"Tout comme chez nous"2, - бормотал я себе в бороду". Исходная точка его сравнений и ассоциаций, его надежд и мечты о будущем абсолютно конкретна. "Penikoorem 3, - размышляет он, меняя на льду Енисея лошадь на ездовых собак, - не свидетельст-{117}вует ли это слово о том, что ездовые собаки некогда играли важную роль и в жизни эстонцев?" Решительнее всего отмежевывается он от своих современников, когда описывает образ жизни народов Севера. В том, что для царских чиновников было варварством и "постыдным паясничанием язычников", Миддендорф увидел культуру и музыку. Описывая национальную одежду нганасан, отличающуюся изумительной красотой, он желчно замечает: "И этих сообразительных самоедов называют дикарями! Вероятно, потому, что они отказываются креститься, не ищут контактов с поселенцами и держатся с чувством собственного достоинства, сознавая свою зажиточность и независимость. Говорят, они уехали на своих санях, бросив в тундре не только епископа, но и самого асессора, полновластного самодержца Туруханского края, так как он обращался с ними свысока, быть может, даже несправедливо".
      После совместной охоты на оленей, во время которой нганасаны пользовались луком и стрелами, Миддендорф с иронией писал о колониальной политике царизма: "В шведской Лапландии ружье сто лет назад вытеснило лук и стрелы, а негры приморских районов Африки знакомы с ружьями уже более двух столетий. Чем объяснить такую разницу в вооружении? Меньше всего пассивностью моих друзей! Нет, их оставляют так долго без современного оружия намеренно. Длинная цепь бунтов, последовавшая за захватом Сибири, явилась причиной неоднократных, все более строгих запретов снабжать туземцев ружьями. Создалось абсурдное положение, когда правительство, монополизировавшее торговлю порохом, запрещает продажу охотничьего снаряжения своим подданным, несмотря на то, что охота для них единственное средство существования, и в то же время оно взимает с них, налог шкурками зверей, на которых нужно охотиться".
      Миддендорф описывает образ жизни северных народов без малейшего предубеждения; у европейца "словно спадает пелена с глаз, и он вдруг начинает понимать, что в этих первобытных условиях существования заключена законченность, созданная в результате тысячелетнего отбора". По вечерам Миддендорф вместе со всеми членами племени голый садится у костра и ищет вшей в одежде из оленьих шкур. Вождь племени Тойчум не верит, что дома у Миддендорфа вшей нет. "Говори, что хочешь, но три штуки у тебя должны быть, иначе ты бы умер",- {118} с осуждением качает он головой, ибо нганасаны превыше всего ценят честность. Через полгода этот же Тойчум без колебаний пустится в дальний путь, чтобы спасти жизнь Миддендорфу, оставшемуся в тундре. Осенняя шуга разбила и перевернула экспедиционную лодку, вместе с ней пошли ко дну рыболовные снасти и последние сухари, и, истощенный хроническим голодом и нечеловеческим напряжением, ученый слег. Трезво оценив создавшуюся обстановку, он решил пожертвовать собой и остаться в тундре один. "Людей может спасти лишь немедленное возвращение. Если моим спутникам 1 удастся достаточно быстро встретить самоедов, они смогут вызволить и меня. Если быстро найти самоедов не удастся, все-таки остается надежда, что спасутся хотя бы они. Если же самоеды уже откочевали в свои зимние становища и встреча вообще не состоится, гибель будет нашим общим уделом". Я убежден, что эти исполненные спокойной решимости слова понравились бы Роберту Скотту*. Может быть, они были бы так же знамениты, как последние слова Скотта, останься они последними. Но Миддендорф носил на Таймыре титул верховного шамана: он не только вел естествоведческие наблюдения, но и изо дня в день лечил людей. Миддендорф был врачом, врачом с дипломом Дерптского университета; за пять лет до экспедиции в качестве эпиграфа к своей диссертации он взял слова Шамиссо: "Тем, кто мечтает увидеть нецивилизованный мир, я советую предварительно запастись дипломом врача, как головным убором, во всех отношениях удобным путешественнику". Он вел себя в тундре не как асессор, а как свой человек, и не трогательно