– Взяли? – повторил он. – Что, взяли?

При каждом слове на его тощей шее судорожно ходил кадык. Майа вырвал руку и посмотрел на море.

Все произошло с такой неестественной быстротой, что он только потом, через несколько мгновений, отдал себе отчет в случившемся. Три бомбардировщика гнались за одним из миноносцев, шедших параллельно берегу. Вдруг один бомбардировщик оторвался от тройки, спикировал, чуть не упав на свою жертву и сразу же взмыл вверх. Майа увидел, как от него отделились три больших предмета. Да, у того безьерца оказался верный глаз. Издали они походили на три капли птичьего помета. Три безобидные капли помета какой-то гигантской птицы. Майа заметил, как вокруг миноносца взметнулись фонтаны воды. Но тут второй немецкий бомбардировщик вошел в вираж, свалился на одно крыло, прежде чем войти в пике. На этот раз раздался глухой удар. Пламя охватило миноносец. И теперь он уже не двигался. Потом третий бомбардировщик обрушился на свою жертву. Снова раздался глухой удар. Миноносец дал крен, затем на мгновение словно выпрямился и тут, как бы измученный этим последним усилием, лег набок…

Майа почувствовал, что его снова схватили за руку. И опять это оказался все тот же тощий солдат. Он весь дергался, кусал себе пальцы, и глаза его горели каким-то странным огнем.

– Крепенько влепили! – твердил он в каком-то пароксизме возбуждения. – Крепенько!

– Это английский? – спросил Майа, высвобождая руку.

– Нет, – произнес за его спиной чей-то спокойный голос, – нет, французский. Когда он был у берега, я флаг разглядел.

– Крепенько влепили! – твердил солдат.

Во всей его фигуре, в голосе чувствовалось торжество.

– Похоже, тебя это радует, а? – неприязненно проговорил Майа.

– Да брось, – посоветовал все тот же спокойный голос за спиной, – он же шизик.

– Крепенько влепили! – пронзительно проверещал солдат.

Вдруг над берегом прокатился гул голосов. Очевидно, зенитки подбили один из бомбардировщиков. Самолет с трудом снижался. Летел он низко, на маленькой скорости. Казалось, он не летит, а влачится по воздуху. Из всех углов городка началась яростная стрельба. Но вой человеческих голосов заглушал ее.

Сердце у Майа забилось как бешеное. Он сжал кулаки. Десять лет жизни он отдал бы не колеблясь, лишь бы сбить этот бомбардировщик. Он поискал взглядом оружие. В двух-трех шагах от него какой-то томми вскинул винтовку на плечо. Майа еле сдержался, чтобы не вырвать ее из рук англичанина. Томми палил так быстро, что не успевал как следует прицелиться. «Попади! – жарко молил Майа. – Пусть бомбардировщик рухнет нам на башку, лишь бы от оккупантов осталось мокрое место и от меня тоже, велика, подумаешь, важность!» Бомбардировщик летел теперь так низко, что гневные крики всех этих людей, должно быть, доходили до него. Продвигался он вперед как-то до странности нерешительно, переваливаясь с крыла на крыло, словно загребал в воздухе.

«Сгори! – жарко молил кого-то Майа. – Да сгори же, черт!» Над пляжем самолет начало кренить еще сильнее. Пулеметы и винтовки били по нему со всех сторон. Нечеловеческий, все заполняющий вопль висел над толпой. Самолет, казалось, застыл на месте, словно его винт внезапно перестал вгрызаться в воздух, и Майа почудилось нечто ни с чем не сообразное – будто бомбардировщик движется задом наперед, но иллюзия длилась не больше секунды. Внезапно самолет набрал скорость и исчез за домами. Выстрелы разом прекратились.

Наступившая тишина была столь глубокой, что казалась почти неестественной. Майа почувствовал разочарование, удивление, рассердился на себя самого. Хотел, видите ли, отдать десять лет жизни! На какую-то долю секунды он даже желал этого всеми силами души! Значит, есть все-таки в самой войне что-то завораживающее?

