А спустя месяц я заболел воспалением легких, потом у меня обнаружили туберкулез и... отправили в санаторий "Пионер", что в Крыму, в Симеизе. Из санатория я "освободился" только поздней осенью. Новый год встретил в поезде - весь год был оторван от дома.
      Мама еще не работала. Все еще лежало на ней "проклятие": дочь врага народа. Хотя официально Мейерхольд уже был реабилитирован. Но ведь все те люди, которые хулили Мейерхольда, оставались на своих местах! Не могли же они признать, что совершали преступление по отношению не только к самому Мейерхольду, но и к ни в чем не повинной его дочери!
      И вот весной 1959 года у нас в квартире раздается телефонный звонок:
      - Ирина Всеволодовна, меня зовут Беатриса Григорьевна, я из Дворца культуры имени Горького. Мы хотим предложить вам возглавить драматический театр-студию.
      Мама даже растерялась. Она уже не была готова к тому, что ее куда-то пригласят. Договорились о встрече. Но когда мама повесила трубку, она вдруг разрыдалась:
      - Петенька, по-моему, меня кто-то разыграл. Этого не может быть, чтобы меня пригласили!
      Я тут же по "09" узнал телефон дворца культуры, спросил, есть ли такая Беатриса Григорьевна. На другом конце провода голос ответил:
      - Это я.
      - Простите, Беатриса Григорьевна, это сын Ирины Всеволодовны. Она просила уточнить время встречи.
      На следующий день мы поехали вместе с мамой. Волновалась она ужасно! Была бледная, застенчивая. Я опускаю подробности встречи с Беатрисой Григорьевной - это уже не важно. Помню, что когда через два дня мама нас с Катей взяла во Дворец культуры, то мы сидели в "предбаннике" большой репетиционной комнаты (она называлась "база отдыха") и слышали, как за дверью кричали, выходили из себя, прыгали и бесились самодеятельные актеры, изображавшие бешенство людей, нашедших сокровище,- там репетировалась пьеса Дж. Пристли. Мама в этот момент смотрела репетицию, а мы с Катей боялись, что нас выдворят из "предбанника".
      В конце концов мама вышла из "бани", мы вместе пошли к Беатрисе Григорьевне, где с мамой заключали до говор. Это был праздник! Домой мы не шли, не ехали - летели! Дома встречал счастливый папа, который уже накрыл праздничный стол. Еще бы! Его Иришечка снова работает!
      Забегая вперед, скажу, что в ДК Горького мама поставила "Два цвета" Зака и Кузнецова - замечательный спектакль с музыкой Рахманинова. Я всячески маме помогал: был помощником режиссера, музыкальным редактором, а когда было нужно, выходил на сцену вместо заболевших исполнителей.
      В моей судьбе этот театр-студия тоже сыграл немаловажную роль. Однажды на репетицию, которую вела мамина ассистентка Тамара Абрамович, пришли двое молодых людей и попросили разрешения поприсутствовать. Я никакой роли не играл, а только "подыгрывал" за отсутствующих, да еще играл на рояле "Времена года" Чайковского. Когда репетиция перешла на свой четвертый час, то молодые люди открыли нам, кто они: ассистенты режиссера с киностудии "Ленфильм", подбирающие молодых актеров для фильма "Невские мелодии". Их интересовали следующие люди (заглядывая в блокнот, женщина-ассистент читала фамилию, взглядывала на обладателя этой фамилии, говорила: "Угу" - и читала следующую). Когда эта процедура закончилась, женщина указала карандашом на меня и сказала:
      - И нас еще интересует ваша фамилия.
      - Моя???
      - Да, ваша. А что вас так удивляет?
      Все студийцы смеялись.
      - Нет, просто я никак не предполагал, что кого-то может интересовать моя фамилия. Моя фамилия - Меркурьев.
      - Петя, ты вторую скажи,- посоветовал кто-то из ребят.
      Меня попросили прийти на "Ленфильм", чтобы сделать пробу.