ли, что старый Тойчум, поспешивший ему на помощь и вынужденный вернуться обратно из-за снежного бурана, снова пустился в спасательную экспедицию, походившую скорее на похоронную процессию: где-то далеко на севере, в покрытой высокими сугробами скалистой тундре, посреди безжизненной пустыни, которую нганасаны из-за религиозных суеверий всегда обходили стороной, в глубокой расщелине, похороненной под снежным завалом высотой почти в три метра, которую, по всей вероятности, уже не удастся найти, угасал его друг, имени которого он, наверное, не сумел бы произнести. У Миддендорфа оставалось еды на два дня, это было мясо его белого пойнтера, верного {119} четвероногого друга, привезенного из Эстонии, а шел уже двадцатый день... "Меня охватывал неописуемый страх при мысли, что я могу потерять рассудок, он сжимал сердце судорогой, становился невыносимым. На протяжении нескольких дней сознание мое мутилось; хотя я и пытался отмечать каждый день, но, как выяснилось позднее, я ошибся на двое суток". Потерявший всякую надежду Миддендорф предпринимает отчаянную попытку, которая могла стать для него роковой: собрав последние силы, он выбирается из каменистой щели и пытается идти к югу. Было подлинным чудом, что они встретились, таймырская тундра изрезана горами. Но и это еще не все - они встретились и вернулись в злополучную расщелину, потому что Миддендорф хотел спасти свой "лучший термометр"...
      ...Кажется, будто над Таймыром только что прошел дождь. Полуостров блестит и сияет, как асфальт после летней грозы, ассоциации, возникающие здесь, наверху, в самолете, невольно оказываются сентиментальными и чуть-чуть эстетскими. Я тщетно пытаюсь представить себе окруженное скалистыми горами озеро, которое медленно покрывается наводящим ужас льдом, гигантское озеро со скалистыми островками, противоположный берег которого теряется за горизонтом. Вместо него отсюда, из кресла, виден слева мыс, до которого Миддендорф так и не добрался, но которому он дал имя Челюскина...
      Я хотел бы указать еще на одну, может быть, самую главную черту в характере этого удивительного человека. Широте его души соответствовала широта его взглядов. Твердо стоявший обеими ногами в своем противоречивом, страдальческом времени, он умел проникать взглядом в далекое прошлое, где таились истоки многих занимавших его проблем, более того - он умел заглянуть в далекое будущее, где надеялся увидеть золотые плоды человеческих устремлений. В ослабленном голодом и холодом мозгу пульсировала оптимистическая мысль, опередившая даже наши дни: "Да, я осмелюсь утверждать, что под этими высокими широтами, где я сейчас нахожусь, можно успешно выращивать даже овощи! Не следует думать при этом об овощах, известных в нашей климатической полосе. Вместо них, как я уже ранее установил, здесь можно было бы выращивать растения Дальнего Севера, многие из которых очень приятны на вкус и {120} в качестве ранних весенних или поздних осенних сортов обогатили бы и наши сады. Но в любом случае для оседлых арктических экспедиций чрезвычайно желательно выращивать разнообразные виды овощей Дальнего Севера". Это пожелание Миддендорфа и сегодня еще стучится в двери всех столовых - от Мурманска до поселка Уэлен - и, наверное, будет стучаться, увы, еще и завтра.
      ...Таким был этот двадцативосьмилетннй молодой человек, который в одну августовскую полночь достиг большой воды. Позади осталось почти двухмесячное плавание на лодке - без палатки, чтобы уменьшить груз, и почти без пищи, потому что все необходимое для жизни ему, как нганасанам, должны были дать рыболовная снасть и тундра. Разумеется, у него не было никакой карты. Достигнув большой воды, он попробовал ее на вкус. Вода была соленой. Миддендорф записал: "Мы изо всех сил гребли против начавшегося прилива и пронизывающего северного ветра... Приложив неимоверные усилия, мы достигли огромной глыбы, которая оказалась не льдиной, а белым кварцевым утесом, вынесенным ледоходом на вершину скалистого острова. Итак, наконец-то тринадцатого августа в три часа утра мы вышли к Ледовитому морю. Я дал острову имя Бэра, и мы сошли на его берег.
