- Мне рассказывал ее один охотник из деревни Янранай, сам он слышал ее от жителей Янракинота. В одной яранге жил молодой охотник со своей женой и дряхлым дедом. Сын охотился и приносил домой много тюленей. Старик стал ему выговаривать: "Сын, если ты убьешь слишком много зверей, весной нам придется часть их выбросить". Сын не послушался, но когда потеплело, они выбросили много мяса. Неподалеку от их яранги поселилась полярная лисица, она и сожрала его.
      Раз приходит охотник с охоты и ждет, когда жена выбежит ему навстречу, но ее нет и нет. Охотник вошел в ярангу, и что же он видит? Яранга пуста. Около очага валяется мешок с инструментами. Жена шила дождевик из кишок морского зайца, и незаконченная работа лежала тут же. {292}
      Охотник принялся рассматривать следы. Они вели к морю, к тюленям, и уходили далеко по морскому дну. Так молодой охотник потерял свою жену. Прожил он один до наступления зимы, а после зимы опять настала весна. Как-то утром, когда он глядел с холма на море, подошла к нему лисица.
      "Зачем ты пришла сюда? Я же бросил мясо около твоей норы!"
      Тогда лисица откинула свою шкуру, и из-под нее показалось лицо молодой девушки.
      "Я пришла помочь тебе найти твою жену".
      Охотник очень обрадовался.
      "Скоро встанет солнце, тюлени вылезут на лед, тогда я покажу тебе, где твоя жена".
      Солнце стало пригревать, тюлени вылезли на лед.
      "Следуй за мной, возьми с собой инныпи - гарпун - и сделай все так, как я тебя научу".
      Идут они, идут, подошли к мысу.
      "Посмотри на этих двух тюленей, которые лежат рядом, - та, которая с краю, и есть твоя жена".
      Когда они подошли поближе, охотник увидел, что тюлениха откинула свою шкуру и из-под нее выглянуло лицо его жены. Охотник хотел бежать к ней, но лисица предупредила его: "Подкрадываться к ним нужно осторожно, а гарпун лучше отдай мне, ты можешь поранить ее, будет трудно залечить рану". Когда они подошли поближе, лисица бросила гарпун, но много ли у нее силы! Тюлени скрылись под водой.
      "Не сердись, - сказала лисица, - лучше давай подкараулим твою жену, когда она пойдет собирать коренья. Муж останется ее сторожить, тут-то мы ее и поймаем. Приготовь ремень, как только она откинет шкуру, я перегрызу ту часть, которая прикрывает голову, и она не сможет снова в нее влезть". Когда подошло время, охотник и лисица сбежали вниз, на берег, связали женщину ремнем, лисица отгрызла у шкуры головку, тюлень скрылся под водой, и охотник унес жену домой. В яранге жена вылезла из тюленьей шкуры и стала такой, какой была прежде. Они стали жить как муж и жена, и охотник больше никогда не убивал слишком много тюленей".
      Предположить, что эта история не может уместиться на одном клыке, было бы ошибкой. Она вполне там умещается, а иногда еще остается место для второй и для третьей истории. Не правда ли, эти клыки-повести можно {293} сравнить с книгой? По сути дела, они и есть книги. Это боковая ветвь того гигантского дерева, которое со временем выросло в письменную литературу, промежуточный этап изобразительной литературы, в которой картина, образ еще не стерлись до состояния стерильного иероглифа, а сохранили всю свою фольклорную конкретность и сочность. Гарпун в лапах лисицы. Охотник с распростертыми руками, бросающийся к женщине. Растерянность женщины - она хочет бежать к воде, но вдруг узнает своего бывшего мужа. На другом бивне, в сказке о великане Лёлгылыне (автор Эмкуль, 1946), я видел бурю: трое охотников в байдарке, они гребут, у всех волосы сбиты в сторону сильным ветром. Конкретность изображения не ограничивает фантазию арктического фольклора. Великан засовывает себе в рот кита, как рыбак соленую салаку. Восьмирукий келет подвешивает девушек, пришедших в лес за ягодами, на дерево, откуда их освобождает верный помощник - лиса. Фантазию и находчивость художника подстегивает не бегущий на восьми лапах келет, а дерево: ведь коренные жители Уэлена знают его только в виде обкатанного водой и льдами бревна, прибитого к берегу! Пожалуй, изображение дерева на этих рисунках и является самой большой неожиданностью. Представьте себе очень короткую трость с двумя ручками. Одна отгибается в одну, другая в другую сторону. Это похожее на египетскую капитель симметричное изображение тщательно заштриховано, чтобы выявить его округлость, и является традиционным образом дерева у чукчей. Оно лишено корней, но сюда докатились какие-то далекие отголоски слухов о кроне, покрытой листьями. (Из разговора с Умкой: "Барабанную палочку делают не из кости, а из дерева". - "Из какого дерева?" - "Из березы или из дуба". - "Откуда вы знаете про эти деревья?" "Собираем на берегу". По-видимому, под дубом следует понимать "крепкое дерево", а под березой - "крепкое, но не такое крепкое дерево".)
