Вернувшись, я доложила постановщикам, что актер приедет утром. Наутро Меркурьев явился и подписал договор, хотя сценарий ему тоже не понравился. Я же стала своего рода "связным" между ним и группой.
      Его внимание ко мне стало проявляться сразу, но просто и неназойливо. Однажды я встретилась с ним у входа в студию. Он вынул белоснежный платок, стер мне с губ помаду, сказав: "Не люблю крашеных". Я стерпела. В другой день я неожиданно столкнулась на студии с Эрастом Гариным и очень ему обрадовалась. Мы расцеловались. Группа мейерхольдовцев была невелика, и мы при встрече всегда целовались.
      - Вы со всеми целуетесь? - произнес Вас Васич.
      - Да,- защищала я свою свободу, как могла.
      Меркурьев делал замечания настолько естественно, что нельзя было обидеться. На него никто никогда не обижался. Его всегдашнее простое обращение очень подкупало.
      Администрация картины, воспользовавшись тем, что я все лето жила одна и недалеко от студии (маму с племянниками я отправила на дачу), попросила меня приютить "героиню". Когда же съемки стали задерживаться допоздна, Меркурьев тоже попросил оставлять его на ночлег: он жил на Крестовском острове, так ему трудно было добираться - мосты разводились. Правда, потом выяснилось, что это был со стороны Вас Васича "коварный ход".
      Меркурьев любил после съемок поужинать и ни за что не позволял нам, дамам, что-либо покупать. Его щедрость смущала нас. Я была уверена, что ему нравится наша "героиня" и неловко себя чувствовала: третья лишняя.
      Начались съемки под Ленинградом. Гримировались артисты в студии и ехали почти "готовые". Как-то мы ехали на скамейках в кузове грузовика, погода испортилась, а я была в легком платьишке. Васич прикрыл меня полой своей шинельки. Спутники начали дразнить меня. Мы соскочили с машины и скорым шагом пошли по дороге. Но наше исчезновение приметили и стали дразнить нас еще больше.
      После съемок под Ленинградом вся группа отправилась в Белоруссию под Витебск на мелиоративную станцию. Василий Васильевич не поехал с нами: ТАМ отбыл в гастрольную поездку по побережью Черного моря. Мы с трудом обходились без Меркурьева, снимая лишь болота, которые были нужны при монтаже многих сцен. И я решилась - послала в Сочи телеграмму: "Приезжайте, мы в простое, погода чудесная. Целую. Ирина Мейерхольд". Меркурьев не отвечал. А от меня требовали, чтобы я нашла ему замену. Мне было очень грустно, что моя телеграмма не произвела впечатления. Да и такого актера жалко было терять!
      В один из дней, когда мы, потеряв надежду на его приезд, решали, как быть, вдруг распахнулась дверь и на пороге появился Меркурьев! Моя судьба была решена.
      Во время съемки строптивая лошадь сбросила одного актера. Я (лошади были моей страстью) вскочила на нее и принялась успокаивать, Василий Васильевич сказал потом, что из-за этого случая он меня и полюбил. Так была решена его судьба.
      После вкусного ужина, состоявшего из сочинских гостинцев, белорусской картошки и яиц, Меркурьев затребовал тот поцелуй, что был послан в телеграмме. Пришлось его отдать! По возвращении из экспедиции Вася поселился в моем доме - на улице Чайковского, 43.
      С осени 1934 года началась наша совместная с Меркурьевым работа в Ленинградском театральном институте (называвшемся до 1939 года Центральным театральным училищем с вузовской программой). Когда институт взял культурное шефство над Казахстаном, руководить первой казахской студией было предложено нам. Мы с удовольствием приняли это предложение. Надо сказать, что курс был подобран очень удачно. Быстро поняв, что такое этюд, ученики приносили на урок свои национальные, очень интересные, самобытные сценки. Однако заниматься было нелегко. Мы разбили курс на группы. Это повышало интерес учащихся, группы затевали соревнования между собой. Со второго курса уже репетировали с прицелом на будущие пьесы: например, для будущей постановки "Чапаева" Фурманова репетировали этюд "Окопы", где действовала вся мастерская. Василий Васильевич внимательно следил за каждым студентом. Когда он объявил о начале работы непосредственно над пьесой по повести Д. Фурманова "Чапаев", на уроке было ликование! Наутро все пришли в чапаевках, с хлыстиками, а некоторые раздобыли весь красноармейский костюм. Это было смешно и трогательно.