      На острове мы обнаружили бревенчатую избушку. Я уже не сомневался, что передо мной - следы экспедиции Лаптева. По всему побережью в изобилии валялся плавник. Вода была соленой. Перед нами открывался бескрайний залив. Всюду, насколько можно было видеть в мой бинокль, простиралось открытое море, нигде не было видно ни льда, ни туманной дымки, свидетельствующей о наличии льда"1.
      Таймырский поход был всего лишь эпизодом для экспедиции Миддендорфа, длившейся три года, во время которой он прошел тридцать одну тысячу километров. Среди многих титулов и наград, щедро посыпавшихся на него, наряду с титулами верховного шамана Таймыра, почетного доктора Тартуского университета и почетного члена Тартуского общества естествоиспытателей он был удостоен золотой медали Виктории Лондонского королевского географического общества - самой высокой награды того времени, присуждаемой за заслуги в области {121} географических открытий. Миддендорф был отмечен этой медалью совсем молодым, так же как Нансен через несколько десятилетий после него.
      Кстати, вспомним слова Нансена: "От этого мыса земля поворачивает на восток, образуя широкий залив, который получил название залива Толля". (На борту "Фрама", 7 сентября 1893 года.)
      Разговор продолжает наш третий однокашник - Эдуард Толль*, матрикул номер 10215, год 1901: "Скала представляла собой огромную глыбу кварца... Не подлежит никакому сомнению, что это тот самый глинт, который Миддендорф видел на острове Бэра, что это и есть описанная им глыба. Если мы находимся на острове Бэра, значит, где-то здесь должна быть бревенчатая избушка Фомы! 2 Пройдя несколько шагов на восток, я увидел в бинокль нечто похожее на остатки избушки. Я поспешил туда и действительно увидел перед собой полуразрушенный домишко... От него остались лишь нижние венцы, верхние обвалились вовнутрь: двери лежали также внутри дома... Я сел отдохнуть на бревна, чувствуя себя счастливым оттого, что нашел самые северные следы пребывания Миддендорфа и что, заполнив пробелы, оставшиеся на географической карте, я получил возможность хоть в какой-то мере выразить этим благодарность своему учителю. Как все здесь прекрасно в этом прозрачном полуночном свете, как напоминает рокот волн, шум моря на моей родине, как величественна здесь природа и как ничтожен по сравнению с ней человек".
      На западном побережье Таймыра (75° 54? северной широты, 92° 59? восточной долготы) Эдуард Толль открыл залив, который назвал фьордом Миддендорфа. Вот как описывал он этот фьорд: "С южной стороны на горизонте, на фоне розово-красного неба, резко выделялись волнистые темно-синие контуры гор материка, над их вершинами плыли красноватые и золотистые перистые облака, похожие на колеблемые ветром столбы пламени. На переднем плане сверкали, освещенные пробивающимся сквозь тучи солнцем, узкие бурые полоски тундры, окрашенные местами в светло-фиолетовые тона. У подножья {122} скалистого мыса, представляющего собой хаотическую груду нагроможденных одна на другую глыб серовато-бурого выветренного гнейса, неподвижным покровом лежал пригнанный ветром лед, а по другую сторону мыса принесенные течением льдины, сталкиваясь, издавали певуче-жалобный звук. Слегка волнующееся огромное море отражало на своей поверхности низко нависшие свинцово-серые облака, которые по мере приближения к бухте становились фиолетовыми. В холодных серо-стальных водах неподвижно стоит на якоре "Заря", солнечный диск медленно исчезает за пламенеющим на горизонте огненным морем - там, где далеко-далеко находится моя родина!"
