- Там, наверху, наше кладбище, - показывает Канилу на затянутый туманом горный уступ, господствующий каменным бастионом над дюнами, морем и окружающей местностью. - Если бы вы знали, какое это древнее кладбище!
      И только теперь я вдруг прозрел! Вокруг меня лежит Северная Троя! Не уничтоженная Агамемноном, она пришла из глубины трех тысячелетий в наши дни, из XXII египетской династии в девятую пятилетку, и символ непрерывности жизни - вот эта серебристая арка ребра!
      Мне доставляет радость потрескивание каменного угля под плитой и посвистывающий за окном ветер, который, не теряя скорости, разбросал туман и, насколько видит глаз, гонит перед собой белопенные волны - справа в Ледовитом океане, слева в такой же пустынной лагуне. И конечно же больше всего меня радует встреча с Канилу и то, что встреча была именно такой.
      - Два или три года тому назад приехали двое писателей, - рассказывает он, прихлебывая кофе, - все время пили. Шли в магазин, покупали пять или двенадцать бутылок и снова пили. Я не пью.
      Я уже вчера заметил, что он очень внимательно следит за своей одеждой, к ее стилю как будто не очень подходит его доверительный, всегда серьезный разговор. Сколько же ему лет?
      - Раньше мы ходили на Ратманов. - Этот остров расположен посреди Берингова пролива, в нескольких милях от принадлежащего Соединенным Штатам острова Крузенштерна. - Вот это была жизнь! Весной яиц - во! Досюда!
      Он, как мальчишка, резанул ребром ладони по горлу. {250} Или я ошибаюсь? Отер подразделял поморов Ледовитого океана на морских охотников, рыбаков и птицеловов. В миллионных птичьих колониях Дальнего Севера сбор яиц - работа гораздо более мужская, чем это можно предположить... Канилу хотел стать учителем, но он плохо слышит, и потому его не приняли в институт. Теперь он поедет в Магадан учиться какой-то технической профессии.
      - Батя хочет меня женить.
      О бате, своем отчиме, он говорит с большим уважением. Я молчу, в темнеющей комнате разговор течет задумчиво, как исповедь, о которой завтра могут пожалеть.
      - Понимаете, мне становится жалко себя, у нее уже ребенок семи лет. Я в этом деле человек сдержанный, а теперь наши семьи хотят, чтобы я женился на ней. Я, конечно, не возражаю, - может быть, батя последний год живет, да и девочка славная, такая милая, пойдет в первый класс, - но все-таки... Семьи договорились, что поделаешь...
      Он давно уже ушел, но в красноватом отсвете тлеющего очага все еще взбудораженными птицами кружат вопросительные знаки. Чем вызвано мое молчание - робостью? Или я восхищался его социальным чувством долга? Должен ли я был постучать по его комсомольскому значку? Или надо учиться у него человечности, свободной от предрассудков? А как обстоит дело с моральной ответственностью путешественника? Обязывает ли она меня вычеркнуть эти строки? Или, наоборот, подчеркнуть их?
      Он родился в земляном жилище, признался он мне возле школы, и тут же попросил прислать ему из Таллина пластинку битлов. Так я еще раз убедился в том, что сложные изломы веков дольше всего сохраняются в душе человека, даже под элегантной нейлоновой курткой.
      Я вызываю в памяти серебристые китовые ребра, иные из которых снизу покрыты темно-зеленым мхом, чтобы на этом закончить свой сегодняшний день.
      ПЕРВЫЕ КОРАБЛИ
      Путевые записки Георга Форстера обеспечили их автору, наряду с литературной славой, почетное место в истории географических открытий.