      И вот я впервые в жизни пришел на киностудию. До этого мне категорически было запрещено даже и думать о кино! А здесь я даже не сказал родителям (папа в это время был в Сибири на съемках фильма "Люди на мосту", а мама была занята дачными и домашними делами. Меня вообще не контролировали, - я повода не давал).
      Короче, меня утвердили, я начал сниматься. И тут приехал папа. Его реакция была самой страшной из всех возможных: он не ругался, не кричал, не запрещал - он замолчал. Он со мной не разговаривал. Господи! Да лучше бы побил! Но этого не было никогда. Я даже не представляю себе такой ситуации, чтобы папа мог кого-то ударить. Спустить с лестницы - да. Но ударить!
      Заканчивал я съемки под аккомпанемент папиного молчания. И вот наступила премьера. Из "Ленфильма" папе позвонили, пригласили. Он выговорил звонившему (а это был Исаак Михайлович Менакер - отец известного ныне режиссера Леонида Менакера) все, что у него накипело: и про то, что молодого человека сбивают с пути; и про то, что непедагогично было не посоветоваться с родителями. На аргумент, что на студии никто и не знал, что Петя - сын Василия Васильевич, отец сказал: "А какое это имеет значение? Он что, сирота? А если у него был бы отец не актер, а инженер или еще кто, значит, можно не советоваться?"
      Словом, он на приглашение не ответил ни да ни нет, и до последнего часа я не знал, придет ли папа на мою премьеру.
      Дом кино тогда располагался на Невском, 72 - там сейчас кинотеатр "Знание". Длинный, узкий, неуютный зал. Я пришел задолго до начала, залез в последний ряд и стал дрожать. Зал постепенно заполнялся людьми, а когда до начала сеанса оставалось минут пять, вдруг раздались аплодисменты, и в зал вошел папа - его всегда так встречали, даже когда он приходил не на свои спектакли и фильмы. Папа смущенно раскланялся, мельком взглянул в мою сторону, но даже не улыбнулся. Наоборот - взгляд его стал холодным, и он помрачнел. Волновалась и мама: и за меня, и за папу.
      У папы была такая особенность, когда он смотрел фильм или спектакль: если на сцене (на экране) фальшь - его плечи поднимались до ушей, голова просто втягивалась в туловище. Когда на сцене живое, органическое действие - плечи опускаются, напряженность спадает. Я вижу папину спину из своего последнего ряда хорошо. Начинается фильм - папина голова, по-моему, у него уже почти в желудке. Он даже, кажется, в кресле своем "съезжает". Вдруг на экране появляюсь я. В первую секунду папа как-то вздрагивает, а потом постепенно распрямляется, плечи опускаются, он снова становится высоким. Потом - опять та же картина. Потом опять появляюсь я. В одном месте он даже оглянулся (!) на меня и, как мне показалось, улыбнулся одобрительно.
      После фильма мы шли домой вместе. Он сказал:
      - У тебя это получается. Тебя теперь будут много приглашать. Но я тебя прошу: пока ты не получишь свое музыкальное образование - не соглашайся сниматься. Поверь: это от тебя никуда не уйдет. Но если ты сейчас окунешься в кино, все может плохо кончиться.
      Я послушался папу. В первый раз после "Невских мелодий" я снялся семь лет спустя у Л. Менакера и Н. Курихина в "Не забудь... станция Луговая". С тех пор вот уже 33 года я сочетаю свою основную работу со съемками в кино. На сегодняшний день в моем "багаже" свыше 70 названий (с папой я снимался только однажды - в фильме "Москва-Кассиопея", где мы оба играли небольшие роли академиков), но профессией своей я эту работу не сделал.
      Год спустя в Ленинградском театральном институте мои родители вместе (в который уже раз!) набирали курс. Справедливость торжествовала - через 12 лет они вернулись туда, откуда были несправедливо изгнаны (формулировка была более чем деликатная: из-за отсутствия педагогической нагрузки). Курс, который родители набрали в 1960 году, был вечерним. Это - впервые в практике театрального института: рабочая молодежь после рабочих смен шла учиться. И хотя почти все "вечерники" (а их было 30 человек) стали актерами (среди них народный артист России, артист Мурманского театра Виктор Васильев, заслуженный артист России, артист БДТ, к сожалению, уже покойный Михаил Данилов, талантливые актеры Александринского театра Тамара Колесникова, Елена Черная), практика "вечерних наборов" вскоре прекратилась.