      Толль из всех наших естествоиспытателей, несомненно, самый большой романтик. В этом он - полная противоположность Скотту (если я правильно понимаю англосаксонский пуританизм Скотта): легко поддающийся сомнению, тоске, минутам душевной слабости и в то же время удивительно похожий на него чувством долга, а еще больше тем спокойным достоинством, с которым он переносит свое поражение и идет навстречу гибели. За несколько месяцев до смерти Толль старается почерпнуть силы в эпосе "Калевала", в день зимнего равноденствия он переписал в свой дневник главу, в которой Вяйнямёйнен приветствует появление на небе солнца и луны, и добавляет от себя, что "поворот солнца на лето невозможно лучше представить в поэтической форме, чем в стихах. "Калевалы":
      Ты кукушкой золотою
      Из утеса вышло, солнце,
      Ты ушел из камня, месяц,
      Голубем сереброкрылым...
      На своих местах вы снова,
      Прежний путь свой отыскали!
      С нынешнего дня вовеки
      По утрам вставай ты, солнце,
      Каждый день приветствуй счастьем,
      Чтоб росло богатство наше,
      Чтобы шла добыча в сети,
      Чтобы в руки шла удача!
      Совершай благополучно
      Свой урочный путь по небу,
      В красоте кончай дорогу,
      Отдыхай с отрадой ночью!1 {123}
      Читая дневник Толля, начинаешь сомневаться, мог ли бы он быть предан гласности, если бы сам исследователь остался в живых. Вот он сейчас передо мною, на письменном столе, этот увесистый фолиант в шестьсот тридцать страниц, на внутренней стороне обложки рукой вдовы путешественника поблекшими от времени чернилами написаны четыре строчки: "Моей милой госпоже Вальтер с сердечной привязанностью. Эмми Толль. Тарту 26-го мая 1910". Это посвящение вдовы вдове: корабельный врач и зоолог Герман Вальтер, номер матрикула 12232, был их четвертым однокашником по Тартускому университету, а пятым стал астроном Фридрих Зееберг, брат составителя давнего эстонско-немецкого словаря, - он тоже погиб. Мне хочется подчеркнуть мужество Эмми Толль, ибо издание подобной книги почти без купюр кроме всего прочего требовало и немалого мужества. Еще только покидая Таллин, Толль чувствовал себя больным от тоски по дому, эта тоска из вечера в вечер томила его на протяжении трех лет. Любое решение он принимал мучительно и, может быть, именно поэтому всегда выбирал самый трудный вариант. Если бы вместо дневника сохранился только судовой журнал с его бесстрастными записями, мы, наверное, увидели бы в экспедиции Толля "образцово функционирующий коллектив", своей размеренной и планомерной работой стерший несколько белых пятен с карты северо-западной оконечности Таймыра и Новосибирских островов и оставивший два классических исследования о птичьем мире арктических широт, принадлежащих перу доктора Вальтера. Теперь же трудно освободиться от мысли, что Толля постоянно преследовало неясное предчувствие скорой гибели. Может быть, он устал от экспедиций? В который уже раз в одиночестве отмечает он на севере день основания студенческой корпорации "Эстония", записывает Толль в дневнике 20 сентября; а в день его рождения между обычных результатов наблюдений неожиданно появляется фраза: "Сейчас моя дочь возвращается из школы, идет через Домберг..." Он работает, руководит, дает указания, в полярной ночи с единственным сопровождающим совершает на собачьей упряжке опаснейшие экспедиции, с которыми сегодня не справился бы ни один олимпийский чемпион, ни разу не отводит он взгляда от мифической Земли Санникова, но мысль его все время возвращается к дому. Было ли это слабостью? Воздержимся от оценок, {124} ведь нам не с чем сравнивать. Толль доверял свои мысли дневнику, уверенный, что никто, кроме него самого, не прочтет его. Так ли уж отличался он от Скотта, того Скотта, которого мы не знаем?