      Как известно, долгое время существовала гипотеза, {251} основанная на идее симметрии, согласно которой в Южном полушарии должен был находиться гигантский материк, уравновешивающий Евразию. Экспедиция Кука опровергла эту гипотезу, но Форстер описал, как это произошло, точнее, чем сам Кук: сделав это с помощью его же аргументов, его словами и используя ход его мысли, он тем самым еще раз указал на возможные трагические последствия в сфере обращения научных идей в результате небрежного отношения к словам. Форстер пишет:
      "Смысл нашего опасного путешествия состоял в исследовании Южного полушария до 60 градусов широты, чтобы выяснить, нет ли в тамошнем умеренном поясе (разрядка моя. - Л. М.) большого материка. Наши поездки в разных направлениях не только доказали, что в южном умеренном поясе материка нет, но - поскольку мы в зоне холода земного шара проникли до 71 градуса широты - то и доказали с большой вероятностью, что пространство, находящееся к югу от Полярного круга, далеко не все покрыто сушей. И все-таки капитан Кук по-прежнему придерживается мнения, что возникновение айсбергов невозможно объяснить иначе, как только тем, что они образуются в долинах и фьордах побережья этого материка; только таким образом он считал возможным объяснить различие форм ледовых масс... На основании этого капитан Кук твердо убежден, что вокруг Южного полюса расположено огромное пространство суши, с которой, увы, нечего делать, потому что он убежден, что Земля Сэндвича является одной из самых северных точек этого континента и что континент в своей подавляющей части находится по ту сторону Полярного круга. В довершение всего он еще утверждает, что в южной части Атлантического и Индийского океанов этот материк простирается на север дальше, чем в Тихом океане, потому что в первых двух мы находим лед значительно севернее, чем в последнем".
      Если в эстонской литературе встречаются утверждения, противоположные тем, которые я выделил разрядкой, то они объясняются незнанием существа дела или основываются на его произвольном толковании.
      Георг Форстер не участвовал в третьем плавании капитана Кука, но он перевел и отредактировал отчет Кука и его преемника Кинга. Благодаря посредничеству Форстера прапрадеды Йорелё и Канилу предстают перед на-{252}ми такими, какими они были 10 августа 1778 года. Это достойное внимания зрелище:
      "Войдя в залив, мы увидели на его северном берегу селение и многочисленных жителей, причем появление наших кораблей вызвало у них явное беспокойство и недоверие: можно было разглядеть туземцев, уходящих в глубь страны с узлами за спиной. Я решил высадиться вблизи их жилищ и сделал это в сопровождении нескольких офицеров, на трех шлюпках, снабженных оружием. Неподалеку от деревни нас встретили 30-40 человек в полной боевой готовности. Они были вооружены алебардами, луками и стрелами. Когда мы приблизились к берегу, трое из них вышли нам навстречу и, сняв шапки, отвесили глубокие поклоны. Мы ответили им столь же учтиво, но нам не удалось убедить их подождать на берегу, пока мы сойдем с лодок, они удалились немедленно, как только шлюпки подошли к берегу. Я последовал за ними без спутников и без оружия. С помощью знаков, с которыми я к ним обращался, я добился того, что они остановились и приняли от меня кое-какие безделушки, за которые они дали мне две лисьих шкуры и два моржовых клыка.
      Они вели себя крайне недоверчиво и настороженно, знаками давая понять, что остальным нашим людям не следует подниматься к селению: когда я попытался положить одному из них руку на плечо, он отскочил назад на несколько шагов, а когда я делал шаг вперед, они отступали назад. Они были готовы в любой момент пустить в ход свои копья, а люди, стоящие на холме, всем своим видом показывали, что поддержат их стрелами. Мне и нескольким моим спутникам все же удалось неприметно войти в соприкосновение с ними. Бусы, которые я им роздал, внушили им некоторое доверие к нам, так что они уже не проявляли беспокойства, когда еще несколько наших людей присоединилось к нам, и постепенно между нами завязалась торговля... Но ни один предмет, полученный ими, не повлиял на них настолько, чтобы они уступили нам копье или лук, - наоборот, это оружие они держали в постоянной готовности, не выпуская из рук, за исключением тех из них, которые угостили нас пеньем и танцами, но и они положили оружие так, чтобы в любой момент его можно было схватить, причем безопасности ради они попросили нас сесть на землю.
      Их стрелы были снабжены наконечниками из кости и {253} камня, но очень немногие наконечники были зазубрены, а некоторые были округлые и тупые. Мне трудно сказать, для какой цели они были предназначены, разве что для охоты на мелких животных, чтобы не нанести ущерба шкуре. Луки их похожи на те, что мы видели в Америке, а также на эскимосские. Копья и алебарды были стальные или железные, европейской или азиатской работы. Они были с величайшим старанием украшены резьбой и инкрустацией из бронзы или из какого-то белого металла. У этих людей, столь рьяно охранявших от нас свои луки и стрелы, на ремешках из красной кожи, переброшенных через правое плечо, висели копья, а колчаны на левом плече были полны стрел. Некоторые колчаны были удивитeльнo красивы. Изготовленные из красной кожи, они были оторочены красивой каймой и всячески изукрашены.