      Я могу ошибаться, но эти книги на моржовых клыках представляются мне на фоне мировой, культуры явлением куда более значительным и уникальным, чем костяные фигурки, как бы прекрасно и мастерски выполнены они ни были.
      - С тех пор как у нас жил Лавров, мы стали собирать и хранить свои работы, - говорит Туккай, открывая шкафы. - Ранние вещи не сохранились. {294}
      И все-таки "Мод" Амундсена из ранних вещей. Белый клык, черная китовая кость, деревянная обшивка шхуны, микроскопические рамы иллюминаторов, такелаж и болты, вырезанные прямо-таки с инженерной точностью, - и ведь все это делалось только по зрительной памяти! Когда позднее я попал в Анадырь, сотрудница краеведческого музея Маквала Симонишвили рассказывала мне, что "Мод", вырезанную уэленским косторезом Гэмаугом, подарили Джону Кеннеди. На редкость богатый, собранный с большой любовью, анадырский музей был основан, кажется, уже в 1913 году - пекарем Андреем Седко (1885-1938), помещением для него служила американская шхуна, разбившаяся на рифах и доставленная на берег, теперь это строение с окнами величиной со школьную тетрадь само пора сдать в музей 1. Немалый интерес представляют бытовые сценки, составленные из вырезанных костяных фигурок, простые и точные. Двое чукчей, у обоих по длинному копью в руках, у обоих левая нога выдвинута вперед, как это делали их прапрадеды в штыковом бою; они закалывают лежащих на льдине моржей. Два моржа уже убиты, двух убивают, один ждет своей очереди.
      - Я люблю динамику, - оправдывается Туккай. - Я изучал старые работы. Они спокойны и статичны. Сейчас на них нет спроса, покупатель стал другим. Сейчас любят движение и точность, чтобы были прорисованы все складки до единой.
      Это модная чепуха, и я сомневаюсь в его искренности.
      Вечером за ужином:
      - Резать по кости я научился у отца. Мне было тогда четырнадцать лет. Сначала я полировал, затем шлифовал, и только потом отец позволил мне вырезать предметы попроще. Рабочий инструмент мы сами изготавливали дома: пила, крестовый топорик, резцы, ножи, напильники - все было самодельное. Готовые изделия отец и дед продавали на американские шхуны и местным европейцам. Теперь моржовые клыки мы покупаем в кол-{295}хозе по три рубля за килограмм. Самый большой бивень весил чуть больше четырех килограммов. Мы сушим их в течение трех лет, иначе они потрескаются. Делаем мы пудреницы, браслеты, стаканчики для карандашей, канцелярские принадлежности, шпильки для волос, ажурные гребни - некоторые женщины любят носить их в прическах. Эта работа скучная и плохо оплачивается. Если бы от меня зависело, я перестроил бы всю работу. У нас тут восемь членов Союза художников, я председатель секции. Я сделал бы так, чтобы все занимались творческой работой. Художник должен думать. Я предпочел бы целый месяц работать над одной вещью. Это было бы настоящее произведение искусства и доставило бы радость и мне самому. Наш годовой план - 55 тысяч рублей, на 45 тысяч мы производим товаров широкого потребления.