      Толль оставил еще одно описание залива Миддендорфа: "Этот низкий скалистый остров, на котором отдельные глыбы гнейса лежат на берегу в ряд, как, обрушившиеся камни древней крепостной стены, мне живо напоминает западную батарею Таллина, в детстве я часто обозревал ее с холма Морских ворот: там, справа, расположилась гавань, за ней в бухте - Катариненталь!.. И вот теперь - последний раз вместе с тобой в Таллине! - мы в гавани, поднимаемся по трапу на борт "Велламо", еще раз машем друг другу шляпами, еще раз желают нам друзья "доброго пути", еще один взгляд на древний прекрасный город, где я родился, на шпиль церкви святого Олая, возвышающийся над городскими стенами, над крепостными башнями... Фиорд, который мы открыли и в котором стоим уже одиннадцать дней, я назвал именем Миддендорфа. Полагаю, что я имел право это сделать: во-первых, потому, что мы определили координаты этого места; во-вторых, потому, что изучение окрестностей и фауны фиорда проходит успешно и, следовательно, наименование фиорда вполне обоснованно. Чье же имя более других заслуживает того, чтобы быть увековеченным здесь, если не имя Миддендорфа - первого ученого исследователя Таймырской земли, авторитетного исследователя Сибири?"
      После первой зимовки Толля на карте Таймыра появились архипелаг Бэра, залив астронома Зееберга и доктора Вальтера, пролив, получивший имя помощника капитана, а позднее капитана "Зари" - Матисена. Южная оконечность острова Таймыр - протянувшийся далеко в море полуостров, отделенный от материка узким проливом, - был тоже назван именем Миддендорфа. Даже косе на материковой части пролива, расположенной прямо против полуострова Миддендорфа - всего в пятнадцати минутах ходьбы на лыжах, романтически настроенный Толль решил дать название, связанное с его предшественником: "Я назову ее мысом Хелленурме, с благодарностью вспоминая чудесные родные места Миддендорфа, где теперь под простым гранитным камнем покоится земная оболочка этого мятежного духа". Наблюдая во время дальних, лыжных походов за полетом птиц и {125} движением зверей, Толль в своем дневнике обронил замечание, которое предсказало одно из крупнейших открытий двадцатого века в Ледовитом океане. "Мне кажется, что к северу от мыса Челюскина должны быть еще острова, откуда появились эти и другие пришельцы. Наклон, пластов на мысе Челюскина указывает на север, так что следует предположить существование островов и в этом направлении и, может быть, не в меньшем количестве, чем в шхерах Таймыра". Открытие Северной Земли, сделанное накануне первой мировой войны, явилось эффектным подтверждением этого предсказания, к тому времени совсем забытого.
      Еще один отрывок:
      "Седьмое апреля 1901 года. Вербное воскресенье. Сегодня ночью было минус 30 градусов по Цельсию. Тихо и ясно, великолепный зимний день, много света; на солнце уже тает. Вербное воскресенье дома. Ты ждешь известий, кто знает, когда они дойдут до тебя. У детей начались пасхальные каникулы, и они радуются весне. Журчат ручьи, стекая вниз по Домбергу; скоро на улицах начнут ломами сбивать лед, зазвенит железо о булыжную мостовую, и весь город будет гудеть от его ударов, в юности их эхо так часто звучало у меня в ушах, вызывая ощущение приближающейся весны, пробуждая желание вырваться из города на лоно природы, с городских улиц в далекий и широкий мир. Теперь я пребываю в этом далеком мире, у своей цели, но сколько препятствий нужно еще преодолеть, раньше чем будет решена моя задача!"
      Первое препятствие Толль преодолел лишь 1 сентября 1901 года, через четырнадцать месяцев после того, как был поднят якорь: в пять часов утра "Заря" - третье экспедиционное судно после Норденшельда и Нансена миновала самую северную оконечность Евразии - мыс Челюскина. Корабль был украшен флагами, в честь Челюскина был дан салют. "К завтраку я поставил на стол бутылку "Piper Heidsieck"... и когда после вахты Матисен, веселый, как всегда, спустился к нам, я чокнулся с ним и выпил здравицу в честь первого капитана русского корабля, обогнувшего под русским флагом северную оконечность Азии".
