      – Нет, Билл. Я ничего не вижу.
      Он сказал:
      – Если не возражаешь, я закрою глаза. Вчера вечером я вышел из больницы около одиннадцати. У обочины стояло такси. Водитель дремал за рулем. Я раскрыл дверцу и уже собрался сесть, как увидел: кто-то… что-то.. передвинулось в угол. В машине было темно, и я не мог определить, мужчина это или женщина, Я сказал: «Простите. Я думал, такси свободно». И отступил.
      Шофер проснулся. Он тронул меня за плечо и сказал: «Все в порядке, хозяин. Садитесь. У меня никого нет». Я ответил: «Конечно, есть». Он зажег лампочку. В машине никого не было. Он сказал: «Я уже час жду здесь, хозяин. Немного задремал. Нет клиентов. Вы видели тень».
      Я сел в машину и назвал адрес. Мы проехали уже несколько кварталов, когда мне показалось, что рядом кто-то сидит. Рядом. Я смотрел вперед и быстро повернул голову. Заметил что-то темное между мной и окном. И потом – ничего, но я отчетливо услышал слабый шорох. Как сухой лист, влетевший ночью в окно. Я передвинулся в ту сторону. Мы проехали еще несколько кварталов, и я снова заметил движение слева от себя, и снова между мной и окном была тончайшая темная вуаль.
      Очертания человеческого тела. И снова шорох. И в этот момент, Алан, я понял.
      Признаю, что на мгновение я испугался. Сказал шоферу, чтобы он отвез меня назад в больницу. Но тут же взял себя в руки и велел ехать домой. Вошел в дом. Чувствовал, что тень вошла со мной. Все в доме спали. Тень сопровождала меня, неощутимая, нематериальная, видимая только в момент движения. Я лег спать. Тень оставалась со мной всю ночь.
      Я думал, что, как тень Дика, она на рассвете уйдет. Но эта не ушла. Она была здесь, когда я проснулся. Я подождал, пока все позавтракают – в конце концов неудобно представлять такого спутника членам семьи. – Он сардонически подмигнул мне.
      Я спросил:
      – Очень плохо, Билл?
      – Пока справляюсь. Только бы хуже не стало.
      Я взглянул на часы. Пять. Сказал:
      – Билл, у тебя есть адрес де Кераделей?
      – Да. – И дал мне адрес. Я сказал: – Билл. Больше не волнуйся. У меня есть идея. Если можешь, забудь о тени. Если нет важных дел, иди домой и ложись спать. Или поспишь здесь?
      Он ответил:
      – Я лучше полежу здесь. Эта штука, кажется, здесь беспокоит меня меньше.
      Билл лег. Я развернул второе письмо мадемуазель и перечел его. Позвонил в телеграфную компанию и узнал телефон ближайшего к дому де Кераделей поселка. Позвонил туда, в телеграфную контору, и спросил, есть ли в доме доктора де Кераделя телефон. Ответили, что есть, но это частный провод. Я сказал, что это неважно, я только хочу продиктовать телеграмму мадемуазель де Керадель. Переспросили: «Кому?» – «Мисс де Керадель». Это невинное «мисс» вызвало у меня ироничную усмешку. Мне сказали, что передадут телеграмму.
      Я продиктовал:
      – Ваш сувенир убеждает, но приносит затруднения. Заберите его, и я капитулирую без всяких условий. Нахожусь в вашем распоряжении с того момента, как это будет сделано.
      Я сел и посмотрел на Билла. Он спал, но тревожным сном. Я не спал и тоже тревожился. Я люблю Элен, хочу Элен. Но то, что я собираюсь сделать, уводит от меня Элен навсегда.
      Часы пробили шесть. Прозвенел телефон. Дальний звонок. Заговорил человек, которому я продиктовал телеграмму.
      – Мисс де Керадель получила телеграмму. Вот ее ответ: «Сувенир забираю, но он всегда может вернуться». Вы понимаете, что это значит?
      – Конечно. – Если он ожидал, что я пущусь в подробности, то был разочарован. Я повесил трубку.
      Пошел к Биллу. Он спал спокойнее. Я сел и смотрел на него. Через полчаса он стал дышать совсем ровно, лицо его приобрело мирное выражение. Я дал ему еще час, потом разбудил.
      – Пора вставать, Билл.
      Он сел и непонимающим взглядом посмотрел на меня. Осмотрелся, подошел к окну. Постоял так с минуту, потом повернулся ко мне.
      – Боже, Алан! Тень исчезла!

      Я ожидал результата, но не такого быстрого и полного. Так я получил новое и пугающее представление о силе Дахут, была ли эта сила внушением на расстоянии или колдовством. Такое внушение на расстоянии уже само по себе было бы колдовством. Но все-таки что-то несомненно произошло как результат моего послания, и по облегчению, которое испытал Билл, я понял, как трудно ему приходилось.
      Он подозрительно посмотрел на меня. Спросил:
      – Что ты делал со мной, пока я спал?
      – Ничего.
      – А зачем тебе нужен адрес де Кераделей?
      – О, просто любопытство.
      Он сказал:
      – Ты лжец, Алан. Если бы я был в нормальном состоянии, я бы спросил до того, как сообщить тебе. Ты что-то предпринял. Что?
      – Билл, – сказал я, – это глупо. Мы оба глупо себя вели в этой истории с тенями. Ты даже не можешь точно сказать, была ли у тебя тень.
      Он угрюмо спросил:
      – Неужели? – И я увидел, как он сжал кулаки.
      Я бойко продолжал:
      – Не можешь. Ты слишком много думал о Дике, и о бреде де Кераделя, и том, что я рассказывал тебе о гипнотическом эксперименте мадемуазель. Твое воображение слишком ожило. Я же возвращаюсь к здравому скептическому чисто научному подходу. Никакой тени не было. Мадемуазель очень сильный гипнотизер, и мы позволили ей играть нами, вот и все.
      Он некоторое время смотрел на меня.
      – Тебе никогда не удавалось солгать, Алан.
      Я рассмеялся. И ответил:
      – Билл, скажу тебе правду. Пока ты спал, я испробовал контрвнушение. Посылал тебя все глубже и глубже, пока не добрался до тени – и не уничтожил ее. Убедил твое подсознание, что больше никогда ты не увидишь тень. И ты не увидишь.
      Он медленно сказал:
      – Ты забыл, я испробовал это на Дике. Не подействовало.
      – А на тебя подействовало.
      Надеюсь, он мне поверил. Это помогло бы увеличить его сопротивляемость, если бы мадемуазель снова попробовала на нем свои трюки. Но на это я не слишком надеялся. Билл сам психиатр, он лучше меня знает странности и отклонения в работе человеческого мозга. И если он не сумел убедить себя в том, что его тень – галлюцинация, то сумею ли это сделать я?
      Минуту или две Билл сидел молча, потом вздохнул и покачал головой.
      – И это все, что ты мне скажешь, Алан?
      – Все, что могу тебе сказать, Билл. Больше говорить нечего.
      Он снова вздохнул и посмотрел на часы.
      – Боже, уже семь часов!
      Я спросил:
      – Не останешься ли обедать? Или ты вечером занят?
      Лицо Билла прояснилось.
      – Я не занят. Но нужно позвонить Лоуэллу. – И он взял трубку.
      Я сказал:
      – Минутку. Ты рассказал Лоуэллу о моем свидании с мадемуазель?
      – Да? Ты ведь не против? Я думал, это поможет.
      – Я рад, что ты это сделал. А Элен сказал?
      Он колебался.
      – Ну, не все.
      Я весело заметил:
      – Отлично. Она знает то, что ты рассказал. Это сбережет мне время. Звони.
      Я спустился, чтобы заказать обед. Решил, что нам обоим не помешает что-нибудь особое. Когда я вернулся, Билл был очень возбужден. Он сказал:
      – Вечером придет с докладом Мак Канн. Он что-то узнал. Будет у Лоуэлла в девять.
      – Пообедаем и пойдем, – сказал я. – Мне хочется увидеть Мак Канна.
      Мы пообедали. И в девять были у Лоуэлла. Элен не было. Она не знала, что я приду. И Лоуэлл ей не сказал о Мак Канне. Она пошла в театр. Я был рад этому и в то же время расстроен. Через несколько минут пришел Мак Канн.
      Он мне сразу понравился. Долговязый техасец, с настоящим техасским акцентом. Доверенный телохранитель и порученец предводителя подпольного мира Рикори. Прежде был ковбоем. Преданный, изобретательный и абсолютно бесстрашный. Я много слышал о нем, когда Билл пересказывал историю невероятных приключений Лоуэлла и Рикори с кукольницей мадам Мэндилип, чьим любовником некогда был де Керадель. У меня сложилось впечатление, что то же самое чувство Мак Канн испытывает по отношению ко мне. Бриггс принес кувшин и стаканы. Лоуэлл закрыл дверь. Мы вчетвером сели за стол. Мак Канн сказал Лоуэллу:
      – Ну, док, кажется, нам предстоит еще раз загонять скот, как в прошлый раз. Может, даже похуже. Хотел бы я, чтобы босс был здесь.
      Лоуэлл объяснил мне:
      – Мак Канн имеет в виду Рикори, он в Италии. Мне кажется, я вам говорил.
      Я спросил Мак Канна:
      – Много ли вы знаете?
      Ответил Лоуэлл.
      – Он знает столько же, сколько я. Я ему полностью доверяю, доктор Карнак.
      – Прекрасно, – сказал я. Мак Канн улыбнулся мне и сказал:
      – Но босса здесь нет, поэтому, может, телеграфируете ему, что вам нужна помощь, док? Попросите его связаться с этими парнями, – он протянул Лоуэллу список, в котором было больше десяти имен, – и приказать им явиться ко мне и делать, что я скажу. И попросите побыстрее вернуться.
      Лоуэлл неуверенно спросил:
      – Вы думаете, это оправданно, Мак Канн?
      – Да. Я бы даже добавил в телеграмме, что вопрос жизни и смерти и что ведьма, делавшая кукол, ребенок по сравнению с теми, с кем мы сейчас имеем дело. И послал бы телеграмму немедленно, док. Я ее тоже подпишу.
      Лоуэлл снова спросил:
      – Вы уверены, Мак Канн?
      – Босс нам понадобится. Говорю вам, док.
      Билл писал. Он спросил:
      – Как вам это? – и протянул написанное Мак Канну. – Вставьте имена людей, которые вам нужны.
      Мак Канн прочел:
      – Рикори. Угроза кукольницы ожила в более опасной форме. Срочно необходима ваша помощь. Прошу вас немедленно вернуться. Тем временем телеграфируйте… таким-то… немедленно связаться с Мак Канном и безусловно выполнять его приказы. Телеграфируйте, когда вас можно ожидать.
      – Хорошо, – сказал Мак Канн. – Полагаю, босс прочтет между строк и без упоминания жизни и смерти.
      Он вписал отсутствующие имена и протянул листок Лоуэллу.
      – Я отправил бы немедленно, док.
      Лоуэлл кивнул и написал адрес, Билл напечатал телеграмму на машинке. Лоуэлл открыл дверь и позвал Бриггса. Бриггс пришел, и послание Рикори отправилось в путь.
      – Надеюсь, он быстро его получит и приедет, – сказал Мак Канн и налил себе большую порцию виски. – А теперь, – сказал он, – начну с самого начала. Прошу дать мне возможность рассказать все по-своему, а если у вас будут вопросы, задавайте, когда я кончу.
      После того как вы мне все рассказали, я направился в Род Айленд. Действовал без точных сведений, поэтому прихватил с собой толстую пачку чеков. По большей части фальшивых, но производят впечатление. И я не собирался покупать скот, просто показывать. По карте приметил деревушку, называется Беверли. На карте это самый близкий поселок к ранчо де Кераделя. Дальше либо пустынная местность, либо большие поместья. Поехал туда в машине. Добрался уже в темноте.
      Красивая деревушка, старомодная, одна улица ведет к воде, несколько магазинчиков, кино. Увидел дом с надписью «Беверли Хаус» и решил, что там можно переночевать. Де Кераделю и его девчонке нужно проезжать через эту деревушку, чтобы добраться до своего ранчо, и, может, они тут что-нибудь покупали. В любом случае должны быть разговоры, и тип, который владеет этим «Беверли Хаус», их слышал.
      Там за прилавком я увидел старика, похожего на помесь козла с вопросительным знаком, и сказал ему, что хочу переночевать и, может, задержусь на день-два. Он спросил, не турист ли я, я ответил нет, поколебался и добавил, что у меня тут дело. Он навострил уши, а я сказал, что у нас принято делать ставки перед игрой, и вытащил пачку чеков. Он прямо замахал ушами, а когда я договорился с ним о плате, он меня зауважал.
      Я пообедал, и когда уже кончал, старик пришел и спросил, как мне все, и я сказал отлично и садитесь. Он присел. Мы поговорили о том о сем, потом он стал расспрашивать о моем деле, и мы с ним выпили неплохого яблочного бренди. Я стал доверчив и рассказал ему, что выращивал в Техасе коров и разбогател на этом. Сказал, что мой дед как раз из этих мест и мне хочется сюда переселиться.
      Он спросил, как звали моего деда, и я сказал Партингтон и что хочу купит наш старый дом, но слишком поздно узнал, что он продавался, и какой-то француз, по имени де Керадель, купил его вместе с землей. Но, может, сказал я, мне удастся купить место поблизости, или, может, француз продаст мне часть земли. А потом я подожду, может, французу тут надоест, и я куплю старый дом по дешевке.
      Билл объяснил мне:
      – Дом, который купил де Керадель, много поколений принадлежал семье Партингтонов. Последний из них умер четыре года назад. Я все это сообщил Мак Канну. Продолжайте, Мак Канн.
      – Он слушал меня со странным выражением лица, будто испугался, – сказал Мак Канн. – Потом предположил, что мой дед, должно быть, Эбен Партингтон, который после Гражданской войны уехал на запад, и я сказал, что, наверно, так и есть, потому что папу тоже звали Эбен и он никогда не говорил о своей семье, как будто злился на родственников, поэтому я и захотел купить старый дом. Я сказал, что это рассердило бы духи тех, кто выпнул моего дедушку.
      Ну, это был выстрел вслепую, но он попал в цель. Старый козел стал разговорчивей. Он сказал, что я настоящий внук Эбена, потому что Партингтоны никогда не забывали обид. Потом сказал, что вряд ли я смогу купить старый дом, потому что француз потратил на него массу денег, но тут поблизости он знает одно место, которое я могу купить, и очень дешево. Он еще сказал, что и землю у француза я не смогу купить, а если бы и смог, то мне бы она не понравилась. И все смотрел на меня, будто не мог решить, говорить дальше или нет.
      Я сказал, что все-таки хочу сначала попробовать старый дом, потому что слышал, что для востока он очень хорош, и земли много, хотя для запада это, конечно, мало. И спросил, а что там сделал француз. Ну, старый козел принес карту и показал мне окрестности. Большой кусок земли, выходит прямо в океан. Узкий перешеек, примерно в тысячу футов, соединяет его с материком. За этим перешейком земля расширяется веером, там примерно две-три тысячи акров.
      Он сказал, что француз построил на перешейке стену высотой в двадцать футов. В середине ворота. Но через них никто не проходит. Все, что приходит из деревни, включая почту, забирают охранники. Иностранцы, он сказал, странные смуглые маленькие люди, у которых всегда наготове деньги и которые всегда молчат. Сказал, что много привозят в лодке. Там есть ферма и много скота: коровы, овцы, лошади, свора больших собак. Он говорил: «Никто этих собак не видел, только один человек, и он…»
      Тут он неожиданно замолк, как будто сказал слишком много, и на лице у него появилось испуганное выражение. Поэтому я запомнил его слова и отложил расспросы на потом.
      Я спросил, был ли кто-нибудь внутри и как там все выглядит, и он сказал: «Никто, кроме человека, который…» Тут он снова замолк, и я решил, что он говорит о том же человеке, который видел собак. И мне становилось все интереснее.
      Я сказал, что ведь кто-нибудь может незаметно подобраться со стороны океана и посмотреть. И никто не увидит. Но он ответил, что там всюду скалы, и только в трех местах можно причалить на лодке, и все эти три места, как и ворота, охраняются. Он посмотрел на меня подозрительно, и я сказал: «О, да, я помню, папа мне про это рассказывал». И побоялся дальше его расспрашивать.
      Я спросил, какие еще изменения сделаны, и он ответил, что появился большой сад с камнями. Я заметил, что никто не делает сад с декоративными камнями там, где и так хватает камней. Он выпил еще и заявил, что это совсем другой сад, и вообще не сад, а, может, кладбище, и на лице у него опять появилось то же странное испуганное выражение.
      Мы еще выпили, и он сказал, что его зовут Эфраим Хопкинс, и рассказал, что примерно через месяц после того, как тут поселился француз, рыбаки возвращались с моря и у них как раз напротив этого места вышел из строя мотор. А в это время подошла яхта француза, и из нее на причал вышло много людей. Рыбаки плыли на веслах, и пока они шли мимо, высадилось не менее ста человек.
      Ну, потом он рассказал, что еще примерно через месяц житель Беверли по имени Джим Тейлор ехал ночью домой, и фары осветили на дороге парня. Парень заорал, увидев огни, и пытался убежать, но упал. Тейлор вышел посмотреть, что с ним. На парне было только белье и сумка на шее. И он был без сознания.
      Тейлор подобрал его и привез сюда, в «Беверли Хаус». В него влили алкоголя, и он пришел в себя. Оказался итальянец, по-английски почти не говорил и был испуган до смерти. Хотел получить одежду и убраться. Открыл сумку и показал деньги. Оказывается, он сбежал из этого дома де Кераделя. Добрался до воды и плыл, пока не решил, что вышел за стену, потом выбрался на берег. Сказал, он каменщик, один из той группы, что приплыла на яхте. Сказал, они устраивают каменный сад, высекают камни и ставят их стоймя, как большие могильные плиты, ставят кольцами, а внутри строят каменный дом. Сказал, эти камни двадцати – тридцати футов высотой…
      Я почувствовал, как что-то вроде ледяной руки коснулось моих волос. И сказал:
      – Повторите, Мак Канн.
      Он терпеливо сказал:
      – Лучше я продолжу по-своему, док.
      Билл заметил:
      – Я знаю, о чем ты думаешь, Алан. Но пусть Мак Канн продолжает.
      Мак Канн продолжал:
      – Итальянец не говорил, что его напугало. Просто начинал что-то бормотать, дрожал и крестился. Понятно было, что он считает дом в центре камней проклятым. Ему дали еще выпить, и он сказал, что дьявол там берет свое. Сказал, что из более чем сотни приехавших с ним людей половина погибла под упавшими камнями. Сказал, что никто не знает, куда дели их тела. Сказал, что рабочих набирали из разных отдаленных поселков, и никто из них не знает друг друга. Сказал, что после него прибыло еще больше пятидесяти. Сказал, что нанимали только людей без семьи.
      И потом он вдруг неожиданно закричал, закрыл голову руками и выбежал, и никто не успел его задержать. А два дня спустя, рассказывал старый козел, его выбросило море на берег примерно в миле отсюда.
      – Итальянца похоронили и из его денег заплатили налоги за бедную ферму. Об этой бедной ферме я расскажу позже, – сказал Мак Канн.
      И тут, похоже, старому козлу пришло в голову, что то, что он мне рассказывает, не поможет продать мне то, что он хотел бы продать. Он замолчал, стал махать своей бороденкой и поглядывать на меня. И я тогда сказал, что каждое его слово делает покупку для меня все более интересной. Сказал, что для меня нет ничего лучше хорошей таинственной истории, и чем больше я его слушаю, тем больше хочется мне поселиться здесь поблизости. Мы еще выпили, и я попросил его, если он еще что-нибудь узнает, рассказать мне. А я ему заплачу. И еще, что завтра мы с ним отправимся смотреть то место, о котором он говорит. Я решил, что надо дать ему все это усвоить, поэтому мы еще выпили, и я отправился спать. И заметил, уходя, что он очень странно смотрит мне вслед.
      Мак Канн продолжал:
      – Следующий день – была среда – оказался ярким и светлым. Мы сели в его машину и поехали. Немного погодя он стал рассказывать о том типе, что видел собак. Назвал его Лайас Бартон. Сказал, что Лайас любопытнее десятка старых дев, которые подглядывают в окошко за молодоженами. У Лайаса любопытство как болезнь. Сказал, что тот вытащил бы пробку из ада, чтобы поглядеть, даже если бы знал, что ад выплеснется ему в лицо. Так вот, Лайас все думал и думал об этой стене и о том, что за ней. Он много раз бывал в поместье Партингтонов и все там знал, но эта стена все равно что жена, которая вдруг закрыла лицо вуалью. Он знает, что увидит то же самое лицо, но не может не сорвать вуаль. И вот по этой самой причине Лайас должен был заглянуть за стену.
      Он знал, что днем такой возможности нет, но все там обошел, обползал и наконец нашел одно место у самой воды. Эф говорит, что стена с обеих сторон кончается скалой, она в нее встроена, но к ней можно подойти со стороны воды. Лайас решил, что он сможет со стороны воды подобраться к стене и перелезть через нее. Выбрал ночь, когда луна полная, но тучи часто закрывают ее. Взял в лодку легкую лестницу и погреб. Причалил, приставил лестницу и, когда тучи закрыли луну, поднялся на стену. И вот он наверху. Втащил туда лестницу и лег, чтобы осмотреться. У него была мысль поставить лестницу по другую сторону, спуститься и отправиться на разведку. Он подождал, пока выйдет луна, и увидел перед собой широкий луг, усеянный большими кустами. Потом дождался, пока луна снова скрылась, поставил лестницу и начал спускаться…
      И вот в этом месте старый Эф замолчал, подвел машину к обочине и остановился. Я спросил: «Ну, а дальше что?» Эф ответил: "Мы его нашли утром у гавани, он греб как сумасшедший и кричал: «Уберите их от меня! Уберите их от меня!» Когда он немного успокоился, то рассказал то, что я рассказал вам.
      – А потом, – сказал Мак Канн, – а потом, – он налил себе и выпил, – потом старый козел показал, что он прекрасный актер или отъявленный лжец. Он сказал: «И тут Лайас сделал так», глаза у Эфа закатились, лицо задергалось, и он заскулил: "Как они пищат! Пищат, как птицы! Как они бегут! О боже, они в кустах! Прячутся и пищат! Боже, они похожи на людей, но это не люди. Как они бегут и прячутся!..
      «Но что это? Похоже на лошадь… большая лошадь… скачет… скачет…»
      «Смотрите на нее… как летят ее волосы!.. посмотрите на эти голубые глаза на белом лице!.. и на лошадь… большую черную лошадь…»
      «Смотрите, как они бегут… и как пищат… Слышите, как они пищат, как птицы! В кустах… перебегают от куста к кусту…»
      «Смотрите на собак!.. это не собаки… Уберите их от меня! Уберите их от меня! Собаки ада… Боже… уберите их от меня!»
      Мак Канн сказал:
      – У меня мурашки поползли по коже. И сейчас ползут, когда я вам рассказываю.
      Тут Эф включил мотор, и мы поехали дальше. Я спросил: «А потом что?» Он ответил: «Все. Все, что мы смогли у него выудить. И с тех пор он ничего не говорит. Может, упал со стены и ударился головой. Может, так, а может, нет. Во всяком случае Лайас больше не любопытен. Ходит по деревне, один, с широко раскрытыми глазами. Вспугни его, и он начнет то, что я показал, только получше». – И он посмеялся.
      Я сказал: «Но если то, что похоже на человека, не человек, и то, что похоже на собак, не собаки, то что это?»
      Он ответил: «Вы знаете столько же, сколько я».
      Я сказал: «Но вы хоть представляете, кто эта девчонка на большой черной лошади?»
      Он ответил: «Она, да. Девчонка француза».
      Снова ледяная рука коснулась моих волос, мысли заметались… Дахут на черном жеребце… охотится… на кого? И стоящие камни, и люди, гибнущие под ними… все как в старину… в старом Карнаке…
      Мак Канн продолжал свой рассказ.
      – Мы поехали дальше, и я видел, что старый козел очень возбужден, он все время жевал свои усы. Наконец мы приехали в место, о котором он говорил. Осмотрелись. Хорошее место. Похоже на такое, которое я хотел бы купить, как я ему рассказывал. Старый каменный дом, много комнат – для востока. Меблированные. Мы немного побродили вокруг и скоро увидели стену. Все, как сказал старый козел. Нужна артиллерия или тринитротолуол, чтобы пробить ее. Эф бормотал, чтобы я не особенно на нее смотрел. Большие ворота поперек дороги, похожи на стальные. И хоть мы никого не видели, мне показалось, что за нами все время следят.
      Мы походили тут и там, потом вернулись к дому. И тут старый козел беспокойно спросил меня, что я думаю, и я сказал, что все в порядке, если цена устроит, и какая же цена. И он назвал сумму, от которой я замигал. Не потому, что велика, наоборот. И тут у меня появилась мысль. Я сказал, что хочу посмотреть еще несколько домов. Мы еще там походили, а мысль не выходила у меня из головы.
      Было уже поздно, когда мы вернулись в деревню. На пути назад остановились поговорить с одним человеком. Он сказал: «Эф, еще четверо исчезли из бедной фермы».
      Старый козел заерзал и спросил, когда. Тот ответил, прошлой ночью. Сказал, что управляющий хочет позвонить в полицию. Эф как будто что-то стал подсчитывать и сказал, что всего уже около пятидесяти. Тот сказал, да. Они покачали головами, и мы поехали дальше. Я спросил, что это за бедная ферма, он ответил, что это в десяти милях, там живут нищие, и вот последние три месяца они стали исчезать. И у него появилось то же испуганное выражение, и он заговорил о другом.
      Ну, мы вернулись в «Беверли Хаус». Там было много местных жителей, и они отнеслись ко мне с почтением. Видимо, Эф сказал им, кто я такой, и это было что-то вроде комитета по встрече.
      Один из них встал и сказал: хорошо, что я вернулся, но надо было мне вернуться раньше. Они уже знали об исчезнувших нищих, и им это не понравилось.
      Я поужинал, вышел, людей прибавилось. Они будто собирались вместе, чтобы не так бояться. А моя мысль становилась все настойчивее. А мысль заключалась вот в чем. Я ошибался, думая, что Эф заботится только о выгоде. Мне показалось, что они все страшно напуганы и, может, решили, что я тот самый человек, который может им помочь.
      Наверно, Партингтоны там были большими шишками, и вот я, один из них, возвращаюсь. Можно сказать, послало само небо, как раз вовремя. Я сидел, прислушивался, и все разговоры крутились вокруг бедной фермы и француза.
      Около девяти пришел еще один. Сказал: «Нашли двух исчезнувших нищих». Все подошли ближе, и Эф спросил: «Где?» И тот ответил: "Билл Джонсон приплыл вечером. Увидел за кормой двух утопленников. Подцепил их. На пристани они со стариком Си Джеймсоном рассмотрели их. Говорит, что он их знает. Сэм и Мэтти Вилан, которые уже три года жили на ферме. Так и лежат на пристани. Наверно, упали в воду, ударились о камни и утонули.
      «Как это ударились о камни?» – спросил Эф. И тот ответил, что у них в груди ни одной целой кости. Ребра все разбиты, похоже, их много дней колотило о скалы. Как будто их к ним привязали. Даже сердца раздавлены…
      Я почувствовал тошноту и гнев; услышал внутри себя голос: «Так было в старину… так убивали твой народ… давным-давно…» Тут я понял, что вскочил на ноги и Билл удерживает меня за руки. Мак Канн тоже вскочил, но на лице его не было удивления, и я подумал, что он не все нам рассказал.
      Я сказал:
      – Все в порядке, Билл. Простите, Мак Канн.
      Мак Канн мягко ответил:
      – Ладно, доктор, у вас свои причины. Ну, вот, тут в комнату вошел долговязый парень с пустыми глазами и расслабленным ртом. Никто не произнес ни слова, все только смотрели на него. Он подошел ко мне и стал смотреть. Потом задрожал и прошептал: «Она опять скачет. Скачет на черной лошади. Прошлой ночью скакала, и волосы развевались за ней, и собаки бежали у ее ног…»
      Тут он испустил пронзительный крик и стал подпрыгивать, как игрушка на резинке, и кричать: «Это не собаки! Не собаки! Уберите их от меня! Боже… уберите их от меня!»