      Пройдет еще совсем немного времени и я, младший сын своих родителей, вылечу из родного гнезда, перееду в Москву на учебу, да так и застряну в столице. Как-то, когда я уже полностью закончил свое образование, я подумывал о возвращении в Ленинград. И тут моя мудрая мама, которая очень по мне тосковала, которая ждала меня, как манну небесную, сказала: "Петенька, ты уже нашел себя в Москве. Зачем тебе начинать все заново? А мы ведь помрем скоро, а тебе - жить". Вот и говори после этих слов о родительском эгоизме.
      РЯДОМ С ЖИВОТНЫМИ
      Один-единственный раз в своей жизни я ездил верхом на лошади. "Ездил"! Ха-ха! Как же! Я сидел на этой смирной кляче, трясясь от страха (всю жизнь боюсь двух вещей: высоты и низких потолков). А лошадь, видимо, почувствовав мой дискомфорт, стояла как вкопанная и ни на какие мои уговоры не поддавалась. Было это в 1978 году под Киевом на съемках фильма "Забудьте слово "смерть", где ловко и лихо на лошадях гарцевали Женя Леонов-Гладышев, Богдан Ступка, Константин Степанков. И только я не мог ничего поделать! Хотя ведь в моей крови должны быть гены лошадников. Моя мама превосходно ездила на лошадях - есть даже фотографии, на которых лошадь делает "свечу", а мама совершенно свободно сидит в седле.
      С лошадьми у мамы были изумительные отношения. Отец рассказывал, что окончательно он влюбился в маму, когда увидел, как она остановила взмыленную понесшую лошадь и очень быстро ласково ее успокоила.
      Я лошадей никогда не боялся (собственно, со всеми животными, кроме одного-единственного драчливого петуха, у всей нашей семьи были всегда замечательные отношения - и с собаками, и с коровами), но преодолеть страх высоты я был не в силах. И эпизод, в котором я должен был мирно и спокойно верхом на лошади входить в кадр, так и не был снят - лошадь подо мной могла только стоять. На общем плане этот кадр сняли с дублером - кто-то надел мой костюм и проехал на той же лошади.
      А быть может, лошадь не шла не потому, что я боялся высоты, а потому, что я к ней относился не как к животному.
      В нашей семье всегда были особые отношения с животными. А у меня и вовсе как бы на равных. Я никогда их не эксплуатировал, не командовал ими, не показывал своего превосходства или своей власти. Мне всегда было неловко, если я не обращал своего внимания на присутствующую в комнате собаку или кошку. Поэтому во взаимоотношениях с животными я никогда не пользовался "командными" интонациями и абсолютно уверен, что звери, окружающие нас, живущие с нами, понимают не интонации - они понимают нашу речь.
      Я мог бы много рассказать о взаимоотношениях с нашими собаками Джеком, Валетом, Люрсом, Ниццей, Шимми, Вилькой, Тимошей, которые жили в нашей семье в разные годы моего детства; о кошках Матрене, Зинаиде Николаевне Первой и Зинаиде Николаевне Второй, об Акбаре, Мартыне, Кибардиной, Марии и многих-многих других, каждая (или каждый) из которых имела свой неповторимый характер. И я хочу обязательно о всех написать сейчас я понимаю, как это важно, ибо животные в нашем доме, в семье Меркурьева - Мейерхольд играли очень большую роль и в нашем воспитании, и в снятии стрессов у родителей, да и вообще в установлении гармонии в диком стаде меркурьевского семейства, где у всех характеры были реактивные, остроугольные.