      ...Я забыл спросить у Халдора, знает ли он об этом обычае и сохранился ли он до наших дней. Иногда мы прилагаем много усилий, чтобы придумать новые традиции, в то время как было бы достаточно просто не забы-{126}вать старые. Мыс Челюскина и сейчас такое же суровое испытание для каждого моряка, как во времена Толля, хотя возможности корабля выросли тысячекратно, если радар вообще можно сравнить с "корзиной", обзорной площадкой на мачтах старинных кораблей. Интересно" прошел ли уже "Виляны" мыс Челюскина?
      Самолет идет на снижение. И все-таки - кто он, этот Михкель Фурман? Миддендорф писал: "Согласно программе Академии, мне полагался один-единственный сопровождающий. Они хотели елико возможно ограничить состав экспедиции, тем более что поступившие сведения ставили под сомнение возможность дальнейшего продвижения: во всяком случае, меня предупредили, что в суровых условиях Дальнего Севера каждый лишний член экспедиции может стоить одного градуса широты. Моему единственному сопровождающему предстояло взять на себя какую-то часть работ, разумеется наиболее простую. Таковых в путешествиях подобного рода всегда предостаточно! Мой выбор пал на эстонца Михаэла Фурмана. Он научился препарировать зоологический материал и на протяжении пути проявил такие способности, что я мог доверить ему самостоятельные метеорологические наблюдения. Для этой цели он позднее остался добровольно на одной из наших стоянок на берегу Охотского моря".
      И еще одна фраза, из другой книги:
      "Точные сведения о жизни и дальнейшей деятельности Ф. отсутствуют" (Эстонская Советская Энциклопедия. т. II стр. 361).
      К счастью, это не так.
      ВЕЧНОСТЬ ХАТАНГИ
      Река эта огромна, почти как море. Она так же недвижна, как и застывшее над ней громадное апельсиновое солнце, и пылает так же нестерпимо. Противоположный, низкий берег кажется далеким, нереальным силуэтом. Трудно понять: утреннее это солнце, полуденное или полуночное?
      Я снова путешествую по земле, мой рюкзак лежит на берегу реки; между карликовых берез, едва достающих до колена, натянута бельевая веревка, носки, полотенце и рубашка впитывают тяжелые лучи солнца, а я лежу на земле, лениво курю и даже подумываю, не заварить ли {127} мне кофе ароматный кофе на берегу Хатанги, где лет сто назад посреди этих же кочек сидел Миддендорф, такой же свободный и счастливый, как я. И до него здесь кто-то прошел, и у того тоже был свой предшественник, и так этот ряд уходит в далекое прошлое, беда лишь в том, что мы не всегда умеем читать следы, разбираем их только на бумаге, но не на кочке, которая сейчас согревает мне бок, не в старых песнях и не в языке. Вот где можно встретиться с доброй сотней поколений - многолюдной, шумной толпой они заселили бы всю эту пустынную тундру. Это были бы нганасаны - миддендорфские асьи. По-эстонски елка - "kuusk" (кууск), а на языке нганасан - куа; можно сопоставить еще слово собака: "peni" (пени) - банг. Язык сохранил память о наших общих прародителях. Делаю шаг к самому краю этой пропасти, называемой временем: какая чудовищная глубина! Мне рассказывали, что у нас в Эстонии, на северном побережье озера Выртсъярв, живет крестьянская семья, помнящая Северную войну - не по бумагам, а по опыту своих предшественников, семейным преданиям. Это кажется невероятным, но почему бы и нет? Всего два с половиной века. Здесь, на этом тихом речном берегу, человеческая память преодолела тысячелетия, пережив и смену климатических поясов, и катаклизмы природы, и социальные бури, размеры которых мы едва ли можем себе представить. А когда снова наступил покой, как-то ранним утром мать впервые сказала сыну: куа. И с этого момента маленький человечек включился в гигантский (но не бесконечный) процесс кровообращения, который через четыреста - пятьсот поколений соединит его с другой матерью. Она тоже сказала "куа" или что-нибудь в этом роде, и это слово мы взяли с собой в наш далекий путь в страну заходящего солнца.