      Странно, как с развитием жизни каждое решение опять раздваивается на две проблемы и обе они нуждаются в новом решении. Алчность прогресса. Разговор взволновал Туккая.
      - Значит, творческой работы маловато?
      - Не то что маловато, совсем почти никакой нет. Да еще и это... - Он роется в ящике стола и бросает мне вырезку из газеты "Советская Чукотка". Чтобы вы лучше поняли наши проблемы. Было бы хорошо, если бы к нам из Москвы приехал какой-нибудь крупный художник. Возьмите с собой...
      Хозяйка накрывает на стол и тихо исчезает в соседней комнате.
      - У меня хорошая жена, видишь, как заботится, - смеется Туккай и разливает портвейн по стаканам. - Все деньги у нее, она покупает мне сигареты, даже часы купила. - Он показывает часы. - У меня три сына, самому старшему я подарил часы, а он их потерял. Знаешь, сколько дочерей у моего старшего сына? Шесть! - Он сводит брови, считает в уме и уточняет: - Нет, все-таки пять. А как-то мой Юрка за один охотничий сезон убил пять морских зайцев, представляешь - целых пять! Дядя дал ему карабин, они ходили в море по ту сторону мыса Дежнева...
      Юрка, как я понимаю, совсем еще пацан, а морской заяц, несмотря на свое название, одно из самых крупных млекопитающих здешних вод, в местном обиходе его называют лахтаком - "тюленем в заливе". Но меня боль-{296}ше интересует детство самого Туккая. Он был одним из создателей уэленской комсомольской организации в декабре 1928 года и председателем райисполкома до объединения Уэлена с Беринговым районом.
      - До 1956 года я жил в яранге, но уже в современной, с застекленными окнами, обставленной мебелью, хотя мы по старинному обычаю сидели на полу ведь в яранге гораздо теплее, чем в доме, зимой там постоянно горели три плошки, хоть голышом ходи.
      В старинной яранге, точнее - в ее отапливаемой части, которая представляет собой просторную четырехугольную спальную палатку, жгли и занимались делами почти без одежды, женщины в набедренной повязке, дети совсем голенькие. Это обусловливалось, в частности, гигиеной и в какой-то мере уравновешивало пребывание в тяжелой рабочей одежде на трескучем морозе. Неожиданным может показаться то, что строительство такого чума обходится в пять раз дороже щитового дома. Советский этнограф И. Архинцев в чрезвычайно интересном исследовании "Материалы к характеристике социальных отношений чукчей" приводит и другие данные: замена 1003 чумов щитовыми домами в одном только Чаунском районе ежегодно сбережет государству 48 105 центнеров жира-сырца. Иными словами: один только переход на прогрессивный метод отопления за два-три года окупит строительство новых домов! Эти реальные цифры выразительнее любого патетического примера свидетельствуют о том, какая пропасть еще совсем недавно зияла между показателями эффективности производства. Но не между показателями интенсивности производства: охотиться на моржа, убить его, вытащить на берег, снять шкуру и выделать ее - тяжелая работа. За это время можно поставить бревенчатую стену. А для покрытия чума требуется десять моржовых шкур, для застилки пола - тридцать оленьих шкур, еще столько же стоят опорные столбы, каркас и ремни. И в довершение всего - век чума втрое, а то и впятеро короче века щитового дома.
      - Мои родители и родители Рытхэу жили вместе в одной яранге. Когда родился я, а потом Юра Рытхэу, наши семьи разделились на две яранги...
      - Богораз был великий революционер и создатель первого чукотского алфавита. Книги он писал под именем Тан, на чукотском языке это означает Хороший. Нет, {297} он не сам придумал себе это имя. Так его звали в тундре. Тан-Богораз был хороший Богораз, он говорил нам только правду...