Все это время он простоял не шевелясь, и хотя был в одной рубашке, так взопрел, что на лбу выступили капли пота. Подняв глаза, он сразу обнаружил налево от себя то, что искал. Совсем рядом находилась розовая вилла, ярко-розовая в лучах солнца, та, о которой говорил ему Джебет. Он вошел. Прихожей не было. Прямо на главную аллею выходила большая застекленная комната – столовая, она же, очевидно, и гостиная. Стены были недавно выкрашены светлой краской, и большое зеркало над камином послушно отразило лицо Майа. Он вспомнил, что уже смотрелся в зеркало сегодня утром, в том доме, где стрелял в крысу.

Если судить по внешнему виду, то вилла не пострадала. Ее даже не успели разграбить. Очевидно, хозяева загодя вывезли часть мебели, а оставшаяся – столик, два кресла, четыре стула – была аккуратно сдвинута в угол.

В соседней комнате слышались голоса. Майа открыл дверь и очутился в крохотной полутемной кухоньке. У плиты какой-то томми орудовал кастрюлями. Стоял он спиной к двери. Другой томми, ярко-рыжий, – даже в полумраке кухни его волосы пылали костром, – церемонно сидел на кончике стула у белого деревянного стола. В руке он держал чашку и между двумя затяжками отхлебывал из нее маленькими глотками. Все прочие запахи заглушал приятный аромат чая и английских сигарет.

– Здравствуйте, – сказал Майа.

– …ствуйте! – ответил рыжеволосый, проглотив первый слог, словно произнести простое «здра» было для него непосильным трудом… А тот у плиты даже не обернулся.

Майа вошел в кухню, закрыл за собой дверь. Рыжий по-прежнему то выпускал струйку дыма, то делал небольшой глоток, словно от неукоснительного выполнения двух этих операций зависела вся его жизнь. По всему его облику чувствовалось, что это не просто вполне законная трапеза после тяжелой работы, а нечто большее, минута священного покоя. Однако сидел он на краешке стула в напряженной позе, выпятив грудь, расправив плечи. Словно на учении. Его рыжие волосы были коротко острижены над ушами.

– Могу ли я получить чашечку чая? – спросил Майа.

Рыжий, с видом оскорбленного достоинства, продолжал глядеть куда-то вдаль.

– Я не чаевар, – сухо ответил он.

С этими словами он поднес к губам чашку, и Майа успел рассмотреть на рукаве его куртки золотую нашивку, какую носят английские сержанты. Наступило молчание.

Очевидно, «чаеваром» был тот, другой, у плиты. Но Майа видел только его спину. А как-то нескладно адресоваться не к самому человеку, а к его спине.

– Не могу ли я получить чашечку чая? – повторил Майа, и ему самому стало смешно, так он старался, чтобы его вопрос дошел именно до спины.

Человек у плиты обернулся:

– Это вы мне говорите?

Он улыбнулся. Лицо у него оказалось симпатичное, молодое, все в веснушках.

– Да.

– О-о! – протянул чаевар.

Он круто повернулся и снова стал возиться у плиты.

Воцарилось молчание. В течение нескольких минут не произошло ничего примечательного. Рыжий продолжал попеременно дымить и глотать чай, проделывая все это тщательно, аккуратно. Сидел он по-прежнему прямо, и лицо его тоже по-прежнему ничего не выражало. Слышался только стук кастрюли, передвигаемой с конфорки на конфорку. Что, в сущности, означало это «о-о»? Отказ или, наоборот, согласие? Молчание так затянулось, что Майа уже собрался уходить.

– Пожалуйста, мосье, – проговорил человек у плиты и обернулся.

Он протянул Майа чашку чая на блюдечке. Слово «мосье» он старался выговорить с чисто французским акцентом, и лицо его расплылось в улыбке.

– Спасибо, – сказал Майа.

Он отхлебнул глоток и скривился.

– А сахару у вас нет? – спросил он.

– Боюсь, что нет, – отозвался человек у плиты. Он добавил по-французски: – Ничего не поделаешь, война! – и громко захохотал, будто ему удалось сострить самым изысканным образом. Слово «война» он произнес как «вэйна».