      Главным "проводником", переводчиком между нами и животными в семье была мама. Она чувствовала и зверей, и детей совершенно потрясающе! Я еще расскажу, как неоднократно спасала она буквально от смерти и меня, и Катю, и папу; как она раньше врачей распознала у папы сахарный диабет (причем раньше она никогда с этим заболеванием не встречалась), как она, находясь в Ленинграде, вдруг почувствовала, что я в Громове заболел, помчалась на перекладных (до очередного поезда было часа четыре), застала меня задыхающимся (оказалось - крупозное воспаление легких) и спасла буквально своей волей. В 1954 году папа поехал на кинофестиваль в Карловы Вары с фильмом "Верные друзья". Он ежедневно звонил оттуда и как-то пожаловался маме, что у него сохнет во рту и кружится голова. Мама тут же ему сказала: "Срочно попроси сделать тебе анализ крови на сахар - у тебя диабет". И попала в точку.
      Мама превосходно делала практически все: когда надо было поставить банки - она это делала настолько профессионально, что удивлялись медицинские сестры; уколы она делала решительно, но совершенно не больно; превосходно делала перевязки - ее компрессы, повязки никогда не сползали, но и не жали, были удобны. Еду готовила мама тоже замечательно. Во-первых, очень быстро. Во-вторых, очень вкусно. В-третьих, из того, что есть под рукой. Даже если не было масла, она умудрялась поджарить котлеты или мясо так, что это было и вкусно, и никогда не пригорало. Иногда к нам после спектаклей заваливалась куча гостей - практически весь состав спектакля, включая помощников режиссера, костюмеров, гримеров. Конечно же, время позднее, все магазины закрыты, да и денег у тех, кто к нам приходил, не было. И тогда мама вместе с Ольгой Яковлевной Лебзак готовили так называемую прошивную на гвоздях - по сусекам соскребалось все, что было (мука, крупа, вермишель, сушеные грибы - словом, какая-то бакалея, которой в повседневной жизни практически не пользовались), и из этого чудесным образом приготавливались различные блюда с такой молниеносностью, что гости даже не успевали расположиться около стола! Кстати, сама трапеза не так волновала пришедших - им было просто интересно между собой. Такие встречи заканчивались, как правило, под утро.
      У мамы была звериная интуиция. Может, именно поэтому со всеми животными она была в особо доверительных отношениях. И все зверье, которое жило в нашем доме, было с нами на равных, к нему все испытывали не только любовь, но и уважение.
      В основном звери жили на даче. Родители считали, что держать в городе собаку - это издевательство над бедным зверем. Но иногда собаки приезжали в город. Однажды родители привезли с дачи бочонки с засоленными грибами, огурцами, помидорами. И вместе с ними приехал Джек - тот самый умница пес, который не выносил, когда мы купались. Для Джека городская квартира была в новинку и он, естественно, должен был "пометить" свою территорию. Он поднял ногу на бочонки. Мама это увидела, устроила псу выволочку (а, надо сказать, Джек, при всем своем добродушии и миролюбии, был страшно самолюбивым. На него нельзя было кричать, нельзя было замахиваться, нельзя было выгонять из комнаты. На даче, когда он заходил в дом, но был там некстати, ему нельзя было говорить: "Джек, пошел вон!" - пес сразу начинал скалиться, рычать и показывать готовность на тебя броситься. Но стоило сказать: "Джек, машина!" - и пес стремглав выбегал из дома и бежал к воротам). Но на этом дело не кончилось. Вечером со спектакля пришел папа. И когда мама начала ему говорить: "Вася, а ты знаешь, что сделал Джек?" - этот громадина, поставив свои лапы маме на плечи, стал рычать, отворачивая своей мордой мамино лицо от папы. Когда мама пыталась заговорить, пес начинал рычать громче, громче, а потом это рычание уже чередовалось с лаем, воем, визгом. И только когда мама расхохоталась, пес снял лапы с ее плеч, стал прыгать, вилять хвостом, радостно лаять.