      Какая бумага может соперничать с языковой памятью?!
      "Я пошел вниз по течению посмотреть на теперь уже почтенные остатки большой лодки - это было судно моего предшественника Лаптева, которое пролежало здесь больше ста лет. Я нашел, что оно сохранилось вполне прилично. Еловые доски свидетельствовали, что родом оно с Лены, а способ постройки доказывал в пользу голландских мастеров" (А. Миддендорф). {128}
      Я остановился в деревне посреди улицы поболтать с мальчишками. Кеды, джинсы, свитера - все как в любой русской, эстонской или польской деревне, но при этом смуглые экзотические лица, черные, как вороново крыло, волосы, выдающиеся скулы. Я расспрашивал ребят, как пишутся нганасанские слова. Каждый раз они начинали яростно спорить, как правильно записать тот или другой звук, а когда приходили к решению, удовлетворявшему всех, кто-нибудь один диктовал мне. Я записывал слова на сигаретной коробке, сейчас переписываю их в свой дневник. Мальчишки стыдились своих споров, один пояснил мне:
      - Я не учился писать на родном языке. Пишу по-английски, по-немецки, а вот на своем родном не умею.
      - Ну, а дома на каком языке ты говоришь?
      - Дома - понятно, дома мы говорим на родном.
      - Родной язык нужно знать.
      - Еще бы, не звери же мы. Приезжайте весной на оленью охоту, тогда увидите, что мы умеем.
      Он помолчал, потом неожиданно добавил:
      - А деремся мы здорово. Вот сейчас я пойду к аптеке драться.
      - Драться? Зачем?!
      - Как зачем! Начнешь что-нибудь объяснять, кто-нибудь с тобой не согласится, станет спорить, вот и возникнет, как говорится, конфликт, ну, и влепишь затрещину.
      Но пошли мы не к аптеке, а в кино. Я сидел среди ребят, смотрел, как сдвигают на окнах темные занавеси,- значит, все-таки полуночное солнце! - и думал: а есть ли у нас вообще люди, которые ни разу в жизни не были в кино? Вряд ли, хотя все-таки стоит проверить. Какой удивительный документ можно было бы получить, засняв на киноленту реакцию человека, впервые смотрящего фильм. Книга, электричество и кинофильм даже в далекой тундре стали сейчас настолько привычными, что нам уже трудно со стороны судить об их влиянии. Однако они потрясают человека не меньше, чем любые библейские чудеса. Даже больше. Вспоминается прочитанная где-то история о юноше эскимосе с острова Баффинова Земля. Он только что выучился читать, когда приехала какая-то комиссия проверять грамотность местного населения. Молодого охотника пригласили в кабинет, посадили на стул, дали в руки книгу, показав: "Отсюда досю-{129}да!" - и, к удивлению комиссии, в комнате наступила тишина. Наконец юноша перевел глаза с книги на членов комиссии, улыбнулся и спросил: "Правда, интересно?" Кто может объяснить таинственную связь, возникшую между юношей и книгой?
      Вот несколько слов на языке нганасан, которые я услышал на Советской улице, на крыльце магазина:
      Нэмы - по-эстонски: ema (мама).
      Нэмы-ма - по-эстонски: minu ema (моя мама).
      Танъяра сылы? Нэмы-ма - по-эстонски: Kes ta on? Minu ema. (Кто она? Моя мама.)
      Встречается родственная терминология, одинаковые числительные и т. д.