      Мы старались как можно больше расширять репертуар. Я репетировала "Позднюю любовь" Островского и "Коварство и любовь" Шиллера. Василий Васильевич - пьесу Гольдони "Слуга двух господ". Работали мы в разных аудиториях, но иногда ходили в гости друг к другу, чтобы показать отрывок, порадовать удачно разработанной сценой или монологом.
      Много лет спустя мы встретились с нашими бывшими ученицами, ставшими ведущими актрисами казахского театра,- с Хадишой Букеевой и Гайни Хайруллиной. Мы говорили им о том, как много дали нам, тогда молодым педагогам, занятия с ними. Они отвечали нам словами благодарности. Не скрывая радости, слушали мы: "Родители дали нам жизнь, но судьбу нашу дали нам вы". В этом разговоре Меркурьев сформулировал, как мне кажется, один из главных принципов нашей педагогики: "Мы хотели не только помочь вам стать актерами, но помочь сформироваться настоящими интеллигентами высокоидейными, образованными людьми".
      ...В июле 1935 года у нас появилась дочка Анна. На каталке в роддоме лежали десять мальчиков, и ногами в эту армию упиралась одна девочка - наша Анюта. Врач сказал: "Это просто принцесса и ее пажи. Требуйте от мужа премию за такую красавицу". Васич каждый день забегал в роддом и очень гордился дочкой.
      Однако работы я не прервала и в сентябре начала занятия в институте. Когда казахская группа перешла на второй курс, Б. М. Сушкевич предложил нам параллельно вести русскую мастерскую. Так мы, молодые педагоги, стали вести одновременно два курса. Казахская группа впоследствии составила основу Чимкентского областного казахского драматического театра. Среди закончивших институт девочек-казашек из далеких аулов были будущие народная артистка СССР Хадиша Букеева, другие признанные казахские актрисы. Русская группа влилась в Русский театр Белорусской ССР. И. Е. Болотова вспоминала: "Счастливо сложилась моя творческая юность. Моими учителями были народный артист СССР Василий Васильевич Меркурьев и Ирина Всеволодовна Мейерхольд большие художники, люди добрые, высоконравственные. Они учили тому, что глубина и тонкость постижения роли находится в прямой зависимости от внутренней содержательности и идейной устремленности самого актера. Отсутствие пошлых мыслей, чувств, поступков (не только в стенах театра, но всегда и везде) для актера так же необходимо, как и талант". Незабываемыми жизненными впечатлениями для Меркурьева были его встречи с В. Э. Мейерхольдом, оказавшим на него большое влияние.
      Вас Васич поехал в Казахстан, в Чимкент, для уточнения финансового и территориального статуса будущего казахского театра - дело приближалось к выпуску студии. Путь лежал через Москву. Я попросила его позвонить и заехать к отцу - представиться ему и Зинаиде Николаевне Райх. Он хотел отделаться телефонным звонком, но Райх пригласила его к себе. Мы с ней дружили, когда учились в ГВЫРМе, и ей хотелось посмотреть на "мужа Ирины". Меркурьев попал к концу обеда. Познакомившись с ним, Всеволод Эмильевич встал, придвинул стул к столу и сказал:
      - Зиночка, покорми Василия Васильевича, пожалуйста. Простите, я пошел.- И ушел в кабинет.
      Зиночка расспрашивала Василия Васильевича о нашей жизни. Он рассказал, что у нас есть дочка Анна, что, когда он закончит в Чимкенте дела, туда поеду я с дочкой и няней и завершу там организацию театра. Васич ждал Мейерхольда, но тот вышел только проститься. Меркурьев был огорчен. Он привык к ласке и любви. Его любили все: зрители, друзья, администраторы. И вдруг Мейерхольд им не заинтересовался. Ни как актером, ни как зятем.