      И все вокруг стали его успокаивать: «Успокойся, Лайас, успокойся». И увели его, а он продолжал кричать. Оставшиеся молчали. Смотрели на меня серьезно, выпивали, потом уходили. Я… – Мак Канн заколебался… – я был потрясен. Если бы я был старым козлом, я бы показал вам, как кричал Лайас.
      Как будто дьяволы ухватили щипцами его душу и вытаскивают, как гнилой зуб. Я выпил еще и пошел спать. Старый Эф остановил меня. Он был бледен, и борода у него дрожала. Принес еще кувшин и сказал: «Задержитесь немного, мистер Партингтон. Нам показалось, что вы согласны поселиться тут. Если вам не подходит цена, назовите вашу. Мы согласимся».
      К этому времени не нужно было быть гением, чтобы понять, что вся деревня напугана до смерти. И по тому, что я слышал и видел, я их винить не мог. Я сказал Эфу: «Эти нищие. Как вы думаете, куда они исчезают? Кто их забирает?»
      Он огляделся, прежде чем ответить, потом прошептал: «Де Керадель».
      «Зачем?»
      Он опять шепотом: «Для своего каменного сада».
      Раньше я бы над этим посмеялся. Но тут мне смеяться не хотелось. И я сказал ему, что место мне нравится, но завтра я вернусь в Нью-Йорк и подумаю, а тем временем почему бы им не заявить в полицию? Он ответил, что деревенский полицейский испуган так же, как и все остальные, и он уже говорил с офицерами, но те решили, что он спятил. На следующее утро я расплатился и обещал через день-два вернуться. Небольшая делегация явилась попрощаться со мной и уговаривала вернуться.
      Интересно было бы взглянуть на это место за стеной и особенно на то, что Эф назвал каменным садом. У меня в Провиденсе друг, у него есть гидросамолет. Я поехал к нему и договорился, что вечером полетим над поместьем Кераделя. Полетим над берегом. Ночь была лунная, и мы вылетели в десять. Когда подлетали, я достал бинокль. Все вокруг ясно, но над этим местом поднялся туман. Быстро поднялся, будто хотел обогнать нас.
      У причала, в глубокой бухте, стояла большая яхта. Она направила на нас прожектор. Не знаю, то ли хотела ослепить, то ли выяснить, кто мы и откуда. Я попросил лететь к дому, и мы ушли от прожектора. Я поднял бинокль и увидел длинный старинный каменный дом, полускрытый холмом. И еще увидел кое-что, от чего поползли мурашки… как от воплей Лайаса. Не знаю, почему. Много больших камней, расположенных кругами, и большая груда камней в середине. Туман вился вокруг, как змеи, и среди камней поблескивали огоньки… серые огоньки… какие-то отвратительные…
      Мак Канн смолк, дрожащей рукой поднес ко рту бокал и выпил.
      – Гнилые огни. Как будто… разлагаются… И на груде камней сидело что-то черное… бесформенное… тень какая-то. Эта тень дрожала, колебалась… а камни будто старались стащить нас вниз, к этой черной тени…
      Он поставил бокал, и рука у него все еще дрожала.
      – И тут мы пролетели. Я оглянулся, но все закрыл туман.
      Он сказал Лоуэллу:
      – Говорю вам, док, что с ведьмой Мэндилип я никогда не чувствовал себя так отвратительно, как над этим местом. Мэндилип была связана с адом, верно. Но это место – само по себе ад, говорю вам!

      – Вот и все. – Мак Канн зажег сигарету и посмотрел на меня. – Мне кажется, что для доктора Карнака мой рассказ имеет больше смысла, чем для меня. Я… я просто знаю, что тут черное зло. А он, может, знает, насколько черное. Например, док, почему вы вздрогнули, когда я рассказал о двух нищих?
      Я сказал:
      – Доктор Лоуэлл, если не возражаете, я хотел бы поговорить наедине с Биллом. Мак Канн, заранее прошу прощения. Билл, идем в уголок. Хочу с тобой пошептаться.
      Мы с Биллом отошли так, чтобы нас не могли услышать, и я спросил:
      – Много ли знает Мак Канн?
      Билл ответил:
      – Все, что мы знаем о Дике. Он знает, что де Керадель был связан с кукольницей. И с него этого достаточно.
      – Знает ли он о моих встречах с мадемуазель?
      – Определенно нет. Мы с Лоуэллом решили, что тут слишком много интимного.
      – Весьма деликатно с вашей стороны, – я с трудом сохранил серьезность. – Но говорил ли ты кому-нибудь, кроме меня, об этой твоей воображаемой тени?
      – Воображаемой? Какого дьявола!.. Нет, не говорил.
      – Даже Элен?
      – Да.
      – Отлично, – сказал я. – Теперь я знаю, где нахожусь. – Я вернулся к столу и снова извинился перед Мак Канном. И сказал Лоуэллу:
      – Помните, де Керадель говорил, что готовит некий эксперимент? Цель эксперимента – оживить бога или демона, которому поклонялись когда-то давно. По рассказу Мак Канна я могу заключить, что эксперимент зашел далеко. Он установил камни в порядке, предписанном древним ритуалом, и в середине соорудил Большую Пирамиду. Дом Черноты, Храм Собирателя. Алкар-Аз…
      Лоуэлл оживленно прервал:
      – Вы опознали это название? Я помню, когда вы впервые его упомянули, де Керадель пришел в ужас. А вы не ответили на его вопрос. Вы это сделали, чтобы ввести его в заблуждение?
      – Нет. До сих пор не знаю, как возникло в моем сознании это название. Может, от мадемуазель… как потом многое другое. А может, и нет. Если помните, мадемуазель предположила, что я… вспомнил. Тем не менее я знаю, что сооружение в центре монолитов – Алкар-Аз. И что это, как справедливо заметил Мак Канн, черное зло.
      МАк Канн спросил:
      – Но двое нищих, док?
      – Может, действительно их било волнами о скалы. Но в древнем Карнаке и в Стоунхендже в старину друиды своими дубовыми, каменными и бронзовыми кувалдами били жертвы по груди, пока не разбивали ребра и не превращали сердца в месиво.
      Мак Канн негромко сказал:
      – О боже!
      Я продолжал:
      – Пытавшийся сбежать каменщик рассказал о людях, которые гибли под камнями, и тела их исчезали. Недавно при исследованиях в Стоунхендже под многими камнями найдены остатки человеческих скелетов. Когда устанавливали монолиты, эти люди были живы. Такие же останки и под стоячими камнями древнего Карнака. В древности под стенами городов замуровывали мужчин, женщин, детей. Иногда их предварительно убивали, а иногда замуровывали живьем. Основания храмов покоятся на таких жертвах. Мужчины, женщины, дети… их души навсегда прикованы там… они охраняют. Так верили древние. Даже сейчас есть суеверие, что только тот мост будет прочен, при строительстве которого погиб хотя бы один человек. Надо покопаться у камней… сада де Кераделя. Бьюсь об заклад, что там найдутся тела исчезнувших работников.
      Мак Канн сказал:
      – Бедная ферма у самой воды. Легко оттуда увозить людей на лодке.
      Лоуэлл резко возразил:
      – Ерунда, Мак Канн. Как можно их захватить тайно? Вы ведь не считает, что де Керадель подплывает, загоняет на борт нищих, уплывает, и ни один человек этого не видит?
      Мак Канн успокаивающе ответил:
      – Ну, док, это не так уж трудно. Я видел, как бегут из тюрем. Охрану всегда можно снять.
      Я сказал:
      – Есть другие пути. Они могли добровольно уйти в тайне. Кто знает, что пообещал им де Керадель, если они уходили именно к нему?
      Лоуэлл заметил:
      – Но как он мог подобраться к ним? Как установил контакт?
      Билл негромко ответил:
      – При помощи теней Дахут!
      Лоуэлл сердито отодвинул свой стул.
      – Вздор! Допускаю, что внушение могло подействовать в случае с Ральстоном. Но допустить, что в коллективную галлюцинацию вовлекаются полсотни участников… вздор!
      – Ну, во всяком случае они исчезли, – протянул Мак Канн.
      Я сказал:
      – Де Керадель – энтузиаст, и очень большой. Подобно Наполеону, он знает, что нельзя изготовить омлет, не разбив яйца; нельзя иметь мясо без скота, нельзя принести человеческие жертвоприношения без людей. Как он подбирает рабочих? Его агенты отыскивают людей без семьи, о таких никто не побеспокоится после исчезновения. И они из разных, удаленных друг от друга мест, не знают друг друга. Зачем? Чтобы уменьшить риск при розыске. А что происходит с ними после окончания работ? Кто знает? И кого это интересует?
      Позволят ли им уйти после окончания работ? Сомневаюсь. Иначе к чему все эти странные предосторожности? И опять – кто знает и кого это интересует?
      Билл сказал:
      – Ты хочешь сказать, что он использует их для…
      Я прервал его:
      – Для своего эксперимента, конечно. Или, как отметил старый козел Мак Канна, для своего каменного сада. Они подопытные кролики. Но запас кроликов подходит к концу. По какой-то причине он не хочет или не может добывать их прежним способом. Но они ему нужны. Для такого эксперимента нужны толпы. Где он может найти их с минимальным риском? Не крадя людей поблизости. Тут бы ад поднялся. И не из тюрьмы: каждый исчезнувший из тюрьмы человек вызвал бы еще больший ад. К тому же ему нужны не только мужчины, но и женщины. А кого не заметят в этом мире? Нищего. А тут поблизости источник. И вот нищие начинают исчезать.
      Мак Канн сказал:
      – Похоже на правду. Но как же собаки, которые не собаки? Их видел спятивший Лайас.
      … На черном жеребце своем
      Со сворой призрачной у ног
      … Вспомнил я и ответил:
      – Ваши догадки не хуже моих, Мак Канн. А что вы собираетесь делать с этими вашими людьми, если Рикори отдаст их в ваше распоряжение? У вас есть план?
      Он уселся поудобнее.
      – Ну, вот как. Если босс передаст их мне, значит, он сам собирается вернуться. А когда босс принимает решение, он действует быстро. Эти парни, которых я назвал, не боятся ни ада, ни его чертей. Все владеют оружием, но не отбросы какие-нибудь, хорошо выглядят, нормально себя ведут… почти всегда. Теперь вот к чему я веду. Если де Керадель действительно занят тем, о чем мы говорим, рано или поздно произойдет что-нибудь, что даст к нему доступ. Мне кажется, что эти двое нищих, которых он бросил в воду, это ошибка. Он не хочет ничего заметного, ничего подозрительного. Но, может, он и другие ошибки допустит. А мы будем тут как тут.
      – Жители Беверли рады видеть меня. Пойду с двумя парнями к Эфу и скажу, что хотел бы попробовать пожить в доме, который они предлагают мне купить. За день-два подтянутся остальные. Приедут порыбачить с Мак Канном на досуге. Будем рыбачить, будем бродить по окрестностям. К тому времени как появится босс, мы все там будем знать. Ну, а уж там он скажет нам, что делать.
      Доктор Лоуэлл сказал:
      – Мак Канн, все это будет стоить денег. Я не соглашусь, если вы не позволите мне оплатить расходы.
      Мак Канн улыбнулся.
      – Не беспокойтесь об этом, док. Дом нам ничего не будет стоить. Об этом позаботятся Эф и его друзья. А что касается парней… ну, я тут по поручению босса кое-чем занимался, и у меня много денег. Да и босс за все заплатит. Ну, и еще… – в глазах Мак Канна блеснула алчность, – по тому, что говорили вы и доктор Беннет, в доме де Кераделя может ждать неплохая добыча.
      Шокированный Лоуэлл воскликнул:
      – Мак Канн!
      Я рассмеялся, посмотрел на Мак Канна. И у меня появилась беспокойная мысль, что он, может быть, не такой уж незаинтересованный человек. Кажется прямым и откровенным, его рассказ подкрепляет все наши подозрения, но не слишком ли все кстати? Он и Рикори гангстеры и рэкетиры, они действуют жестоко, нарушая законы.
      Я не сомневался, что в основном его рассказ правдив, что он действительно обнаружил деревню, полную страха и слухов. Но, может, это всего лишь слухи в маленькой общине, жители которой негодуют из-за того, что им теперь воспрещен доступ туда, куда они свободно проходили на протяжении многих поколений? Во многих местах Новой Англии соседи посчитают оскорблением, если вы на ночь задернете занавески на окнах. Если ничего плохого не делаете, зачем закрываться от соседей? Может, те же самые соображения лежат в основе беспокойства в Беверли? Все, что может происходить за стеной де Кераделя, нарисовано их воображением. И постепенно слухи будут становиться все более дикими.
      Разбойнику нетрудно воспользоваться такой ситуацией; привести с собой банду, поселиться в заброшенном доме по соседству с имением де Кераделя. Потом, под каким-нибудь вымышленным предлогом, а может, и без него, утверждая, что нужно избавить жителей деревни от страха, опираясь на поддержку суеверных жителей, ночью преодолеть стену, ворваться в дом и ограбить его. Охранников можно «устранить», и никто не вмешается. Может, у Мак Канна есть информация о деньгах Ральстона и других.
      Может, он уже известил Рикори о такой возможности, и посланная Лоуэллом телеграмма – только для отвода глаз.
      Эти мысли промелькнули у меня в одно мгновение. Я сказал:
      – Звучит прекрасно. Но нужно, чтобы кто-нибудь находился в самом доме и мог с вами связаться.
      Мак Канн категорически ответил:
      – Это сделать невозможно.
      – Ошибаетесь. Я знаю человека, который может это сделать.
      Он улыбнулся.
      – Неужели? И кто же это?
      – Я.
      Лоуэлл склонился вперед, недоверчиво глядя на меня. Билл побледнел, и на лбу у него выступил пот. Мак Канн перестал улыбаться. Он спросил:
      – Как вы собираетесь попасть туда?
      – Через парадный вход, Мак Канн. В сущности у меня уже есть приглашение от мадемуазель де Керадель. Я его принял. Боюсь, я забыл сказать тебе об этом, Билл.
      Билл мрачно ответил:
      – Боюсь, что так. Вот зачем тебе нужен был адрес де Кераделя? И вот что ты делал, пока я спал… и вот почему…
      Я легко заметил:
      – Не имею ни малейшего представления, о чем это ты толкуешь, Билл. Мадемуазель – очень привлекательная женщина. Просто приглашение пришло, когда ты спал, и я его тут же принял. Вот и все.
      Он задумчиво сказал:
      – И немедленно…
      Я торопливо прервал его:
      – Ничего подобного, Билл. Забудь об этом. Вот как я оцениваю ситуацию…
      Мак Канн прервал меня, глаза его сузились, лицо затвердело.
      – Похоже, доктор Карнак, вы знаете эту девчонку де Керадель лучше, чем я думал. И многое другое тоже знаете.
      Я весело ответил:
      – Очень многое, Мак Канн. И так и останется. Как хотите. Ваша банда будет за стеной. А я внутри. Если хотите сотрудничать со мной, прекрасно. Не хотите, попробую поиграть один. Чего вы опасаетесь?
      Он вспыхнул, руки его быстрым движением устремились вниз, к бокам. Он протянул:
      – Я ничего не опасаюсь… просто хочу получше знать тех, с кем приходится работать.
      Я рассмеялся:
      – Можете мне поверить, Мак Канн, я не собираюсь вас предавать. Но больше ничего не скажу.
      Билл, по-прежнему в поту, сказал:
      – Я тебе это не позволю, Алан.
      Я сказал:
      – Слушайте. Либо де Керадель и мадемуазель довели до самоубийства Дика и остальных, либо нет. Если они это сделали, то при помощи каких-то темных знаний или гипнотическим внушением. В любом случае никакого доказательства, которое принял бы во внимание суд, нет. Но если де Керадель действительно проводит дьявольский эксперимент, на который намекнул, и если он приманивает, похищает или каким-либо другим образом добывает людей для человеческих жертвоприношений, в таком случае доказательства раздобыть можно и можно обвинить его в убийствах. И соответственно подвесить с петлей на шее. А также, – я поморщился при этой мысли, – и мадемуазель.
      Но единственное место, где можно раздобыть доказательства, это Род Айленд. План Мак Канна хорош, но ведь он будет находиться за стеной и у него будет меньше возможностей для наблюдения. Так случилось, что я не только единственный имею доступ внутрь, я еще подготовлен для отправления туда… При этом я не смог сдержать обращенной к Биллу сардонической улыбки. – К тому же, Билл, если меня ждет опасность, то я убежден: она меньше, если я приму приглашение мадемуазель, чем если не приму.
      Я подумал, что это истинная правда. Повинуясь призыву Дахут, я, вероятно, навсегда потеряю Элен. Если не повинуюсь – тоже ее потеряю. И мне не нравилась мысль о том, что может при этом случиться с нею и с Биллом. В моем мозгу боролись неверие и абсолютная убежденность в нечестивой власти мадемуазель. И я в одно и то же время и верил, и не верил.
      Билл сказал:
      – Тебе никогда не удавалось солгать, Алан.
      Мак Канн протянул руку.
      – Ну, ладно, док. Простите, что не так сказал. Ничего больше можете мне не говорить. И больше говорить не будем, потому что я хочу, чтобы доктор Беннет в этом не участвовал.
      Билл горячо сказал:
      – Не участвовал? К дьяволу! Я отправлюсь с Мак Канном.
      – Я знаю, о чем говорю, – сказал я. – Я буду играть с Мак Канном. И с Рикори, если он появится. А ты в этом не участвуешь, Билл. Я не хочу, чтобы ты даже разговаривал с Рикори. Пусть все объясняет доктор Лоуэлл.
      Билл упрямо сказал:
      – Я поеду.
      – Ты думаешь, тупица, я о тебе забочусь? Об Элен.
      Лицо его снова побелело и на лбу выступили капли пота. Он медленно сказал:
      – Вот оно что.
      – Именно. Подумай об этом как следует. Нечего делать, Билл. Ты исключен.
      Я повернулся к доктору Лоуэллу.
      – У меня есть причины для того, чтобы говорить так. Надеюсь, вы меня поддержите. Думаю, для вас особой опасности нет. Но для Элен и Билла – очень опасно.
      Лоуэлл серьезно ответил:
      – Я понял, Алан. Я вас не подведу.
      Я встал. Посмотрел на Билла и рассмеялся. Сказал:
      – У тебя такой вид, будто твой лучший друг только что прошел в маленькую зеленую дверь, из которой никто не возвращается. Ничего подобного, Билл. Я собираюсь навестить очаровательную женщину и ее, может быть, слегка свихнувшегося, но тем не менее гениального отца. Меня ждет очень интересное время. А если папа слишком уж спятит, меня выручит Мак Канн. Если ты мне понадобишься, я с тобой свяжусь. Существуют почта и телефон. Идемте, Мак Канн.
      Мы вчетвером спустились в холл.
      Я сказал:
      – Билл, ничего не говори Элен, пока я с тобой не свяжусь.
      И в этот момент открылась дверь и вошла Элен.
      Глаза ее широко раскрылись, она выглядела расстроенной и сказала:
      – Здравствуй, дорогой. Почему мне не сказали, что ты сегодня придешь? Я бы не уходила.
      Она обняла меня за шею и поцеловала. Губы у нее мягкие и теплые, всю ее окружает аромат, не морского цветка, а цветка, растущего на земле.
      – Я сам не знал о том, что приду.
      – Ну, а сейчас иди обратно. Нам нужно о многом поговорить.
      Я хотел побыть с Элен, но именно сегодня мне нельзя было с ней говорить. Я бросил невольный взгляд о помощи на Мак Канна.
      Мак Канн понял. Он сказал:
      – Простите, мисс Элен, но мы должны немедленно уходить.
      Элен взглянула на него.
      – Здравствуйте, Мак Канн. Я вас не заметила. А что вы собираетесь делать с этим моим человеком?
      – Все, что прикажете, мисс Элен. – Мак Канн улыбался, но мне показалось, что он говорит чистую правду: что бы ни приказала ему Элен, он все бы выполнил.
      Билл сказал:
      – Алан должен идти, Элен.
      Она сняла шляпу и пригладила волосы. Спокойно спросила:
      – Дело де Кераделей, Алан?
      Я кивнул, и она слегка побледнела. Я сказал:
      – Ничего особенно важного, но, честно, я не могу остаться. Увидимся завтра, Элен. Давай встретимся у Маргенса за ленчем. Потом побродим, поужинаем и отправимся на какое-нибудь шоу. Я уже три года не был в театре.
      Она одну-две минуты смотрела на меня, потом положила руки мне на плечи.
      – Хорошо, Алан. Встретимся в два. Но приходи.
      По дороге я поклялся себе, что что бы ни случилось: ад или наводнение, – я приду обязательно. И если Биллу придется несколько часов поразвлекать тень Дахут, что ж, он выдержит. В клубе мы с Мак Канном выпили, и я рассказал ему кое-что еще. Я сказал, что и де Керадель, и его дочь спятили и что меня приглашают потому, что мадемуазель кажется, что несколько тысяч лет назад мы были любовниками. Он молча слушал.
      Когда я кончил, он сказал:
      – Эти тени, док. Вы думаете, они реальны?
      Я ответил:
      – Не знаю, как они могут быть реальны. Но те, кто их видит, так считают.
      Он кивнул с отсутствующим видом.
      – Ну, с ними нужно обращаться, как с реальными. Но как надавить на тень? Впрочем, за их действия отвечают реальные люди. Вот на них надавить всегда можно.
      Потом добавил:
      – Например, эта девчонка де Керадель. Что вы о ней думаете? Я слышал, она очень красива. Безопасно к ней отправляться?
      Я вспыхнул, потом холодно ответил:
      – Когда мне понадобится охранник, Мак Канн, я дам вам знать.
      Он ответил так же холодно:
      – Я ничего не имел в виду. Только… не хочу, чтобы пострадала мисс Элен.
      Это меня задело. Я горячо начал:
      – Если бы не мисс Элен… – и замолк. Он наклонился ко мне, взгляд его стал менее жестким.
      – Я так и думал. Вы боитесь за мисс Элен. Поэтому вы идете. Но, может, вы не тот способ защиты выбрали?
      – А вы знаете лучший?
      – Почему бы не отдать все мне в руки?
      – Я знаю, против кого иду, Мак Канн, – сказал я ему.
      Он вздохнул и сдался.
      – Ну, ладно, скоро появится босс, а пока надо договориться, как поддерживать связь. Во-первых, у конца стены будет рыбачить лодка. Когда вы отправитесь?
      – Когда за мной пошлют.
      Он снова вздохнул, торжественно пожал мне руку и ушел. Я лег и уснул. На следующее утро в девять позвонил Билл и сказал, что Рикори телеграфировал необходимые инструкции и сообщил, что вылетает из Генуи в Париж, затем сядет на «Мавританию» и через неделю будет в Нью-Йорке. Позвонил с той же новостью Мак Канн, и мы договорились в полночь встретиться, чтобы обсудить совместные действия.
      Я провел прекрасный день с Элен. Встретил ее у Маргенса и сказал:
      – Это твой и мой день, дорогая. Ни о чем другом думать не будем. К дьяволу де Кераделей. Это последнее упоминание о них.
      Она очаровательно ответила:
      – Место рядом с дьяволом вполне им соответствует, дорогой.
      Как я сказал, день был прекрасный, и задолго до его конца я понял, как сильно влюблен в Элен. Всякий раз как мысль о мадемуазель выползала из темного угла сознания, куда я ее затолкал, я заталкивал ее обратно, испытывая укол ненависти, как боль от жала. В половине одиннадцатого я попрощался с Элен у дверей Лоуэлла. Я спросил:
      – Как насчет завтра?
      – Очень хорошо. Если сможешь.
      – А почему это я не смогу?
      – День кончился, Алан. Ты не избавишься от Дахут так легко. – Я попытался ответить, она меня остановила. – Ты не знаешь, как я тебя люблю. Пообещай… если я тебе понадоблюсь… приходи ко мне… в любое время… и в любой… форме.
      Я схватил ее за руки.
      – В любой форме? Что ты этим хочешь сказать?
      Они потянула мою голову вниз, прижалась губами – свирепо, нежно и страстно в одно и то же время. Открыла дверь, на мгновение повернулась.
      Закрыла дверь. Я сел в такси и поехал в клуб, ругая мадемуазель более всесторонне, чем я это делал со времен Иса – если я тогда это делал. Мак Канн еще не появился, но меня ждала телеграмма. Я прочел:
      Завтра в полдень у причала Ларчмонт-клуба вас будет ждать яхта. Она называется «Бриттис». Там я вас встречу. Искренне надеюсь, вы придете готовый остаться навсегда.
      Ну, вот. Я не пропустил ни названия яхты, ни насмешки в этом «остаться навсегда». Элен – реальность, а Дахут – тень. Но я понял, что тень тоже становится подлинной реальностью. С печалью в сердце, с мрачным предчувствием, с сожалением об Элен, с которой я, возможно, распрощался навсегда, с жгучей ненавистью к этой женщине, которая так полупрезрительно призывает меня, – со всем этим я понимал, что ничего не остается делать, как повиноваться.

      Когда я паковал саквояж, появился Мак Канн. Он удивленно посмотрел на меня.
      – Вы куда-то отправляетесь, док?
      В неожиданном порыве откровения я протянул ему телеграмму мадемуазель. Он молча прочел ее, поднял голову.
      – Только что пришло? А мне показалось, вы говорили доктору Беннету, что приглашение у вас уже есть.
      – Это, – терпеливо пояснил я, – только подтверждение предварительной договоренности, устанавливает время, которое не было установлено раньше. Можете сами увидеть, если прочтете внимательнее. – Я начал паковать второй саквояж. Мак Канн перечел телеграмму, некоторое время молча смотрел на меня, потом сказал:
      – За доком Беннетом ходила одна из этих теней, верно?
      Я резко повернулся к нему.
      – Почему вы так думаете?
      Он продолжал, как будто не слышал меня:
      – А потом ее не стало, когда вы были с ним.
      – Мак Канн, – сказал я, – вы сошли с ума. Почему вы так думаете?
      Он вздохнул и ответил:
      – Когда вы с ним спорили о том, чтобы ехать к де Кераделю, я удивился. Но когда увидел телеграмму, больше не удивлялся. Получил ответ.
      – Ну и хорошо, – сказал я и продолжал паковаться. – И каков же ответ?
      – Вы что-то отдали за тень доктора Беннета.
      Я посмотрел на него и рассмеялся.
      – У вас отличные идеи, Мак Канн. Что же я мог отдать, и кому, и зачем?
      Мак Канн снова вздохнул и показал пальцем имя мадемуазель.
      – С ней, – потом показал слова «остаться навсегда» и сказал: – И вы отдали это за тень.
      – Мак Канн, – сказал я и подошел к нему. – Он действительно считал, что его преследует тень. Но только потому, что он слишком много думал об этом странном деле. И у него такая же идея о том, почему он освободился от… наваждения, что и у вас. Я хочу, чтобы вы пообещали ничего не говорить ему о своих подозрениях. И особенно не говорить мисс Элен. И если кто-нибудь из них заговорит с вами об этом, постарайтесь их разубедить. И у меня есть основания просить об этом, поверьте. Обещаете?
      Он спросил:
      – Мисс Элен еще ничего об этом не знает?
      – Нет, если ей не сказал доктор Беннет после нашего ухода, – ответил я. Я с беспокойством подумал об этом и проклял свою глупость: почему я его не предупредил?
      Он немного подумал, потом сказал:
      – Хорошо, док. Но боссу я должен буду рассказать.
      Я рассмеялся и ответил:
      – Хорошо, Мак Канн. К тому времени игра будет кончена. Останутся посмертные процедуры.
      Он резко спросил:
      – Что вы этим хотите сказать?
      – Ничего, – ответил я. И продолжал паковаться. Правда в том, что я и сам не знал, что хотел сказать.