      - На языке чукчей я читаю медленно, по-русски - очень быстро. Например, постановление Совета Министров я сразу прочитал...
      - Как будет называться твоя книга?
      - Еще не знаю.
      - А твое название примут с первого раза?
      - Конечно.
      - Я показывал тебе свою работу "Нападение волков на оленей". Ее тоже сразу приняли.
      - Туккай, давай пошлем Лаврову телеграмму!
      - Игорь Петрович очень хорошо руководил нашей мастерской.
      - Значит, напишем так: "Поднимаем стаканы за Ваше здоровье и за процветание искусства чукчей".
      - Знаешь, сколько народу меня контролирует: совконтроль, Союз художников, жена тоже контролирует. Не стоит, сначала надо подумать, что и как.
      - В тридцатые годы, во времена кооператива, у нас здесь был бухгалтер-эстонец Зильберг. Неразговорчивый такой, все работал да работал, но когда выпивали - ого, тогда он становился таким веселым...
      - Водку пили только старики, охотники ее в рот не брали.
      ОЛЕНИ
      Под монотонное тарахтенье мотора, посреди монотонного пейзажа, который остается неизменным с самого утра, я постепенно теряю ощущение времени и пространства. Мы отправились в путь ясным прохладным утром, какое-то время плыли по лагуне параллельно косе, пока {298} лагуна не кончилась узкой горловиной, соединяющей ее с морем, и тогда повернули на юг, в устье реки. По слухам, река эта берет начало где-то в горах, в озере Коолен. Лодка натужно ползет против течения между низкими берегами реки, за которыми насторожилась бесцветная плоская тундра. Наконец я замечаю длинную черную борозду, вернее - просто узкую полоску, которая медленно спускается в лощину. Сидящие в лодке оленеводы начинают тихонько переговариваться. Понимаю, что мы приближаемся к цели нашей поездки, а цель приближается к нам. Солнце, пробившись сквозь алюминиевого цвета небесный свод, раздвигает дали бледно-желтой осени. Свет и тени замелькали на холмах, которые, равняясь друг на друга и мерно покачиваясь, бегут в сторону горизонта, туда, где вспыхивают невысокие снежные вершины. Может быть, этот день, думаю я, окажется для меня щедрым подарком. Проходит еще целый час, за это время черная борозда успела вытянуться, и в воображении невольно встает дружина времен фараонов, медленно марширующая по опаленным холмам Малой Азии. Такого громадного оленьего стада я еще никогда не видел. Лодка останавливается в каменистой излучине с прозрачной водой, где рыбы выписывают серебряные круги. Вытаскиваю нос лодки на берег, камни под подошвами как-то необычно хрустят - это мрамор. Стадо неподвижно стоит на широком склоне холма, который вполне можно принять за пшеничное поле где-нибудь на Украине. На фоне бледно-голубого неба вырисовывается безлистый лес рогов, он тихо колышется и позвякивает, будто затихая после пронесшегося порыва ветра. "Пять тысяч оленей",- говорит староста лодки; если смотреть на них снизу, с берега, это непроходимые дебри.
      Вместе с пастухами в лощину спустились женщины и дети.
      Ставим на огонь котел с водой.
      Передо мной совсем другая порода людей, не похожих на береговых чукчей, - они выше ростом, сложены атлетичнее и более подвижны. Все они без шапок, черные, как вороново крыло, волосы развеваются на ветру, лица кажутся высеченными из гранита, и сразу бросается в глаза их молчаливость, они почти не разговаривают - не со мной, а друг с другом. Пастухи одеты в плотно облегающие штаны и рубашки из оленьих шкур, так что при каждом движении вырисовываются тугие мышцы. {299} На поясе у них висят длинные ножи и аккуратно смотанные арканы. Изготовление их требует добротного материала и большого умения. Аркан длиной в тридцать - сорок метров плетут из узких ремней, вырезанных спиралью из одного куска кожи. Чукотский аркан длиннее американского лассо, может быть, потому, что олени здесь подвижнее, к тому же он усовершенствован: петля пропущена сквозь блок из полированной кости - это уменьшает трение кожи.