Рыжий даже не удостоил их взглядом. Он продолжал пить и курить. Майа повернулся к нему:

– Не могли бы вы сказать, где находится капитан Фири?

– Не знаю, – ответил рыжий.

Майа взялся за чай. Однако сомнений быть не могло. На всей аллее это была единственная розовая вилла. Просто немыслимо, чтобы хоть один из двух не знал Фири.

– Не могли бы вы сказать мне, – повторил Майа, снова стараясь говорить в направлении плиты, – не могли бы вы сказать, где можно найти капитана Фири?

Чаевар обернулся.

– Это вы ко мне обращаетесь?

– Да.

– О-о! – протянули у плиты.

– Я спрашиваю, не знаете ли вы капитана Фири?

– Я слышал.

– Ну так знаете?

– Думаю, могу сказать, что знаю, – отозвались, от плиты. – Дело в том, – добавили оттуда после паузы, – что я его денщик.

Майа удивленно уставился на чаевара. Почему же он не сказал об этом раньше? Но, видать, у него такое правило – отвечает только на вопросы, адресов ванные непосредственно ему.

– Значит, – спросил Майа, – его здесь нет?

– Он в своей столовке.

– Здесь есть столовка?

– Почему бы и нет, – отозвался денщик печально и удивленно.

– Действительно, почему бы и нет?

– Не очень хорошая столовка, – скривился денщик.

– Не очень?

– In fact, – сказал денщик, – it's pretty messy [8].

Он захохотал, и Майа тоже рассмеялся. Рыжий даже бровью не повел.

– Вэйна, ничего не поделаешь! – фыркнул денщик.

– А зачем он пошел в столовку?

Денщик посмотрел на него все так же грустно и удивленно.

– Чай пить.

– Чудесно! – сказал Майа. – А не можете ли вы сказать, когда он вернется?

– Он ушел всего минут двадцать назад.

– Значит, он скоро вернется?

– О нет, капитан Фири тратит на чай не меньше сорока пяти минут.

– Да, видать, он из медленно пьющих.

– Не сказал бы, – задумчиво произнес томми, будто решал сложную задачу. – Скорее он быстро пьющий, но медленно закусывающий.

– Понятно, – сказал Майа, протягивая денщику пустую чашку.

– Thank you, sir [9], – проговорил тот.

Он снова круто повернулся и занялся у плиты своими кастрюлями. Рыжий продолжал пить и курить, и лицо его по-прежнему ничего не выражало. Снова в кухне воцарилась благоговейная, как в храме, тишина.

– До свидания, – сказал Майа, невольно понизив голос.

– …виданья, – отозвался рыжий, не оборачиваясь.

Денщик капитана Фири тоже не оглянулся, Майа выбрался из кухни, пересек пустую залу, вышел на улицу.

Его неудержимо потянуло взглянуть на море. – А море было все такое же неподвижное, все в отблесках солнца, только над самым горизонтом, как бывает в хорошую погоду, стояла легкая белая дымка… Оно завораживало. Было видно только оно одно. Все взоры с пламенной надеждой устремлялись к нему. Совсем ведь небольшое море. Такое маленькое, что через него добирались вплавь. И оно лежало рядом, мирное, приветливое, под великолепным летним солнцем. Казалось, ничего не стоит достичь того берега. Мысль устремлялась туда, одним порывом, в одно мгновение. А на том берегу начинался иной, не тронутый войною мир. Там, на том берегу, порядок, покой, там все надежно.

С минуту Майа следил за маневрами зеленых лодочек, которые снова начали перевозить английских солдат. Почему они такие маленькие? Почему их так мало? Во всяком случае, получалось как-то несерьезно. Вроде играют, а не по-настоящему перевозят людей.