      Он сказал:
      – Вы там будете завтра к вечеру. Я с ребятами задолго до темноты остановлюсь у старого козла. Вероятно, до следующего дня мы не пойдем в тот дом, о котором я вам рассказывал. У вас есть план, как нам связываться?
      – Я думал об этом. – Я перестал укладывать вещи и сел на кровать. – Не знаю, насколько тщательно за мной будут следить, будет ли у меня свобода передвижения. Ситуация… необычная и сложная. Очевидно, ни письмам, ни телеграммам я не могу довериться. Я могу приехать в деревню, но это не значит, что смогу связаться с вами, потому что, наверно, буду не один. Даже если вы будете там, весьма глупо было бы узнать вас и заговорить. А де Керадели не глупцы, Мак Канн, и они сразу поймут, в чем дело. Пока я не окажусь по другую сторону стены, могу предложить только одно.
      – Вы так говорите, будто приговорены к пожизненному, – улыбнулся он.
      – Нужно рассчитывать на худшее. Тогда не придется разочаровываться. Если поступит телеграмма – запишите, Мак Канн, – доктору Беннету: «Все в порядке. Не забудь переслать почту», как можно быстрее перебирайтесь через стену, как можно быстрее к дому – и огонь из всех калибров. Понятно, Мак Канн?
      – Хорошо, – согласился он. – У меня тоже есть одна-две аналогичные мысли. Когда попадете туда, вам никто не помешает писать. Прекрасно. Пишите. Найдите возможность выбраться в «Беверли Хаус», я вам о нем рассказывал. Войдите. Кто бы с вами ни был, найдите возможность бросить письмо на пол или куда-нибудь. Никому не передавайте. После вашего ухода перевернут весь дом, но найдут. И я его получу.
      – Дальше. У северного конца стены все время будут рыбачить парни. Если идти от дома, это слева. Там скала. Можете взобраться на нее и осмотреть окрестности. Вы ведь за стеной, и вам не помешают. Напишете другую записку, положите в маленькую бутылочку, побросаете в море камни и среди них бутылочку. А парни именно этого и будут ждать.
      – Хорошо, – сказал я и налил ему. – Теперь только ждите телеграмму для Беннета и приводите своих мирмидонцев.
      – Кого, кого? – переспросил Мак Канн.
      – Ваших одаренных парней с пушками и лимонками.
      – Хорошее название. Парням оно понравится. Ну-ка скажите еще раз.
      Я сказал и добавил:
      – И не забудьте сказать об этом доктору Беннету.
      – Значит вы с ним до отъезда разговаривать не будете?
      – Нет. И с мисс Элен тоже.
      Он немного подумал, потом спросил:
      – Вы вооружены, док?
      Я показал ему свой 32 калибр. Он покачал головой.
      – Вот этот лучше, док.
      Полез под мышку и отстегнул кобуру. В ней был маленький пистолет с коротким стволом.
      – 38 калибр, – сказал он. – Только броня выдержит. Держите свой прежний, а этот носите под мышкой. Носите всегда, днем и ночью. И прячьте. В кармане кобуры запасные заряды.
      Я сказал:
      – Спасибо, Мак, – и бросил его на кровать.
      – Нет, надевайте и носите. К нему нужно привыкнуть.
      – Хорошо, – сказал я. И послушался.
      Он неторопливо выпил еще, сказал мягко:
      – Конечно, есть прямой и легкий выход. Вам всего лишь нужно, когда сядете за стол с де Кераделем и его девчонкой, достать пушку и прикончить их. Я со своими парнями вас прикрою.
      – Не знаю, Мак, – вздохнул я. – Честно, не знаю.
      Он тоже вздохнул и встал.
      – Вы слишком любопытны, док. Ну, что ж, действуйте по-своему…
      У дверей он повернулся.
      – Вы бы понравились боссу. Босс любит крепких парней.
      И вышел. Я чувствовал себя посвященным в рыцари.
      Написал короткую записку Биллу. Просто говорил, что когда принимаешь решение, отступать нельзя, нужно действовать, и поэтому с утра я буду в хозяйстве мадемуазель. Я ничего не написал о телеграмме: пусть думает, что это исключительно мое решение. Написал, что у Мак Канна есть для него важное сообщение, и если и когда он получит телеграмму от меня, это будет означать начало решительных действий.
      И еще написал короткое письмо Элен…
      На следующее утро я вышел из клуба рано – прежде чем доставили мои письма. Доехал на такси до Ларчмонта; незадолго до полудня был на пристани; там мне сказали, что меня ждет лодка с «Бриттис». Я нашел лодку. В ней оказались три человека, бретонцы или баски, трудно сказать. Странные люди, неподвижные лица, зрачки глаз необычно расширены, кожа желтовато-болезненная. Один из них взглянул на меня и лишенным выражения тоном спросил по-французски:
      – Сир де Карнак?
      Я нетерпеливо ответил:
      – Доктор Карнак. – И сел на корме.
      Он обернулся к остальным двоим.
      – Сир де Карнак. Пошли.
      Мы проплыли сквозь стаи мальков и направились к стройной серой яхте. Я спросил:
      – Это «Бриттис»?"
      Рулевой кивнул. Прекрасный корабль, около ста пятидесяти футов в длину, шхуна, созданная и оснащенная для быстрого движения. Мак Канн усомнился в ее океанских способностях. Напрасно.
      Мадемуазель стояла у верха трапа. Вспоминая, как я с ней расстался в последний раз, я испытывал некоторое замешательство. Я заранее подумал об этом и решил держаться как ни в чем не бывало – если она позволит. Способ, которым я спасся, сбежал из ее спальни, был вовсе не романтичным. Но я надеялся, что ее способности, адские или любые другие, не помогли ей восстановить картину моего бегства. Поэтому, поднявшись по трапу, я с в идиотским весельем заявил:
      – Здравствуйте, Дахут. Вы прекрасно выглядите.
      И это правда. Ничего от Дахут из древнего Иса, ничего от королевы теней, ничего от ведьмы. На ней щегольской белый спортивный костюм, и бледные золотые волосы не создают никакого ореола вокруг головы. Напротив, на голове у нее мудреная маленькая зеленая вязаная шляпка. Большие фиолетовые глаза смотрят ясно, и в них нет ни следа светло-лиловых адских искорок. Внешне просто исключительно красивая женщина, и не более опасна, чем любая другая красавица.
      Но я знал, что это не так, и что-то говорило мне, что нужно удвоить бдительность.
      Она рассмеялась и протянула мне руку:
      – Добро пожаловать, Алан.
      С легкой загадочной улыбкой взглянула на два мои саквояжа и провела вниз, в роскошную небольшую каюту. Сказала самым обычным тоном:
      – Я подожду вас на палубе. Не задерживайтесь. Ленч готов.
      Яхта уже двинулась. Я взглянул в иллюминатор и удивился тому, как мы далеко от берега. «Бриттис» даже быстроходнее, чем я считал. Через несколько минут я поднялся на палубу и присоединился к мадемуазель. Она разговаривала с капитаном, которого представила мне под добрым старым бретонским именем Браз, а меня ему как «сира де Карнака». Капитан был плотнее остальных членов экипажа, но с тем же неподвижным лицом и странно расширенными зрачками. Я видел, как эти зрачки вдруг сузились, в глазах блеснуло такое выражение, будто он припоминает…
      Я знал, что это не просто неподвижность, отсутствие выражения. Это уход. Сознание этого человека жило в собственном мире, он действовал и отвечал на внешние раздражения почти исключительно инстинктивно. По какой-то причине его истинное сознание выглянуло наружу на мгновение под воздействием древнего имени.
      Остальные члены экипажа тоже в таком странном состоянии?
      Я сказал:
      – Капитан Браз, я предпочел бы, чтобы меня называли доктор Карнак, а не сир де Карнак.
      Я внимательно смотрел на него. Он не ответил, лицо его осталось невыразительным, глаза широко раскрытыми и пустыми. Он меня как будто и не слышал. Мадемуазель сказала:
      – Владыка Карнака совершит с нами много путешествий.
      Он поклонился и поцеловал мне руку; ответил таким же лишенным выражения голосом, как и человек в лодке:
      – Владыка Карнака оказывает мне великую честь.
      Он поклонился мадемуазель и ушел. Я смотрел ему вслед, и по спине побежал холодок. Как будто говорил автомат, автомат из плоти и крови, который видит меня не таким, каким я есть, а таким, как ему приказано видеть.
      Мадемуазель с откровенной насмешкой смотрела на меня. Я равнодушно заметил:
      – У вас на корабле превосходная дисциплина, Дахут.
      Она опять рассмеялась.
      – Превосходная, Алан. Начнем ленч.
      Ленч тоже оказался превосходным. Даже слишком. Двое слуг были похожи на остальных членов экипажа, и прислуживали нам они на коленях. Мадемуазель оказалась прекрасной хозяйкой. Мы говорили о том, о сем… и постепенно я забывал о том, кто она такая. только к концу еды то, о чем мы оба думали, проявилось.
      Я сказал, почти про себя:
      – Здесь встречаются феодальное и современное.
      Она спокойно ответила:
      – Как и во мне. Но вы слишком консервативны, говоря о феодальных временах, Алан. Мои слуги уходят гораздо дальше. Как и я тоже.
      Я ничего не ответил. Она подняла бокал с вином, поворачивая его, чтобы в нем заблестели искорки света, и добавила так же спокойно:
      – И вы тоже.
      Я поднял свой бокал и коснулся ее.
      – К древнему Ису? В таком случае я пью за это.
      Она серьезно ответила:
      – К древнему Ису… и мы пьем за это.
      Мы снова соприкоснулись бокалами и выпили. Она поставила свой бокал и с легкой насмешкой взглянула на меня.
      – Похоже на медовый месяц, Алан?
      Я холодно ответил:
      – Если и так, то в нем не хватает новизны.
      Она слегка покраснела. Сказала:
      – Вы… грубы, Алан.
      – Я бы больше чувствовал себя новобрачным, если бы меньше – пленником.
      Она на мгновение сдвинула прямые брови, и адские искорки заплясали во взгляде. И скромно заметила, хотя на щеках еще сохранялась краска гнева:
      – Но вы так легко… ускользаете, мой возлюбленный. У вас дар исчезать незаметно. Вам нечего было бояться… в ту ночь. Вы видели то, что я хотела вам показать, поступали так, как мне хотелось… так почему же вы сбежали?
      Это меня задело; я снова ощутил смесь гнева и ненависти, схватил ее за руку.
      – Не потому что испугался вас, белая ведьма. Я мог задушить вас во сне.
      Она спокойно спросила, у губ ее появились ямочки:
      – Почему ж вы этого не сделали?
      Я отпустил ее руку.
      – Такая возможность по-прежнему есть. Вы нарисовали в моем спящем мозгу удивительную картину.
      Она недоверчиво смотрела на меня.
      – Вы думаете… вы не считаете ее реальной? Вам кажется, древний Ис не реален?
      – Не более реален, Дахут, чем мир, в котором живут люди на этой яхте. По вашему приказу… или приказу вашего отца.
      Она серьезно ответила:
      – Значит, я должна убедить вас в его реальности.
      Все еще с гневом я сказал:
      – Он не более реален, чем ваши тени.
      Она еще более серьезно ответила:
      – Тогда и в их реальности я должна вас убедить.
      Я тут же пожалел, что сказал о тенях. И ее ответ меня не успокоил. Я проклинал себя. Не так нужно играть эту игру. Никакого преимущества я не получу, ссорясь с мадемуазель. Наоборот, это может навлечь несчастье на тех, кого я пытаюсь от него спасти. Что скрывается за ее обещанием убедить меня? Она обещала относительно Билла, выполнила свое обещание, и вот я здесь расплачиваюсь за это. Но ведь об Элен она ничего не обещала.
      Не так я должен себя вести; более убедительно; без оглядки. Я взглянул на мадемуазель и с угрызениями совести вспомнил об Элен. Если Дахут захочет участвовать в игре, то я получу очень своеобразную компенсацию за отказ от Элен. Но я тут же постарался не думать об Элен, как будто мадемуазель могла прочесть мои мысли.
      Существует только один способ убедить женщину.
      Я встал. Взял бокалы, свой и Дахут, и бросил их на палубу, разбил вдребезги. Подошел к двери каюты и повернул ключ. Подошел к Дахут, поднял со стула и перенес на диван под иллюминатором. Она обняла меня за шею, подняла ко мне губы… закрыла глаза…
      Я сказал:
      – К дьяволу Ис и все его загадки! Я живу сегодня.
      Она прошептала:
      – Вы меня любите?
      – Да.
      – Нет! – Она оттолкнула меня. – Когда-то давно вы меня любили. Любили, хоть и убили. Но в этой жизни не вы, а владыка Карнака был моим возлюбленным той ночью. Но я знаю – и в этой жизни вы будете любить меня. Но должны ли вы снова меня убить? Не знаю, Алан… не знаю…
      Я взял ее руки, они были холодны; в глазах ни насмешки, ни забавы, только смутное удивление и легкий страх. И ничего в ней нет от ведьмы. Я почувствовал, как шевельнулась жалость: что если она, подобно всем остальных на яхте, жертва чьей-то злой воли? Де Кераделя, который называет себя ее отцом… Дахут лежала, глядя на меня, как испуганная девочка… она была прекрасна…
      Она прошептала:
      – Алан, любимый… и для вас, и для меня было бы лучше, если бы вы не ответили на мой призыв. Неужели это из-за той тени, которую я наслала на вашего друга?.. Или у вас есть и другие причины?
      Это укрепило мою решимость. Я подумал: «Ведьма, ты не так уж умна».
      И сказал, как бы с неохотой:
      – Есть и другие причины, Дахут.
      – Какие же?
      – Вы.
      Она откинулась со смехом – смех маленьких шаловливых волн, беззаботный и жестокий.
      – Вы странно ухаживаете за мной, Алан. Но мне это нравится… я знаю, что вы говорите правду. А что вы на самом деле обо мне думаете, Алан?
      – Я думаю, что вы подобны саду, который вырастили под красным сердцем дракона за десять тысяч лет до постройки Великой Пирамиды… и лучи этого сердца освещали самый священный и тайный алтарь… таинственный сад, Дахут, наполовину морской… и листва на деревьях не шелестит, а поет… и цветы его могут быть злыми, а могут и не быть, но они не полностью принадлежат земле… а птицы в том саду поют странные песни… трудно войти в этот сад… еще труднее найти его сердце… и самое трудное – найти выход и спастись.
      Она склонилась ко мне, с широко раскрытыми сверкающими глазами, поцеловала.
      – Вы так обо мне думаете! Это верно… а владыка Карнака так меня и не понял… вы помните больше, чем он…
      Она схватила меня за руки, прижалась грудью.
      – Эта рыжеволосая девушка… забыла, как ее зовут… она ведь не похожа на такой сад?
      Элен!
      Я равнодушно ответил:
      – Земной сад. Ароматный и приятный. Но оттуда нетрудно найти выход.
      Она отпустила мои руки и некоторое время молчала; потом вдруг сказала:
      – Идемте на палубу.
      Я с беспокойством последовал за ней. Что-то не так. Что-то я сказал или не сказал насчет Элен. Не знаю, что бы это могло быть. Я посмотрел на часы. Уже больше четырех. На море туман, но яхта не обращает на это внимания; мне показалось даже, что она идет быстрее. Мы сели на палубе в кресла, и я сказал об этом мадемуазель. Она с отсутствующим видом ответила:
      – Неважно. Туман для нас не опасен.
      – Но скорость кажется опасной.
      Она ответила:
      – Мы должны к семи быть в Исе.
      Я тупо повторил:
      – В Исе?
      – Да. Так мы назвали наш дом.
      Она снова замолчала. Я смотрел на туман. Странный туман. Не проносится мимо нас, как обычный. Казалось, движется вместе с нами, сопровождает нас.
      Движется вместе с нами.
      Мимо проходили моряки с пустыми глазами и лицами. Мне показалось, что я вижу кошмар, что это какой-то призрачный корабль. современный летучий голландец, отрезанный от всего мира, подгоняемый невидимыми, неслышимыми, неощущаемыми ветрами. Или его подталкивает какой-то гигантский пловец, ухватившись рукой за корму… а грудь этого пловца – окруживший нас туман. Я посмотрел на мадемуазель. Глаза ее были закрыты. Казалось, она спит.
      Я тоже закрыл глаза.
      Когда я открыл их, яхта стояла. Ни следа тумана. Мы находились в небольшой гавани между двумя скалами. Дахут трясла меня за плечи. Оказывается, я уснул. Это все морской воздух, сонно подумал я. Мы сели в шлюпку и высадились на пристани. Поднялись по лестнице, бесконечно длинной, как мне показалось. В нескольких ярдах от начала лестницы стоял старый длинный каменный дом. Он был темен, а за ним я не мог разглядеть ничего, кроме деревьев, уже наполовину лишившихся осенней листвы.
      Мы вошли в дом, и нас встретили слуги, с такими же расширенными зрачками и невыразительными лицами, как и у экипажа «Бриттис».
      Меня отвели в мою комнату, и лакей начал распаковывать мои вещи.
      В том же оцепенении я переоделся к обеду. Только один раз во мне пробудилось сознание: я случайно задел рукой кобуру Мак Канна.
      Смутно помню этот обед. Де Керадель встретил меня исключительно вежливо и приветливо. За обедом он много говорил, но пусть меня повесят, если я помню, о чем. Время от времени из окутавшего меня тумана выплывали лицо и большие глаза мадемуазель. Время от времени я думал, что меня чем-то напоили, но мне казалось это неважным. Я сознавал только, что нужно отвечать на вопросы де Кераделя, но другая часть моего сознания, нормальная часть, как будто не затронутая странным параличом, заботилась об этом, и у меня сложилось впечатление, что она делала это удовлетворительно.
      Спустя какое-то время я услышал слова Дахут:
      – Алан, вы засыпаете на ходу. Вам трудно держать глаза открытыми. Это, должно быть, морской воздух.
      Я ответил, что это верно, и извинился. Де Керадель с какой-то заботливой готовностью принял мое извинение. Он сам отвел меня в мою комнату. По крайней мере помню, что он отвел меня туда, где есть постель.
      Только по привычке я разделся, лег и почти немедленно уснул.
      Я сел в постели. Странное оцепенение прошло. Что меня разбудило? Взглянул на часы: начало второго. Снова послышался разбудивший меня звук – отдаленное приглушенное пение, доносящееся как из-под земли. И как будто далеко от дома.
      Звук приближался к дому, усиливался. Странное пение, древнее; смутно знакомое. Я встал с постели и подошел к окну. Оно выходило на океан. Луны не было, но я ясно видел серые волны, мрачно бившие о скалистый берег. Пение становилось громче. Я не нашел выключатель. В одном из моих саквояжей был ручной фонарик, но куда дели содержимое саквояжа, я не знал.
      Я нащупал коробку спичек. Пение смолкало, как будто поющие миновали дом. Я зажег спичку и увидел на стене выключатель. Щелкнул им, но безрезультатно. На стуле у постели увидел свой фонарик. Взял его: он не работает. Я почувствовал подозрение, что все это взаимосвязано: странная сонливость, бесполезный фонарик, неработающее освещение…
      Пистолет Мак Канна! Я сунул руку. Он на месте, под левой мышкой. Магазин полон, и запасные патроны не тронуты. Я подошел к двери и осторожно повернул ключ. Дверь открылась в широкий зал со старинной мебелью, в конце его виднелся тусклый свет. Большое окно. Что-то в этом зале показалось мне странным, беспокойным. Не могу описать это чувство. Как будто его заполняли шепчущие и шуршащие… тени.
      Я колебался, потом осторожно подошел к окну и выглянул. За ним росли деревья, сквозь их ветви виднелось широкое поле. За ним еще одна роща. И оттуда доносилось пение.
      За этими деревьями и над ними виднелись огни – странные огни. Я вспомнил, как говорил Мак Канн… отвратительные огни, огни разложения.
      Именно так. Я стоял, ухватившись за подоконник, глядя, как распускается и угасает разлагающееся свечение… распускается и угасает… А пение – как будто преображенные в звук эти мертвые огни…
      И вдруг послышался резкий болезненный крик. Крик человека.
      Шепот теней в зале становился все настойчивее. Шорох приблизился. Тени столпились вокруг меня. Они отталкивали меня от окна, толкали назад в комнату. Я закрыл дверь и прислонился к ней, мокрый от пота.
      И снова услышал крик, резкий, еще более полный боли. И неожиданно стихший.
      Снова меня охватило оцепенение. Я добрался до кровати, лег и уснул.

      Что-то плясало, дрожало передо мной. У него не было формы, но был голос. Голос повторял снова и снова: «Дахут… берегись Дахут… Алан, берегись Дахут… освободи меня, Алан… но берегись Дахут… Алан, освободи меня… от Собирателя… от Черноты…»
      Я попытался сосредоточиться на этом пляшущем существе, но тут что-то ярко вспыхнуло, и существо растворилось в этом сверкании и пропало; только когда я отвернул голову, я снова увидел это нечто, пляшущее и дрожащее в сиянии, как муха в паутине.
      Но голос – голос я узнал.
      Нечто танцевало и дрожало; становилось больше, но никогда не приобретало определенную форму; становилось меньше, но по-прежнему оставалось бесформенным… летучая тень, захваченная паутиной яркости.
      Тень!
      Нечто шептало: «Собиратель, Алан… Собиратель в Пещере… не позволяй ему съесть меня… но берегись, берегись Дахут… освободи меня, Алан… освободи… освободи…»
      Голос Ральстона!
      Я встал на колени, присел, опираясь руками в пол; устремив взгляд на свечение, стараясь рассмотреть это дрожащее бесформенное нечто, говорившее голосом Ральстона.
      Свечение сжалось, как зрачки капитана «Бриттис». И стало ручкой двери. Медной ручкой, блестящей от рассвета.
      На ручке муха. Синяя муха, муха, питающаяся падалью. Ползет по ручке и жужжит. Голос Ральстона превратился в это жужжание. Только синяя муха, жужжащая на блестящей дверной ручке. Муха поднялась с ручки, облетела меня и исчезла.
      Я с трудом встал на ноги. И подумал: «То, что ты со мной сделала на яхте, Дахут, первоклассная работа». Посмотрел на часы. Начало седьмого. Зал тих и спокоен, никаких теней. В доме ни звука. Казалось, он спит, но я ему не доверял. Бесшумно закрыл двери. Вверху и внизу двери большие задвижки. Я закрыл их.
      В голове странная пустота, и я не очень хорошо вижу. Подошел к окну и вдохнул чистый утренний воздух с запахом моря. И от этого почувствовал себя лучше. Повернулся и осмотрел комнату. Она огромна, стены покрыты деревянными старинными панелями, шпалеры, выцветшие за столетия. Кровать тоже старинная, резного дерева, под пологом. Комната какого-нибудь замка в Бретани, а не в имении в Новой Англии. Слева шкафчик, такой же старинный, как кровать. Я открыл ящик. На платках лежал мой пистолет. Я осмотрел его. В магазине ни одного патрона.
      Я недоверчиво смотрел на него. Я же помню, что когда укладывал его в саквояж, он был заряжен. И неожиданно отсутствие патронов связалось с бездействующим фонариком, не включающимся электричеством, странной сонливостью. И тут я проснулся по-настоящему. Положил пистолет в ящик и лег в кровать. У меня теперь не было ни малейших сомнений, что мое оцепенение объяснялось не естественными причинами. Неважно, было ли это внушением со сторону Дахут или она дала мне за ленчем какой-то наркотик. Моя состояние не было естественным. Наркотик? Я вспомнил слабый наркотик, которым владеют тибетские ламы, они называют его «Хозяин воли». Он снижает сопротивляемость к гипнозу и делает мозг открытым к восприятию гипнотических команд и галлюцинаций.
      И я сразу понял поведение и внешность людей на яхте и в доме. Они все получали какой-то наркотик; действовали и думали только так, как приказывали им мадемуазель и ее отец. Я был окружен человеческими роботами, созданиями, отражениями, копиями де Кераделей.
      А что, если я и сам могу попасть в такое рабство?
      Чем больше я думал, тем больше верил в свою догадку. Я попытался вспомнить вечерний разговор с де Кераделем. Не мог. Но у меня сохранялось впечатление, что я выдержал это испытание успешно, что та другая часть моего существа не позволила мне допустить ошибку. И я почувствовал удовлетворение.
      И вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд. За мной следят. Я лежал лицом к окну. Глубоко, как во сне вздохнул, и повернулся, закрывая лицо рукой. Под ее укрытием чуть приоткрыл ресницы. Через мгновение из-под шпалеры показалась белая рука, отвела шпалеру в сторону, и в комнату вошла Дахут. Пряди ее спускались до талии, на ней тончайшее неглиже, и она невероятно хороша. Беззвучно, как одна из ее теней, она подошла к кровати и остановилась, глядя на меня.
      Я заставлял себя дышать ровно, как будто крепко сплю. Она была так хороша, что мне это удавалось с трудом. Она подошла еще ближе и склонилась ко мне. Я почувствовал, как ее губы легко коснулись моей щеки. Как поцелуй мотылька.
      И вдруг, так же неожиданно, я понял, что она ушла. Открыл глаза. В комнате другой запах, незнакомый, смешивался с запахом моря. Он действовал бодряще. Вдохнув его, я почувствовал, как мое оцепенение рассеивается. Я сел, совершенно не испытывая сонливости, настороже. На столике у кровати мелкое металлическое блюдо. На нем гуда листьев, похожих на листья папоротника. Они дымятся, и этот дым и пахнет так бодряще. Я прижал листья, дым и запах исчезли.
      Очевидно, это противоядие от состояния оцепенения; и столь же очевидно, никто не сомневается, что я спал без пробуждений всю ночь.
      И возможно, пришло мне в голову, зал, заполненный тенями, и муха на дверной ручке, жужжащая голосом Ральстона, – все это лишь производное наркотика, воздействие на подсознание, фантастически искажавшее окружающую действительность и навязывавшее эти искажения сознанию.
      Может, на самом деле я всю ночь проспал. Может, мне только снилось, что я выходил в полный тенями зал… бежал из него и спрятался за дверью… и пение мне только приснилось.
      Но если нет ничего, чего мне нельзя было бы увидеть и услышать, зачем тогда меня закутали в это сонное одеяло?
      Но в одном я был уверен. Мне не приснилось, что Дахут заходила в мою комнату с листьями.
      А это означает, что я реагировал не совсем так, как они рассчитывали, иначе я не проснулся бы и не увидел ее. Счастливая для меня ошибка, каковы бы ни были ее причины. Если усыпление повторится, я смог бы использовать листья.
      Я подошел к шпалере и поднял ее. Никаких следов отверстия, стена внешне сплошная. Конечно, есть какая-то потайная пружина, но я решил не искать ее. Открыл дверь: задвижки на ней так же гарантировали уединение, как стена комнаты, у которой три остальные стены отсутствуют. Взял оставшиеся листья, положил их в конверт и сунул в кобуру Мак Канна. Потом выкурил с полдесятка сигарет и добавил их пепел к кучке на блюде. Столько пепла было бы, если бы все листья сгорели. Может, никто и не стал бы проверять, но кто знает?
      Семь часов. Нужно ли мне одеваться и вставать? Через сколько времени должно подействовать противоядие? Я не знал этого и не хотел допускать ошибки. Спать подольше гораздо безопасней, чем проснуться слишком рано. Я снова лег. И действительно уснул, честно и без сновидений.
      Когда я проснулся, кто-то выкладывал мою одежду. Лакей. Блюдо с пеплом исчезло. Было пол девятого. Я сел, зевнул, и лакей с древней покорностью сообщил, что ванна для владыки Карнака готова. О чем бы ни думал владыка Карнака, это сочетание древнего раболепия и современных удобств заставило меня рассмеяться. Но никакой ответной улыбки не последовало. Лакей стоял, склонив голову, обязанный делать только строго определенные вещи. Улыбки не входили в его приказ.