      Чай мы пьем медленно, с удовольствием, изредка перекидываясь словами.
      Пастухам спешить некуда.
      Да и нам тоже!
      "Теперь я для тебя дикий олень", - говорили в старину, ожидая смертельного удара от врага. В наши дни дикий олень такое же далекое воспоминание, как и эта формула смерти, и только названия напоминают о местах, где некогда проходили оленьи тропы, и о бродах на этих тропах, столь гибельных для животных. Одно из лучших описаний охоты на оленей принадлежит Врангелю:
      "В счастливые годы число их простирается до многих тысяч, и нередко занимают они пространство от 50 до 100 верст. Хотя олени, как мне казалось, всегда ходят особыми табунами по 200 и по 300 голов каждый, но такие отделения следуют столь близко одно от другого, что составляют одно огромное стадо. Дорога оленей почти всегда одна и та же, т. е. между верховьями Сухого Анюя и Плотбищем. Для переправы обыкновенно спускаются олени к реке по руслу высохшего или маловодного протока, выбирая место, где противолежащий берег отлог. Сначала весь табун стесняется в одну густую толпу, и передовой олень с немногими сильнейшими товарищами делает несколько шагов вперед, поднимая высоко голову и осматривая окрестность. Убедившись в безопасности, передние скачут в воду; за ними кидается весь табун, и в несколько минут вся поверхность реки покрывается плывущими оленями. Тогда бросаются на них охотники, скрывавшиеся на своих лодках за камнями и кустарниками, обыкновенно под ветром от оленей, окружают их и стараются удержать. Между тем двое или трое опытнейших {300} промысловиков, вооруженные длинными копьями и поколюгами, врываются в табун и колют с невероятной скоростью плывущих оленей. Обыкновенно одного удара довольно для умерщвления животного или нанесения ему столь тяжелой раны, что оно может доплыть только до противоположного берега.
      Поколка оленей сопряжена для охотников с большой опасностью. Маленькая лодка их ежеминутно подвергается опасности разбиться или опрокинуться среди густой, беспорядочной толпы оленей, всячески защищающихся от преследователей. Самцы кусаются, бодаются и лягаются, а самки обыкновенно стараются вскочить передними ногами в лодку, чтобы потопить или опрокинуть ее. Если им удаётся опрокинуть лодку, погибель охотников почти неизбежна. Они могут спастись, только ухватившись за сильного, не раненого оленя и выбравшись с ним вместе на берег. Впрочем, несчастия случаются редко, ибо промысловики обладают непонятной ловкостью в управлении лодкой, удерживая ее в равновесии и притом отражая усилия животных. Хороший, опытный охотник менее нежели в полчаса убивает до ста и более оленей. Когда табун весьма многочислен и придет в беспорядок, поколка удобнее и безопаснее. Другие охотники хватают убитых (уснувших) оленей, привязывают их ремнями к лодкам...
      Шум нескольких сот плывущих оленей, хорканье раненых и издыхающих, глухой стук сталкивающихся рогов, обрызганные кровью покольщики, прорезывающие с невероятной быстротой густые ряды животных, крики и восклицания других охотников, старающихся удержать табун, обагренная кровью поверхность реки - все вместе составляет картину, которую трудно себе вообразить".
      Найденные во внутренних районах Чукотки, главным образом на берегах реки Анадырь, каменные охотничьи принадлежности позволяют сделать вывод, что способом, описанным Врангелем, охотились на протяжении трех-четырех тысяч лет. Выслеживание диких оленей возле брода постепенно переросло в умение брать их в кольцо, а затем и в оленеводство. Одомашненный олень отличается от дикого уже морфологически: дикий олень на много крупнее. Стадный инстинкт появляется у диких оленей только во время сезонных переходов с места на место, у домашнего оленя он присутствует постоянно. Это {301} свидетельствует об очень долгой истории развития оленеводства.
      На Чукотке сейчас насчитывается полмиллиона северных оленей. Непосредственно их разведением занято немногим меньше двух тысяч человек. В Эстонии на северных оленей охотились последний раз в начале периода кундаской культуры.