      Вообще Джек был умен чрезвычайно. Мама его дрессировала (в те годы она была отлучена от работы из-за своего родства с "врагом народа" Мейерхольдом, а творческой энергии - хоть отбавляй! И она занималась с актерами - в частности, замечательная актриса Валентина Ковель, которая тогда только начинала свой путь в искусстве, приходила к маме со своими ролями и много-много от этого общения получила; а бессонными ночами, когда папа был на съемках, мама занималась с псом). Джек понимал абсолютно все. Голос давал и громко, и, когда его просили, шепотом. И даже говорил "мама" (но это только когда его об этом просила мама). На даче бывало и такое: папа кричит с берега:
      - Ириша! Пришли мне лопату!
      Мама зовет Джека:
      - Джеки! Отнеси папе лопату!
      Джек несся в сарай, хватал грабли и бежал. Мама его останавливает:
      - Джеки! Это же грабли!
      Джек стремительно возвращается в сарай, только там бросает грабли, хватает лопату и несет папе. И нас это нисколько не удивляло - мы были уверены, что так и должно быть.
      Был у нас удивительный гусак. Они вдвоем жили с гусыней. Гусак был задира, гонялся за всеми, очень шумел, а гусыня тихо и смущенно его ругала. Ей было очень стыдно за своего мужа. Так вот, единственный человек, с которым у гусака (его называли Тега) были удивительно доверительные отношения, была мама. Она садилась на скамейку, ласково подзывала его: "Тегушка, или сюда". Гусак подходил, мама гладила его шею, а гусак своим клювом скользил вдоль маминой щеки и что-то говорил ей на ухо.
      Кстати, все эти качества в общении с животными полностью передались от мамы, пожалуй, только Кате.
      Всю свою жизнь мама не мыслила себя без животных. Часто она говорила: "Хочу выдру с выдренком, ослика и пингвинов". Совершенно замечательно она показывала различных зверей. А когда в начале 50-х годов на экранах шел фильм "Тарзан" и любимицей всей нашей семьи была обезьянка Чита, мама великолепно ее изображала. С тех пор и до конца ее жизни мы все маму называли Чита, Читушка. А папа, когда купил очередную двухвесельную лодочку, то на ее борту написал "Чита". Мама много рассказывала о своих мейерхольдовских родственниках, у которых были свои имения: о дяде Артуре (Артур Эмильевич Мейерхольд), тете Маргот (Маргарита Эмильевна) - у всех у них были не только привычные нам всем животные, но и лошади.
      Я с удовольствием могу рассказывать о наших животных, коих в семье жило всегда много. Мы воспитывались с ними, они помогали нам, а подчас спасали наши жизни. Уж меня-то точно кошка спасла от смерти, когда я в очередной раз заболел воспалением легких. Никогда до этого Маркиза не приходила ко мне, пятилетнему мальчику, весьма неспокойно спавшему, на кровать. А когда я заболел, она просто легла ко мне на грудь и не спрыгивала даже тогда, когда я метался в бреду. А потом врач, Давид Миронович Спринсон, сказал маме: "Благодарите вашу кошку. Она вытянула болезнь из Пети".
      Наша кошка Зинаида Николаевна Первая, когда мы обедали, садилась на скамейку рядом с нами на задние лапы в позу кенгуру и подолгу сидела так, пока ей со стола не давали кусочек чего-нибудь. Иногда она одной лапой упиралась в стол, тогда мама ей говорила: "Зиночка, не халтурь" - и кошка снова сидела "без поддержки". Она никогда не мяукала, прося еду,- она просто вот так садилась. Эта кошка была полностью дымчатого цвета, без единого пятнышка. У ее дочери - дымчатой Зинаиды Николаевны Второй - было белое пятнышко на горле, а в остальном она была вылитая мать.