      Я посмотрел на невыразительное лицо, на пустые глаза, которые, кажется, совсем не видят ни меня, ни окружающего мира; глаза человека из другого мира. Но каков этот другой мир, у меня не было ни малейшего представления.
      Я набросил на пижаму халат и закрыл дверь за лакеем. Потом снял кобуру Мак Канна и спрятал ее, прежде чем выкупаться. Вымывшись, я отпустил лакея. Он сказал, что завтрак будет готов в начале десятого и, поклонившись, ушел.
      Я подошел к шкафчику, взял свой пистолет и осмотрел его. Патроны на месте. Больше того, все запасные патроны тоже на месте и лежат в прежнем порядке. Может, мне приснилось, что их не было? Мне в голову пришло неожиданное подозрение. Если я не прав, объясню случайностью. Я подошел с пистолетом к окну, направил его в море и нажал курок. Резкий щелчок от взрыва капсюля. Ночью из патронов извлекли порох, а потом, во время моего предутреннего сна, пистолет с пустыми патронами вернули на место.
      Что ж, подумал я мрачно, еще одно предостережение, без всякой жужжащей мухи, и положил пистолет обратно. Потом спустился к завтраку, холодный от гнева и намеренный при случае его проявить. Мадемуазель ждала меня, прозаически читая газету. Стол был убран на двоих, поэтому я решил, что ее отец занят в другом месте. Я взглянул на Дахут, и, как всегда, восхищение и нежность стали бороться с гневом и ненавистью. Она была красивей, чем когда-либо раньше, свежая, как росистое утро, кожа – чудо, глаза ясные, с оттенком скромности… совсем не похожа на ведьму и убийцу. Чистая.
      Она опустила газету и протянула мне руку.
      Я с иронией поцеловал ее.
      – Надеюсь, вы хорошо спали, Алан.
      Как раз нужный оттенок домашности. Но почему-то меня это раздражало. Я сел, расстелил на коленях салфетку.
      – Хорошо, Дахут, только прилетела большая синяя муха и стала шептать мне.
      Глаза ее сузились, я заметил, как она вздрогнула. Потом опустила глаза и рассмеялась.
      – Вы шутите, Алан.
      – Вовсе нет. Большая синяя муха, она жужжала и шептала, жужжала и шептала.
      Она негромко спросила:
      – И о чем же она шептала, Алан?
      – Она советовала опасаться вас, Дахут.
      Она по-прежнему спросила:
      – Значит, вы не спали?
      Вспомнив об осторожности, я рассмеялся:
      – А разве бодрствующим шепчут мухи? Я крепко спал и видел это во сне – несомненно.
      – А голос вы узнали? – Она неожиданно посмотрела прямо мне в глаза.
      – Когда услышал, мне показалось, что узнал. Но, проснувшись, забыл.
      Она молчала, пока слуга с пустым взглядом расставлял перед нами еду. Потом устало сказала:
      – Уберите меч, Алан. Сегодня он вам не нужен. И я сегодня не вооружена. Прошу вас об этом. Сегодня можете мне верить. Обращайтесь со мной сегодня, только как… с человеком, который вас любит. Сделаете, Алан?
      Сказано было так просто, так искренне, что гнев мой исчез, а недоверие ослабло.
      Впервые я почувствовал жалость. Она сказала:
      – Я даже не прошу вас, чтобы вы делали вид, будто любите меня.
      Я медленно ответил:
      – Трудно не полюбить вас, Дахут.
      Ее фиолетовые глаза затуманились слезами. Она сказал:
      – Я… сомневаюсь…
      Я сказал:
      – Уговор. Сегодня утром мы встретились впервые. Я о вас ничего не знаю, Дахут, и сегодня вы для меня только та… какой кажетесь. Возможно, к вечеру я буду… вашим рабом.
      Она резко ответила:
      – Я просила вас оставить ваш меч.
      Но я хотел сказать только то, что сказал. Никаких намеков… И тут же вспомнил голос, который потом стал жужжанием мухи: «Берегись… берегись Дахут… Алан, берегись Дахут…» Подумал о людях с пустыми глазами, рабах ее и ее отца…
      Я искренне сказал:
      – Не имею никакого понятия, о чем вы, Дахут. Честно. Я хотел сказать то, что сказал.
      Казалось, она мне поверила. И на этой основе, достаточно пикантной, если вспомнить, что происходило между нами в Нью-Йорке и древнем Исе, завтрак продолжался. Дахут была очаровательна. К концу я понимал, что опасно близок к тому, чтобы думать о ней так, как она того хочет. Мы не торопились и кончили в одиннадцать. Она предложила прогулку по поместью, и я с облегчением пошел переодеваться. Пришлось несколько раз щелкнуть пистолетом и взять листья из кобуры Мак Канна, чтобы очистить мозг от обезоруживающих сомнений. Дахут умеет добиваться своего.
      Когда я спустился вниз, Дахут ждала меня в костюме для верховой езды, волосы вокруг головы как шлем. Мы пошли к конюшне. Здесь находилось с десяток первоклассных лошадей. Я поискал черного жеребца. Не увидел, но один бокс был пуст. Я выбрал чалого жеребца, а Дахут длинноногого гнедого. Я больше всего хотел увидеть «каменный сад» де Кераделя. Но не увидел.
      Мы неторопливо прошлись по хорошо ухоженной трассе для верховой езды; иногда виднелось море, но чаще скалы и деревья закрывали его. Своеобразная местность и очень хорошо приспособленная для одиночества. Наконец мы подъехали к стене, повернули и поехали вдоль нее. Проволочное заграждение охраняло ее верх, и мне показалось, что провода находятся под напряжением. Лайас не мог здесь перелезть через стену. Я подумал, что, может, он не только получил, но и преподал урок. У стены там и тут стояли невысокие смуглые люди. У них были дубины, но я не мог определить, есть ли другое оружие. Когда мы проезжали, они кланялись.
      Мы приблизились к массивным воротам, охраняемым гарнизоном из нескольких человек. Проехали мимо и оказались на широком длинном лугу, усеянном низкорослыми кустами, похожими на присевших людей. Мне пришло в голову, что здесь несчастный Лайас встретился с собаками, которые не собаки. При свете солнца, на свежем воздухе, в возбуждении верховой прогулки этот рассказ терял свою достоверность. Но все же вид у этого места пугающий и зловещий. Я мимоходом сказал об этом Дахут. Она со скрытой насмешкой посмотрела на меня и спокойно ответила:
      – Да, но здесь хорошо охотиться.
      И поехала дальше, ничего не сказав о том, что это за охота. А я не спросил: что-то в ее ответе восстановило мою веру в рассказ Лайаса.
      Мы подъехали к концу стены, и, как и говорил Мак Канн, она была встроена в скалу. Большая скала закрывала вид на то, что находится дальше. Я сказал:
      – Я хотел бы посмотреть сверху, – и прежде чем она смогла ответить, спешился и стал взбираться на скалу. С вершины виден был открытый океан. В нескольких сотнях ярдов от берега в небольшой лодке сидели два рыбака. Увидев меня, они подняли головы, и один стал опускать ручную сеть.
      Работа Мак Канна.
      Я спустился и присоединился к Дахут. Спросил:
      – Не хотите ли проехаться за воротами галопом? Я бы хотел осмотреть окрестности.
      Она поколебалась, затем кивнула. Мы повернули назад, проехали через ворота и оказались на сельской дороге. Немного погодя мы увидели старинный дом в стороне от дороги среди больших деревьев. От дороги его отделяла каменная стена. У ворот стоял Мак Канн.
      Он невозмутимо смотрел, как мы подъезжаем. Дахут проехала, не взглянув на него. Я отстал на несколько шагов и, проезжая мимо Мак Канна, бросил карточку. Я надеялся на такой случай и потому заранее написал:
      Что-то тут очень плохое, но доказательств пока нет. Примерно тридцать человек, думаю, все вооружены. За стеной проволочное заграждение под напряжением.
      Догнал мадемуазель, и мы проехали еще с милю. Она остановилась и спросила:
      – Достаточно видели?
      Я ответил:
      – Да, – и мы повернули назад. Мак Канн по-прежнему стоял у ворот, как будто и не двигался. Но бумаги на дороге не было. Охранники увидели нас и открыли ворота. Тем же путем мы вернулись к дому.
      Дахут раскраснелась от езды. Она сказала:
      – Я выкупаюсь. Ленч на яхте.
      – Отлично, – ответил я. – Надеюсь, после него мне не захочется спать, как вчера.
      Глаза ее сузились, но мое лицо оставалось невинным. Она улыбнулась.
      – Не захочется, я уверена. Вы привыкаете.
      Я мрачно заметил:
      – Надеюсь. За обедом вчера я был ужасно скучен.
      Она снова улыбнулась.
      – Вовсе нет. Вы очень понравились моему отцу.
      И со смехом ушла в дом.
      Я был очень рад, что понравился ее отцу.
      Абсолютно восхитительная морская прогулка с абсолютно восхитительной девушкой. Только когда один из членов экипажа при нашем приближении встал на колени, ощутил я зловещее нижнее течение. А потом обед с де Кераделем и его дочерью. Разговор с де Кераделем был настолько интересен, что я забыл о том, что я пленник.
      Я обсуждал с ним то, что хотел обсудить в тот вечер, когда Билл попросил меня ни с чем не соглашаться. Иногда манеры де Кераделя раздражающе напоминали манеры верховного жреца, обучающего новичка самым элементарным вещам: он принимал само собой разумеющимися такие факты, которые современная наука считает мрачнейшими суевериями, он же считал все это доказанным на опыте. Но знания его были огромными, а ум острым, и я удивлялся, как можно за одну короткую жизнь узнать так много.
      Он говорил о враге Озириса черном Тифоне, которого египтяне также называли Сетом Рыжеволосым. Рассказывал о Элевсинских и Дельфийских мистериях, как будто сам был их свидетелем. Описывал их в мельчайших подробностях, да и другие, более древние и страшные обряды, давно погребенные в сгнивших от времени храмах. Злые тайны шабаша были открыты для него; однажды он заговорил о преклонении перед Корой, Дочерью, известной также как Персефона, Геката и под множеством других уходящих в бесконечную цепь веков имен, – женой Аида, царицей теней, чьими дочерьми были фурии.
      Я рассказал ему, чему был свидетелем в Дельфийской пещере, когда христианский священник с душой язычника пробудил Кору… и я видел, как величественная, ужасная фигура появилась в клубах дыма от жертвы на древнем алтаре.
      Он слушал внимательно, не прерывая, как будто для него рассказ этот знаком. Спросил:
      – А Она приходила к нему раньше?
      – Не знаю, – ответил я.
      Он сказал, обращаясь непосредственно к мадемуазель:
      – Даже если и так, тот факт, что она явилась… доктора Карнаку… весьма многозначителен. Это доказывает, что он…
      Дахут прервала его, и мне показалось, что в ее взгляде было предупреждение:
      – Что он… приемлем. Да, отец.
      Де Керадель рассматривал меня.
      – Весьма полезный опыт. В его свете… и в свете других обстоятельств, которые вы нам поведали, я удивляюсь… почему вы были так враждебны к этим идеям в тот вечер, когда мы впервые встретились.
      Я ответил прямо:
      – Я был пьян… и готов спорить с кем угодно.
      Он оскалил зубы, затем открыто рассмеялся.
      – Вы не боитесь говорить правду.
      – Не боюсь, ни в пьяном, ни в трезвом виде, – согласился я.
      Он молча рассматривал меня. Потом проговорил, скорее обращаясь к самому себе, чем ко мне:
      – Не знаю… возможно, она права… если бы я мог доверять ему, это бы нам дало многое… у него есть любопытство… но есть ли храбрость?..
      Я рассмеялся и смело заявил:
      – Если бы у меня ее не было, разве я был бы здесь?
      – Совершенно верно, отец. – Дахут зло улыбалась.
      Де Керадель хлопнул по столу рукой, как человек, принявший решение.
      – Карнак, я говорил вам об эксперименте, которым сейчас занят. Вместо того чтобы быть зрителем, вольным или невольным… или не зрителем, как я решу… – он помолчал, чтобы до меня дошла скрытая угроза… – я приглашаю вас проводить этот эксперимент со мной. У меня есть основания считать, что если эксперимент удастся, он щедро вознаградит нас.
      Мое приглашение не бескорыстно. Я признаю, что не достиг еще полного успеха в своем эксперименте. Я получил результаты, но это не то, на что я надеялся. Но то, что вы рассказали о Коре, доказывает, что вы не препятствие для материализации этого Существа… этой Власти или Присутствия, как вы предпочтете, оно сможет воплотиться, неведомая энергия придаст ему форму, оно станет ощутимо для людей в соответствии с доступными для людей законами. К тому же в вас древняя кровь Карнака и древние воспоминания вашей расы. Возможно, я упустил некоторые важные подробности, которые ваша – стимулированная – память сохранила. Возможно, в вашем присутствии это Существо, которое я хочу воскресить, появится во всей своей мощи… и со всем, что значит для нас эта мощь.
      – А что это за Существо? – спросил я.
      – Вы сами его назвали. Оно в многочисленных формах появлялось в Алкар-Азе древнего Карнака, как приходило в храмы моего народа за века до Иса и до того, как были подняты камни Карнака, – Собиратель в Пирамиде…
      Если я и почувствовал холодок на спине, он этого не видел. Я ожидал этого ответа и был к нему готов.
      Я долго смотрел на Дахут, чтобы он, как я надеялся, истолковал этот взгляд по-своему, потом тоже хлопнул рукой по столу.
      – Де Керадель, я с вами.
      В конце концов разве не ради этого я сюда пришел?

      Де Керадель сказал:
      – Выпьем за это! – Он отпустил слуг, открыл шкаф и достал из него графин с зеленой жидкостью. Пробка была притерта и открывалась с трудом. Она налил три небольших бокала и сразу закрыл пробку. Я взял свой бокал.
      Он остановил меня.
      – Подождите!
      В зеленой жидкости поднимались пузырьки, как алмазные атомы, как расщепленные солнечные лучи, отбрасываемые из бездонных глубин. Они поднимались все быстрее и быстрее, и вдруг зеленая жидкость закипела, потом стала неподвижной, прозрачной.
      Де Керадель поднял свой бокал:
      – Карнак, вы присоединяетесь к нам по собственной воле?
      Мадемуазель спросила, придвинув свой бокал к моему:
      – Вы по своей воле присоединяетесь к нам, Алан де Карнак?
      Я ответил:
      – По собственной воле.
      Мы соприкоснулись бокалами и выпили.
      Странный напиток. От него зазвенело в мозгу и нервах, и сразу я ощутил необыкновенную свободу, быстрое снятие всяких сдерживающих начал: старые истины исчезали, будто их уносило ветром с поверхности сознания. Как будто я змея, которая внезапно сбросила старую кожу. Воспоминания становились смутными, уходили, изменялись. У меня появилось неописуемое чувство освобождения… Я могу все, поскольку для меня, как для Бога, не существует ни добра, ни зла. Что бы я ни захотел сделать, все могу, поскольку нет ни добра, ни зла, а есть только моя воля… Де Керадель сказал:
      – Вы один из нас.
      Мадемуазель прошептала:
      – Вы с нами, Алан.
      Глаза она полузакрыла, длинные ресницы касались щек. Но мне показалось, что за ними я заметил пурпурное пламя. И де Керадель тоже закрывал глаза руками, как бы пытаясь спрятать их, но меж его пальцев я различил сияние. Он сказал:
      – Карнак, вы не спрашивали меня, что это за Собиратель – Существо, которое я собираюсь разбудить полностью. Вы знаете это?
      – Нет, – ответил я и хотел добавить, что мне это и не важно, но вдруг понял, что важно, что больше всего я хочу узнать именно это. Он сказал:
      – Гениальный англичанин однажды сформулировал превосходное материалистическое кредо. Он сказал, что возникновение человека – случайность, его история – это краткий и преходящий эпизод в жизни самой обычной, средней планеты. Он указал, что наука ничего не знает о той комбинации причин, которая заставила мертвые органические составляющие соединиться в живом организме предков человечества. Да и не имеет значения, знает ли это наука. Няньки: голод, болезни, взаимные убийства – постепенно создали существо с сознанием и разумом достаточными, чтобы осознать собственную незначительность.
      – История прошлого полна крови и слез, тупого послушания, беспомощных блужданий, диких восстаний и пустых надежд. Постепенно энергия нашей системы рассеется, солнце померкнет, инертная, лишенная приливов земля опустеет. Человек погибнет, и все его мысли погибнут с ним.
      – Материя больше не будет осознавать себя. Все будет так, будто ничего никогда не было. И ничего больше не будут значить все труды, все чувства, жалость, любовь и страдание человека.
      Все сильнее ощущая в себе богоподобную силу, я сказал:
      – Это неправда.
      – Отчасти правда, – ответил он. – Неправда то, что жизнь случайна. Мы называем ее случайностью только потому, что не знаем причин ее возникновения. Жизнь должна происходить от жизни. Не обязательно от такой, какая нам знакома, но от некоего Существа, действующего сознательно, суть которого была – есть – жизнь. Правда, что боль, страдания, печаль, ненависть и раздоры – основания человечества. Правда, что голод, болезни и убийства – его няньки. Но правда и то, что существуют мир, счастье, жалость, восприятие красоты, мудрость… хотя это всего лишь тонкая пленка на поверхности пруда в лесу, в котором отражается окружающий цветущий мир… да, эти вещи существуют… мир и красота, счастье и мудрость. Они есть.
      – И поэтому, – де Керадель по-прежнему прикрывал глаза руками, но сквозь пальцы я видел его пристальный взгляд, – поэтому я утверждаю, что все эти качества должны быть неотъемлемо присущи Тому, кто вдохнул жизнь в первобытную слизь. Так должно быть, потому что создаваемое не может обладать теми качествами, каких нет у создателя.
      Разумеется, я все это знаю. Зачем он тратит усилия, убеждая меня в очевидном. Я терпеливо сказал:
      – Это очевидно.
      – Но так же очевидно должно быть и то, что приблизиться к этому… Существу мы можем только через его темную, злую, беспощадную сторону. Единственным доступом к нему могут стать боль и страдания, жестокость и злоба.
      Он помолчал и свирепо добавил:
      – Разве не этому учит любая религия? Что человек становится ближе к своему Создателю только через страдания и печаль? Жертвы… Распятие!
      Я ответил:
      – Верно. Крещение кровью. Очищение через слезы. освобождение через страдания.
      Мадемуазель прошептала:
      – Струны, которые нужно задеть, прежде чем мы добьемся совершенной гармонии.
      В ее словах звучала насмешка, я быстро обернулся к ней. Она не открывала глаз, но я уловил ироничный изгиб ее губ.
      Де Керадель сказал:
      – Жертвы готовы.
      Я ответил:
      – Так принесем их.
      Де Керадель отвел руки. Зрачки его глаз светились; лицо его, казалось, куда-то ушло, видны были только два бледно-голубых огненных шара. Мадемуазель подняла взгляд: ее глаза – два глубоких пруда с фиолетовым пламенем; лицо ее расплывалось за ними. Тогда это не показалось мне странным.
      На стене висело зеркало. Я взглянул на него и увидел, что мои глаза сверкают тем же жестоким огнем, лицо расплылось, и только эти горящие глаза смотрели на меня…
      И это не показалось мне странным. Тогда.
      Де Керадель повторил:
      – Жертвы готовы.
      Вставая, я сказал:
      – Воспользуемся ими.
      Мы вышли из столовой и поднялись по лестнице. Нечеловеческое возбуждение не проходило, наоборот, становилось более сильным и безжалостным. Жизнь придется отбирать, но что такое жизнь одного или даже многих, если это ступени лестницы, по которой можно выбраться из темной ямы на солнце? Я узнаю Того, кто жил до жизни… создал ее… Создателя.
      Рука об руку с де Кераделем я вошел в свою комнату. Он велел мне раздеться и принять ванну и оставил меня. Я разделся, и рука моя коснулась чего-то под левой мышкой. Кобура с пистолетом. Я забыл, кто дал ее мне, но он говорил мне, что это важно… очень важно, ее нельзя никому отдавать, нельзя снимать… Я рассмеялся. Бросил ее в угол комнаты.
      Рядом был де Керадель, и я смутно удивился, как не заметил его появления. Я вымылся и стоял совершенно обнаженным. Он обернул мне вокруг бедер повязку, дал сандалии на ноги, помог просунуть руки в рукава длинного одеяния из плотного хлопка. Отступил назад, и я увидел, что он в такой же белой одежде. Опоясан он был широким поясом из черного металла или старого дерева. Такой же пояс вокруг груди. Они были украшены серебряными символами… но кто видел, чтобы серебро меняло цвет и форму… одна руна сменялась другой… как здесь? На лбу у него был венок из темных дубовых листьев, с пояса свисали длинный черный нож, черная кувалда, овальное блюдо и черный кувшин.
      Дахут смотрела на меня, и я удивился, почему не видел ее раньше. На ней тоже белая одежда их плотного хлопка, но пояс золотой, а его меняющиеся символы красные; и лента красного золота перехватывала волосы, и золотые красные браслеты. В руке она держала золотой серп с острым, как бритва, лезвием.
      Они закрепили на мне пояс с черными и серебряными символами, одели на голову венок из черных дубовых листьев. Де Керадель снял с пояса черную кувалду и вложил мне в руки. Я отшатнулся от ее прикосновение, и кувалда упала. Он подобрал ее и сжал вокруг мои пальцы. Я попытался разжать их и не смог, хотя прикосновение кувалды вызывало отвращение. Я поднял кувалду и посмотрел на нее. Очень тяжелая и древняя… как и пояс… Вырезана из одного куска, из самого сердца дуба; в центре ручка, концы массивной головы тупые…
      Mael bennique! «Ударяющий в грудь!» Разбиватель сердец! Я понял, что чернота его не от возраста, а от красного крещения.
      Возбуждение спало. Что-то во мне поднималось из самой глубины, пыталось разорвать кандалы, шептало мне… шептало, что я должен покончит с ударами этой кувалды, что я пришел издалека, из самого Карнака, чтобы убить Дахут… и что бы ни случилось, я не должен пользоваться этой кувалдой… но должен идти дальше, идти, как я шел в древнем Исе… встретиться и даже смешаться с этим древним злом…
      Де Керадель яростно смотрел на меня, адский огонь пылал в его взгляде:
      – Ты один из нас, Носитель Кувалды!
      Дахут коснулась меня рукой, прижалась к щеке. Возбуждение вернулось, протест из глубины забылся. Но какой-то отголосок остался. Я сказал:
      – Я один из вас, но кувалду не возьму. – Дахут прикоснулась ко мне снова, пальцы мои разжались, и я отшвырнул кувалду.
      Де Керадель угрожающе сказал:
      – Делайте то, что я приказываю. Подберите кувалду.
      Дахут сладко, но с такой же смертоносной угрозой сказала:
      – Терпение, отец. Он понесет блюдо и кувшин и поступит с ними, как предписано. Он будет питать огонь. Если он владеет кувалдой не по собственной воле, это бесполезно. Имей терпение.
      Он яростно ответил ей:
      – Ты уже однажды предала отца ради любовника.
      Она спокойно сказала:
      – И могу снова… и что ты можешь сделать, отец?
      Лицо его побелело; он поднял руку, будто хотел ударить ее. И тут в его глазах появился страх, как тогда, когда он говорил о Силах, которые сможет вызвать и приказывать им, а она добавила:
      – Или они будут приказывать нам.
      Рука его опустилась. Он поднял кувалду и дал мне блюдо и кувшин. Мрачно сказал:
      – Идемте.
      Мы вышли из комнаты, он по одну сторону от меня, Дахут по другую. Спустились по лестнице. В зале находилось множество слуг. Все в белой одежде и с незажженными факелами. Когда мы появились, все они опустились на колени. Де Керадель нажал на стену, часть ее отошла, обнажив уходящие вниз широкие каменные ступени. Рука об руку мы пошли по ним, слуги за нами, пока не остановились перед сплошной стеной. Де Керадель снова нажал, часть стены медленно и плавно, как занавес, поднялась.
      Она закрывала вход в обширное помещение, высеченное в скале. Долетел резкий удушливый запах и рокот множества голосов. Помещение освещалось не ярко, но свет был чистый и прозрачный, как сумерки в лесу. На нас смотрело свыше ста мужчин и женщин, у всех широко раскрытые пустые глаза, все восхищенно смотрят в другой мир. Но нас они видят. Вокруг всей пещеры маленькие помещения, оттуда выходят все новые и новые люди; женщины несут на руках детей; дети побольше держаться за юбки матерей. И у детей тоже широко раскрытые глаза.
      Де Керадель поднял булаву и крикнул им что-то. Они ответили на крик, подбежали к нам и упали лицом вниз. Подползали, чтобы поцеловать мне ноги, ноги де Кераделя, стройные ноги Дахут.
      Де Керадель начал петь, пение низкое, звучное, древнее. Дахут подхватила песню, и я услышал, что сам пою, хотя не понимал языка. Мужчины и женщины встали. Они тоже запели. Стояли, раскачиваясь в такт. Я смотрел на них. У большинства лица истощенные, старческие.
      Одежда как в древнем Карнаке, только лица другие, чем у жертв в Карнаке.
      На груди, над сердцами, сверкание, только у многих оно тусклое, пожелтевшее, умирающее. Только у детей яркое и устойчивое.
      Я сказал де Кераделю:
      – Слишком много стариков. Суть жизни у них истощена. Нужны молодые жертвы, в которых огонь жизни горит высоко.
      Он ответил:
      – Разве это важно? Любая отбираемая жизнь – жизнь.
      Я гневно сказал:
      – Важно! Нам нужны молодые! Не эти старики со старческой кровью.
      Он посмотрел на меня в первый раз с того момента, как я отбросил кувалду. В его горящих глазах расчет, удовлетворение и одобрение. Посмотрел на Дахут, она кивнула и прошептала:
      – Я права, отец, он с нами, но… терпение.
      Де Керадель сказал:
      – Молодые будут… позже. Сколько угодно. А пока придется обойтись тем, что есть.
      Дахут коснулась моей руки и указала. В дальнем конце пещеры рампа вела к другой двери. Дахут сказала:
      – Время идет, мы должны сделать, что можем… сейчас.
      Де Керадель продолжил песнь. Мы пошли втроем перед рядами раскачивающихся поющих мужчин и женщин. Слуги с факелами шли за нами, дальше – поющие жертвы. Мы поднялись по рампе. Беззвучно открылась дверь. Мы прошли в нее и оказались на открытом воздухе.
      Де Керадель прошел вперед, пение его становилось все яростнее, все более вызывающим. Ночь облачная, вокруг нас вились клочья тумана. Мы пересекли широкое открытое пространство и вступили в темную дубовую рощу. Дубы вздыхали и шептали, потом ветви их задрожали, листья зашумели, подхватив пение. Де Керадель приветствовал их поднятой кувалдой. Мы миновали дубы.
      На мгновение древние времена, современность, вообще всякое время сошлись во мне. Я приглушенно сказал:
      – Карнак – не может быть. Древний Карнак был тогда, и он здесь, сейчас!
      Дахут обхватила меня за плечи. Губы Дахут прижались к моим. Она прошептала:
      – Для нас нет ни тогда, ни сейчас, любимый.
      Пение становилось слабее, неувереннее. Показалась ровная площадка, уставленная монолитами; не упавшие или наклоненные, как сейчас в Карнаке, но прямые, вызывающие, как в Карнаке тогда. Десятки монолитов образовали спицы огромного колеса. А в центре их сердце, гигантский дольмен, Пирамида. Храм. Подлинный Алкар-Аз, больший, чем в древнем Карнаке, и вокруг него клубятся клочья тумана. Туман, как огромная перевернутая чаша, накрывает Пирамиду и монолиты. А у камней стоят тени – тени людей.
      Руки Дахут закрыли мне глаза. И вдруг вся странность, все сравнения – все это забылось. Де Керадель обернулся к жертвам, продолжая выкрикивать песню, он поднял кувалду, черные символы на поясе и груди его плясали, как ртуть. Я поднял блюдо и кувшин, продолжая петь. Запинающиеся голоса снова набирали силу, пели, и губы Дахут снова были с моими:
      – Любимый, ты с нами.
