Разговаривая таким образом, они вошли на ферму – там были и вино, и земляника, и сливки. Коломба помогла фермерше рвать землянику, а полковник в это время пил алеатико. На повороте аллеи Коломба заметила старика, сидевшего на солнце в соломенном кресле; казалось, он был болен, потому что его щеки ввалились, глаза впали; он был необыкновенно худ, и его неподвижность, бледность, остановившийся взгляд делали его похожим скорее на мертвеца, чем на живое существо. Несколько минут Коломба рассматривала его с таким любопытством, что привлекла к себе внимание фермерши.
      – Этот бедный старик, – сказала она, – ваш земляк, – я ведь вижу по вашему выговору, что вы корсиканка, синьора. С ним на родине случилось несчастье: его дети умерли ужасной смертью. Простите меня, синьора, но говорят, что ваши земляки не очень милостивы к своим врагам. Этот человек остался один; он приехал оттуда в Пизу к своей дальней родственнице, владелице этой фермы. Бедняга с горя и печали немножко рехнулся... Это стесняло барыню, у нее бывает много гостей, она и отослала его сюда. Он очень смирен, никому не мешает, за целый день и трех слов не скажет. Тронулся! Доктор ездит каждую неделю и говорит, что он долго не протянет.
      – Он безнадежен? – спросила Коломба. – В его положении это счастье.
      – Поговорите с ним по-корсикански, синьора, он, может быть, немного подбодрится, если услышит родной язык.
      – Посмотрим, – сказала Коломба с иронической улыбкой и подошла к старику так, что закрыла собою солнце. Бедный слабоумный поднял голову и стал пристально смотреть на Коломбу, которая тоже смотрела на него, все время улыбаясь. Мгновение спустя он провел рукой по лбу и закрыл глаза, как будто желая избегнуть ее взгляда. Потом он открыл их, но уже совсем широко; его губы дрожали; он хотел протянуть руку, но, завороженный Коломбой, остался прикованным к своему креслу, не будучи в состоянии ни говорить, ни двигаться. Наконец крупные слезы потекли по его щекам и из груди вырвались рыдания.
      – В первый раз я вижу его таким, – сказала садовница. – Эта синьора – ваша землячка; она приехала повидаться с вами, – обратилась она к старику.
      – Сжалься! – воскликнул он хриплым голосом. – Сжалься! Неужели тебе еще мало? Листок этот... что я сжег... Как ты сумела его прочесть? Но за что же обоих? Орландуччо... Ты ничего не могла о нем прочесть... Нужно было оставить мне одного... только одного... Орландуччо... Ты не прочла его имени.
      – Мне нужны были оба, – тихо сказала Коломба по-корсикански. – Ветви обрезаны, и если бы ствол не сгнил, я вырвала бы и его... Не жалуйся – тебе недолго страдать! А я страдала два года!
      Старик вскрикнул, и голова его упала на грудь. Коломба повернулась к нему спиной и медленно пошла к дому, невнятно напевая слова ballata:«Мне нужна рука, что стреляла, глаз, что целился, сердце, что думало...»
      Пока садовница хлопотала, помогая старику, Коломба с разгоревшимся лицом и блестящими глазами села за стол напротив полковника.
      – Что с вами? – спросил он. – Вы теперь такая же, как были в Пьетранере в тот день, когда в нас стреляли во время обеда.
      – Я вспомнила Корсику. Но это все в прошлом. Я буду крестной, не правда ли? О, какие славные имена я ему дам: Гильфуччо-Томмазо-Орсо-Леоне.
      В это время вошла садовница.
      – Ну, что? – совершенно спокойно спросила Коломба. – Он умер или только в обмороке?
      – Сейчас уже ничего, синьора, но странно, как ваш вид подействовал на него.
      – И доктор сказал, что он недолго протянет?
      – Месяца два.
      – Потеря небольшая, – заметила Коломба.
      – О ком вы говорите? – спросил полковник.
      – Об одном слабоумном из нашего края, – равнодушно сказала Коломба, – он живет здесь. Я буду справляться о нем. Послушайте, полковник, оставьте же земляники брату с Лидией!
      Когда Коломба вышла, чтобы сесть в коляску, фермерша несколько времени провожала ее взглядом.
      – Посмотрите на эту хорошенькую синьору, – сказала она своей дочери. – Я уверена, что у нее дурной глаз.