      "Теперь я для тебя дикий олень".
      "Не нужен ты, мне".
      "Спеши!"
      "Можешь жить, я возвращаю тебе жизнь".
      "Спеши же! Я устал, я хочу отдохнуть, свершай задуманное быстрее, внемли мне!"
      "Эгей, пусть будет по-твоему!"
      "Хэн-хэн-хэен!" - разносится над тундрой клич охотника, он служит сигналом и животным, и людям. Олени срываются с места. Преследуемое пастухами, стадо не дробится, напротив, олени еще плотнее прижимаются друг к другу, в беспрерывном движении тайна компактности стада, и это заставляет пастухов день и ночь быть начеку. Очнувшиеся от оцепенения животные мчатся по замкнутому кругу. Рога их уже не звенят, как ветви оголенного леса, а сталкиваются с резким, дробным стуком. Новый возглас пастуха заставляет стадо завертеться волчком, теперь отдельные хлопки сливаются в сплошной треск. Найти среди мелькающих перед глазами животных выбракованного оленя кажется совершенно невозможным, не говоря уже о том, чтобы выловить его, но вот воздух прорезает свист летящего аркана, и среди мельтешащих ветвистых дебрей он точно падает на рога намеченного оленя. С этого мгновения и до самого заката я ни разу не видел, чтобы пастухи стояли или ходили. Это было непрерывное состязание в беге с самым быстрым животным тундры, победителем из которого вышел человек. И с какой легкостью и неутомимостью! Аркан упал на рога оленя и натянулся, как струна, почти сбивая с ног пастуха, но он уже всей своей тяжестью откинулся назад, переброшенный накрест через спину аркан намертво зажат в руках, ноги будто вросли в дерн тундры, который волочится за пастухом, оставляя за собой черную борозду. Хлопанье аркана ударяет по стаду, как электрический ток. В следующее мгновение оно начинает еще стреми-{302}тельнее кружиться в обратном направлении, перескакивая через натянутый ремень, на котором охотник шаг за шагом вытаскивает из стада отчаянно бьющегося оленя. Кажется, будто олень подчиняется не аркану, который пастух метр за метром обкручивает вокруг себя, а его взгляду: пастух ни на секунду не отрывает глаз от животного. Чем-то это напоминает ловлю лососей спиннингом на реках Камчатки. Потом наступает мгновение, на которое нацелено все внимание охотника и которое подстерегает каждый его мускул. Едва оленя вытаскивают из стада, как он, меняя тактику, бросается вперед - настолько, насколько ему позволяет аркан. Теперь все зависит от быстроты оленевода, аркан не должен ослабеть ни на секунду, матерое животное тяжелее человека, и не дай бог, если на бегу оно опрокинет пастуха на спину. Молодой пастух один на один с сохатым, оба они застыли неподвижно,- это ничья. Но тут на помощь спешит другой пастух, на бегу он набрасывает свой аркан на гордые, в метр шириной, рога, кожа на них болтается кровавыми лохмотьями, и вот они уже вдвоем притягивают отфыркивающееся животное, так что его можно наконец ухватить за рога. Оленя валят на землю, охотник бросается на него, отгибает левую переднюю ногу, захватывая ее рогом, как замком, и, обнажив таким образом грудь оленя, до рукоятки вонзает ему в сердце нож. Недавние противники еще не отошли от борьбы, они тяжело дышат, олень все тяжелее и тяжелее, вот он еще раз глубоко вздохнул, бока поднялись, ноги судорожно дернулись, язык вывалился, глаза погасли, и тогда пастух тяжело поднимается, засовывает нож в ножны, выпутывает аркан из рогов животного и, сорвавшись с места, как выпрямившаяся пружина, несется обратно к стаду, сматывая на бегу волочащийся за ним ремень.