      Дело было просто в том, что Мейерхольд ужасно боялся старости и всегда твердил: "Дочери мои стараются скорее превратить меня в деда". А Меркурьев решил, что не понравился Мейерхольду. Обиженный, он позвонил мне и сказал, что больше к тестю не пойдет.
      Перед отъездом из Чимкента он снова связался со мной, сказал, что дела кончил и выезжает домой в Ленинград. Я умоляла его, чтобы он на обратном пути позвонил Мейерхольду, хотя бы только для того, чтобы справиться о здоровье. Вася выполнил мой наказ. Каково же было его удивление, когда в телефоне радостный голос закричал:
      - Вася, это ты? Откуда? С вокзала? Ты подожди меня, я приеду за тобой на машине!
      Василий Васильевич пробовал возразить, что не стоит беспокоиться, что он сам доберется.
      - Зачем? - не унимался Мейерхольд.- Приедем к нам, отдохнешь перед поездом в Ленинград! Выпей на вокзале кофейку, но не наедайся. Я тебя покормлю!
      Ошеломленный Васич долго стоял у автомата и раздумывал, почему такая перемена в отношении.
      Подъехал Мейерхольд и, абсолютно уверенный в том, что ему покажут, где Меркурьев, спросил об этом у служащих вокзала. И действительно, к Меркурьеву он подошел в сопровождении проводницы. Обнял, поцеловал.
      Они проезжали мимо огромного плаката с рекламой выходящей тогда на широкий экран картины "Профессор Мамлок", в которой Меркурьев сыграл фашиста Краузе.
      - Смотри! Это ты! Я видел картину! Ты здорово там жрешь бутерброды!
      Все стало ясно. Мейерхольд признал Меркурьева как актера. Теперь он стал Мейерхольду интересен:
      - Каюсь, артист Меркурьев, кажется, действительно существует, говорил он.
      Вася поведал Мейерхольду, как трудно "жрать" бутерброды с колбасой, особенно если снимается много дублей.
      По дороге заехали в гастроном. Подведя Меркурьева к прилавку, Мейерхольд покупал все, на что только посмотрит Вася. Общаясь с девушками-продавщицами, подталкивал Меркурьева, шепча ему на ухо:
      - Смотри, смотри! Это они на тебя смотрят, они тебя узнали!
      Мейерхольд предложил Васе вареную колбасу.
      - Только не ее! - запротестовал Васич. Тут же, у прилавка, он снова вспомнил, сколько этих громадных бутербродов ему пришлось съесть: его Краузе ко всему был еще и обжора! - И видеть не могу этой колбасы!
      Вокруг собралось немало слушателей, начались расспросы. Словом, творческий вечер в гастрономе! "Зрители" просили Васю что-нибудь прочесть. Ну, это было уж слишком! Меркурьеву было неудобно перед Мейерхольдом, но тот скомандовал:
      - Прочти! Прочти!
      Васич прочел басню Крылова "Парнас". Смеху было много, даже аплодировали. Басни он действительно читал великолепно! Мейерхольду понравилась манера чтения басни, какую всегда отстаивал Василий Васильевич.
      - Я яростный противник изображения басенных образов,- любил он говорить.- Передразнивание от лица автора - да, но ни в коем случае не полное перевоплощение, не сопереживание. Я убежден, что это противоречит самому жанру басни - небольшого юмористического рассказа в стихах с непременным авторским нравоучением в конце. Особенно нелепо и даже порой неприятно видеть подростка, пытающегося изо всех сил изобразить, скажем, пьяного зайца. Басни изучаются в школе, и зачастую именно там будущим абитуриентам прививаются эти тривиальные и пошловатые навыки.
      На экзаменах большинство абитуриентов так и читают. И Меркурьев обычно спрашивал:
      - А где у вас автор? На сцене я вижу только действующих лиц! А автор под столом? - И заглядывал под стол.
      Но вернемся к московской встрече Меркурьева с Мейерхольдом.