Майа перескочил через низенькую стенку, отделявшую виллу от берега, завяз было в песке, выбрался и зашагал по направлению к морю. Каждый раз, когда к берегу причаливала пустая лодка, вокруг нее начиналась толкотня, однако не такая ожесточенная, как он предполагал. Томми, спешившие навстречу лодке, входили прямо в воду. Шли они, болтая локтями, в чуть смешной позе людей, шлепающих по воде. Скоро они погружались в воду по пояс. И продолжали двигаться вперед. Добравшись до лодки, они хватались за борт и подтягивались на руках. Лодка угрожающе кренилась при каждом новом пассажире. Но самое трудное наступало потом, когда лодка уже наполнялась людьми. Требовалось повернуть ее в открытое море и поскорее отойти от берега, потому что к ней приближались уже новые солдаты и, следовательно, лодка могла перевернуться. Тут только Майа заметил среди солдат молоденького офицерика, очень длинного и тонкого, с нашивкой на рукаве. Без седла, без шпор, он гарцевал в воде на низенькой гнедой лошадке, причем с удивительной ловкостью направлял ее так, чтобы все время находиться между наполненной лодкой и направляющимися к ней томми. Но так как томми все двигались и двигались, он наезжал на них. И оттеснял назад без всякой, впрочем, грубости. Но солдаты шли сплошной массой и порой обходили это препятствие. Офицер снова поворачивал в их сторону лошадь, снова преграждал идущим путь, а на губах его играла чуть высокомерная улыбка. Раза два-три Майа слышал его голос: «Get back! Get back, you!» [10] Но слова эти звучали негрубо, тон был терпеливо-снисходительный, – так обычно говорят с детьми. Да и по виду офицера не чувствовалось, что он стремился заставить уважать приказы. Чувствовалось скорее, что он, словно старший брат, снизошел до детворы и принимает участие в ее игре.

Вдруг неожиданно загремели зенитки. Майа поднял голову. Снова по небу расплывались маленькие белые облачка. На сей раз никто не слышал, как подкрались самолеты. Летели они на большой высоте, тесным строем, и внезапно начали свои изящные воздушные маневры, как при первом налете: то расходились в разные стороны, то снова слетались вместе, снова рассыпались, скользили на крыле, кружили, чуть спускались, взмывали, вертелись, описывали круги, строились восьмеркой, потом вдруг треугольником, острым углом вперед, словно гигантские журавли во время осеннего перелета, снова летели строем; смыкались, расходились. Все это напоминало пируэты хорошо слаженного балета, грандиозного балета на высоте двух тысяч метров, какой-то священный танец перед атакой.

В затылке, в спине, вдоль всей руки Майа почувствовал непонятное покалывание. Будто тоненькие горячие иголочки впивались ему прямо в мясо, куда точно, он определить не сумел бы, и покалывание это все время переползало с места на место. Боли особой не ощущалось, но терпеть уже не было сил. «Неужели я боюсь?» – удивленно подумал он. И вдруг ему захотелось во что бы то ни стало вырваться из толпы, уйти, убежать неизвестно куда, лишь бы убежать. Однако он принудил себя остаться на месте и, только осознав, каких трудов это ему стоило, измерил глубину своего страха. «Неужели я становлюсь трусом?»– тоскливо допытывался он у себя самого. Ноги дрожали, и, проведя рукой по лицу, он с изумлением заметил, что вся ладонь стала мокрая от пота. Он пошел прочь от берега, не торопясь, заставляя себя считать шаги, не сутулиться. «Сейчас пройдет, – утешал он себя… – и раньше так бывало». Но ничего не проходило. Никогда еще его не забирало так сильно. Корпус он держал напряженно-прямо, а внутри все расслабло, стало вялым, как червяк. Внезапно громче застучало сердце. Он слышал, как в груди отдаются глухие сильные удары. И ему почудилось, что грудь вот-вот разорвется, не выдержав этих ударов.

Он остановился у опорной стенки, отделявшей пляж от главной аллеи. Оглушительно грохотали зенитки, но бомбардировщики там, высоко в небе, продолжали свои маневры. Не кончили еще своего священного танца. «Сейчас непосредственной опасности нет. И, однако, я боюсь, дико боюсь», – думал Майа. Он попытался было излечить себя оружием иронии, взять молодцеватый тон. Но ноги дрожали. Опершись ладонью о стенку, он помочился. Ему стало легче, он даже вынул из пачки сигарету. Но, поднося к сигарете зажигалку, заметил, что его рука дрожит. Он быстро сунул руку в карман. Его снова охватило неодолимое желание бежать. «Я боюсь, – думал он. – зверски боюсь». Может быть, решил он, надо сопротивляться, а может, дать себе волю. Он перебрался через стенку и зашагал быстрее… В ушах у него жужжало, а глаза застилал туман.