      Нганасан всего около семисот человек, из них более девяноста процентов говорят на родном языке. Их ближайшие соседи - якуты, ненцы, эвенки и русские. Арктическое хозяйство нганасан сохранилось почти на первобытном уровне, важнее оленеводства для них охота на северных оленей, которую некогда так увлекательно описал Миддендорф.
      За деревней, рядом с трибуной, построенной для праздничных демонстраций, прямо на высоком берегу Хатанги, стоит небольшой памятник: "Вечная память героям, погибшим в 1932 году от руки классового врага". Десять имен - все районное руководство. Около последней фамилии примечание: якут, погиб мученической смертью. Как плохо еще знаем мы свою историю! А ведь это цена книги, электричества, кинофильма...
      За спиной хрустнула ветка. Собака? Оглядываюсь через плечо и вздрагиваю от неожиданности. Лохматый экзистенциалист тихонько подкрался сзади и остановился возле моего заплечного мешка. Вот он, один из членов диксоновской секты огнетушителей, мрачный бородач в замасленном ватнике, хотя он, пожалуй, моложе меня. Экзистенциалист открывает рот, но слова его обращены не ко мне:
      На небесном синем блюде
      Желтых туч медовый дым,
      Грезит ночь, уснули люди,
      Только я тоской томим.
      - Пушкин?
      - Есенин.
      Мы закуриваем. {130}
      - С Диксона?
      - Из Халмервонга.
      - Никогда не слыхал.
      - Три дома, станция.
      - Метеостанция?
      - Астрофизическая.
      Я тоже не из болтливых. Низко над нами пролетают утки, учатся здесь, над рекой, летать в строю, готовясь к дальним перелетам, которые уже не за горами; большая рыба выпрыгнула из воды, взбаламутив воду и тишину, потом утки возвращаются, и пачка сигарет оказывается почти пустой.
      - В командировку?
      - В общем-то на день рождения к коллеге, на станцию Эрделя.
      То-то я удивился, что он без свертков и пакетов, даже без портфеля, ничего нет, кроме ватника.
      - Не близкий путь.
      - Раз в году можно себе позволить.
      - А сами вы из каких мест?
      - Каменноостровский проспект.
      - Значит, коренной ленинградец?
      - Бывший. Теперь редко там бываю.
      - Чего так?
      Он отводит взгляд с полуночной реки, первый раз смотрит мне в лицо, прямо в глаза, и когда он отвечает, вполне возможно, что у него под бородой появляется что-то похожее на усмешку.
      - Как будто сами не знаете: здесь мне нравится больше.
      НАША ПОГОДА
      Солнечным утром я вылезаю из самолета на пустынной косе в продуваемом всеми ветрами заливе моря Лаптевых. На западе, за горизонтом, распростерлась дельта Лены со всей своей тысячью островов, по площади лишь немногим уступающая Эстонии. За моей спиной возвышается ровная пустынная горная тундра, суровое предгорье Верхоянского хребта. А на востоке, по ту сторону темнеющих вод залива, спиной к мрачным скалам, которых еще не коснулись лучи низкого солнца, сверкает огнями портовых кранов поселок Тикси, за время моего отсутствия ставший многоэтажным. Здравствуйте опять, {131} старые и новые мои знакомые! На этот раз вы будете для меня воротами на Чукотку. Кто знает, может быть, "Виляны" уже здесь, и к обеду я вернусь в свою каюту.
      Глаза не могут разглядеть кораблей, стоящих на рейде или в порту, а чувства не могут соразмерить расстояния. Подсознание продолжает работать на таллинской волне, искажая восприятие направления и расстояния. По таллинским меркам наш городок Выру находится очень далеко от Таллина, по ту сторону Выру сразу идет Москва, а за ней Челябинск. В перспективе расстояния как бы сдвигаются, теряют свои реальные размеры. С помощью линейки и циркуля на карте неожиданно обнаруживаешь, что от Тикси до поселка Уэлен дальше, чем от Таллина до Исландии.
      У меня не хватает терпения дожидаться автобуса, и я отправляюсь пешком.