      Приехали домой с покупками, Мейерхольд распорядился:
      - Раздевайся, иди под душ! Зиночки нет, она на даче, но ты не беспокойся, я быстро все приготовлю. Я готовлю вкусно.
      Мейерхольд накрывал на стол, делая это с большим умением, радостью и эстетизмом. Скоро все было готово. За завтраком шутили, разговаривали, произошло окончательное признание Мастером Меркурьева. Мейерхольд просил, чтобы Васич рассказал ему о себе. Вообще не очень словоохотливый, Меркурьев в таких случаях очень стеснялся. Он лишь кратко сказал:
      - Я не сразу стал артистом. Я начинал гробовщиком, да, я гробовщик.И добавил по-псковски: - Мы делали за день заготовки для двух домовин.
      Мейерхольд тут же мрачно пошутил:
      - Значит, я буду обеспечен гробом.
      После завтрака Мейерхольд сказал:
      - Ты устал с дороги! Ложись отдыхай.- Он начал искать простыню, приговаривая: - Когда Зиночка уезжает, ничего не найдешь. Куда она прячет белье? Но ты ложись, я тебя газетами закрою.
      Заколов газеты спичками, он создал нечто вроде одеяла и, пожелав счастливого сна, на цыпочках ушел к себе в кабинет.
      Приехав в Ленинград, Васич только и рассказывал о том, как подружился с тестем.
      В 1937 году Меркурьев стал актером Ленинградского академического театра драмы имени А. С. Пушкина, куда перешел вместе со своим учителем Леонидом Сергеевичем Вивьеном. В театре сразу начал репетировать Меньшикова в "Петре Первом" (новой редакции пьесы А. Н. Толстого) в постановке Б. М. Сушкевича.
      Помню забавный случай на репетиции. По распоряжению Сушкевича зеркало было повешено как раз напротив зрителя, и Василий Васильевич, одеваясь, любуясь собой, вертелся перед этим зеркалом и через плечо бросал реплики Екатерине, которую играла Н. Н. Бромлей. Это было трудно, и Меркурьев взмолился, сказав, что ему очень неудобно говорить спиной к зрителю. На что Борис Михайлович отвечал:
      - Чем неудобнее артисту, тем интереснее зрителю.
      В эти годы Меркурьев был очень занят. Он играл в театре, снимался в картине "Выборгская сторона", в институте завершалась работа двух выпускных курсов - русского и казахского. Одновременно готовилась к выпуску мастерская Л. С. Вивьена и Б. М. Дмоховского, где Василий Васильевич являлся преподавателем. Меркурьев репетировал там сцены из "Испанского священника" Флетчера.
      Однажды мы вошли в аудиторию и увидели необычайное: Вас Васич и его студентка Татьяна Шикина бросали вверх предметы, главным образом стулья, крича текст:
      К чему весь этот блеск богатств,
      И все блага земные,
      Когда венца всех наших вожделений,
      Ребенка, чтобы все ему отдать,
      Мы лишены!..
      Все прижались к стенкам. Когда закончилось действие, Меркурьев сказал:
      - Вот так должна идти эта сцена! Попробуйте без стульев!
      И действительно, в актрисе что-то зажглось.
      После закрытия Театра имени Мейерхольда в 1938 году отец часто наезжал в Ленинград: в Академическом театре драмы имени А. С. Пушкина шло третье возобновление "Маскарада", где Меркурьеву была поручена роль Казарина.
      Жили Мейерхольд и Райх на Карповке в мрачном, темном доме. Мы часто заходили к ним. В один из свободных вечеров зашел разговор о закрытии театра Мейерхольда. Меркурьев, взволнованный, призывал Мастера к противодействию. Никогда мне не забыть задумчивый вид отца, ответившего Васе:
      - Значит, я что-то делал не так, в чем-то ошибался. Нет, Васенька, не к кому мне обращаться.
      Все замолчали.