Он снова остановился, вытащил носовой платок. Отер лицо. «Неужели же я трус?» – с отвращением подумал он. От дыма першило в горле. Он заметил, как сигарета дрожит в губах, и бросил ее на землю. Потом с силой сжал в карманах кулаки, заставил себя дышать ритмично и глубоко, но, нагнув голову, чтобы набрать полную грудь воздуха, он поглядел на свои ноги. Они дрожали. Видно было, как они дрожат под кавалерийскими брюками. От бедер до кончиков пальцев их сотрясала беспрерывная дрожь.

Майа боязливо огляделся вокруг. Никто на него не смотрел. Он чувствовал, как по спине между лопатками струится пот.

Пронзительный свист, заглушив грохот зениток, прорезал воздух. Майа прыгнул в сторону, упал ничком на землю. Свист становился все громче, достигал умопомрачительной силы. Майа в отчаянии прижался к земле. Послышался оглушительный удар, многоступенчато подхваченный эхом. Земля сотрясалась.

– Теперь они не в суда, а в нас бьют, – произнес рядом чей-то голос.

Майа поднялся. Метрах в двадцати отсюда из крыши виллы валил черный дым. Затем вспыхнули языки пламени. «Именно в нас», – подумал Майа. И поискал глазами укрытие. Но разве такие вот виллы, легонькие, как шалаши, разве это настоящее укрытие. Хотя от осколков они предохранят. Вдруг, на глаза ему попались широкие двери, наполовину прикрытые металлическими жалюзи. Он нырнул туда. И оказался в крохотном гараже. Чья-то машина, стоявшая на подставках и укутанная старым желтым одеялом, занимала почти весь гараж. Майа опустил за собой металлические жалюзи и огляделся вокруг. Один! Он вздохнул с облегчением. Ему казалось, что, вырвавшись из этого скопления людей, он избежал опасности. Обогнув машину, он пробрался в дальний угол гаража, прислонился к стене. Зажег сигарету. Наконец ему удалось сделать несколько затяжек. Ноги уже не дрожали.

Теперь только он почувствовал, как напряжен каждый его нерв. Грохот на берегу достиг такой силы, что, казалось, человеческий организм не способен его вынести. Майа зажал уши ладонями. Но ничего не помогало. Вся эта громада гулов звучала в самом его теле. Он уже не боялся, чувствовал, что этот нечеловеческий гул вывернул его наизнанку, довел до исступления, опустошил. Он даже подумал – а вдруг звук подобен воздушной волне и тоже может убить.

Майа присел в дальнем углу за машиной. Подтянул оба колена к подбородку, обхватил их руками. Огляделся вокруг. Стены, очевидно, кирпичные. Сам гараж низенький, ах да, вспомнил, над ним площадка, втиснутая между двух вилл. Так что воздушная волна ему вроде не страшна. Да еще на дверях металлические жалюзи.

Прошло несколько секунд. И Майа снова подумал, уже в который раз, с тех пор как очутился тут на берегу моря, уж не сон ли все, что с ним происходит в последние дни. То, что он совсем один здесь в чьем-то чужом гараже, сидит на земле, покуривает сигарету и ждет смерти. Все это нелепо. Какой-то абсурд, как-то ужасно несерьезно. Майа вдруг припомнился его собственный гараж в Примероле. Пожалуй, он не больше здешнего, и там и сейчас стоит его машина, тоже на подпорках и тоже прикрыта старым желтым одеялом, а к четырем углам одеяла пришиты веревочки, чтобы не сползало. Но он-то, он-то сам забился в чужой гараж, сидит, не шевелясь, рядом с машиной, которая принадлежит не ему, забился в уголок и ждет смерти. Он машинально поглядел на часы. Стрелки показывали половину пятого. Тут только он вспомнил, что забыл вчера часы завести, и поднес их к уху. И несмотря на грохот зениток, он расслышал четкое тиканье секундомера. Родной милый звук, дошедший к нему из далекой дали, нескончаемое тихонькое постукивание, говорившее о том, что жизнь на земле еще не умерла, что где-то, не здесь, конечно, продолжают идти часы, упорствует надежда.