      Кота Акбара мама подобрала маленьким беспомощным котеночком. Он лежал в коробке из-под ботинок на подоконнике лестничной клетки, в глазенках его была растерянность - он находился еще в том возрасте, когда котята отправляют свои естественные потребности при помощи материнского языка. Собственно, он и глаза-то открыл, вероятно, дня три назад. Мама моя как раз шла из магазина. Она наклонилась над котенком и спросила: "Вы кто такие будете?" - на что котенок тихо сказал: "Мя". Кормили мы его даже не через соску, а через пипеточную тоненькую резинку. Вместо кошачьего языка применяли мягкую зубную щетку. И вырос огромный, более чем десятикилограммовый котище, красивый, добродушный. Когда говорили: "Ах, какой кот!", Акбар ложился на пол и переваливался с одного бока на другой, кокетничал, красовался. От других котов и кошек отличался тем, что у него отсутствовал инстинкт "месить тесто" - когда кошки, перед тем как лечь, долго перебирают лапами, слегка выпуская коготки, да и потом, лежа, мурлыча, они продолжают это делать. Акбар мурлыкал, но лапы были в спокойном состоянии. (Кстати, и эту особенность в нем подметила мама).
      Однажды Акбар, вошедший уже в юношеский возраст, ушел на свидание и пропал. Мы повесили объявления, и нам стали нести кошек. Самых разных. И это было катастрофой - нам было жалко их не брать. Так у нас поселилась Матрешка (извиняюсь, Матрена Федоровна), которая была матерью Зинаиды Николаевны Первой и бабкой Зинаиды Николаевны Второй (одним словом, Королева-Бабушка, да и только). Тогда же появились Толстопятая и Кибардина (последнюю так назвала актриса Нина Михайловна Шахова-Мичурина - она усмотрела в кошке сходство с народной артисткой Валентиной Тихоновной Кибардиной). Эта кошка обладала характером созерцательным, была неаккуратна, умывалась редко и лениво, опрокидывала мисочку с едой. Толстопятая (прозванная так за неестественно громкую походку) была характера противоположного: энергичная, волевая, не прощавшая своей подруге ее слабостей. Будучи исключительно аккуратной и чистоплотной, Толстопятая, умывшись, начинала умывать, вылизывать Кибардину. А если та сопротивлялась, Толстопятая отхлестывала ее лапами, но туалет заканчивала. Когда Кибардина мисочку опрокидывала, Толстопятая за ней подбирала. Изумительный был кошачий дуэт!
      Толстопятая оставила после себя нашего всеобщего любимца - Мартына. Этот кот был у нас долгожителем, прожил не менее 15 лет. Терпелив был до чрезвычайности! В те годы только появились долгоиграющие пластинки. Я ставил одну из симфоний Чайковского, брал Мартына на колени, большие пальцы обеих рук подсовывал ему под мышки и дирижировал его лапами. Он только голову поворачивал то налево, то направо и долго-долго терпел мое издевательство.
      Но в 1959 году почти всех кошек из нашего дома выжила Мария. Эта кошечка явилась в нашу квартиру с шикарным бантом, и, в отличие от других представительниц своего вида, она не забилась в угол, а стала по-хозяйски обходить всю квартиру и сразу же удобно уселась в папином кресле, стоявшем посреди комнаты. Эта красивая, пушистая трехцветная ангорская киса была чистоплотной до брезгливости! Вылизывала она свою бело-палево-серую шубку до стерильной чистоты ежедневно и никогда не позволяла себе появиться "в обществе" в недомытом виде. Причем для умывания она находила укромные уголки, а потом являлась во всем блеске, возвещая свой выход громким, требовательным "МУАЯАУ!!" Она требовала только внимания. Никогда не опускалась эта кошка до того, чтобы выпрашивать еду. Она сидела на кухне в урочный час трапезы вдалеке от своей миски и не обращала никакого внимания на то, как ей накладывают еду. Потом она дожидалась, когда из кухни уйдут люди, и только тогда пищу съедала. Гордая была кошка. Забегая далеко вперед, скажу, что Мария прожила 18 лет. И уже в последний год своей жизни, когда однажды папа сказал при ней: "Совсем старая стала Маруся..." - кошка странно, долго посмотрела папе в глаза и ушла. Через час она вернулась, неся в зубах огромную крысу, которая по размерам была почти с нее, положила свой "трофей" к ногам хозяина, отошла в сторону и стала демонстративно тщательно умываться (напомню, что обычно свой туалет она совершала без посторонних глаз). Умывалась она долго, потом села рядом с Меркурьевым, стала тереться об него и мурлыкать.