      Начался период влюбленности Мастера в Васича. Ни одной репетиции не проходило без него, даже когда репетировались сцены, в которых Казарина не было. Зная, что мы в институт идем к девяти часам утра, Мейерхольд звонил в восемь и заявлял категорически, что без Меркурьева не пойдет на репетицию. Когда Меркурьев ссылался на занятость в институте, Мастер и слышать не хотел:
      - Пусть там репетирует Ирина!
      Приходилось подчиняться.
      Иногда и я присутствовала на репетициях "Маскарада". Обычно мы с Зинаидой Николаевной Райх сидели в начале "мест за креслами", на диванчике. Зал всегда был переполнен. Высокий режиссерский стол Мейерхольда стоял в восьмом ряду. Вместе с Всеволодом Эмильевичем сидел Васич. Порой Всеволод Эмильевич вбегал на сцену показать актерам, как действовать. Эти показы всегда сопровождались аплодисментами. Сбежав обратно к Меркурьеву, он довольно громко спрашивал:
      - Ну, как?
      После похвалы Василия Васильевича он кричал свое знаменитое "хор-ро-шо-о!". Потом мы вчетвером шли в ресторан "Астория" пообедать, и продолжались разговоры.
      Однажды мы с Васичем затеяли прием: пригласили Ю. М. Юрьева, А. П. Нелидова и Мейерхольда на экзотический обед - казахский бешбармак. Мы накрыли не на стол, а на ковер на полу, окружив его подушками. Юрьев был очень шокирован. Войдя, он произнес с неудовольствием:
      - Как? На полу? Такая экзотика!
      А Мастер со свойственной ему гибкостью молниеносно приспособился к ковру, подушкам. Мы подали большие блюда знаменитого бешбармака, кумыс, арбузы. За обедом происходила бурная беседа о "Маскараде", о Казахстане. Мастер хвалил Васича за репетиции Казарина.
      Впоследствии Василий Васильевич не раз говорил о значении для него уроков Мейерхольда. Приведу некоторые его высказывания.
      "Действие - движение. При минимуме затрат - максимум выразительности! - часто повторял Меркурьев.- И у Мейерхольда, скажем, поза - это спокойное состояние, не развитие; движение - это человек, это активная жизнь. Но для того, чтобы научить актера двигаться, нужно ввести в программу ряд таких дисциплин, которые бы приучили тело ничего не бояться".
      Сам Мейерхольд двигался блистательно. Его ученики владели всеми видами спорта: и конным, и лодочным, и боксом, и плаванием, и фехтованием. Тело было натренировано так, что работали только те мышцы, которые необходимы для данного движения, остальные отдыхали. Важно, чтобы актерский аппарат был способен выполнить то, что задумано.
      В своей педагогической практике Меркурьев исходил из того же. "Беспредметно тренировать внимание актера нельзя,- говорил он.- Нужно тренировать его в том ритме, в каком задан этюд. Все необходимо передавать через сценическое воплощение. Мы так считаем: если это "несмотрибельно", значит, это неверно".
      По вопросу о так называемом мейерхольдовском формализме у Меркурьева было свое четкое мнение:
      "Думается, что в этом вопросе многое не понято. Бесспорно и непреложно для меня одно: мысль, ведущая идея были для Мейерхольда главным стимулом и основным содержанием его работы. В то же время он понимал огромное значение формы в искусстве, понимал, что, только найдя соответствующую форму, он может рассчитывать на желанный идейный результат. Поэтому он тщательно продумывал облик, внешний образ своих постановок, справедливо считая, что при отсутствии ясного и точного внешнего образа внутреннее содержание остается нераскрытым. Но его замыслы в конечном счете реализовывали актеры, а они не всегда схватывали глубинную суть мейерхольдовских концепций, прежде всего фиксируя свое внимание на ярком, запоминающемся внешнем рисунке, который предлагал им Мейерхольд. Я знаю, что Мейерхольд глубоко переживал это несоответствие между его замыслом и сценическим воплощением. Его ранило то, что актеры порой были склонны за его яркой, выразительной мизансценой забывать те глубокие идеи, которые эти мизансцены рождали.