Вдруг засвистело громче обычного, он совсем скорчился, перестал дышать. И почти сразу же последовал оглушительный разрыв, со звоном вылетели где-то рядом стекла, гараж пошатнуло, и Майа ударило по затылку с такой силой, что он упал ничком.

Когда он снова открыл глаза, он увидел, что стоит на коленях, ухватившись рукой за задний бампер машины. Он удивился этой своей позе и попытался встать на ноги. И встал с первой же попытки, к великому своему удивлению. Но тут он почувствовал, что затылок и шея одеревенели, и вспомнил, что его ударило и бросило вперед. Он провел по голове рукой. Крови не было. Он оперся рукой о машину и вдруг почувствовал себя плохо, чуть не до рвоты. Ноги снова начали дрожать. Облокотившись о машину, он прикрыл глаза. Но тотчас же все поплыло под закрытыми веками с головокружительной быстротой и позывы к рвоте стали еще сильнее. Тогда он открыл глаза, постоял с минуту, согнувшись, не шевелясь, и наконец решился выпрямиться. Пот заструился по лицу, по спине, и его обдало жаром, до того непереносимым, что он стащил с себя рубашку из тонкой ткани защитного цвета. Свернув ее жгутом, он вытер мокрое от пота тело. В это мгновение его взгляд упал на металлические жалюзи, прикрывавшие дверь гаража. От неожиданности он застыл и стоял разинув рот. По всей длине жалюзи были изрешечены осколками.

Майа снова оглядел гараж. Десятки маленьких пробоин, сквозь которые просачивался дневной свет, усеивали стены в местах попадания. Очевидно, бомба разорвалась рядом, на улице, всего в нескольких метрах от гаража. Машину покорежило, ветровое стекло превратилось в сплошное крошево. Майа посмотрел себе под ноги, подобрал с земли оглушивший его осколок. Красиво выгнутый кусок металла, темный, блестящий, весит не меньше фунта. Очевидно, он пробил жалюзи, потом ударился в заднюю стенку гаража, но уже не имел силы ее пробить. На высоте человеческой груди был виден на стене его след рядом с дырками от других осколков. Майа, как завороженный, не мог отвести глаз от этих пробоин. Какая удача, что он сидел на земле. Именно это спасло ему жизнь, спас этот ничтожный сам по себе факт. То обстоятельство, что за несколько минут до разрыва бомбы он сел на пол гаража, было равносильно решающему ходу, выигрышу в почти безнадежной игре.

Со скрежетом поднялись металлические жалюзи, и в дверях гаража против света вырисовался чей-то приземистый силуэт. С минуту человек помедлил из пороге, потом сделал шаг вперед. С металлическим грохотом жалюзи опустились на место.

– Черт! – пробормотал вошедший, оглянувшись. – Прямо сито!

Обогнув машину, он очутился в заднем углу гаража и застыл на месте, заметив Майа.

– Смотри-ка, – удивился он, – ты здесь сидел и жив остался?

– Как видишь.

– И ты сидел здесь во время разрыва?

– Да.

Солдат удивленно присвистнул. Был он низенького роста, такого низенького, что даже производил отчасти комическое впечатление. Каски на нем не было, и черные короткие волосы, слипшиеся от пота, вихрами в беспорядке торчали на голове. В бедрах он казался неестественно широким из-за двух притороченных к поясу вещевых мешков, и коротенькие ручки по той же причине держал как-то на отлете. На плечевом ремне болтался ручной пулемет.

– Заметь, – проговорил он, – и мне тоже здорово подвезло, я как раз находился выше, на площадке.