      Дубы наклонялись, размахивали ветвями, подхватывали пение.
      Слуги подняли факелы и стояли, как ожидающие собаки, вокруг жертв. Вы вышли на площадку с монолитами. Впереди шел, высоко подняв кувалду, де Керадель, ею он указывал на Пирамиду, как священник на алтарь. Дахут шла рядом со мной, пела, пела, высоко поднимая свой золотой серп. Толще становились стены перевернутой туманной чаши над нами и вокруг нас, все гуще окутывал нас туман. Темнее становились тени, охраняющие стоящие камни.
      Жертвы обходили стоящие монолиты, танцевали вокруг них в древнем танце, как бы сливаясь с танцующими клочьями тумана. Слуги погасили факелы, но теперь на камнях зажглись огни святого Эльма. Колдовские огни. Фонари мертвых. Вначале слабо, потом все ярче и ярче. Сверкающие, сияющие шары, но с мертвенной серостью.
      И вот я стою перед большой Пирамидой. Смотрю в ее внутренности, пустые, ненаселенные – пока. Пение становилось громче, жертвы все приближались, обходя монолиты. Все ближе и ближе. И все ярче светились огни святого Эльма, освещая дорогу к Пирамиде.
      Пение смешалось, стало молитвой, заклинанием. Жертвы прижимались ко мне; раскачивались; напряженные взгляды не отрывались от Пирамиды. Что они в ней увидели?
      У входа в Пирамиду стоят три камня. Средний – гранитная плита, в длину больше рослого человека, и на том месте, где находились бы плечи лежащего, – каменное возвышение, как подушка. Камень в пятнах – как и кувалда; красные пятна и по бокам. Слева другой камень; низкий; приземистый; в середине углубление и от него канавка, как бы для спуска жидкости. А справа еще одна плита с углублением, которое почернело от огня.
      Меня охватило странное оцепенение, чувство отъединения, как будто часть меня, самая жизненная часть, отступила в сторону, чтобы смотреть на представление, а другая часть меня, менее важная, в этом представлении участвует. И в то же время эта меньшая часть прекрасно знает, что ей делать. Двое слуг в белом протянули мне пучки прутьев, связки листьев и две чаши, в которых находились какие-то желтые кристаллы и смолистое резиноподобное вещество. На почерневшем камне-алтаре я развел костер, как предписывает древний обряд… разве я не помню, как жрец в древнем Карнаке разжигал костер перед Алкар-Азом?
      Я ударил кремнем, прутья вспыхнули, я бросил в огонь листья, кристаллы и резину. Поднялся странный острый запах, он окутал нас и устремился в Пирамиду, как будто его туда всасывало сквозняком.
      Дахут проплыла мимо меня. Рядом с ней шла женщина с ребенком на руках. Дахут взяла у нее ребенка, женщина не сопротивлялась, Дахут отошла к алтарю. В дыму я различил блеск золотого серпа, потом де Керадель взял у меня блюдо и кувшин. Поставил их возле алтаря. И вернул мне, когда они заполнились.
      Я опустил пальцы в блюдо и брызнул его содержимым на порог Пирамиды. Взял кувшин и вылил его содержимое на этот порог. Потом вернулся к костру и начал подкармливать его, беря ветви в красные руки.
      Теперь у приземистого алтаря стоял де Керадель. Он поднял в руках маленькое тело и бросил его в Пирамиду. Дахут напряженно застыла рядом, высоко подняв золотой серп, но серп больше не был золотым. Он стал красным, как мои руки. Между нами и вокруг нас вился дым от священного огня.
      Де Керадель выкрикнул слово, и пение прекратилось. Из рядов жертв, спотыкаясь, вышел мужчина, с широко раскрытыми, немигающими глазами, с восхищенным лицом. Де Керадель схватил его за плечи, двое слуг немедленно набросились на него, сорвали с него одежду и положили обнаженного на камень. Голова его упала на каменную подушку, грудь выступила над ней. Де Керадель быстро нажал на горло, на грудь, на бедра. Жертва неподвижно лежала на камне, и де Керадель начал бить по обнаженной груди черной кувалдой. Вначале медленно, потом все быстрее и быстрее, все сильнее, как предписывал древний обряд.
      Человек на камне закричал от боли. И, как подкормленные этим криком, вспыхнули огни святого Эльма. Они пульсировали, то разгорались, то увядали. Жертва замолкла, де Керадель нажал на горло… боль жертвы должна быть безмолвной, безмолвную боль труднее переносить, поэтому она более приемлема для Собирателя…
      Кувалда нанесла последний удар, раздробив ребра и превратив в месиво сердце. Дым от огня уходил в Пирамиду. Де Керадель поднял высоко над головой тело жертвы.
      Он бросил его в Пирамиду, а красные руки Дахут бросили туда же меньшее тело.
      Красные руки Дахут!
      В Пирамиде послышалось гудение, как от множества мух, питающихся падалью. Туман над Пирамидой сгустился. Бесформенная тень сгустилась в тумане и нависла над Пирамидой. Она сделала туман темным, она опустилась на Пирамиду, но я знал, что это только часть чего-то, протянувшегося до края галактики, и что наш мир в этом чем-то только ничтожный мотылек, а наше солнце – ничтожная искорка… Это нечто повисло над Пирамидой, но не вошло в нее.
      Снова в руках Дахут сверкнул золотой серп; снова де Керадель наполнил блюдо и кувшин и передал их мне; снова оцепенело прошел я сквозь туман и дым к алтарю и брызнул красным на огонь и на порог Пирамиды, полил порог содержимым кувшина.
      Де Керадель снова высоко поднял кувалду и выкрикнул имя. Из рядов жертв вышла женщина, старуха, сморщенная и дрожащая. Помощники де Кераделя раздели ее, он бросил ее на камень, ударил по увядшим грудям кувалдой, еще и еще.
      Бросил тело в Пирамиду, и других подводили к нему, и он взмахивал булавой, уже не черной, а красной, и бросал и бросал тела.
      Нечто уже не висело над Пирамидой, оно вступило в нее, просочилось сквозь камни крыши, не по-прежнему сквозь него устремлялись клочья тумана. В Пирамиде стало темнее. И дым алтаря больше не окутывал де Кераделя, Дахут и меня, а устремлялся прямо в Пирамиду.
      Жужжание прекратилось; все стихло; наступило молчание, подобное тому, какое царило до рождения солнца. Все движения прекратились.
      Но я знал, что бесформенная чернота в Пирамиде знает обо мне. И рассматривает меня тысячью глаз. Я чувствовал его внимание, зловещее, жестокое настолько, что человек не может воспринять эту меру жестокости. Это внимание, как щупальцами, окутало меня. Как будто черные бабочки притрагивались ко мне своими усиками.
      Снова в Пирамиде послышалось гудение, оно поднималось все выше и выше, пока не превратилось в слабый, сдержанный шепот.
      Де Керадель на коленях стоял на пороге, внимательно слушая. Рядом с ним слушала Дахут… в руках ее серп, не золотой, а красный.
      На каменном алтаре плакал ребенок – еще не мертвый.
      И вдруг Пирамида опустела, тени в тумане не стало… Собиратель ушел.
      Мы шли назад между камнями, де Керадель и Дахут рядом со мной. Огней святого Эльма не было. В руках слуг горели факелы. Сзади, распевая и раскачиваясь, шли оставшиеся в живых жертвы. Мы миновали дубовую рощу, деревья молчали. Меня по-прежнему охватывало странное оцепенение, и я не чувствовал ужаса перед тем, что видел… или делал.
      Передо мной дом. Странно, как изменяются его очертания, какими туманными и нематериальными они кажутся.
      И вот я в своей комнате. Оцепенение, приглушившее эмоциональные реакции на все, сопровождавшее призыв Собирателя, уступало место чему-то другому, еще не определенному, но достаточно сильному. Возбуждение, вызванное зеленым напитком, уходило. У меня появилось впечатление нереальности, я двигался в нереальном мире среди нереальных предметов. Что стало с моей белой одеждой? Я помнил, что де Керадель снял ее с меня, но куда он ее девал и куда делся сам, я не знал. И руки у меня чистые, больше не в крови.
      Со мной Дахут, ноги у нее голые, тело просвечивает сквозь одежду. Фиолетовые огни все еще слабо видны во взгляде. Она обнимает меня руками за шею, прижимается ко мне губами. Шепчет:
      – Алан! Я забыла Алана де Карнака. Он заплатил за то, что сделал. Он умирает. Это вас я люблю, Алан.
      Я держал ее в объятиях и чувствовал, как умирает владыка Карнака. Но я, Алан Карнак, еще не проснулся.
      Руки мои все теснее прижимали ее. В ней аромат какого-то тайного морского цветка, а в ее поцелуях сладость вновь познанного или давно забытого зла.

      Я проснулся с таким чувством, будто избавился от дурного сна. Что это за сон, я не помнил, помнил только, что он… отвратителен. День ветреный, волны бьют о скалистые берега, воет ветер, и в окна пробивается серый свет. Я поднял левую руку, чтобы посмотреть на часы, но их не было. Не было их и на столе у кровати. Во рту у меня пересохло, кожа была сухой и горячей, я себя чувствовал так, будто два дня подряд пил.
      Хуже всего страх, что я вспомню свой сон. Я сел в постели. Еще кое-чего, кроме часов, не хватало: пистолета под мышкой, пистолета Мак Канна. Я лег и постарался вспомнить. Вспомнил зеленый напиток, в котором поднимались светящиеся пузырьки, и потом – ничего. Между этим зеленым напитком и настоящим – туман. И туман скрывает то, что я боюсь вспомнить.
      Туман был и во сне. И пистолет тоже был во сне. Когда я пил этот напиток, пистолет был со мной. Вспышка воспоминаний: после напитка пистолет казался нелепым. ненужным, и я бросил его в угол. Я выскочил из кровати и стал искать пистолет.
      Нога моя запнулась о черное овальное блюдо. Не черное, все в пятнах и полосах, а внутри что-то похожее на резину.
      Блюдо жертвоприношения!
      Внезапно туман рассеялся… я вспомнил сон… если это сон… вспомнил все ужасные подробности. Отшатнулся, не только морально, но и физически, почувствовал тошноту.
      Если это не сон, тогда я проклят и трижды проклят. Я не убивал, но участвовал в убийстве. Я не бил жертвы по груди, но и не поднял руки, чтобы спасти их, и я подкладывал ветви в их погребальный костер.
      Вместе с Дахут и де Кераделем я вызывал черную и злую Силу, вместе с ними я палач, убийца, раб ада. Как можно доказать, что это сон? Иллюзия, внушенная Дахут и де Кераделем, пока моя воля бездействовала под чарами зеленой жидкости. Я отчаянно пытался уверить себя, что это был только сон. В их глазах сверкал мрачный огонь, в моих тоже. Физиологическая особенность, которой человек в обычных условиях не обладает. Никакой напиток не может создать клетки, способные на это. И у человека на груди, на сердце нет огня, яркого в юности, тускнеющего к старости. Но эти огни горели на груди жертв!
      И только во сне дубы могут петь и склонять в такт свои ветви.
      Но – это окровавленное блюдо! Может ли оно материализоваться из сна?
      Нет, но де Керадель и Дахут могли поместить его рядом со мной, чтобы убедить, что сон был реальностью. Сон или не сон, я запятнан злом.
      Я встал и поискал пистолет. Нашел в углу комнаты, куда я его сам бросил. Что ж, по крайней мере это реальность. Пристегнул кобуру под мышку. Голова моя напоминала улей, в котором непрерывно жужжат пчелы мысли. В но в потрясенном мозгу все сильнее становилась холодная, безжалостная ненависть, отвращение к де Кераделю и его ведьме-дочери.
      Дождь бил в окна, ветер свистел за окнами старого дома. Где-то ударили один раз часы. Я не знал, полчаса это или час. И тут мне пришла в голову еще одна мысль. Я достал из кобуры листья и пожевал их. Они были очень горькими, но я их проглотил, и почти сразу же голова моя прояснилась.
      Нет смысла искать де Кераделя, чтобы убить его. Прежде всего, я не смогу оправдать свой поступок. Если только в Пирамиде нет груды костей и я не смогу открыть пещеру с нищими. Но я не верил, что найду пещеру или тела.
      Убийство де Кераделя будет казаться поступком сумасшедшего, и в лучшем случае меня ждет сумасшедший дом. К тому же, если я его убью, придется считаться с его слугами с пустыми глазами.
      И Дахут… Я сомневался, что смогу хладнокровно убить Дахут. И даже если сделаю это, все-таки остаются слуги. Они меня убьют… а мне не хотелось умирать. Передо мной возникло лицо Элен, и нежелание умирать стало еще сильнее.
      К тому же предстояло еще установить, сон или реальность то, что я вспоминал. Прежде всего необходимо установить это. Как угодно, любым способом нужно связаться с Мак Канном. Сон или реальность, я должен продолжать игру и не позволять, чтобы меня снова поймали в ловушку.
      Прежде всего я должен изображать, что считаю виденное реальностью; убедить де Кераделя, что я в это верю. Иначе зачем бы ему или Дахут оставлять возле меня блюдо?
      Я оделся, взял блюдо и пошел вниз, держа его перед собой. Де Керадель сидел за столом, но мадемуазель не было. Я увидел, что сейчас начало второго. Когда я сел, де Керадель пристально взглянул на меня и сказал:
      – Кажется, вы спали хорошо. Я приказал, чтобы вас не тревожили. День сегодня испорчен, и моя дочь спит поздно.
      Я рассмеялся.
      – Еще бы. После такой ночи.
      – Что вы этим хотите сказать?
      – Не нужно больше скрываться от меня, де Керадель, – сказал я, – не нужно после этой ночи.
      Он медленно спросил:
      – А что вы помните об этой ночи?
      – Все, де Керадель. Все, начиная с ваших убедительных объяснений, как тьма порождает жизнь, порождает эволюцию. А доказательство – то, что мы призывали к Пирамиде.
      – Вам это приснилось.
      – И это?
      Я поставил блюдо в пятнах на стол. Глаза его стали шире, он переводил взгляд с меня на блюдо.
      – Где вы это нашли?
      – Рядом со своей постелью. Когда недавно проснулся.
      Вены на его висках вздулись и запульсировали, он прошептал:
      – Зачем она это сделала?
      Я сказал:
      – Потому что она мудрее вас. Потому что знает, что мне нужно говорить правду. Потому что верит мне.
      Он сказал:
      – Некогда она уже поверила вам. Это дорого стоило и ей, и ее отцу.
      – Когда я был владыкой Карнака, – рассмеялся я. – Владыка Карнака прошлой ночью умер. Так она сама мне сказала.
      Он долго смотрел на меня.
      – Как умер владыка Карнака?
      Я грубо ответил:
      – В объятиях вашей дочери. И теперь она предпочитает… меня.
      Он оттолкнул кресло, подошел к окну и долго смотрел на дождь.
      Потом вернулся к столу и спокойно сел.
      – Карнак, что вам приснилось?
      – Пустая трата времени рассказывать. Если это был сон, вы внушили его и поэтому знаете. Если не сон, вы там были.
      – Тем не менее прошу вас рассказать.
      Я изучал его. что-то необычное в этой просьбе, похоже, он искренен. И тут в колесе моих стройных суждений появилась палка.
      Я решил выиграть время.
      – После еды, – сказал я.
      Во время завтрака он молчал; но когда я поднимал взгляд, он смотрел на меня. Казалось, он о чем-то напряженно думает. Я пытался извлечь палку из колеса своих рассуждений. Удивление и гнев при виде блюда кажутся искренними. Но в таком случае не он поставил блюдо у моей кровати. Поэтому не он хочет, чтобы, проснувшись, я вспомнил – сон или реальность.
      Значит Дахут. Но почему она хочет, чтобы я вспомнил, если ее отец этого не хочет? Единственный ответ – между ними конфликт. Но может быть и другая причина. Я был очень высокого мнения об уме де Кераделя. Не думаю, чтобы он стал спрашивать у меня то, что сам уже знает. По крайней мере не без причины. Означает ли его вопрос, что он не принимал участия в вызове Собирателя? Что никаких жертвоприношений не было… что все это иллюзия… и что не он создал эту иллюзию?
      Что все это работа одной Дахут?
      Но погоди! Не означает ли это также, что зеленая жидкость предназначалась для того, чтобы я все забыл? И что по какой-то причине у меня оказался частичный иммунитет против нее? И теперь де Керадель хочет понять, до какого предела простирается этот иммунитет… сравнить мои воспоминания с действительностью?
      Но остается блюдо; и дважды я видел страх в его глазах, когда к нему обращалась Дахут… все-таки между ними трещина… и мне нужно этим воспользоваться.
      А может, кто-то другой, не Дахут, поместил блюдо рядом со мной?
      Я вспомнил голос Ральстона, перешедший в жужжание мухи. Услышал, как Дик кричит мне:
      – Берегись, берегись Дахут… освободи от Собирателя, Алан.
      В комнате потемнело, как будто дождевые тучи спустились еще ниже, все заполнили тени.
      Я сказал:
      – Отпустите слуг, де Керадель. Я вам расскажу.
      Я рассказал. Он слушал не прерывая, с неизменным выражением лица, бледные глаза время от времени поглядывали в окно, потом смотрел на меня. Когда я кончил, он с улыбкой спросил:
      – Вы считаете это сном… или реальностью?
      – Но вот это… – я указал на блюдо.
      Он взял его и задумчиво стал рассматривать. Сказал:
      – Предположим для начала, что ваш опыт реален. При этом я оказываюсь колдуном, волшебником, жрецом ада. И вас я не люблю. Не только не люблю, но и не доверяю вам. Меня не обманула ваша готовность участвовать в наших делах и целях. Я знаю, что вы пришли сюда только от страха перед тем, что может случиться с вашими друзьями. Короче, я знаю все о взаимоотношениях моей дочери с вами и о том, что из этого следует. Я мог бы… избавиться от вас. Очень легко. И избавился бы, если бы не одно препятствие. Любовь моей дочери к вам.
      – Обращаясь к воспоминаниям ее далекого предка из Иса, превращая ее в древнюю Дахут, я, очевидно, не мог пользоваться только избранными воспоминаниями. Для моих целей они должны быть полными. Я должен восстановить их все. К несчастью, в их числе и владыка Карнака. К еще большему несчастью, она встретилась с вами, чьим отдаленным предком является все тот же владыка Карнака. Ваше уничтожение означало бы необходимость полностью перестраивать все мои планы. И это привело бы ее в ярость. Она стал бы мои врагом. Поэтому вы – не прекратили существовать. Ясно?
      – Абсолютно, – сказал я.
      – Далее – по-прежнему предполагая, что я именно тот, кем кажусь вам, – что я должен предпринять? Очевидно, сделать вас particeps criminis, соучастником преступления. Вы не сможете разоблачить меня, не разоблачив тем самым и себя. Я даю вам некий напиток, который уничтожает ваши предубеждения относительно того и этого, устраняет ограничения. Вы становитесь particeps criminis. И теперь бессильны разоблачить меня, если сами не хотите получить петлю на шею. Несомненно, – вежливо заметил он, – все эти соображения приходили вам в голову.
      – Действительно, – согласился я. – Но я хотел бы задать вам несколько вопросов, вам в роли колдуна, волшебника, жреца ада, вымышленной или реальной.
      – Спрашивайте.
      – Вы были причиной смерти Ральстона?
      – Нет, – ответил он. – Это моя дочь. Она приказывает теням.
      – Но была ли тень, шептавшая ему о смерти… реальной?
      – Достаточно реальной, чтобы вызвать его смерть.
      – Вы начинаете говорить двусмысленно. Я спросил, реальна ли она.
      Он улыбнулся.
      – Есть доказательства, что он в это верил.
      – А остальные трое?
      – Тоже считали реальностью. Именно неожиданное установление доктором Беннетом связи между этими четырьмя случаями вызвало наш визит к доктору Лоуэллу… исключительно неудачный визит, поскольку, как я уже заметил, там она встретила вас. Конечно, по-прежнему допуская, что я колдун и злодей, Карнак.
      – Но зачем вы их убили?
      – Мне временно понадобились деньги. Вы помните, возникли трудности с доставкой золота из Европы. Мы много раз убивали и раньше – в Англии, во Франции, в других местах. Дахут нуждается в развлечениях, ее тени тоже. И они должны питаться – время от времени.
      Говорит ли он правду или играет со мной? Я холодно сказал:
      – Те, что ночью шел к Пирамиде… мы по-прежнему предполагаем, что мое видение реально… – нищие…
      Он меня прервал:
      – Нищие! Почему вы их так называете?
      Теперь я рассмеялся.
      – А разве это не так?
      Он успокоился.
      – Большинство из них – да. А теперь вы будете спрашивать, как я их получаю. Это, дорогой мой Карнак, исключительно просто. Нужно только подкупить одного-двух чиновников, передать нищим некий наркотик, потом тени моей дочери начнут им нашептывать, и вот по ночам они начинают ускользать и под руководством теней добираются до места, где их ждет моя яхта. И вот они здесь… и очень счастливы, уверяю вас… между жертвоприношениями.
      Он вежливо спросил:
      – Удовлетворительно ли я рассеял ваши сомнения? Разве все это не соответствует характеру колдуна и его дочери?
      Я не ответил. Он сказал:
      – Продолжая рассуждения, мой дорогой Карнак, предположим, что вы сбежите, расскажете эту историю другим, привлечете ко мне человеческий закон… что произойдет тогда? Не найдут никаких жертв, ни мертвых в Пирамиде, ни живых в пещере. И Пирамиды никакой не будет. Я позаботился об этом.
      – Найдут лишь мирного ученого, у которого невинное хобби – воспроизвести в миниатюре древний Карнак. Он покажет свои стоячие камни. Его очаровательная дочь будет сопровождать и развлекать прибывших. Вы… вы тоже будете присутствовать, но как сумасшедший. Но, будете вы здесь или не будете, что произойдет с вами дальше? Вы не умрете… даже если очень захотите… даже если у вас останется сил, чтобы сформулировать такое желание…
      Губы его улыбались, но глаза были холодны, как лед.
      – Я по-прежнему говорю как колдун, разумеется.
      Я спросил:
      – Но почему со своим экспериментом вы приехали сюда, де Керадель? Разве не лучше было бы провести его в Карнаке, перед древней Пирамидой? Собиратель хорошо знает туда дорогу.
      Он ответил:
      – Собиратель знает все дороги. И как я могу свободно открывать эту дорогу в земле, где так живы воспоминания? Где нашел бы я жертвы, как бы смог провести ритуал без помех? Невозможно. Поэтому я и пришел сюда. Здесь Собиратель неизвестен… пока.
      Я кивнул; все это достаточно разумно. Прямо спросил:
      – Чего вы рассчитываете добиться?
      Он рассмеялся.
      – Вы слишком наивны, Карнак. Этого я вам не скажу.
      Гнев и угрызения совести заставили меня забыть об осторожности.
      – Я никогда больше не буду помогать вам в этом черном деле, де Керадель.
      – Вот как! – медленно сказал он. – Вот как! Я так и думал. Но вы мне больше не нужны, Карнак. Сближение прошлой ночью было почти совершенным. Таким совершенным, что больше мне не нужна даже… Дахут.
      Он сказал это почти задумчиво, как будто рассуждал вслух, а не говорил со мной. И опять я почувствовал между ними какую-то трещину, какой-то разлад… страх перед Дахут гонит его… куда?
      Он откинулся в кресле и рассмеялся; в глазах и губах смех без угрозы или злобы.
      – Это одна сторона дела, доктор Карнак. А теперь возьмем другую сторону, сторону здравого смысла. Я способный психиатр и любитель приключений, Исследователь, но не джунглей и пустынь этого мира. Я исследую мозг человека, а это тысячи миров. Большинство из них, я это признаю, удручающе однообразны. Но время от времени встречаются такие отличия, которые оправдывают всю работу.
      – Предположим, я слышал о вас. Кстати, Карнак, я знаю историю вашей семьи лучше вас. Но у меня все же не было желания встретиться с вами, пока я не прочел ваше интервью по поводу случая с Ральстоном, о котором я ничего не знал. Оно возбудило мое любопытство, и я решил исследовать… вас. Но как лучше всего приблизиться к вам, не возбудив подозрений? Как проникнуть в частный мир вашего мозга, который я хочу осмотреть?
      – Я прочел, что вы друг доктора Беннета, у которого есть интересные мысли по поводу смерти этого самого Ральстона. Я узнал, что Беннет – ассистент доктора Лоуэлла, которому я давно собирался позвонить как известному специалисту. Я позвонил ему и, совершенно естественно, получил приглашение прийти с дочерью на обед. И, как я и ожидал, там же были вы и доктор Беннет.
      – Очень хорошо. Вы любитель колдунов, исследователь волшебства. Я повел беседу в этом направлении. Вы говорили с журналистами о тенях, и, к своей радости, я понял, что доктор Беннет одержим той же идеей. И что еще лучше, он почти убежден в реальности волшебства. И вы двое настолько связаны, что я не только легко получаю доступ к вашему мозгу, но и к его тоже.
      Он посмотрел на меня, как бы ожидая замечаний, но я промолчал. Лицо его стало менее дружеским. Он сказал:
      – Я назвал себя исследователем мозга, Карнак. Я прокладываю в нем свой путь, как другие исследователи пробираются через джунгли. Даже лучше. потому что я могу контролировать… растительность.
      Он снова помолчал, а когда я опять ничего не сказал, спросил со следами раздражения:
      – Вы меня поняли?
      Я кивнул.
      – Следую за вами. – Я не стал добавлять, что не только следую за ним, но и иду немного впереди него… у меня начинала формироваться мысль.
      Он сказал:
      – А теперь хочу вам сообщить – опять-таки в своей сути психиатра-исследователя, а не колдуна, – что весь мой эксперимент был направлен на пробуждение тех воспоминаний, которые вы получили от своих далеких предков, приносивших жертвы богу-демону. Те самые жертвоприношения, в которых, вам показалось, вы участвовали прошлой ночью. То, что вы видели над Пирамидой и в Пирамиде, на самом деле представление о демоне-боге, созданное вашими предками столетия назад. Только это и ничего больше.
      Я полагаю, что с момента нашей встречи мало из того, что казалось вам реальностью, было ею на самом деле: на самом деле ткань из смеси темных воспоминаний предков и реальности, ткань, которую ткал я. Не существует никакого Собирателя… нет никаких ползущих теней… нет пещеры, скрытой под этим домом. Моя дочь, участвующая в моих экспериментах, иногда кажется вам тем, чем и есть на самом деле: современной женщиной, образованной, разумеется, но не большей ведьмой, чем та Элен, которую вы назвали своей античной монетой. И наконец здесь вы только гость. Не пленник. И ничто не побуждает вас тут оставаться, кроме вашего собственного воображения… стимулированного, признаю это, моим участием в исследовании.
      Он добавил с почти не скрываемой иронией:
      – И участием моей дочери.
      Теперь я подошел к окну и встал, повернувшись к нему спиной. Я заметил, что дождь прекратился и сквозь облака просвечивает солнце. Он лжет. Но в какой из двух интерпретаций лжет меньше? Ни один колдун не мог организовать башню Дахут в Нью-Йорке и в древнем Исе и тем более руководить моими действиями там, реальными или воображаемыми; не мог он отвечать и за то, что произошло после ритуалов прошлой ночи. Только колдунье доступно такое.
      Во втором объяснении есть и другие слабые места. Но неуничтожимая скала, о которую оно окончательно разбивается, – свидетельства Мак Канна, который, пролетая над этим местом, тоже видел огни святого Эльма, эти гниющие огоньки мертвых… видел черную бесформенную фигуру, сидящую на Пирамиде… видел людей среди стоячих камней, пока все не поглотил туман.
      В какую из этих историй я должен поверить? Как убедить в этом де Кераделя? Я знал, что он мне не верит. Может, это ловушка, лабиринт? Какую из дверей должен я открыть?