      Я не могу забыть мою совместную работу с Мейерхольдом в "Маскараде",продолжал Меркурьев.- Я работал над образом Казарина и, казалось, уловил внешний рисунок, который дал Мейерхольд. Товарищи меня ободряли, на первый взгляд представлялось, что все обстоит благополучно. Но меня томило сознание, что мой образ не живет полнокровной внутренней жизнью. Не без трепета сознался я на репетиции, что работа у меня не клеится. И что же? Мейерхольд обнял меня и сказал:
      - Спасибо за честность.
      Это лучше всяких рассуждений показывает, что внутренняя жизнь образа, содержание роли были всегда главной заботой Мейерхольда.
      Да, Мейерхольд много работал с актерами над пластикой. Что же, я не вижу в этом никакого греха. Наоборот. Он хотел, чтобы актер был убедителен, играя в зрелых годах молодого, чтобы зритель верил и молодому актеру, изображающему старика. Мейерхольд справедливо считал, что человеческое тело может многое сказать и досказать на сцене".
      ...Осенью 1938 года я собиралась в Чимкент по делам наших выпускников. Мейерхольд с Зинаидой Николаевной были в это время в Ленинграде. Неожиданно они приехали к нам и объявили, что едут вместе со мной в Москву. Василий Васильевич тоже собирался сопровождать меня до Москвы, а потом тоже приехать в Чимкент. Собирали вещи, было очень весело, шумно. Вдруг Анюта потребовала, чтобы взяли велосипед. Мы стали ее отговаривать, но вступился Мейерхольд - "ребенок просит".
      В общей сложности мы с Василием Васильевичем прожили в Чимкенте около года. Василий Васильевич занимался организационной перестройкой театра. Я же сосредоточилась непосредственно на режиссуре. Мы поставили тогда первую в нашем театре казахскую пьесу "Ночные раскаты" М. Ауэзова. Для этой работы мы изучали нравы и обычаи народа. В Чимкенте это познание обычаев включало в себя одну из самых "вкусных" сторон. Репетиции обычно кончались беседами, а каждая беседа - поторапливанием: "Бешбармак стынет!" И артисты уводили нас по очереди к себе.
      ...Вернувшись в Ленинград, я сразу же включилась в институтскую работу, а Вас Васич еще и репетировал Прохора Дубасова в "Суворове", Василия в пьесе "Ле нин". На "Ленфильме" шли съемки "Танкера "Дер бент", где Меркурьев играл боцмана Догайло. Наступила пора ехать в Одессу на натурные съемки. В Одессе нам предоставили маленькую квартиру в Доме специалистов, рядом с площадкой киностудии. Меня поражала тогда воля и выдержка Василия Васильевича, который поддерживал в нашей семье уравновешенную, спокойную атмосферу.
      Меркурьев уехал на танкере на съемки в море. Настало затишье, очень необходимое мне, так как я ждала второго ребенка. Погода стояла великолепная. Я мысленно сопровождала Васеньку в его морском походе.
      Каждый день я отправляла Анюту с ее воспитательницей на море и, оставшись одна, занималась хозяйством. Однажды раздался телефонный звонок. Из гостиницы "Ривьера" сообщали о пришедшей из Ленинграда телеграмме. Я попросила прочесть ее по телефону, но мне отказали. Как ни тяжелы мне были тогда переезды по городу, я отправилась в гостиницу. Тут же около портье развернула телеграмму и несколько раз прочитала ее, еще не понимая, не веря. В ней сообщалось о гибели младшего Васиного брата. Назавтра должен прийти из плавания Васич! Как сказать? Где сказать? Решила, что лучше всего сказать на людях, чтобы сдержался. Я позвонила на студию, сказала, что поеду встречать со всеми. За мной заехали. Причаливал танкер. Вася выбежал с танкера и ринулся ко мне. Сели в автобус. Он очень удивился, когда я села на самую заднюю скамью!
      - Иришечка, ведь здесь трясет! Тебе нельзя!
      - Зато сзади никого нет!