Прислонившись к стене, он локтем отодвинул мешок, вытащил из кармана книжечку папиросной бумаги, оторвал один листок. И зажал бумажку между губами.

– Мне подвезло, – повторил он, и при каждом слове кусочек папиросной бумажки то взлетал, то опадал у его губ.

Чехол пулемета, подсунутый под пояс, причудливыми складками драпировался у него на животе. Если судить по лицу, – должно быть, он худой, но столько на нем всего накручено, что кажется толстяком. Несмотря на жару, он щеголял в куртке, застегнутой на все пуговицы, из-под слишком широкого, не по размеру, воротника виднелась грязная сорочка и майка защитного цвета. Больше того, решил про себя Майа, под майкой небось есть еще фланелевый жилет.

– Вот теперь, – продолжал солдатик, шаря в другом кармане, – вот теперь могу сказать: своими глазами видел, как она упала. Еле успел лечь на землю. Как шарахнет, ну – думаю – конец! Прямо в меня угодила.

Он вытащил кисет, отклеил от губы листок бумаги, ловко свернул тоненькую сигарету, обжал ее с двух концов. Потом, вынув из кармана зажигалку, в виде маленького снаряда, чиркнул, и над фитильком выскочил длинный чадящий язычок пламени.

– Сам сделал, – скромно пояснил он. – Только раз в месяц заливаю бензин.

– Охотно верю.

– Чего?

– Охотно верю, – заорал Майа.

После короткого затишья снова оглушительно загрохотали зенитки.

– Не стой, – проревел Майа, – Видишь, что делается…

Пальцем он ткнул в направлении изрешеченных осколками стен. Пехотинец оглядел их с видом знатока, потом не спеша уселся на землю. Эта процедура потребовала известного времени – сначала он снял с плеча пулемет, перекинув ремень через голову, потом пристроил его между ног, вытащил из-за пояса чехол, тоже положил его на землю, а оба раздутых мешка передвинул на живот. Только после этого он привалился к стене, касаясь плечом плеча Майа. Лицо у него было костлявое, хмурое, почти комическое, уши лопухами, нос острый. Из-за обмоток икры казались непомерно толстыми, а ниже виднелись ступни, неестественно большие при таком росте.

– Я из Безона, – помолчав, сказал он и тут же без перехода продолжал: – Вот что плохо, из-за этого сволочного отступления я всех своих дружков растерял.

– Убили? – спросил Майа.

– Да нет, – сварливо ответил солдат. – С чего ты это взял? Потерял, и все тут. Ночью. Должно быть, я на марше заснул и попал не на ту дорогу. Проснулся – и след их простыл. Никого, вся наша рота исчезла. Уж поверь, я ее искал, в нашей роте почти все безонские.

Его прервал еще более резкий свист. Солдат нагнул голову, но сигареты изо рта не вынул, и лицо его приняло серьезное напряженное выражение, будто он выполнял какую-то сложную работу.

– Здорово бьет, а?

– Ничего, выкрутимся, – заметил солдат таким тоном, каким обычно говорят: «Вот наладим подшипнички, и пойдет наша бандура». – Только бы ловкости и терпения хватило, всего и делов-то.

– А ты часом парней из Безона нигде не встречал по пути?

– Нет.

После оглушительного воя бомбы наступила тишина.

– Вот уже целых десять дней я один болтаюсь, – продолжал солдат, – ты и представить себе не можешь, до чего мне осточертело.

– Десять дней?

– Да, десять дней шатаюсь по дорогам один, а главное, не знаю, куда идти-то… Конечно, один, это только так говорится… Лучше сказать, никого своих нету.

Майа пригляделся к солдату. Тот наморщил лоб, нахмурил брови, но даже сейчас его угрюмая физиономия производила неуловимо комическое впечатление.

– А что ты делал на площадке?

– Ясно что. Стрелял! – И добавил как бы про себя: – Все подчистую извел.

Он подобрал с земли чехол, аккуратно отряхнул с него пыль и заботливо натянул на пулемет. Потом положил пулемет себе на колени и уперся в него локтем.