      Но было и такое. В то мгновение, когда пальцы пастуха уже нащупывали место, куда всадить нож, он так резко вскинул голову, чтобы взглянуть на горизонт, что я невольно обернулся. Кроме белеющей снежной вершины, ничего не было видно. Это повторялось около каждого поверженного оленя, и каждый раз пастухи смотрели в одну сторону. Для них была нестерпима эта работа мясника, это последнее движение руки, которое придает завершающий смысл всей их работе и хлопотам, не освобождая, однако, их мысль от страданий.
      И тут появляются женщины с маленькими острыми {303} ножами в руках, словно открывая невидимые замки-"молнии", снимают они шкуру с ног оленя, расшнуровывая шею, стягивают с него пышную шубу; на земле остается лежать голый олень - синеватый, коченеющий, исходящий легким паром. Несколько капель крови падает на кочки, вечером сюда набегут черные жуки и тундровые мыши и растащат эти запекшиеся капли в свои темные норы, крохотные частицы оленя начнут свое путешествие в мироздании, чтобы когда-нибудь опять щипать траву, жить и размножаться.
      За этим прекрасным днем наступил такой же прекрасный вечер, река из-за гор безмолвно текла к океану, костер с одного берега дотягивался до другого, и под ногами, как в Варфоломеевскую ночь, хрустел мрамор.
      ПРОСТО МОТИВ
      На кухне Канилу перебирает пальцами ярав, его сестра что-то напевает, в соседней комнате стонет больной старик. У ярава короткая шейка и красивый, мягкий звук. Я беру его в руки, и он тихо вторит нашей беседе. Можно ли его назвать барабаном? Нет, у него свое исконное название, не заимствованное ни у арабов, ни у турок. Ярав был древнейшим инструментом и у прибалтийских финнов, с его помощью ворожили, шаманили и музицировали.
      - Канилу, сыграй что-нибудь.
      - У меня сейчас отпуск, мне некогда.
      - Я ведь скоро уеду.
      - Сыграю в другой раз.
      - Я уезжаю в Таллин.
      - В другой раз поиграем.
      За перегородкой кашляет старик, мать выходит на кухню, наливает в кружку кипяток из зеленого чайника, высыпает туда сушеные листья и снова исчезает в комнате. Слышим, как тяжело дышит больной. Канилу обменивается с сестрой взглядом. Потом начинает тихо выводить мелодию:
      - Ай-а ии-а а-а-анга-а...
      - Ты все-таки поешь?
      - Так ведь это не песня!..
      - А что же это такое?
      - Просто мотив. Его поют по настроению.
      Это импровизация на темы тревоги. Мы разговариваем {304} вполголоса, все внимание Канилу обращено на то, что творится за стеной, туда он и шлет свою песню. Отчим его один из самых знаменитых танцоров на чукотском побережье. Так искусство передается из поколения в поколение. И я опять вспоминаю, что Канилу просил прислать ему пластинку битлов.
      У НАС НЕ ХВАТАЕТ ОБРАЗОВАННЫХ ЭТНОГРАФОВ
      Туккай дал мне вырезку из газеты со статьей некоего Р. Журова "Искусство Севера служит народу". Вот несколько отрывков из нее:
      "Песни чукчей и эскимосов отличает, во-первых, бедность мелодии, мелодия развивается в них преимущественно в объеме терции и иногда кварты, а во-вторых, - импровизация. Импровизация привела к тому, что долгое время у нас не было песни как самостоятельного вида искусства, с которым можно было бы выступить со сцены".
      "Можно ли с помощью допотопной формы показать современного человека, его стремления и надежды, моральную красоту советского человека, строителя коммунизма? Высшим достижением хореографического искусства является балет, в котором движения человеческого тела отделены от жестов, непосредственно отражающих трудовой процесс... Ясно, что процесс развития танцев чукчей и эскимосов тоже должен идти по пути освобождения от имитации, то есть за несколько лет пройти путь, который прошло искусство хореографии других народов".
      О национальных костюмах и об орнаменте из кожи он пишет:
      "Вышивка применяется главным образом на одежде".