      Он оживленно рассказывал о плавании, о дельфинах, которые во время шторма перекатывались через палубу. Васич был такой веселый, такой наполненный событиями, так много, безудержно говорил! Многое я пропускала, не слушая. Мысль о том, что надо именно здесь показать ему телеграмму, мучила меня. Я знала, как потрясет его это сообщение. Брат Петр был любимейшим человеком. Что бы ни делал Васич, над чем бы ни работал, он всегда спрашивал совета у Пети. Я дождалась паузы, когда Васич произнес: "Ну, скоро и дома!" - и со словами "Васенька, ты только держись!" подала ему телеграмму. Он не успел крикнуть, потому что я, обняв его, закрыла рот. Васич как-то весь сник! Приехали, сошли, сели на скамью, Меркурьев зарыдал.
      Тогда же мы решились взять к себе Петиных детей (вдова его была в очень тяжелом состоянии). Так вместо одной Ани у нас стало четверо детей: своя Аня, племянники Виталий и Женя, племянница Наташа.
      ...Зиму 40-го года мы жили на Крестовском острове. По вечерам я ждала Васича у большого венецианского окна, завешенного синей шторой (шла финская война, и вечером все жители Ленинграда были обязаны соблюдать светомаскировку), беспокоилась, если он задерживался. А он порой, увлекшись беседой с И. И. Соллертинским, который вместе с ним возвращался на Крестовский, совсем не торопился. Именно в это время окрепла их дружба. Они и раньше знали друг друга, но долгое время не были представлены.
      Однажды нам сообщили о том, что у Соллертинского в Доме кино состоится доклад о западной драматургии. Мы отправились послушать. Лектор очень увлекательно рассказывал о Тирсо де Молина, о Лопе де Вега. В частности, он сказал, что комедия Лопе де Вега "Путаница", к сожалению, еще не переведена. Когда он кончил, Вас Васич попросил слово. Соллертинский с радостью предоставил Меркурьеву возможность выступить и был поражен его сообщением о том, что "Путаница" переведена и поставлена у нас на курсе. Меркурьев пригласил всю публику на будущий выпускной спектакль. Когда мы возвращались домой, Иван Иванович подробно расспрашивал, кто дал нам эту пьесу. А ее принес какой-то человек (сейчас уже не помню кто) и предложил поставить у себя на курсе эту "забавную вещицу". В трамвае завязалась интересная беседа и о драматурге, и о пьесе, и о характерах, и, конечно же, о будущем спектакле. Соллертинский был блестящим, энциклопедически образованным человеком, в совершенстве знал почти двадцать иностранных языков, обладал феноменальной памятью. Но общение с ним было легким, так как он никогда не подавлял собеседника своей эрудицией и был очень заинтересованным, эмоциональным слушателем.
      С Соллертинским Меркурьева сближала любовь к музыке. Василий Васильевич очень тонко чувствовал искусство музыки. Очень любил Меркурьев Шаляпина, преклонялся перед гением Шостаковича, старался не пропустить ни одной премьеры его симфоний в исполнении Мравинского. Перед мастерством Мравинского он просто благоговел. Как-то, когда мы вернулись с исполнения Пятнадцатой симфонии Шостаковича, Васич сказал: "Я бы всех наших актеров заставил ходить на концерты Мравинского, чтобы они поняли, что такое настоящий актерский ансамбль". Когда в 1966 году Шостакович лежал в Ленинграде с инфарктом, мы с Василием Васильевичем навещали его в больнице.
      Из композиторов Меркурьев очень любил Глинку, Рахманинова, Шопена, Бетховена.
      В детстве Меркурьев пел в церковном хоре, потому сохранилась у него любовь к хоровому искусству. Очень обрадовался он, узнав в 60-х годах, что снова исполняются сочинения Бортнянского, Березовского, Архангельского, и ходил на концерты, восхищаясь мастерством дирижера Юрлова...
      25 января 1940 года у нас появилась дочка Екатерина, названная так в честь "тети Кати" - Е. П. Корчагиной-Александровской. Лето мы провели на даче, много гуляли, беседовали. В разговорах - куда же денешься! - то и дело возвращались к проблемам театра. Меркурьев мечтал сыграть Отелло. Он воображал и даже изображал его доверчивым, нежным, не забывая о мужественности его характера. Эта мечта сопутствовала Меркурьеву всю его жизнь.