– Все расстрелял, – добавил он, – но не волнуйся, найдем еще патроны, я всегда нахожу, их тут на дорогах кучи. А магазин я сберег.

И с довольным видом хлопнул по вещевому мешку.

– Заметь, – добавил он, – пулемет он и есть пулемет, нет оружья лучше. Ни тебе не заест, ни сдаст. Надо прямо сказать, я ведь везучий, мне со склада новехонький достался, ну уж следил я за ним, а главное, всегда в одних руках, что нет? С самого начала войны он всегда при мне. Никому даже притронуться не давал, даже самому лейтенанту… Как-то, помню, он хотел мой пулемет взять, чтобы обстрелять дерьмовый фрицев самолет, который шел на бреющем. «Извиняюсь, – это я ему говорю, – кто из нас двоих стрелок, вы или я? Если вы, пожалуйста, будьте любезны, вот вам пулеметик, а я его больше в руки не возьму, сами, говорю, им и занимайтесь. А если я, говорю, так я и стрелять буду». Он, понятно, надулся, но отвязался. Заметь, хорош ли офицер, плох ли, я все равно всю их породу не переношу. Я ведь скорее антимилитарист, только по-своему, конечно. А нашего я здорово уел. «Если, говорю, я, то мне и стрелять». Вот, мол, и все.

– И хорошо сделал, – сказал Майа.

Пехотинец дружелюбно взглянул на него.

– Парни, заметь, прямо скажу, не понимали меня, не понимали, да и все тут. Когда началось отступление, они как стали голову мне морочить… «Дурак ты, Пино, – это они мне говорили, меня Пино звать, – с вызывающим видом добавил он, – брось, Пино, ты свои хреновый пулемет! На что он тебе нужен! Неужели тебе охота целые дни таскать на плече железку в десять кило?» Вот что они, ребята то есть, мне говорили. Но я уперся. «А бомбардировщики?» – спрашиваю… Надо тебе сказать, – добавил он, скромно потупив глаза, – надо тебе сказать, что в Сааре я из своего пулемета сбил один бомбардировщик. «А вам, – говорю я им, – а вам, значит, без разницы, что вас бьют как зайцев, а вы и не думаете защищаться?» – «Это нам-то защищаться, – говорят. – Нам защищаться! Да брось ты дурака валять». А мне плевать на них, только увижу фрицев самолет, как начну по нему поливать! И, веришь ли, парни еще меня крыли: «Пино, сволочь ты! – это они мне говорят. – С твоим пулеметом нас засекут. Если хочешь храбреца разыгрывать, катись от нас подальше». Вот как они говорили, парни то есть. А еще себя мужчинами называют! Сам понимаешь, меня голыми руками не возьмешь, и я им вот что отвечал слово в слово: «Может, и есть у вас, говорю, кое-какие мужские принадлежности, только не на том они месте, где положено, да, пожалуй, еще и не ваши!» Прямо в точку попал! Ну, конечно, ругань пошла. Что-что, а такого я от них не ждал. Под конец они моего пулемета видеть не могли. Как-то раз ночью пытались даже его украсть. Сволочи все-таки, скажешь нет?

И он добавил, злобно наморщив лоб:

– По-моему, они даже нарочно меня бросили. Ничего удивительного нет!

Майа искоса поглядел на соседа. И представил себе, как целых десять дней тот один мотался по дорогам, один среди общей сутолоки, среди незнакомых парней, десять дней под знойным солнцем в своей упряжи, которая гнула его к земле, придавала ему смешной вид толстяка, в своей куртке, застегнутой на все пуговицы, в майке, с двумя битком набитыми вещевыми мешками, в обмотках и с десятикилограммовой железкой на плече! И повсюду он искал патроны, чтобы продолжать свое дело, и каждый самолет, пикирующий на их колонну, он поливал огнем, хотя никто не давал ему приказа, стрелял просто потому, что было неприятно не отвечать, когда по тебе бьют. Майа с удивлением разглядывал этого чудаковатого свирепого вояку, который продолжал воевать, когда все уже отказались воевать.