      Конечно же, кошка прекрасно поняла смысл слов отца и доказала ему, что она еще не зря молоко пьет. Кстати, крыс и мышей она ловила потрясающе и всегда складывала их у крыльца, чтобы все видели. Никогда их не ела очень брезговала. В бытность Марии в нашем доме (а я рассказываю про дачу) крыс и мышей почти не было.
      СЕРЕДИНА КНИГИ...
      Как жаль, что потребность писать воспоминания, как правило, приходит к человеку, уже жизнь сделавшему, на будущее не рассчитывающему.
      Есть, конечно, исключения - Булгаков, например. Он жизнь свою в литературе прошел от беспечной старости к мудрой юности. До детства не дожил - не дали. Два взаимоисключающих понятия: "впасть в детство" и "дожить до детства".
      Начав писать эту книгу как воспоминания об эпизодах в хронологическом порядке, пытаясь восстановить всю "цепь событий", или хотя бы, если не восстановить всю цепь, то оставшиеся в памяти ее звенья разложить в те ячейки длиннющего транспортера, который именуется в одном случае - Жизнь, в другом - Время, в третьем... А черт его знает, как он, транспортер этот, именуется в третьем случае. Но, как мне кажется, ни одно из этих названий не соответствует "предмету". Если назвать его "Жизнь", то резонно встает вопрос: а чья жизнь? Моя? Но ведь я пишу не о жизни, не о биологическом существовании, не о тех 2 030 786 000 ударах неутомимого сердца, длящего мои физические возможности. Да и не о себе вовсе пишу я! О впечатлениях - а впечатления-то мои, но не о себе! Значит, пишу не о жизни, да и не о Времени, которое по сути своей нематериально. Но оно отражает (или вмещает? Не знаю, как выразиться) те события, которые химическая реакция, именуемая памятью, запятнала в моем мозгу. И, видимо, очень стойкие красители у этой химической реакции, очень стойкие красители у тех событий, что химчистка по имени "Время" их не берет! И даже такая универсальная, казалось бы, химчистка, с фирменным названием "Склероз", возвращает материю души с извинениями: "Простите, но обратитесь к Смерти - она это отмоет, отчистит, следов не оставит".
      Так вот и ходим до самой смерти своей с пятнами памяти. Иногда эти пятна "садятся" друг на друга, тогда происходит смещение времени, начинаем путать, что когда произошло, спорим между собой, и утверждаем, что "случилось это "пятно" тогда, когда еще Агафья Федосеевна не ездила в Киев..."
      Некоторые люди ведут дневник. Кто его знает, нужно это или не нужно. Дневник дневнику - рознь. Конечно, от "сия дыня съедена такого-то числа" до "лежу в гошпитале, болею гонорреею", от "сегодня нас посетил душка-князь" до искренних танеевских откровений дистанция огромных размеров.
      Я вел дневники. Но очень давно. Сейчас смешно их читать - описываются случаи, ничего не значащие, событиями не ставшие, а в то же время совершенно пропускаются события, про которые потом говоришь: "Великое видно издалека".
      Наше сегодняшнее - лишь повод для завтрашних воспоминаний, и, видимо, стоит фиксировать это сегодняшнее, чтобы, перечитав завтра, осмыслить и написать. Ведь "завтра" никогда не наступает, кроме тех случаев, когда, миновав "сегодня", превращается во "вчера". Но осмыслить, прочитать "вчерашний день" надо уметь... А то вот читаю папины дневниковые записи в его верных "подружках-книжечках", расшифровываю их, но толковать-то их уже приходится мне самому - не всегда в отцовских односложных определениях есть оценка зафиксированного события.