      Мысль, формировавшаяся в моем сознании, становилась все яснее. Я повернулся к нему, постарался придать лицу смешанное выражение вины и восхищения и сказал:
      – Откровенно говоря, не знаю, де Керадель, чего во мне больше: разочарования или облегчения. В конце концов вы ведь действительно возвели меня на гору и показали земные царства, и часть меня возрадовалась перспективам и готова была следовать за вами. И вот одна часть радуется, что это всего лишь мираж, зато другая хотела бы, чтобы это было правдой. И я разрываюсь между негодованием, что стал для вас подопытным кроликом, и восхищением тем, как вы провели эксперимент.
      Я сел и беззаботно добавил:
      – Я считаю, что сейчас все стало ясно. Эксперимент окончен.
      Бледно-голубые глаза не отрывались от меня. Де Керадель медленно ответил:
      – Он кончен – насколько это зависит от меня.
      Но я хорошо знал, что ничего не кончено; знал, что я по-прежнему пленник; но я зажег сигарету и спросил:
      – Значит, я могу идти, куда хочу?
      – Ненужный вопрос, – бледные глаза сузились, – если вы принимаете мое основанное на здравом смысле объяснение.
      Я рассмеялся.
      – Это дань вашему искусству. Не так легко избавиться от иллюзий, созданных вами, де Керадель. Кстати, я хотел бы послать телеграмму доктору Беннету.
      – Жаль, – ответил он, – но буря порвала провод между нами и деревней.
      Я сказал:
      – Я был в этом уверен. Но я собирался написать доктору Беннету, что мне здесь нравится и что я намерен оставаться так долго, как мне разрешат. Что вопрос, который нас с ним интересовал, разъяснился к полному моему удовлетворению. Что ему не о чем беспокоиться и что позже я объясню все подробнее в письме.
      Помолчав, я посмотрел ему прямо в глаза.
      – Мы напишем это письмо вместе – вы и я.
      Он откинулся, глядя на меня с ничего не выражающим лицом, но я успел заметить его удивление при моем неожиданном предложении. Он взял приманку, хотя еще не проглотил ее.
      – Почему? – спросил он.
      – Из-за вас, – ответил я и подошел к нему. – Де Керадель, я хочу тут остаться. С вами. Но не как человек, которого держат – наследственные воспоминания. И не воображение, которое подстегиваете вы или ваша дочь. Не внушение… не колдовство. Я хочу оставаться здесь в здравом уме и самим собой. И чары вашей дочери не имеют к этому отношения. Меня мало интересуют женщины, де Керадель, кроме нагой дамы, которую зовут Истина. Из-за вас, только из-за вас я хочу остаться.
      Опять он спросил:
      – Почему?
      Но он заглотил приманку. Его бдительность ослабла. У каждой симфонии есть главная тема, а в ней основная нота. Так же и с каждым человеком. Узнай эту ноту, узнай, как ее заставить звучать, – и этот человек твой. Доминанта де Кераделя – тщеславие, эготизм. Я заставил звучать именно эту ноту.
      – Никогда, я думаю, де Карнак не называл де Кераделя… хозяином. Никогда не просил разрешения сидеть у ног де Кераделя и учиться. Я достаточно знаю историю наших семей, чтобы уверенно утверждать это. Ну, этому конец. Всю жизнь я стремился сорвать с Истины ее вуаль. Я считаю, вы можете сделать это, де Керадель. Поэтому – я останусь.
      Он с любопытством спросил:
      – Которой же из двух моих историй вы поверили?
      Я рассмеялся.
      – Обеим и ни одной. Разве иначе заслуживал бы я быть вашим учеником?
      Он сказал, почти задумчиво:
      – Хотел бы я верить вам… Алан де Карнак! Мы бы много могли достичь вместе.
      Я ответил:
      – Верите вы мне или нет, но как я, будучи здесь, могу повредить вам? Если я исчезну… или покончу самоубийством… или сойду с ума… это, конечно, может вам повредить.
      Он с отсутствующим видом покачал головой, с холодным равнодушием сказал:
      – Я легко могу избавиться от вас, де Карнак, и никаких объяснений не понадобится… но я хотел бы вам верить.
      – Но если вы ничего не теряете, почему бы не согласиться?
      Он по-прежнему медленно сказал:
      – Я согласен.
      Взял в руки блюдо жертвоприношений и взвесил его. Поставил на стол. Протянул ко мне обе руки, не касаясь меня, и сделал жест, на который я, при всем том, что было в моем сердце, не мог ответить. Этому священному жесту научил меня тибетский лама, которому я спас жизнь… и де Керадель осквернил его… но все же жест означал обязательства… обязательства, которые простираются за пределы жизни…
      Спасла меня Дахут. В комнату полился поток солнечных лучей. Вместе с ним появилась и Дахут. Если бы что-то нужно было для подтверждения второй версии де Кераделя, версии здравого смысла, так это Дахут, идущая в лучах солнца. Но ней был костюм для верховой езды, сапоги, сине-зеленый шарф, соответствовавший цвету ее глаз, и берет точно такого же цвета. Подойдя ко мне в солнечных лучах, она выбила из моей головы и де Кераделя, и все остальное.
      Она сказала:
      – Здравствуйте, Алан. Прояснилось. Не хотите ли прогуляться?
      И тут она увидела блюдо жертвоприношений. Глаза ее расширились, так что стали видны белки… и в глазах заплясали фиолетовые огни.
      Лицо де Кераделя побледнело. В нем появилось понимание… предупреждение, известие – от него к ней. Ресницы мадемуазель дрогнули.
      Я сказал беззаботно, как будто ничего не заметил:
      – Прекрасно. пойду переоденусь. – Я уже знал, что не де Керадель поставил рядом со мной блюдо. Теперь я знал, что и Дахут не делала этого. Тогда кто же?
      Я вошел к себе в комнату и снова как будто услышал жужжание… Алан, берегись Дахут…
      Может, все-таки тени будут ко мне добры.

      Как бы ни разгадывалась загадка блюда, приглашение Дахут было тем счастливым случаем, на который я надеялся. Я торопливо переоделся. Мне представлялось, что ее разговор с отцом будет не вполне дружеским, и я не хотел, чтобы она переменила намерение насчет прогулки. Возможно, в деревню мне попасть не удастся, но до скалы, где дежурят рыбаки, я доберусь.
      Я написал записку Мак Канну:
      – Будьте у скалы ночью от одиннадцати до четырех. Если я не покажусь, будьте здесь же завтра ночью в те же часы. То же и относительно ночи послезавтра. Если я тогда не покажусь, передайте Рикори, чтобы действовал по усмотрению.
      К тому времени Рикори уже должен приехать. И если я тогда не смогу связаться с Мак Канном, значит я в трудном положении, если вообще способен находиться в любом положении. Я надеялся на изобретательность и безжалостность Рикори, не меньшие, чем у де Кераделя. И он будет действовать быстро. Я изготовил дубликат записки: в конце концов, может, удастся попасть и в деревню. Одну записку положил в двухунциевую бутылочку и плотно закрыл, вторую сунул в карман.
      Насвистывая, спустился вниз, предупреждая о своем появлении. Вошел в комнату так, будто никого в мире ни в чем не подозреваю. Впрочем, я не играл: я испытывал душевный подъем; так боксер, проигрывавший раунд за раундом в бою с противником с совершенно незнакомым стилем, вдруг получает ключ к противнику и знает, как с ним справиться.
      Мадемуазель стояла у очага, постукивая по сапогам рукоятью арапника. Де Керадель по-прежнему сидел за столом, слегка съежившись. Блюда жертвоприношений не было видно. Мадемуазель напоминала прекрасную осу, да Керадель – маленький Гибралтар, отражающий нападки осы.
      Я рассмеялся, когда это сравнение пришло мне в голову.
      Дахут сказала:
      – Вы веселы.
      Я ответил:
      – Да, весел. Веселее, чем был, – тут я взглянул на де Кераделя, – многие годы.
      Она не пропустила ни этот взгляд, ни ответную напряженную улыбку. Сказала:
      – Идемте. Ты уверен, отец, что не хочешь присоединиться к нам?
      Де Керадель покачал головой.
      – У меня много дел.
      Мы пошли к конюшне. Она взяла ту же гнедую, я – чалую. Некоторое время она ехала передо мной молча, потом позволила мне догнать ее. Сказала:
      – Вы так веселы, будто едете на встречу с любимой женщиной.
      – Надеюсь встретить ее, хотя и не в этой поездке.
      Она прошептала:
      – Это Элен?
      – Нет, Дахут, хотя у Элен есть много ее особенностей.
      – Кто же она?
      – Вряд ли вы хорошо с ней знакомы, Дахут. Она не надевает одежды, кроме вуали на лице. Ее зовут Истина. Ваш отец пообещал мне приподнять ее вуаль.
      Она подъехала ближе, схватила меня за руку.
      – Он обещал это… вам?
      – Да. И очень обрадовался, что теперь ему не нужна ваша помощь.
      – Почему вы говорите мне это? – Она крепче сжала мою руку.
      – Потому что, Дахут, я очень хочу встретиться с этой нагой дамой Истиной, когда на ней вообще не будет вуали. И у меня было чувство, что если я не отвечу искренне на все вопросы, наша встреча отдалится.
      Она угрожающе сказала:
      – Не играйте со мной. Зачем вы сказали мне это?
      – Я не играю с вами, Дахут, я отвечаю честно. Настолько, что сообщу вам и другую причину.
      – Какую же?
      – Разделяй и властвуй.
      Она, не понимая, смотрела на меня.
      – В Индии рассказывают, – сказал я. – Это джатака, басня о животных. Ссорились между собой царица тигров и царь львов. Их вражда опечаливала джунгли. И было решено, что они сядут на чашки весов над прудом, полным крокодилов. Царица тигров и царь львов сели на чашки. И оказалось, что весят они одинаково. Но по середине весов ползал муравей с песчинкой в челюстях. «Хо! – воскликнул он. – О чем спор? И кто спорит?» Так сказал этот ничтожный муравей царице тигров и царю львов. И песчинка в его челюстях – их жизнь и смерть.
      Дахут спросила, затаив дыхание:
      – Кто же из них остался жить?
      Я рассмеялся.
      – Об этом ничего не говорится.
      Она поняла, что я хочу сказать, щеки ее покраснели, искорки заплясали в глазах. Она отпустила мою руку. Сказала:
      – Отец очень доволен вами, Алан.
      – Вы уже говорили мне об этом, Дахут… и никакой радости это не принесло.
      Она прошептала:
      – Кажется, я уже слышала такие слова от вас… и мне это не принесло радости. – Она снова схватила меня за руку. – Но я недовольна, Алан.
      – Простите, Дахут.
      – Несмотря на всю свою мудрость, мой отец простодушен. Но я нет.
      – Прекрасно, – сказал я. – Я тоже. Я ненавижу простодушие. Но никакой наивности в вашем отце я пока не заметил.
      Она все сильнее сжимала мою руку.
      – Эта Элен… сильно ли она напоминает нагую даму с вуалью, которую вы ищете?
      Сердце у меня забилось чаще; я ничего не мог сделать, она это почувствовала.
      Сладко сказала:
      – Не знаете? Значит, у вас не было возможности… сравнивать.
      В ее смехе, напоминающем журчание маленьких волн, звучала безжалостность.
      – Оставайтесь веселым, мой Алан. Возможно, когда-нибудь я предоставлю вам такую возможность.
      Она похлопала лошадь плетью и поехала дальше. Мне уже не было весело. Какого дьявола я позволил вовлечь в обсуждение Элен? Не подавил ее имя в самом начале? Я ехал сразу за Дахут, но она не оглядывалась на меня и ничего не говорила.
      Мы проехали одну-две мили и оказались на лугу с скорчившимися кустами. Тут к ней как будто вернулось хорошее настроение, и она поехала рядом со мной. Сказала:
      – Разделяй и властвуй. Мудрое изречение. Чье оно, Алан?
      – Насколько мне известно, древнеримское. Его цитировал Наполеон.
      – Римляне были мудры, очень мудры. А если я расскажу отцу, что вы настраиваете меня так?
      Я равнодушно ответил:
      – Почему бы и нет? Но если такая мысль еще не пришла ему в голову, зачем вооружать его против себя?
      Она задумчиво сказала:
      – Вы сегодня странно уверены в себе.
      – Только потому, что говорю правду, – ответил я. – Поэтому если на кончике вашего красивого язычка вопросы, ответы на которые могут оскорбить ваши прекрасные уши, лучше не задавайте их.
      Она склонила голову и поскакала по лугу. Мы подъехали к скале, на которую я взбирался во время первой прогулки. Я слез с лошади и начал подниматься. Добрался до вершины, обернулся и увидел, что она тоже спешилась и нерешительно смотрит на меня.
      Я помахал ей рукой и сел на скалу. Рыбачья лодка находилась в нескольких сотнях ярдов. Я бросил в воду один-два камня, потом маленькую бутылочку с запиской Мак Канну. Один из рыбаков встал, потянулся и начал вытаскивать якорь.
      Я крикнул ему:
      – Как клюет?
      Дахут стояла рядом со мной. Луч заходящего солнца упал на горлышко бутылки, оно заблестело. Дахут посмотрела на него, потом на рыбаков, потом на меня.
      Я спросил:
      – Что это? Рыба?
      Она не ответила; стояла, разглядывая людей в лодке. Они гребли между нами и бутылочкой, потом завернули за скалу и исчезли. Бутылочка продолжала блестеть на солнце, поднимаясь и опускаясь с волной.
      Дахут приподняла руку, и я готов поклясться, что по воде пробежал вихрь, толкнул бутылочку к нам.
      Я схватил Дахут за плечи, повернул ее лицо и поцеловал. Она, дрожа, прижалась ко мне. Я взял ее руки, они были холодны, помог ей спуститься со скалы. Внизу я взял ее на руки и понес. Поставил на ноги возле ее лошади. Ее длинные пальцы обвились вокруг моего горла, полупридушив меня; она прижалась ко мне губами, от поцелуя у меня перехватило дыхание. Вскочила на гнедую и безжалостно хлестнула ее арапником. И понеслась по лугу, быстрая, как бегущая тень.
      Я тупо смотрел ей вслед. Сел на чалую…
      Поколебался, размышляя, не залезть ли на скалу снова, чтобы убедиться, что люди Мак Канна взяли бутылочку. Решил, что лучше не рисковать, и поехал за Дахут.
      Она держалась впереди, ни разу не оглянувшись. У дверей дома соскочила с гнедой, слегка хлопнула ее по шее и быстро ушла. Жеребец потрусил к конюшне. Я свернул и въехал в дубовую рощу. Я хорошо помнил то место, где роща кончается и начинаются монолиты.
      Доехал до края и действительно увидел стоячие камни, свыше двухсот; они занимали десятиакровую площадку, скрытую со стороны моря соснами, росшими на верху небольшого возвышения. Камни не серые, какими казались в тумане. Заходящее солнце окрасило их в красный цвет. В центре приземистая Пирамида, загадочная и злая.
      Гнедая не хотела выходить из рощи. Она подняла голову, принюхалась и заржала; начала дрожать, покрылась потом, и в ржании звучал страх. Потом она повернула и пошла в рощу. Я не мешал ей.
      Дахут сидела за столом. Отец ее куда-то ушел на яхте и, возможно, сегодня не вернется, сказала она… Я подумал, правда, не вслух, не за новыми ли нищими он отправился.
      Когда я приехал с прогулки, его не было. И Дахут я не видел, пока не сел за стол. Я пошел к себе, выкупался, неторопливо переоделся. Прижался ухом к шпалере и снова начал отыскивать скрытую пружину. Ничего не услышал и ничего не нашел. Склонившийся слуга сообщил, что обед ждет. Меня заинтересовало, что он не обратился ко мне как к владыке Карнака.
      Дахут была в черном, впервые с нашего знакомства. Платья было не очень много, и то, что было, прекрасно демонстрировало ее красоту. Выглядела она устало, не увядшей, не унылой, а как морской цветок, которого вынесло приливом на берег и который ждет нового прилива. Мне стало ее жаль. Она посмотрела на меня, взгляд ее был осторожным. Она сказала:
      – Алан, если не возражаете… сегодня будем говорить только банальности.
      Внутренне я улыбнулся. Ситуация более чем пикантная. Мало о чем можем мы говорить таком, что не заряжено мощной взрывчаткой. Я согласился с ее предложением, у меня не было настроения играть со взрывчаткой. Все-таки что-то не так с мадемуазель, иначе она никогда бы не сделала такое предложение. Может, боится, что я заговорю о блюде жертвоприношений… или мой разговор с де Кераделем расстроил ее. Ей он явно не понравился.
      – Пусть будут банальности, – сказал я. – Если бы мозги были искрами, от моего сегодня не зажечь даже спичку. Обсуждение погоды почти за пределами моего интеллекта.
      Она рассмеялась.
      – И что же вы думаете о погоде, Алан?
      – Она должна быть запрещена поправкой к конституции.
      – А что создает погоду?
      – Сейчас, – ответил я, – вы – для меня.
      Она мрачно посмотрела на меня.
      – Я хотела бы, чтобы это было правдой… но берегитесь, Алан.
      – Прошу прощения, Дахут. Вернемся к банальностям.
      Она вздохнула, потом улыбнулась, и было трудно думать о ней, как о Дахут, которую я знал в башне Нью-Йорка или древнего Иса… или с красным золотым серпом в руке.
      Мы говорили банальности, хотя время от времени возникали опасные повороты. Великолепные слуги подавали превосходный обед. Де Керадель, ученый или колдун, понимал толк в винах. Но мадемуазель ела мало и совсем не пила, она становилась все более вялой. Я отодвинул кофе и сказал:
      – Кажется, наступил отлив, Дахут.
      Она выпрямилась и резко спросила:
      – Почему вы так говорите?
      – Не знаю. Но вы всегда напоминаете мне море, Дахут. Я сказал вам это в тот вечер, когда мы встретились. Ваш дух поднимается и угасает вместе с приливом.
      Она резко встала, лицо ее было лишено краски.
      – Спокойной ночи, Алан. Я очень устала. Спите… без сновидений.
      И вышла, прежде чем я смог ответить. Почему упоминание о приливе вызвало такое изменение, заставило ее бежать – ибо ее уход не что иное, как бегство? Я не находил ответа. Часы пробили девять. Я еще с четверть часа посидел за столом, слуги с пустыми глазами смотрели на меня. Я встал, потянулся, сонно улыбнулся дворецкому и сказал ему по-бретонски:
      – Сегодня я… буду спать.
      Он шел с факелом в руке впереди тех, кто вел жертвы. Он низко поклонился, лицо его не изменилось, он никак не показал, что понял истинное значение моих слов. Отвел для меня занавес, и, медленно поднимаясь по лестнице, я чувствовал на себе его взгляд.
      В зале я на минуту задержался и посмотрел в окно. Тонкие облака почти скрывали луну. Прошло несколько ночей после полнолуния. Ночь тускло освещенная и очень тихая. В старомодном широком зале никаких теней, шепчущих и шуршащих. Я пошел к себе в комнату, разделся и лег. Было около десяти.
      С час я лежал, притворяясь спящим. Потом произошло то, чего я ждал. Кто-то появился в комнате, по странному аромату я узнал Дахут. Она стояла у моей постели. Я почувствовал, как она наклоняется ко мне, вслушивается в дыхание; потом пальцы ее легко, как мотылек, коснулись пульса у меня на шее, на запястье. Я вздохнул, повернулся и, казалось, снова погрузился в глубокий сон. Услышал, как она вздохнула, почувствовал прикосновение к щеке – не пальцев. Аромат беззвучно исчез. Но я знал, что у шпалеры Дахут задержалась, прислушиваясь. Постояла несколько долгих минут, потом послышался слабый щелчок, и я понял, что она ушла.
      Тем не менее я ждал, пока стрелки на часах не покажут одиннадцать, потом встал, надел брюки, рубашку, темный свитер и туфли.
      Дорога от двери вела прямо к охраняемым воротам, туда примерно полторы мили. Я не думал, что она охраняется, и решил пройти по ней с полмили, потом свернуть влево, добраться до стены и идти вдоль нее до скалы, где меня поджидает Мак Канн. Правда, хозяин гостиницы говорил, что с воды к скале не подобраться, но я был уверен, что Мак Канн найдет способ. Я легко доберусь за полчаса.
      Я вышел в зал, прокрался к началу лестницы и посмотрел вниз. Горел неяркий свет, но ни следа слуг. Я спустился по лестнице и дошел до входной двери. Она не была закрыта. Я прикрыл ее за собой, укрылся в тени рододендронов и начал осматриваться.
      Здесь дорога делает широкую петлю, не защищенную растительностью. Облака разошлись, луна светила ярко, но после петли можно будет укрыться в деревьях, которые росли по обе стороны дороги. Я пересек петлю и добрался до деревьев. Добрых пять минут выжидал. Дом оставался темным, ни в одном окне не было света; ни звука, ни движения. Я пошел по дороге.
      Я прошел примерно треть мили, когда добрался до узкой аллеи, уходившей влево. Аллея ровная и хорошо видна в лунном свете. Она тянется в общем направлении скалы и обещает не только более короткий, но и более безопасный путь. Я пошел по ней. Несколько десятков ярдов, и деревья кончились. Аллея продолжалась, но росли по ее сторонам кусты. Они позволяли заглядывать через них и в то же время достаточно надежно скрывали меня.
      Я прошел с полмили и ощутил весьма неприятное чувство, будто кто-то идет за мной. Чувство крайне неприятное, будто за мной следует кто-то отвратительный. И вдруг оно бросилось на меня сзади. Я повернулся, выхватывая пистолет из кобуры.
      За мной никого не было. Аллея уходила назад совершенно пустая.
      Но теперь вкрадчивое движение началось в кустах по бокам аллеи. Как будто какие-то существа скрывались там, следуя за мной, следя за мной, издеваясь надо мной. Послышался шорох, шуршание, отвратительный писк.
      Аллея кончилась. Я пятился шаг за шагом, пока не стало слышно шуршания и писка. Но в кустах по-прежнему кто-то двигался, и я знал, что за мной следят. Я повернулся и увидел, что стою на краю луга. Он и днем казался зловещим, но по сравнению с ночью, под окруженной облаками, убывающей луной, это было веселое зрелище.
      Я не мог перейти луг, разве что очень быстро. Не мог я и возвращаться к пищащим существам. И я побежал через луг к скале.
      Я уже пробежал треть, когда услышал собачий лай. Он шел со стороны дома, и я невольно остановился, прислушиваясь. Лай не похож был на крики обычной своры. Он был непрерывный, воющий, невыразимо печальный; и с тем же оттенком непристойности, что и писк.
      Из аллеи вырвались теневые фигуры. Черные под луной, они напоминали фигуры людей, но людей изуродованных, искаженных, переделанных в адской мастерской. Они были… отвратительны.
      Лай стал ближе, послышался топот копыт, это скачет галопом крупная лошадь…
      Из аллеи вылетел большой черный жеребец, вытянув шею; его грива летела за ним. На нем сидела Дахут, распустив волосы, в ее глазах горели фиолетовые ведьмовские огни. Она увидела меня, подняла свой хлыст, закричала, натянув поводья, так что жеребец взлетел передними ногами в воздух. Снова она крикнула и указала на меня. Из-за жеребца показалась свора огромных псов, их было несколько десятков, похожих на шотландскую борзую… на больших собак друидов…
      Они черной волной покатились ко мне… и я увидел, что это тени, но в черноте тени сверкали красные глаза, они горели тем же адским огнем, что и глаза Дахут. А за ними на жеребце скакала Дахут… она больше не кричала, рот ее был искажен в яростной гримасе, и у нее было лицо не женщины, а призрака.
      Они почти достигли меня, когда мое оцепенение кончилось. Я поднял пистолет и выстрелил прямо в нее. Прежде чем я снова смог нажать курок, свора накинулась на меня.
      Они были материальны, эти теневые псы Дахут. Разреженные, туманные, но материальные. Я уронил пистолет и отбивался голыми руками. От собак исходил странный цепенящий холод. Сверкая красными глазами, они рвали мне горло, и как будто сквозь их клыки вливался холод. Я слабел. Мне все труднее становилось дышать. Руки и ноги онемели, и я теперь лишь слабо барахтался, как в паутине. Упал на колени, с трудом пытался вдохнуть…
      Дахут соскочила с жеребца и отогнала собак. Я смотрел на нее, пытаясь встать на ноги. Яростное выражение с ее лица исчезло, но в ее фиолетовых глазах не было милосердия. Она ударила меня хлыстом по лицу.
      – Лента за твое первое предательство!
      Хлестнула снова.
      – Лента за второе.
      И в третий раз:
      – Лента за третье!
      Я смутно удивился, почему не ощущаю ударов. Ничего не чувствовал, все тело застыло, как будто холод сгустился в нем. Холод медленно вползал в мозг, цепенил его, морозил мысли. Дахут сказала:
      – Вставай!
      Я медленно встал. Она вскочила на жеребца. Сказала:
      – Подними левую руку.
      Я поднял ее, и она обвила ее свей плетью, как кандалами.
      Она сказала:
      – Посмотри. Мои собаки кормятся.
      Я посмотрел. Теневые псы гонялись по лугу за теневыми существами, которые убегали, перескакивали от куста к кусту, визжали, пищали в ужасе. Псы догоняли их, рвали на клочья.
      Она сказала:
      – Ты тоже будешь… кормиться.
      Она подозвала собак, и они прекратили охоту и подбежали к ней.
      Холод охватил мой мозг. Я не мог думать. Видеть я мог, но почти не понимал увиденного. У меня не осталось воли, я полностью подчинился ее воле.
      Жеребец пошел в аллею, я побежал рядом с ним, удерживаемый петлей Дахут, как беглый раб. У ног моих бежали собаки, их глаза сверкали красным. Но больше это не имело значения.
      Оцепенение все усиливалось, и я знал только, что бегу, бегу…
      И тут последние остатки сознания оставили меня.

      Я не чувствовал своего тела, но мозг мой был жив. У меня как будто не было тела. Мне показалось, что холодный яд от клыков теневых собак все еще грызет меня. Но мозг от него очистился. Я мог слышать и видеть.
      Но видел я только зеленую полумглу, как будто лежу на дне океанской бездны и смотрю вверх сквозь бесконечно толстый слой неподвижной, кристально прозрачной зеленой воды. Я плыл глубоко в неподвижном море, но слышал, как надо мной шепчут и вздыхают волны.
      Я начал подниматься, плыть вверх сквозь глубины к шепчущим вздыхающим волнам. Их голоса становились все яснее. Они пели странную старинную песню, морскую песню, которая старше человека… пели ее под размеренный ритм крошечных колокольчиков, медленно бьющих под поверхностью моря… мягко звучали струны морских арф, розовато-лиловые, фиолетовые, желтые.
      Я поднимался вверх, пока звуки колокольчиков и арф не слились в один…
      Голос Дахут.
      Она была рядом и пела, но я ее не видел. Не видел ничего, кроме зеленой полумглы, и она быстро темнела. Голос Дахут звучал сладко и жестоко, и песня ее была бессловесной… но тяжелой…
      – Ползи, тень! Жаждай, тень! Голодай, тень! Ползи, Тень, ползи!
      Я попытался заговорить и не смог. Попытался шевельнуться и не смог. А песня ее продолжалась… и ясной была только тяжесть.
      – Ползи, тень! Голодай, тень!.. кормись только там и тогда, где и когда я прикажу. Жаждай, Тень!.. Пей только там и тогда, где и когда я прикажу. Ползи, тень… ползи!
      Неожиданно я ощутил свое тело. Сначала легкое, потом свинцово тяжелое, а потом – как страшную боль. Я был вне своего тела. Оно лежало на низкой широкой кровати и в комнате, увешанной шпалерами, залитой розовым светом. Свет не проникал в то место, где я находился, скорчившись у ног своего тела. На лице моего тела виднелись три алые полоски – следы хлыста Дахут, и Дахут стояла у головы моего тела, нагая, две толстые пряди волос спускались меж белых грудей. Я знал, что мое тело не мертво, но Дахут не смотрела на него. Она смотрела на меня… кем бы я ни был… а я сидел скорчившись у ног своего тела.