      А осенью я уехала организовывать театр в Южную Осетию и пробыла там вместе с девочками до лета 1941 года. Начало Великой Отечественной войны нам пришлось встретить врозь. Меркурьев рассказывал, что 22 июня в театре играли спектакль "В степях Украины" - спектакль смешной, веселый. Но глубокая тревога охватила актеров - "мы играли очень грустно".
      В Ленинград мы пробирались с большими трудностями. За одиннадцать суток мы совершили тринадцать пересадок. Наконец, знакомая деревянная лестница. Нам открыла мама Василия Анна Ивановна и сообщила, что Вася дежурит на крыше Пушкинского театра. Оставалось терпеливо ждать его возвращения. Пришел Вася. Встревоженный, но по-прежнему ласковый, подошел к кровати девочек, с любовью посмотрел на них и сказал, что напрасно я уехала из Южной Осетии. Я то и дело возвращалась к повествованию о нашем трудном пути домой. Васенька, выслушав мою эпопею, сказал:
      - Вот без меня ты энергичная, смелая, а так предпочитаешь прятаться за мою спину.
      На что я ему резонно отвечала:
      - Да, спина у тебя достаточно широкая, а главное, ты позволяешь мне "прятаться" за нее.
      В Ленинграде в первые дни войны шла интенсивная трудовая жизнь. Но для нас она была прервана извещением об эвакуации театра и института. Нам с мужем предложили ехать в Новосибирск. Меркурьев очень страдал, что он не на фронте: его забраковала медкомиссия (обнаружились незарубцевавшиеся туберкулезные очаги в легких - он лечился от туберкулеза много лет; окончательно эта хворь отстала от Васича после войны), а, кроме того, театр категорически настаивал на том, чтобы он остался в труппе. 20 августа, собрав свой нехитрый скарб, а в основном детей (их у нас было уже шестеро к двум нашим дочкам присоединились, как я уже говорила, трое ребят Петра Васильевича и еще дочка другого брата Василия Васильевича - Ирочка), мы вместе с другими актерами театра тронулись в дальний путь на восток.
      Встретили наш поезд в Новосибирске с огромной лаской и заботой. Нас отвезли в Дом актера, размещавшийся в только что выстроенном здании оперного театра, где и поселили в соседстве с Соллертинским. Это нас очень обрадовало. Мы получили две небольшие комнаты, даже с ванной. Когда мы выглянули в окно, перед нами развернулся интереснейший спектакль: наши коллеги делили между собой стулья, столы, кровати, матрацы, шкафчики, лампы и прочую утварь. Васич посмотрел на эту картину и, отойдя от окна, строго сказал:
      - Мамочка, стели ребятам на полу.
      А сам пошел к своему чемоданчику с рыболовными принадлежностями. Мы порылись в нем, кое-что отложили и, не переодеваясь, как были, пошли по широким улицам Новосибирска, расспрашивая прохожих о местах рыболовства. Наконец мы напали на любителя, который показал нам дорогу в Кривошеево. Ехать надо было на пароходике. Мы с удовольствием совершили это путешествие, прошли километра три по указанному пути к егерю, который выдал нам хорошую лодку. Мы поймали много рыбы, главным образом щук. Когда под утро мы возвратились к егерю с таким уловом, он дал нам большую бельевую корзину. Мы отсчитали около шестидесяти щук, остальной улов оставили ему. И, счастливые, отправились домой. Река была стихией Васича, ведь он родился на реке Великой.
      Придя домой, мы выпустили наш улов в ванную с водой. А затем Вас Васич сел к телефону и стал звонить друзьям, предлагая рыбу. Конечно, все приняли наше предложение радостно: каждая семья думала о том, как прокормиться.
      Ах, если бы никогда Обь не замерзала! И было бы время для рыбалки! Но наступила рабочая пора. Временно меня зачислили в театр режиссером-педагогом и заведующей звукооформлением. В этой работе мне много помогал Васич.
      В военные годы новых ролей у Меркурьева было немного.