      Сегодня, когда я пишу эти строки, мне 55 лет. Это - свыше 21 тысячи дней. Если каждый день - страница (а, в сущности, ведь каждый день жизни заслуживает хотя бы страницы), то книга должна составить свыше 21 000 страниц! Это сколько же томов! Да и кто будет читать такую книгу? Даже великий роман графа Льва Николаевича "Война и мир" не превышает двух тысяч страниц. А сколько людей в России не сумели одолеть этот роман с первого раза! А сколько людей не сумели его одолеть вообще! А сколько людей и вовсе не приступали к нему. Потому моя самонадеянность здесь не к месту, и не буду мучить читателей - не буду заставлять читать дневники моего папы (тем более мои) целиком. Папины дневники будут опубликованы в выдержках, а свои и вовсе оставлю в покое. Пусть лежат! Если после меня они кого-то заинтересуют, пусть тогда их и прочтут. А нет - так им и надо.
      А сколько дней провалились в пустоту, в ничто... Сколько дней невозможно восстановить в памяти вовсе. Зачастую бывает так, что за один день происходит масса интереснейших событий, встреч, разговоров. А день закончился - и вспомнить не можешь, что же сегодня произошло.
      Во всех исследованиях, рецензиях про Меркурьева говорят: "великий русский актер", "истинно русский характер". Что есть "русский актер", что есть "русский характер"? В каком это смысле "русский". По крови, что ли?
      Александр Сергеевич, величайший из поэтов русских, кто он был по крови? А Лермонтов? Этот изысканнейший шотландец? Ведь никто не станет отрицать, что он русский поэт? А Тургенев, Турген-хан то есть? Боже правый, какой у него русский язык! Кто еще может похвалиться таким русским, подлинно русским литературным языком? Да кого ни возьми, за исключением разве что Ломоносова, чистокровно русским не назовешь! Да и откуда кровям этим чистым взяться было? Я уж и не говорю о трехсотлетнем иге татарском! А многолетние связи торговые да политические с иноземцами всякими - что, могли они пройти бесследно для нации в том смысле, в котором мыслят ее русофилы? Да нет, боже мой!
      Отец мой, Василий Васильевич Меркурьев, которого считают олицетворением русского народного артиста, русского народного характера, кажется, не имел и капли русской крови!
      Как рассказывал мне псковский краевед Николай Ефимович Ефимов, появились Меркурьевы на Псковщине в конце XVIII века. Приехал некий грек с именем Меркурий, завел свое торговое дельце (не очень, правда, удачное), потом женился то ли на шведке, то ли на эстонке, жившей там (меня, честно говоря, все эти "чистокровные" дела нисколько не волнуют и никогда не волновали, а посему я и не стал особо вдаваться в подробности), и родились у них дети. Один из них, коего нарекли Илья, и был моим прадедом. Илья Меркурьевич женился (опять же не на русской!), и родились у него три сына: Александр Ильич, Николай Ильич и Василий Ильич. А Василий Ильич, возьми да и женись на моей будущей бабке, Анне Гроссен - лютеранке из Швейцарии, приехавшей в Россию поработать. И родили мои дед и бабка шестерых сыновей, один из которых стал великим русским (да, да! Он был подлинно русским) актером. А он в свою очередь женился на четверть-немке, четверть-еврейке, четверть-татарке, четверть-ещенезнаюкто Ирине Мейерхольд, отец которой, "чистокровный" полу-немец-еврей, внес неоценимый вклад не только в русское, но и мировое театральное искусство. (Есть версия, что Мейерхольд происходил из немецко-еврейской семьи. Я склонен в эту версию верить, иначе как объяснить наличие такого носа и у Мейерхольда, и у меня? И чем еще объяснить, что маму всегда вытесняли из очередей со словами "жидовка пархатая"). И вот эти нерусские по крови, но истинно русские по духу, по культуре, деятели оказали неоценимую услугу русскому народу. Они внесли огромный вклад в сокровищницу русского искусства, они укрепили его мировой авторитет. Так же, как это сделали евреи Исаак Левитан, Антон и Николай Рубинштейны (эти-то вообще до чего додумались: создали такую систему музыкального образования, которая, несмотря ни на какие революционные потрясения, ни на какие разрухи, до сих пор является непревзойденной во всем мире.