      – Ползи, тень… ползи… ползи… ползи, тень… ползи…
      Комната, мое тело и Дахут исчезли именно в такой последовательности. Я полз, полз сквозь тьму. Как будто ползешь сквозь туннель, потому что вверху, внизу и по обе стороны от меня было нечто твердое. И наконец, как в конце туннеля, чернота передо мной начала светлеть. Я выполз из черноты.
      Я находился на самом краю стоячих камней, на пороге монолитов.
      Луна спустилась низко, и монолиты на ее фоне были черными.
      Ветер не ослабевал и понес меня, как листок, среди камней. Я подумал: «Кто я такой, если ветер несет меня, как листок?» Я чувствовал негодование, гнев. И подумал: «Гнев тени!»
      Я был возле одного из стоячих камней. Хоть он и черен, но тень, прислонившаяся к нему, еще чернее. Это тень человека, хотя никакое тело ее не отбрасывает. У других монолитов тоже тени… и каждая по колено в земле. Ближайшая ко мне тень задрожала, как будто отброшенная пламенем свечи на ветру. Она склонилась ко мне и прошептала:
      – У тебя есть жизнь. Живи, тень… и спаси нас!
      Я прошептал:
      – Я тень… тень, как и вы… как я могу спасти вас?
      Тень у камня раскачивалась.
      – У тебя есть жизнь… убей… убей ее… убей его.
      Тень у камня за мной прошептала:
      – Убей… ее… первой.
      От всех монолитов слышался шепот:
      – Убей… убей… убей…
      Ветер подул сильнее и понес меня, как листок, к основанию Пирамиды. Шепот теней, прикованных к монолитам, стал резким, он сражался с ветром, увлекающим меня в Пирамиду… создавал барьер между мной и Пирамидой… оттягивал меня назад, дальше от монолитов.
      Пирамида и монолиты исчезли. Луна исчезла, и исчезла знакомая земля. Я был тенью… в земле теней…
      Здесь нет ни звезд, ни луны, ни солнца. Только слабо светящаяся полумгла заполняет этот мир, и все в этом мире тусклое, пепельное и черное. Я один стою на обширной равнине. Нет ни перспективы, ни горизонта. Всюду я как будто смотрю на обширный экран.
      Но я знаю, что в этом странном мире есть и глубины, и расстояния. Я тень, смутная, нематериальная. Но могу видеть и слышать, могу осязать. Я знаю это, потому что сжал руки и ощутил их, а во рту у меня горький вкус пепла.
      Передо мной теневые горы, нарезанные, как гигантские ломти черного гагата, они отличаются друг от друга только степенью черноты.
      Кажется, я могу протянуть руку и коснуться их, но я знаю, что они очень далеко. Мои глаза… мое зрение… то, что служит зрением в этом теневом мире… обострилось. Я по колено в мрачной серой траве, усеянной цветами, которые должны бы быть небесно-голубыми, но которые на самом деле печально серые. Теневые лилии, которые должны быть алыми и золотыми, раскачиваются на ветру, которого я не ощущаю.
      Я слышу над собой тонкий жалобный крик. Теневые птицы летят к далеким горам.
      Они пролетают, но крик остается… он становится голосом… голосом Дахут:
      – Ползи, тень! Голодай… тень!
      Мой путь лежит к горам, теневые птицы указали мне его. У меня мятежный порыв:
      – Я не послушаюсь. Это иллюзия. Останусь на месте…
      Безжалостный голос Дахут:
      – Ползи, тень! Узнай, реален ли это мир.
      И я иду по сумрачной траве к черным горам.
      За мной послышался приглушенный топот копыт. Я обернулся. Теневая лошадь скачет ко мне, большой боевой конь. На нем вооруженная тень, тень рослого мужчины, широкоплечего, с мощным телом, лицо у него открытое, но все тело от шеи до ног в кольчуге; на поясе боевой топор, а за спиной длинный обоюдоострый меч. Конь близко, но его топот по-прежнему звучит глухо, как отдаленный гром.
      Я увидел, что за вооруженным человеком скачут другие теневые всадники, прижав головы к теням низкорослых лошадей.
      Вооруженный человек остановил около меня коня, посмотрел, на его теневом лице слабо блестели карие глаза.
      – Незнакомец! Клянусь нашей госпожой, я не оставляю отставшего солдата волкам! Садись, тень… садись!
      Он протянул руку и поднял меня, усадил на спину лошади за собой.
      – Держись крепче! – крикнул он и пришпорил своего серого коня. Мы быстро поскакали.
      И скоро оказались вблизи черных гор.
      Открылось ущелье. У входа в него он остановился, оглянулся, сделал презрительный жест и рассмеялся:
      – Теперь они нас не догонят.
      Прошептал:
      – Не знаю, почему моя лошадь так устала.
      Он обратил ко мне свое теневое лицо.
      – Знаю… в тебе слишком много жизни, тень. Тот, кто отбрасывает тебя… не мертв. Но тогда что ты здесь делаешь?
      Он повернулся, снял меня с лошади и поставил на землю.
      – Смотри! – он указал мне на грудь. Здесь была нить блестящего серебра, тонкая, как паутинка, она отходила от груди… тянулась в ущелье… указывала путь, по которому я должен идти… она исходила будто из моего сердца…
      – Ты не мертв! – Теневая жалость была в его взгляде – Значит, ты должен голодать, должен жаждать; пока не наешься и не напьешься там, куда приведет тебя нить. Полутень, меня послала сюда ведьма – Беренис де Азле из Лангедока. Но тело мое давно превратилось в прах, и я давно уже смирился с участью тени. Давно, говорю я… но здесь никто не знает времени. Мой год был годом 1346 нашего Господа. А каков твой год?
      – Почти шесть столетий спустя, – сказал я.
      – Как долго… как долго… – прошептал он. – Кто послал тебя сюда?
      – Дахут из Иса.
      – Царица теней! Ну, она многих сюда послала. Прости, полутень, но дальше я не смогу тебя везти.
      Неожиданно он хлопнул себя по бокам и захохотал:
      – Шестьсот лет, а у меня по-прежнему есть возлюбленные. Теневые, правда, но я и сам тень. И я все еще могу сражаться. Беренис, спасибо тебе. Святой Франциск, пусть Беренис не так жарко придется в аду, где она, несомненно, находится.
      Он наклонился и хлопнул меня по плечу.
      – Но убей свою ведьму, полубрат, если сможешь!
      Он въехал в ущелье. Я направился за ним пешком. Вскоре он исчез из вида. Не знаю, долго ли я шел. В этом мире действительно нет времени. Я вышел из ущелья.
      Черные горы окружали сад, полный бледных лилий. В центре его глубокий черный пруд, в котором плавали другие лилии, черные, серебристые и ржаво-черные. Пруд окружен черным гагатом.
      Здесь я ощутил первый укус ужасного голода, первую боль ужасной жажды.
      На широком гагатовом парапете лежали семь девушек, тускло-серебристых теней… изысканно прекрасных. Обнаженные… одна опиралась головой на туманные руки, на ее теневом лице блестели глубоким сапфиром глаза… другая сидела, опустив стройные ноги в черный пруд, и волосы ее были чернее его вод, черной пены еще более черных волн… и из черного тумана ее волос на меня смотрели глаза, зеленые, как изумруды, но мягкие, как обещание.
      Они встали, все семь, и подплыли ко мне.
      Одна сказала:
      – В нем слишком много жизни.
      Другая:
      – Слишком много, но – недостаточно.
      А третья:
      – Он должен поесть и напиться, а когда он вернется, посмотрим.
      Девушка с сапфирово-голубыми глазами спросила:
      – Кто послал тебя сюда, тень?
      Я ответил:
      – Дахут Белая. Дахут из Иса.
      Они отпрянули от меня.
      – Тебя послала Дахут? Тень, ты не для нас. Тень, проходи.
      Ползи, тень!..
      Я сказал:
      – Я устал. Позвольте мне немного отдохнуть здесь.
      Зеленоглазая девушка сказала:
      – В тебе слишком много жизни. Если бы у тебя ее совсем не было бы, ты бы не уставал. Только жизнь утомляет.
      Голубоглазая девушка прошептала:
      – Жизнь – это только усталость.
      – Я все равно отдохну. Я проголодался и хочу пить.
      – Тень, в которой слишком много жизни. Здесь тебе нечего есть, здесь тебе нечего пить.
      Я указал на пруд.
      – Я выпью это.
      Они рассмеялись.
      – Попробуй, тень.
      Я лег на живот и перегнулся лицом к черной воде. Поверхность пруда отступила от меня. Она отступила от моих губ… это была всего лишь тень воды… и я не мог ее пить.
      Жаждай, тень… пей только там и тогда, где и когда я тебе прикажу…
      Голос Дахут!
      Я сказал девушкам:
      – Позвольте мне отдохнуть.
      Они ответили:
      – Отдыхай.
      Я присел на черный гагат. Девушки отодвинулись от меня, стеснились, переплели теневые руки, шептались. Хорошо было отдыхать, хотя спать мне не хотелось. Я сидел, сжимая руками колени, опустив голову на грудь. Одиночество опустилось на меня, как одеяние, накрыло меня. Девушка с сапфирными глазами скользнула ко мне. Обняла меня за плечи, прижалась ко мне.
      – Когда поешь и напьешься, возвращайся ко мне.
      Не знаю, долго ли я лежал у черного пруда. Но когда наконец встал, серебристых девушек не было. Вооруженный мужчина сказал, что в этой земле нет времени. Он мне понравился, этот воин. Я хотел бы, чтобы его лошадь была достаточно сильна, чтобы нести меня вместе с ним. Голод мой усилился, жажда тоже. Снова я нагнулся и попытался захватить воды из пруда. Теневая вода не для меня.
      Что-то тянуло меня, тащило дальше. Серебряная нить, она сверкала, как нить живого света. Я пошел за ней.
      Горы остались позади. Теперь я шел по обширному болоту. Призрачные кусты росли по сторонам опасной тропы, в них прятались теневые фигуры, невидимые, но ужасные. Они смотрели на меня, и я знал, что должен идти осторожно: неверный шаг может погубить меня.
      Над болотом навис туман, серый мертвый туман, который сгущался, когда прятавшиеся существа высовывались… или устремлялись вперед по тропе, чтобы ждать моего приближения. Я чувствовал на себе их взгляды, холодные, мертвые, злобные.
      Показалось небольшое возвышение, поросшее призрачными папоротниками, в них скрывались другие теневые фигуры, они толкали друг друга, теснились и следовали за мной, а я продолжал свой путь мимо призрачных кустарников. И с каждым шагом все сильнее становилось чувство одиночества, мучительнее голод и жажда.
      Я миновал ворота и вышел на тропу, которая быстро расширилась, превратившись в большую дорогу. Эта дорога, извиваясь, тянулась по безграничной облачной равнине. По дороге двигались другие тени, тени мужчин и женщин, старых и молодых, тени детей и животных… но ни одной тени нечеловеческой или неземной.
      Они напоминали фигуры, состоящие из густого тумана, замерзшего тумана. Они шли быстро и медленно, стояли и бежали, группами и в одиночку. Когда они обгоняли меня или я обгонял их, я чувствовал на себе их взгляды.
      Казалось, они представители всех времен и народов, эти теневые люди. Тут и худой египетский жрец, на плече которого сидела теневая кошка; при виде меня она изогнула спину и беззвучно зашипела… три римских легионера, на их головах более темным туманом круглые, тесно прилегающие шлемы; проходя мимо, они подняли теневые руки в древнем приветствии.
      Греческие воины в шлемах с теневыми плюмажами, теневые женщина, которых несли в носилках теневые рабы… однажды мимо прошла группа маленьких людей на волосатых маленьких пони; на спинах у людей призрачные луки, раскосые глаза смотрят на меня… а вот и тень ребенка, которая долго шла рядом со мной, протягивая руки к огненной лини, которая вела меня… тащила меня… куда?
      Дорога шла все дальше и дальше. Она все более заполнялась тенями людей, и я увидел, что многие идут и навстречу мне. Потом справа от меня, на туманной равнине, начал разгораться тусклый свет… как сверкание огней святого Эльма, огней мертвых… среди монолитов.
      Свет превратился в ущербную луну, которая лежала на равнине, как огромные ворота. Она бросала на равнину дорожку пепельного света, и теневые люди с дороги устремились на эту дорожку. Не все. Одна тень остановилась возле меня; с мощным телом; в конической шапке с плюмажем, с плащом, который развевался на ветру, не ощутимом для меня; этот ветер будто стремился разорвать большое тело в клочья. Человек прошептал:
      – Пожиратель теней ест много.
      Я повторил:
      – Пожиратель теней?
      И почувствовал на себе его внимательный взгляд. Он ответил голосом, в котором слышался шорох гниющих ядовитых листьев:
      – Хе-хе-хе… девственник! Новорожденный в этом восхитительном мире! Ты ничего не знаешь о Пожирателе теней? Хе-хе-хе.. но это единственная форма смерти в этом мире, и те, кто устал от него, идут туда. Ты этого еще не понимаешь, потому что он еще не проявил себя полностью. Глупцы! – прошептал он яростно. – Они должны были научиться, как научился я, получать пищу в том мире, откуда пришли. Не теневую пищу… нет, нет, нет… настоящую плоть, тело и душу… душу, хе-хе-хе!
      Теневая рука ухватилась за сверкающую нить и отдернулась, как обожженная… большая тень скорчилась от боли. Шелестящий голос стал злобным высоким воем.
      – Ты идешь на свой брачный пир… у своей брачной постели… прекрасный стол из плоти, тела и души… из жизни. Возьми меня с собой, новобрачный; возьми меня с собой. Я многому могу научить тебя! А цена – несколько крошек с твоего стола… лишь малая доля твоей невесты.
      Что-то собиралось в воротах ущербной луны; что-то сгущалось на ее сверкающей поверхности… бездонные черные тени собирались в гигантское, лишенное черт лицо. Нет, не лишенное черт: виднелись два отверстия глаз, сквозь которые пробивалось тусклое сияние. Бесформенный разинутый рот, и дергающаяся лента мертвого света высовывалась изо рта, как язык. Язык слизывал тени и уносил их в рот, и губы закрывались за ними… затем снова открывались, и снова высовывался язык…
      – О мой голод! О моя жажда и мой голод! Возьми меня с собой, новобрачный… к твоей невесте. Я многому смогу научить тебя… за такую малую плату…
      Я ударил бормочущую тень и бежал от ее смертоносного шепота; бежал, закрыв теневыми руками глаза, чтобы не видеть это ужасное лицо…
      – Голодай, тень… кормись только там и тогда, где и когда я прикажу. Жаждай, тень… пей только там и тогда, где и когда я прикажу…
      Теперь я знал. Знал, куда тянет меня серебряная нить, я рвал ее теневыми руками, но не мог разорвать. Пытался бежать назад, сопротивлялся, но она поворачивала меня и неумолимо тащила вперед.
      Я знал… что нахожусь на пути к еде и питью… к своему брачному пиру… к моей невесте – Элен!
      Ее тело, ее кровь, ее жизнь должны утолить мой голод и мою жажду.
      К Элен!
      В теневом мире посветлело. Он стал прозрачнее. В нем появились более тяжелые, темные тени. Они уплотнялись, и земля теней исчезла.
      Я был в старом доме. Здесь же Элен, и Билл, и Мак Канн, и человек, которого я не знаю; смуглый худой человек с тонким аскетическим лицом и белоснежными волосами. Но погоди… это ведь Рикори…
      Сколько времени пробыл я в теневом мире?
      Голоса доносились до меня негромким гудением, слов я не различал. Меня не интересовало, о чем они говорят. Все мое существо было сосредоточено на Элен. Я умирал с голоду от нее, жаждал ее… я должен есть и пить…
      Я подумал: «Если я это сделаю… она умрет!» Потом подумал: «Пусть умирает. Я хочу есть и пить».
      Она резко подняла голову. Я знал, что она почувствовала мое присутствие. Обернулась и посмотрела прямо на меня. Увидела меня… Я знал, что она меня видит. Лицо ее побледнело… на нем отразилась жалость. Золото ее глаз потемнело от гнева, в котором светилось полное понимание… потом стало нежным. Маленький круглый подбородок затвердел, красный рот с оттенком древности стал загадочным. Она встала и что-то сказала остальным. Я увидел, как они недоверчиво смотрят на нее, потом осматривают комнату. Кроме Рикори, который смотрел только на нее, его строгое лицо смягчилось. Теперь я стал понимать слова. Элен сказала:
      – Я сражусь с Дахут. Дайте мне час. Я знаю, что делаю. – Волна краски залила ее лицо. – Поверьте, я знаю.
      Я увидел, как Рикори склонился и поцеловал ее руку; он поднял голову, и на лице его была железная уверенность.
      – И я знаю… вы победите, мадонна… а если проиграете, будьте уверены, что я отомщу.
      Она вышла из комнаты. Тень, которой был я, поползла за ней.
      Она поднялась по лестнице и оказалась в другой комнате. Включила свет, поколебалась, потом закрыла за собой дверь на ключ. Подошла к окну и опустила занавес. Протянула ко мне руки.
      – Ты меня слышишь, Алан? Я тебя вижу… еле-еле, но более ясно, чем внизу. Если слышишь, подойди ко мне.
      Я дрожал от желания… есть и пить ее. Но голос Дахут звучал в моих ушах, и я не мог не повиноваться:
      – Ешь и пей… когда я прикажу тебе.
      Я знал, что голод должен стать гораздо сильнее, жажда более поглощающей. Чтобы только вся жизнь Элен могла утолить этот голод и эту жажду. Чтобы, питаясь, я убил ее.
      Я прошептал:
      – Я слышу тебя.
      – И я тебя слышу, дорогой. Иди ко мне.
      – Не могу… пока не могу. Мой голод и моя жажда тебя должны стать сильнее… и когда я приду к тебе, ты умрешь.
      Она погасила огни, подняла руки и распустила волосы, так что они сверкающими прядями окутали ее до талии. Спросила:
      – Что удерживает тебя от меня? От меня, которая тебя любит… от меня, которую ты любишь?
      – Дахут… ты знаешь.
      – Любимый, я этого не знаю. Это неправда. Никто не может удержать, если ты меня любишь и если я люблю тебя. Это правда… и я говорю тебе: приди ко мне, любимый… возьми меня.
      Я не ответил, не мог. И подойти к ней не мог. И все более сильным становился голод, все более безумной жажда.
      Она сказала:
      – Алан, думай только об одном. Думай только о том, что мы любим друг друга. И никто не удержит нас друг от друга. Думай только об этом. Ты меня понял?
      Я прошептал:
      – Да. – И постарался думать только об этом, а голод и жажда ее, как два огромных пса, старались сорваться с поводка.
      Она сказала:
      – Дорогой, ты меня видишь? Ты хорошо меня видишь?
      Я прошептал:
      – Да.
      – Тогда смотри – и иди ко мне.
      Я пытался разорвать кандалы, удерживавшие меня, напрягался, как напрягалась бы душа, которую уводят из ада в к воротам рая, как она пыталась бы разорвать свои путы и войти.
      – У нее нет над тобой власти. Ничто не разделит нас… иди ко мне, любимый.
      Кандалы лопнули… Я был в ее объятиях.
      Тень, я ощущал вокруг себя ее мягкие руки… чувствовал тепло ее дыхания… ощущал ее поцелуи на своих теневых губах. Я ели и пил ее… ел ее жизнь… чувствовал, как эта жизнь устремляется в меня… растапливает ядовитый холод теневых собак…
      Освобождает меня от теневого рабства…
      Освобождает от Дахут!
      Я стоял у кровати и смотрел на Элен. Она лежала, бледная и истощенная, полуприкрытая своими красно-золотыми волосами… она умерла? Дахут победила?
      Я прижался теневой головой к ее сердцу, прислушался, но не услышал его биения. Любовь и нежность, каких я никогда не испытывал раньше, исходили от меня, накрывая ее. Я подумал: «Эта любовь сильнее смерти… она вернет ей жизнь, которую я отобрал…»
      Но я по-прежнему не слышал ее сердцебиения.
      Вместе с любовью пульсировало отчаяние. А за ним гнев, более холодный, чем яд теневых собак.
      Ненависть к Дахут.
      Ненависть к колдуну, называющему себя ее отцом.
      Ненависть к обоим, неумолимая, безжалостная, непримиримая.
      Ненависть росла. Она смешивалась с жизнью, взятой мной у Элен. Она поднимала меня. На ее крыльях я полетел… прочь от Элен… назад в теневой мир…
      И проснулся… уже не тенью.

      Я лежал на широкой низкой кровати в комнате, завешанной шпалерами и освещенной неярким розовым светом древней лампы. Комната Дахут, из которой она послала меня тенью. Руки мои были скрещены на груди, и что-то их связывало. Я поднес их к глазам и увидел колдовские кандалы – витой бледно-золотой волос, волос Дахут. Я разорвал его. Ноги у меня были связаны такими же кандалами, я разорвал и их. Слез с кровати. На мне была белая хлопчатобумажная одежда, как та, которую я носил во время жертвоприношения. Я с отвращением сорвал ее с себя. Над туалетным столиком зеркало – в нем мое лицо с тремя полосками от бича Дахут, больше не алыми, а бледными.
      Сколько времени я находился в теневом мире? Достаточно, чтобы вернулся Рикори… но насколько дольше? И еще важнее – сколько времени прошло после встречи с Элен? На часах около двенадцати. Неужели это все та же ночь?
      Не может быть. Но время и пространство в теневом мире совсем чуждые. Я преодолел огромные расстояния и все же нашел Элен у самых ворот дома де Кераделя. Потому что был уверен: та старая комната – в доме, снятом Мак Канном.
      Очевидно, Дахут не ожидала этого моего возвращения… во всяком случае не так скоро. Я мрачно подумал, что во всем, что касается Дахут и ее отца, я всегда немного опережаю расписание. И еще более мрачно подумал, что это никогда не приводило ни к чему хорошему. Тем не менее, это означает, что и ее темное искусство имеет свои границы… что никакие теневые шпионы не сообщили ей о моем бегстве… что она считает меня еще находящимся во власти ее колдовства, послушного ее воле; считает, что ее приказ все еще удерживает меня, пока стремление к Элен не станет настолько сильным, что убьет ее…
      Значит ли это, что она не достигла цели?… что освобожденный слишком рано, я не убил?.. что Элен жива?
      Мысль эта как крепкое вино. Я подошел к двери и увидел, что она закрыта на мощные запоры. Но как это может быть, если я в комнате один? Конечно… я пленник Дахут, и она не хотела, чтобы кто-нибудь имел доступ к моему телу, пока ее нет поблизости. Она закрыла дверь изнутри и ушла через тайный вход. По-видимому, она считает, что я не смогу открыть эти запоры бессильными руками. Я осторожно открыл их и попробовал открыть дверь.
      Она подалась. Я медленно и осторожно приоткрыл ее и постоял, глядя в зал и вслушиваясь.
      И тут я впервые ощутил беспокойство, смятение, страх старого дома. Он был полон страхом. И гневом. Это ощущение исходило не только от зала – от всего дома. Дом, казалось, чувствует мое присутствие, пытается отчаянно объяснить мне, чего он боится, на что гневается.
      Впечатление было настолько сильным, что я закрыл дверь, запер ее и постоял, прижавшись к ней. Комната спокойна, ничего не боится, никаких теней в ней нет, все углы освещены неярким розовым светом.
      Дом вторгался в комнату, пытался сообщить мне, чем он встревожен. Как будто восстали призраки всех тех, кто здесь жил, любил и умер… Они в ужасе перед тем, что должно случиться… что-то невероятно гнусное, отвратительное… злое… какое-то зло было зачато в этом доме, а его призраки смотрели, не в силах предотвратить его появление… и вот теперь умоляют меня прекратить это зло.
      Дом задрожал. Дрожь эта началась где-то под ним и охватила каждую балку, каждый камень. И тут же то, что умоляло меня, то, что было в ужасе, отступило и устремилось, как мне показалось, к источнику этой дрожи. Снова дом задрожал. Он на самом деле дрожал, я чувствовал это по дрожи двери. Дрожание становилось все сильнее, заскрипели старые балки. Послышался отдаленный ритмичный гром.
      Он стих, старый дом продолжал дрожать, скрипели балки. Затем наступила тишина… и снова меня окружили призраки старого дома, в гневе и страхе, они кричали мне, хотели, чтобы я их услышал, понял.
      Я их не понимал. Подошел к окну и выглянул. Темная ночь, душная и угнетающая. Далеко на горизонте вспыхнула молния, донесся отдаленный раскат грома. Я быстро осмотрел комнату в поисках какого-нибудь оружия, но ничего не нашел. Я хотел пробраться в свою комнату, переодеться и затем отыскать Дахут и де Кераделя. Что именно я собираюсь с ними делать, когда найду, я не знал, но твердо намерен был покончить с их колдовством. У меня исчезли всякие сомнения, с чем я имею дело: с колдовством или мастерской иллюзией. Это злая реальность, происходящая от злого искусства, используемого во зло… Никому нельзя позволить владеть такой злой силой… и они устремились к какой-то жестокой, ужасной кульминации, и им нужно помешать любой ценой.
      Призраки старого дома молчали: я получил наконец их сообщение. Они молчали, но страх их не исчез, и они следили за мной. Я подошел к двери. Какое-то непонятное побуждение заставило меня набросить белую одежду. Я вышел в зал. Он был полон тенями, но я не обратил на них внимания. Ведь я и сам был тенью. Я шел, а они жались ко мне и ползли за мной. Я понял, что тени тоже испуганы, как старый дом, они страшатся чего-то неизбежного и ужасного, как и призраки, умоляющие меня предотвратить этот ужас…
      Снизу доносились голоса, гневный голос де Кераделя, затем смех Дахут, ядовитый, издевающийся, полный угрозы. Я спустился с лестницы. Нижний зал был освещен, но очень слабо. Голоса доносились из гостиной. Очевидно, отец с дочерью спорили, но слова их неразличимы. Я прижался за одним из занавесей, закрывавших вход в гостиную.
      И услышал слова де Кераделя, произнесенные ровным, контролируемым голосом:
      – Говорю тебе, все готово. Остается принести только последние жертвы… я принесу их сегодня ночью. Для этого ты мне не нужна, дочь моя. И после этого ты мне больше не понадобишься. И ты ничего не можешь сделать, чтобы остановить меня. Достигнут результат, к которому я стремился всю жизнь. Он… он сказал мне. Он… проявится полностью и сядет на свой древний трон. А я, – в голосе де Кераделя звучало тщеславие, огромное, богохульственное, – я буду сидеть рядом с Ним. Он… обещал мне. Темные силы, которых многие века искали люди, силы, которых почти достигли атланты, которые слабо, через Пирамиду, получали в Исе, силы, которых так настойчиво, но тщетно искал средневековый мир, эти силы будут моими. Во всей своей полноте. Во всей своей невероятной мощи.
      – Существовал еще один обряд, о котором никто не знал… и Он… научил меня. Да, ты мне больше не нужна, Дахут. Но мне не хотелось бы потерять тебя. И… Он… хочет тебя. Но тебе придется заплатить за это.
      Наступила короткая тишина, затем очень спокойный голос Дахут:
      – И какова цена, отец?
      – Кровь твоего любовника.
      Он ждал ответа, я тоже, но она не ответила, и он сказал:
      – Мне она не нужна. Я зажал своих нищих. У меня теперь достаточно их крови. Но его кровь обогатит жертву… и будет приемлема для… Него. Он… сказал мне это. Эта кровь усилит его материализацию. И… Он попросил об этом.
      Она медленно спросила:
      – А если я откажусь?
      – Это его не спасет, дочь моя.
      Он ждал ответа, затем сказал с деланным злобным удивлением:
      – Дахут из Иса опять колеблется между отцом и любовником? Этот человек должен заплатить свой долг, дочь моя. Древний долг: именно ради человека, носившего то же имя, твоя далекая прародительница предала своего отца. Или это была ты, Дахут? Мой долг исправить это древнее зло… чтобы оно случайно не возродилось.
      Она негромко спросила:
      – А если я откажусь, что станет со мной?
      Он рассмеялся.