      "В дальнейшем, с развитием производства и с улучшением условий работы, исчезнет необходимость шить одежду из шкур". Вот тогда-то, по мнению автора статьи, и наступит время "перенести орнамент с одежды из шкур на новые предметы быта: занавески, покрывала для кроватей, рубашки, половики и т. п.".
      "Но основным в этих старых рисунках является примитивный орнамент. Само собой разумеется, что изобразительное искусство не может отражать нашу эпоху, отталкиваясь от этих примитивных элементов".
      В Анадыре я попытался разыскать автора этой анахроничной статьи, но не нашел его. Зато мне в руки {305} попалась его рецензия, в которой он объявлял абстракционистом ни в чем не повинного местного поэта Анатолия Пчелкина. В строке, где говорится, что ветры воют, как ездовые собаки на привязи, критик усмотрел влияние русских декадентов, Фрейда и Лотара фон Баллузека. Лотар фон Баллузек? Кто он такой? - мучительно напрягал я свою память.
      ВСТРЕЧА
      Время от времени мы встречаемся с ним на улице поселка и каждый раз пристально вглядываемся друг в друга. Он уже издали бросается в глаза своим ярко-красным шарфом, конец которого небрежно закинут за спину. Он в очках и лыжных ботинках на крепких подошвах, а то, что он все еще никак не хочет смириться с грязью, сразу выдает в нем приезжего, больше того - городского жителя. А по отношению к горожанину я тоже чувствую себя горожанином, так мы и проходим друг мимо друга, скованные условностями, с любопытством гадая про себя, кто бы мог быть этот другой и как к нему подступиться; это смешно с самого начала, и чем дальше, тем становится все более увлекательной, но почти безнадежной затеей.
      И вот сегодня он сует мне руку и говорит:
      - Я Василевский, зовут Борькой.
      Это довольно забавно. Ведь мы почти знакомы, вот только разговаривать еще не приходилось.
      - Заходите к нам вечером.
      - Почему бы и не зайти.
      - Наш адрес: улица Железнодорожников, дом четыре.
      Теперь мы оба смеемся. В тундре на берегу Берингова пролива это поистине достойная шутка.
      - Пошли, я покажу вам, где я живу.
      Он живет с женой и полугодовалым ребенком в старом здании школы. Мне давно не приходилось видеть такой уютной комнаты. На белой оштукатуренной стене скрещиваются два китовых уса, доходящие до самого потолка, великолепные черные громадины, пожалуй, слишком большие, чтобы сразу поверить в их животное происхождение. Из Москвы Василевские привезли книги и лыжи. Жена Бориса, выше его ростом, завертелась волчком, прибирая комнату. И вдруг, хлопнув себя по лбу, воскликнула: {306}
      - Мне ведь только что где-то попалась ваша фамилия!
      Это, конечно, более чем неправдоподобно, но она перебирает огромную кипу книг и наконец протягивает мне "толстый" журнал, раскрытый на разделе рецензий, и оказывается права. И мир здесь, на берегу Берингова пролива, где, не буду скрывать, иногда чувствуешь себя очень одиноким, заброшенным далеко от всего родного, опять сужается и становится по-домашнему уютным. Когда я поднимаю глаза от журнала, стаканы уже наполнены, а на сковороде с шипеньем жарятся куски оленины.
      - Спирт мы разводим по градусам широты, - говорит Борис, по своей обычной манере растягивая и как-то по-особому подчеркивая слова. Только теперь я замечаю, что он подстрижен ежиком, а ироническая усмешка, застывшая в уголках его рта, заставляет все время быть с ним начеку. К счастью, Уэлен расположен в широтах не очень высоких, всего на шестьдесят шестой параллели, - кажется, я не говорил об этом раньше, по какому-нибудь более достойному поводу, - и напиток получился вполне приемлемым.
      Борис по профессии учитель.
      - Слушали мы тут одного деятеля от педагогики, из Магадана, так он будто с неба свалился, - продолжает Борис. - Специфика чукотского языка такова, что детям здесь трудно понять способ употребления причастий в русском языке. У чукчей совсем другой склад абстрактного мышления.