      – Откуда мне знать? Пока меня удерживают отцовские чувства. Но когда я буду сидеть рядом с… Ним… что ты можешь значить для меня? Может, ничего.
      Она спросила:
      – Какую форму Он примет?
      – Любую и все сразу. Нет формы, которую Он не мог бы принять. Но будь уверена, что это не та хаотичная чернота, которая отупляет разум тех, кто ее пробуждает. Ритуалы Пирамиды сдерживают… Его. Нет, нет. Он может даже принять обличье твоего любовника, Дахут. Почему бы и нет? Ты нравишься Ему, дочь моя.
      Я похолодел, и ненависть к нему сжала мои виски, как раскаленным железом. Я собрался с силами, чтобы прыгнуть и сомкнуть руки вокруг его горла. Но тени удержали меня, они шептали, и призраки старого дома шептали вместе с ними…
      – Еще нет! Еще нет!
      Он сказал:
      – Будь разумна, дочь моя. Этот человек всегда предавал тебя. Что ты с твоими тенями? Что была Элен Мэндилип с ее куклами? Дети. Дети, играющие игрушками. Тенями и куклами. Пора вырасти, дочь моя. Дай мне кровь твоего любовника.
      Она удивленно ответила:
      – Ребенок. Я забыла, что когда-то была ребенком. Если бы ты оставил меня ребенком в Бретани, а не сделал тем, кем я стала.
      Он ничего не ответил на это. Она, казалось, ждала ответа, потом спокойно сказала:
      – Итак, тебе нужна кровь моего любовника. Что ж, ты ее не получишь.
      Послышался стук упавшего стула. Я чуть отодвинул занавес и заглянул. Де Керадель стоял у стола, гневно глядя на Дахут. Но это не лицо и не тело де Кераделя, какими я их знал. Глаза его больше не были бледно-голубыми… они стали черными, и его серебристые волосы почернели, а тело выросло… он протянул к Дахут длинные руки с острыми когтями.
      Она бросила что-то на стол между собой и им. Я не видел, что это, но оно, как волна, покатилось к де Кераделю. Он отскочил и стоял дрожа, глаза его вновь поголубели, но налились кровью. Тело съежилось.
      – Берегись, отец! Ты пока еще не сидишь на троне… с Ним. А я все еще из моря, отец. Так что берегись!
      Сзади послышался шорох ног. Рядом со мной стоял дворецкий с пустым взглядом. Он начал кланяться, и тут же глаза его приобрели выражение. Он прыгнул на меня, открыл рот, чтобы поднять тревогу. Прежде чем он сумел издать звук, я схватил его руками за горло, нажал на гортань, ударил коленом в пах. С силой, которой и не подозревал у себя, я поднял его за шею в воздух. Он обернул вокруг меня ноги, а я резко ударил его головой в подбородок. Послышался треск, и тело его обвисло. Я отнес его в зал и бесшумно опустил на пол. Вся короткая схватка произошла совершенно бесшумно. Его глаза, теперь совершенно пустые, смотрели на меня. Я обыскал его. На поясе ножны, и в них длинный, изогнутый и острый, как бритва, нож.
      Теперь у меня есть оружие. Я закатил тело под диван, прокрался назад к гостиной и заглянул за занавес. Комната была пуста, Дахут и де Керадель ушли.
      Я на мгновение снова укрылся за занавесом. Я знал теперь, чего боялись призраки старого дома. Знал, что означает дрожь дома и ритмические удары. Уничтожается пещера жертв. Как это выразился де Керадель? «Я зажал своих нищих, и у меня теперь достаточно их крови» для последнего жертвоприношения. Невольно я вспомнил строки «Апокалипсиса»: «И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь…» Не очень подходит. Я подумал: «Де Керадель прижимает другое точило, чтобы напоить Собирателя». И моя кровь была бы там, если бы Дахут не отказалась!
      Но я не испытывал к ней благодарности за это. Она паук, считающий, что муха уже в его паутине, и не допускающий другого паука к своей добыче. Вот и все. Но муха освободилась из паутины, и вовсе не благодаря Дахут. Если ненависть к де Кераделю у меня усилилась, то к Дахут не ослабла.
      Тем не менее то, что я слышал, заставило меня изменить планы мести. Рисунок прояснился. Тени ошиблись. Дахут не должна умереть раньше отца. У меня лучший план. Он у меня от владыки Карнака, который, как считала Дахут, умер в ее руках… и который дал мне совет, как когда-то, давным-давно, дал совет и себе в древнем Исе.
      Я пошел вверх по лестнице. Дверь в мою комнату была открыта. Я смело включил свет.
      Между мной и кроватью стояла Дахут.
      Она улыбнулась, но глаза ее не улыбались. Подошла ко мне. Я направил на нее нож. Она остановилась и рассмеялась, но глаза ее по-прежнему не смеялись. Она сказала:
      – Вы так уклончивы, мой возлюбленный. У вас такой дар исчезать.
      – Вы говорили мне это и раньше, Дахут. И… – я коснулся своей щеки, – даже подчеркнули это.
      Глаза ее затуманились, наполнились слезами, слезы покатились по щекам.
      – Вы должны многое простить, Алан. Но я тоже.
      Что ж, это правда…
      … Берегись… берегись Дахут.
      – Откуда у вас нож, Алан?
      Этот практичный вопрос укрепил меня; я ответил так же практично:
      – От одного из ваших людей, которого я убил.
      – И убили бы меня, если бы я подошла ближе?
      – А почему нет, Дахут? Вы послали меня тенью в теневую землю, и я усвоил урок.
      – Какой урок, Алан?
      – Быть безжалостным.
      – Но я не безжалостна, Алан, иначе вы не были бы здесь.
      – Я знаю, что вы лжете, Дахут. Не вы освободили меня от рабства.
      Она сказала:
      – Я не это имела в виду… и я не лгу… и хочу испытать вас.
      Она медленно двинулась ко мне. Я держал нож наготове. Она сказала:
      – Убейте меня, если хотите. Я не очень люблю жизнь. Все, что я люблю, это вы. Если вы меня не любите, убейте.
      Она была близко, нож коснулся ее груди. Сказала:
      – Ударьте, и покончим с этим.
      Рука моя упала.
      – Я не могу убить вас, Дахут!
      Глаза ее смягчились, лицо стало нежным, но за этой нежностью скрывалось торжество. Она положила руки мне на плечи, потом один за другим поцеловала рубцы от хлыста, говоря:
      – Этим поцелуем я прощаю… и этим прощаю… и этим.
      Протянула ко мне губы.
      – Поцелуйте меня, Алан, и скажите, что прощаете меня.
      Я поцеловал ее, но не сказал, что прощаю, и не выпустил нож. Она с дрожью прижалась ко мне, прошептала:
      – Скажите… скажите…
      Я оттолкнул ее от себя и рассмеялся.
      – Почему вам так нужно прощение, Дахут? Зачем вам мое прощение перед тем, как ваш отец убьет меня?
      – Откуда вы знаете, что он хочет вас убить?
      – Я слышал, как он требовал моей крови только что. Торговался с вами из-за меня. Обещал замену, которая гораздо больше удовлетворит вас. – Снова я рассмеялся. – Мое прощение – обязательная часть этого воплощения?
      Она, задыхаясь, ответила:
      – Если вы слышали, то слышали и то, что я вас не отдала ему.
      Я солгал.
      – Нет, не слышал. Именно тогда ваш слуга вынудил меня убить его. Когда я освободился, чтобы снова подслушивать, точнее говоря, вернулся, чтобы перерезать горло вашему отцу, прежде чем он перережет мое, он ушел. Вероятно, сделка была заключена. Отец с дочерью объединились для достижения одной цели, начали готовить погребальный пир – меня самого, Дахут, накрывать брачный стол. Бережливость, бережливость, Дахут!
      Она съежилась под моими насмешками, побледнела. Сказала приглушенно:
      – Я не договаривалась. Я не позволю ему забрать вас.
      – Почему?
      – Потому что люблю вас.
      – Но зачем вам нужно мое прощение?
      – Потому что я вас люблю. Потому что хочу стереть прошлое, начать все заново, любимый.
      На мгновение и у меня появилась двойная память, как будто я эту сцену уже проделывал в мельчайших подробностях: я понял, что это было во сне о древнем Исе, если это был сон. И, как и тогда, она шептала жалобно, отчаянно:
      – Ты мне не веришь, любимый… как мне заставить тебя поверить?
      Я ответил:
      – Выбирай между отцом и мной.
      – Но я уже выбрала, любимый. Я сказала тебе… – и прошептала: – Как мне заставить его поверить?
      Я ответил:
      – Положи конец… его колдовству.
      Она презрительно сказала:
      – Я его не боюсь. И больше не боюсь того, кого он пробуждает.
      Я сказал:
      – Но я боюсь. Покончи с его колдовством.
      Глаза ее сузились, на мгновение она задумчиво взглянула на меня.
      Медленно сказала:
      – Для этого есть только один способ.
      Я молчал.
      Она подошла ко мне, притянула мою голову и взглянула мне в глаза.
      – Если я это сделаю… ты простишь меня? Будешь любить меня? Никогда не бросишь меня… как ты некогда сделал… давным-давно, в Исе… тогда я тоже выбирала между отцом и тобой?
      – Я прощу тебя, Дахут. И никогда не покину тебя, пока ты жива.
      И это было правдой, и я замкнул свой мозг, чтобы она не могла прочесть моей решимости. И снова, как некогда в Исе, я взял ее на руки… и страсть к ее губам, к ее телу потрясла меня. Я почувствовал, как слабеет моя решимость. Но жизнь, пришедшая ко мне от Элен, была неумолимой, безжалостной, непреклонной… только женщина, которая любит мужчину, может ненавидеть так другую женщину…
      Она разжала руки.
      – Оденься и жди меня здесь. – И вышла.
      Я оделся, но нож из рук не выпустил.

      Занавес, скрывавший тайный проход, дрогнул, и Дахут появилась в комнате. На ней старинная зеленая одежда, зеленые сандалии, пояс не золотой, но украшенный камнями, в которых меняющийся цвет волны, а на голове венок из морских цветов. На запястье серебряный браслет с черным камнем, на камне алый треножник, символ призывного имени морского бога. Она похожа на дочь бога моря… может, так оно и есть.
      Я почувствовал, как слабеет моя решимость. Она подошла ближе, и я посмотрел ей в лицо. Она не улыбалась, рот ее был жесток, и дьявольские огоньки плясали в глазах.
      Она подняла руки и пальцами закрыла мне глаза. Прикосновение ее пальцев подобно морской пене.
      – Пошли! – сказала она.
      Призраки старого дома шептали:
      – Иди с ней… но берегись!
      Тени шептали:
      – Иди с ней… но берегись!
      Берегись Дахут… Рука моя крепче сжала рукоять ножа.
      Мы вышли из дома. Странно, как ясно я все вижу. Небо закрыто тучами, воздух туманный. Я знал, что сейчас темная ночь, но каждый камень, каждый куст, каждое дерево были как будто освещены собственным светом. Дахут шла на расстоянии десяти шагов передо мной, и я никак не мог сократить это расстояние, как ни старался. Она двигалась, как волна, и вокруг нее образовался слабый бледно-зеленый нимб, как неяркое свечение, которое иногда в темноте окутывает волны.
      Тени вокруг нас раскачивались, переплетались, плыли друг к другу и друг от друга, как тени большого дерева, раскачиваемого порывистым ветром. Тени следовали за нами, шли по бокам, раскачивались перед нами, но отшатывались от Дахут; и никогда тени не вставали между мною и ею.
      Дубы, окружавшие стоячие камни, слабо светились. Но это не огни святого Эльма. Устойчивый, красноватый блеск, как от неподвижного огня. Пения я не слышал.
      Дахут не пошла к дубам. Пошла к той скале, которая закрывала стоячие камни со стороны моря. Скоро тропа поднялась на вершину скалы, и передо мною открылось море. Мрачное и темное море, с длинными медленными волнами, падающими на берег.
      Тропа привела на вершину, которая на целых двести футов поднималась над волнами. Неожиданно Дахут оказалась на самом верху, она протянула руки к морю. С ее губ сорвался призыв, низкий и нечеловечески прекрасный; в нем слышалась тоска крика чайки, вздохи волн над немыслимыми, неиспорченными глубинами, пение морских ветров. Голос самого моря доносился из горла женщины, но при этом он не утратил своих нечеловеческих качеств и не приобрел человеческих.
      Мне показалось, что волны на мгновение застыли, прислушиваясь к этому призыву.
      Снова она испустила зов… и еще раз. А потом поднесла руки ко рту и выкрикнула слово… имя.
      Из моря, издалека, донесся ревущий ответ. Длинная белая полоса пены устремилась из тьмы, огромная волна, на вершине которой метались сотни грив рассерженных лошадей. Волна ударила о берег и разбилась.
      Столб пены взлетел в воздух и коснулся вытянутой руки Дахут. Мне показалось, что из ее руки выпало что-то, и на мгновение пена окрасилась алым.
      Я поднялся к ней. Ни в лице, ни в глазах ее не было и следа нежности. Только торжество… и глаза ее превратились в фиолетовое пламя. Она приподняла полу одежды, пряча от меня свое лицо и глаза.
      На руке ее не было браслета Иса!
      Она поманила меня, и я пошел за ней. Мы обогнули хребет, и ровное красноватое сияние стало ярче. Я увидел, что за нами движутся огромные волны, над ними вздымаются белые флаги пены, мечутся белые гривы морских коней. Дорога проходила по вершине холма. Впереди, дальше от моря, виднелась еще одна высокая скала. На этой скале Дахут подождала меня. Она стояла, отвернувшись, по-прежнему закрывая лицо тканью. Указала на скалу и сказала:
      – Поднимайся – и увидишь. – Холодная пена коснулась моих глаз. – И услышишь. – И пена коснулась ушей.
      Дахут исчезла.
      Я поднялся на вершину. На самый верх.
      Сильные руки схватили меня, прижали к скале. Я смотрел в лицо Мак Канна. Он наклонился ко мне, напряженно всматриваясь, как будто не очень хорошо меня видел. Я воскликнул:
      – Мак Канн!
      Он недоверчиво выругался. Освободил меня. Кто-то еще стоял на скале – стройный смуглый человек с худым аскетическим лицом и белоснежными волосами. Он тоже напряженно всматривался в меня, будто ему трудно было меня разглядеть. Странно. Я прекрасно видел их обоих. Я узнал его… он был в старом доме, где кончился мой теневой поиск Элен… Рикори.
      Мак Канн, запинаясь, выговорил:
      – Карнак… Боже мой, босс, это Карнак!
      Я прошептал, готовясь встретить удар:
      – Как Элен?
      – Жива.
      Ответил Рикори.
      Я ослаб от реакции и упал бы, если бы он меня не поддержал.
      Новый страх охватил меня:
      – Она будет жить?
      Он ответил:
      – Произошло странное… происшествие. Мы оставили ее в полном сознании. Она становится все крепче. С ней ее брат. Все, что ей нужно, это вы. Вы ее герой и должны вернуться к ней.
      Я сказал:
      – Нет. Пока не…
      Порыв ветра заставил меня закрыть рот, как будто его ударили рукой. Волна ударила в скалу, заставив ее вздрогнуть. Я почувствовал на лице пену, и это было как хлыст Дахут, как ее холодные пальцы у меня на глазах…
      Неожиданно Мак Канн и Рикори показались мне нереальными и теневыми. Сияющее тело Дахут виднелось на тропе между морем и хребтом, и в сердце своем я услышал голос – голос владыки Карнака и мой собственный:
      – Как я могу убить ее, хоть она и зло?
      Голос Рикори… давно ли он говорит?
      – … и вот, когда прошлой ночью вы не пришли, я решил, как вы и предлагали, действовать по своему усмотрению. Убедившись в том, что она в безопасности, мы пошли сюда. Убедили… охранников у ворот пропустить нас. Они больше ничего не будут охранять. Увидели огни и решили, что вы где-нибудь поблизости. Распределили наших людей, а мы с Мак Канном случайно оказались на этом превосходном наблюдательном пункте. Ни вас, ни Дахут мы не видели…
      Дахут!.. Еще одна волна ударила о скалу и заставила ее задрожать, потом откатилась с криком… с криком – Дахут! Еще одна заревела у скалы… заревела – Дахут!
      Рикори говорил:
      – Они там внизу ждут нашего сигнала…
      Я прервал его, внезапно уловив смысл сказанного:
      – Сигнала к чему?
      Он указал на внутренний край скалы, и я увидел, что из-за нее виднеется ржавое зарево. Я подошел к краю и посмотрел вниз…
      И ясно увидел Пирамиду. Я подумал:
      – Какой странно близкой она кажется. И как четко видны монолиты.
      Как будто Пирамида находилась всего в нескольких ярдах от меня… и де Керадель стоит так близко, что я могу протянуть руку и коснуться его. Я знал, что между мною и пирамидой много стоячих камней и что туда не менее тысячи футов. Но я не только видел Пирамиду так, будто стою в нескольких футах от нее. Я видел и внутри нее.
      Странно также, что хотя на скале ветер ревел и сбивал нас с ног, у пирамиды огни горели ровно; они начинали колебаться, только когда их подкармливали, сбрызгивали из черных кувшинов.. и хоть ветер, казалось, дул со стороны моря, дым от костров уходил навстречу ему.
      И странно, как тихо среди монолитов, а рев ветра и гром волн становятся все громче… молнии вспыхивают все ярче, но пламя костров от этого не меркнет, и рев волн не вторгается в тишину равнины…
      Те, кто подкармливал огни, были не в белом, а в красном. И де Керадель тоже в красной одежде, а не в белой, как во время прошлого жертвоприношения.
      На нем черный пояс, но движущиеся символы на нем блестят не серебром, но красным…
      Всего десять костров окружают три алтаря перед входом в Пирамиду. Каждый чуть выше человеческого роста, и все горят коническим, неподвижным пламенем. Из вершины каждого костра поднимается столб дыма. Толщиной в руку человека, эти столбы поднимаются прямо на двойную высоту костра и затем изгибаются, устремляясь к порогу Пирамиды. Как десять черных артерий, отходящих от десяти сердец, и они перевиты алыми нитями, словно кровавыми сосудами.
      Почерневший камень с углублением закрыт большим костром, горящим не только красным, но и черным. И пламя это, в отличие от остальных, не неподвижно. Оно медленно и ритмично пульсирует, как будто и на самом деле это сердцем. Между ним и большой гранитной плитой, на которую укладывали жертвы, стоит де Керадель.
      Что-то лежало на поверхности камня жертвоприношений, накрывая его. Вначале мне показалось, что там лежит человек, гигант. Потом я увидел, что это огромный сосуд, странной формы. Чан.
      Я не видел, что в нем. Он был наполовину заполнен свернувшейся красновато-черной жидкостью, на поверхности которой плясали крошечные огоньки. Не бледные и мертвенные, как огни святого Эльма, а алые и полные злой жизнью. Именно из этого чана наполняли свои кувшины люди, подкармливавшие огни. И отсюда брал де Керадель то, чем обрызгивал пульсирующее пламя… и его руки были красны от этого.
      На пороге Пирамиды стоял другой сосуд, большая чаша, похожая на крещенскую купель. Она была полна, и по ее поверхности пробегали алые огоньки. Дым от меньших огней, десять алых артерий, сливался с более толстым столбом, поднимавшимся от пульсирующего огня, и все они, смешавшись, устремлялись в Пирамиду…
      Тишину на равнине нарушил шепот, слабый вопль, и от основания монолитов начали подниматься тени. Они вставали на колени… их вырывало из земли, со стонами, с воплями втягивало в пирамиду… они пытались сбежать, но их несло к Пирамиде, било о нее.
      А в Пирамиде был Собиратель… Чернота.
      Я с самого начала знал, что Он здесь. Он больше не был бесформенным, туманным – часть чего-то неизмеримо большего, живущего в космосе и вне космоса. Собиратель высвобождался… принимал форму. Маленькие алые огоньки пробегали в нем, как частицы злой крови. Он конденсировался, становился материальным.
      Купель перед Пирамидой опустела. Де Керадель вновь наполнил ее из чана… и снова… и снова. Собиратель пил из купели и питался тенями и дымом костров, которых подкармливали кровью. И становился все более четким.
      Я отступил, закрывая глаза.
      Рикори спросил:
      – Что вы увидели? Я вижу там, далеко, только людей в красном, они поддерживают костры… и еще один стоит перед каменным сооружением… а вы что видите, Карнак?
      Я прошептал:
      – Я вижу вход в ад.
      Я заставил себя еще раз взглянуть на то, что рождалось в каменном чреве Пирамиды… и стоял, не в силах отвести взгляд… услышал собственный голос, кричащий:
      – Дахут!.. Дахут!.. пока еще не поздно!
      И как бы в ответ море стихло. На хребте слева от нас появился яркий зеленый свет… далеко ли до него, я не мог сказать с тем колдовским зрением, которое дала мне Дахут. Свет стал овальным изумрудом.
      Он стал… Дахут!
      Дахут… одетая в бледно-зеленые морские огни, глаза ее как фиолетовые морские бассейны, широкие, такие широкие, что их окаймляет белое; ее стройные черные брови – как брус над ними; лицо белое, как пена, жестокое и насмешливое; волосы как серебряная морская пена. Она казалась так же близко от меня, как и де Керадель. Как будто она стоит прямо над Пирамидой… может дотянуться до нее и коснуться де Кераделя. Для меня этой ночью, как и в теневой земле, не существовало расстояний.
      Я схватил Рикори за руку, показал и прошептал:
      – Дахут!
      Он ответил:
      – Я вижу там далеко какую-то светящуюся фигуру. Мне показалось, что это женщина. Когда вы меня держите за руку, я вижу ее яснее. Что вы видите, Карнак?
      – Я вижу Дахут. Она смеется. Глаза ее не похожи на женские… лицо тоже не женское. Она смеется, говорю я… разве вы не слышите этого, Рикори? Она кричит де Кераделю… голос ее сладок и жесток… как море! Она кричит: «Отец мой, я здесь!» Он видит ее… Существо в Пирамиде знает о ней… де Керадель кричит ей: «Слишком поздно, дочь моя!» Он насмешлив, презрителен… но Существо в Пирамиде нет. Оно напрягается… торопится завершить свое формирование. Дахут снова кричит: «Родился ли мой жених? Выполнена ли работа? Успешно ли действовала повитуха? Получу ли я спутника в постель?» Разве вы не слышите этого, Рикори? Она как будто стоит рядом со мной…
      Он сказал:
      – Я ничего не слышу.
      – Мне не нравятся эти шутки, Рикори. Они… ужасны. И Существу в Пирамиде они не нравятся… хотя де Керадель смеется. Существо высовывается из Пирамиды… оно тянется к чану и камню жертвоприношений… Оно пьет… растет… Боже! Дахут! Дахут!
      Как будто услышав, сияющая фигура подняла руку… протянула ко мне… я почувствовал прикосновение ее пальцев к своим глазам и ушам, губы ее коснулись моих. Она посмотрела на море и широко развела руки.
      Выкрикнула Имя, негромко… ветер на море стих… Снова, как будто имела право вызывать… волны стихли… и в третий раз – торжествующе.
      Крик волн, гром прибоя, рев ветра, весь шум моря и воздуха смешались в могучем диапазоне. Все смешалось в хаотическом вопле, первобытном, страшном. Неожиданно все море покрылось гривами белых морских коней… армией белых морских коней… белых коней Посейдона… ряд за рядом эти кони устремлялись из глубины океана и обрушивались на берег.
      Над более низкими возвышенностями, между скалой, на которой стояла Дахут, и вершиной, на которой стоял я, выросла стена воды, она поднималась, быстро и целеустремленно. Поднимаясь, она меняла форму… набирала силу. Все выше и выше, на сто футов, двести футов над скалами. Остановилась, вершина ее стала плоской. Ее вершина превратилась в гигантский молот…
      А за ней показалась гигантская туманная фигура, голова ее скрывалась в облаках и была увенчана молниями.
      Молот обрушился, ударил на Существо в Пирамиде, на де Кераделя и одетых в красное людей с пустыми глазами, на монолиты.
      Пирамиду и монолиты скрыла вода, кипящая, бьющая струями, разбивающая камни. Она переворачивала эти камни, бросала их.
      На мгновение послышался нечеловеческий вопль их глубины Пирамиды, и я увидел, как Чернота, укутанная алыми огоньками, извивается под ударом молота воды. Мириадами рук бьется она в воде. И исчезает.
      Вода устремилась назад. Она завихрялась вокруг нас, уходя, мы стояли по колено в воде.
      Она уходила… со смехом.
      Снова поднялась гора, увенчанная молотом, снова обрушилась на Пирамиду и стоячие камни. а этот раз воды зашли так далеко, что под их напором падали дубы… и снова они отступили… и снова поднялись и ударили… и я увидел, как исчез старый дом со всеми его призраками.
      И все это время морская Дахут стояла неподвижно. Ее безжалостный смех покрывал рев моря и удары громящего молота.
      Назад устремились последние воды. Дахут протянула ко мне руки, крикнула:
      – Алан… иди ко мне, Алан!
      И я ясно увидел тропу между собой и ею. Как будто Дахут была рядом. Но я знал, что это не так, что это колдовское зрение, которым она меня наделила, позволяет так видеть.
      Я сказал:
      – Удачи, Мак Канн… удачи, Рикори… Если я не вернусь, скажите Элен, что я ее любил.
      – Алан… иди ко мне, Алан!
      Рука моя упала на ручку длинного ножа. Я крикнул:
      – Иду, Дахут!
      Мак Канн схватил меня. Рикори отбросил его руки.
      Он сказал:
      – Пусть идет.
      – Алан… иди ко мне…
      Воды стремились назад, через скалы. Водоворот обернулся вокруг Дахут. Поднял ее высоко… высоко…
      И вдруг со всех сторон на нее набросились тени… били ее, бились о нее, толкали ее назад… в море.
      Я видел, как на лице ее появилось изумление, затем гнев, потом ужас… и отчаяние.
      Вода неслась в море, и с нею Дахут, а тени топили ее…
      Я услышал собственный крик:
      – Дахут! Дахут!
      Подбежал к краю скалы. Сверкнула яркая молния. В ее свете я увидел Дахут… лицо поднято, волосы раскинулись, как серебряная сеть, глаза широкие и полные ужаса… умирающие.
      А тени топили ее, толкали под воду, вглубь… вглубь…
      Колдовское зрение быстро слабело. Но колдовской слух все еще был со мной.
      Прежде чем зрение совсем ушло, я увидел де Кераделя. Он лежал на пороге Пирамиды, раздавленный ее камнями. Камни раздавили грудь и сердце де Кераделя, как он это делал с жертвами. Видны были только его руки и голова… лицо смотрит вверх, мертвые глаза полны ненавистью… мертвые руки протянуты в… проклятии или мольбе…
      Пирамида плоская, и нет ни одного стоячего камня.
      Колдовское зрение и колдовской слух исчезли. Вокруг было темно, только сверкали молнии. Море темное, белеют только верхушки волн. И слышен шум волн, ничего больше. Ветер – обычный шум ветра.
      Дахут мертва.
      Я повернулся и спросил Рикори:
      – Что вы видели?
      – Три волны. Они уничтожили все внизу. Убили моих людей.
      – Я видел гораздо больше, Рикори. Дахут мертва. Все кончено, Рикори. Дахут мертва, и ее колдовство кончилось. Нужно ждать здесь до утра. Тогда сможем вернуться… к Элен…
      Дахут мертва.
      Как в старину, давным-давно в Исе… ее убили ее тени и ее злоба… убило море… и я.
      Смог ли бы я убить ее ножом, если бы добрался раньше волны?
      Цикл замкнулся и кончился, как в старину, давным-давно, в Исе…
      Море очистило землю от ее колдовства, как очистило давным-давно Ис.
      Оставалась ли в Карнаке Элен, когда я выступил из него, чтобы убить Дахут?
      Очистила ли она меня от воспоминаний от Дахут, когда я к ней вернулся?
      Сможет ли это сделать Элен?
 

1

 
      Пер. О.Румера