      И многие другие предметы, а особенно их одежда, выполнены с таким мастерством, подобное которому мы никак не ожидали встретить у народа, живущего в таких высоких широтах. Все американцы 1, которых мы видели прежде, отличались невысоким ростом, лица у них круглые, с выдающимися скулами. Этот же народ, среди которого мы сейчас находимся, рослый и длиннолицый, и кажется, что он принадлежит совсем к другому племени. Мы не видели ни детей, ни стариков, за исключением одного лысого старика, и только он был без оружия. Все эти люди были среднего возраста и, как на подбор, здоровые и сильные. У старика на лице была черная отметина, у других мы ничего подобного не видели. У всех уши были проколоты, и некоторые носили в ушах стеклянные бусы. Это было почти единственное их украшение, они ничего не продевали в губы, отличаясь и этим от виденных нами американцев". Дальше Кук описывает их одежду: головной убор, доха, штаны, сапоги и перчатки - последние конечно же для защиты от стрел. "Все это изготовлено из исключительно красиво отделанных шкур оленя или морской коровы". Говоря о морской корове, Кук имеет в виду не то легендарное, описанное Стеллером млекопитающее, чье вкусное мясо, молоко и ценная шкура дали основание для столь непоэтичного названия и для еще более непоэтичного их уничтожения, а моржа. Не стоило бы особенно распространяться на эту тему, {254} если бы за этим не скрывалось одно из немногих финно-угорских заимствований в английском языке. На страницах дневника Кук выражает свое удивление: "Я не понимаю, почему это животное (morsk) стали называть морской лошадью..." Мы-то понимаем: потому, что "seahorse" и "morsk" фонетически очень похожи. "Морж", как известно, слово лапландского происхождения. Если в ранней эстонской литературе это животное с могучими слоновыми бивнями несколько неожиданно именуют морской лошадью, то это всего-навсего языковой бумеранг, который, совершив полный оборот вокруг земного шара, вернулся на берега Балтийского моря. А теперь возвратимся обратно с неба на землю. "Их зимние жилища отличаются от летних. Зимние имеют куполообразный свод, и пол в них несколько ниже уровня земли. Я обследовал одно такое жилище, имевшее овальную форму, общая его высота равнялась примерно двадцати футам, свод же начинался с высоты двенадцати футов 2. Каркас состоял из дерева и китовых ребер, размещенных, весьма удачно и соединенных между собой кусками поменьше из этого же материала. На этот каркас накладывается грубая и прочная трава, которая потом засыпается землей, так что снаружи это жилище кажется маленьким холмиком. Вдоль двух длинных и одной короткой стороны кладутся подпорные стенки из камня высотой в 3 или 4 фута 3. Со второй короткой стороны делается наклонная насыпь, которая ведет к входу - дыре, проделанной в кровле. Пол в таком жилище дощатый, под ним нечто вроде подклети, в которой ничего, кроме воды, я не увидел. В торцовой части таких земляных жилищ я видел сводчатое помещение, которое я счел кладовой. С жилым помещением она соединена темным проходом, а воздух поступает туда через отверстие в потолке. И хотя дыра эта на уровне земли, по которой мы ходили, находясь снаружи, все же нельзя сказать, что кладовая помещается полностью под землей, потому что один ее торец примыкает к откосу холма... и сложен из камня. Сверху возвышается нечто вроде караульной будки или дозорной башни, сложенное из костей больших рыб". В этом строении мы безошибочно узнаем свайный амбар, древнейшую постройку охотничьих племен Северной Евразии, границей {255} распространения которых на западе были Финляндия и Эстония. За этим у Кука следует описание летнего жилища и вешал, причем подчеркивается, что вешала для сушки рыбы сделаны из китовых костей. Море - основной источник, откуда чукчи черпают себе питание. Этот вывод Кука полностью относится и к береговым чукчам. "Страна эта казалась исключительно бесплодной, мы не видели здесь ни деревьев, ни кустов. Дальше к западу мы приметили гряду гор, покрытую недавно выпавшим снегом.
      Поначалу мы приняли эту страну за часть острова Алашка, отмеченного на карте Штелина. Но очертание берега, а также положение и размеры противоположного американского побережья, заставили нас сделать заключение, что это страна чукчей, то есть восточная оконечность Азии, открытая Берингом в 1728 году".
      Если бы мы вместе с Куком окинули взглядом "противоположное американское побережье", то увидели бы, как за горами и лесами, на другом конце материка, сражается длинноволосый юноша, которому едва исполнился двадцать один год. Отвоевав свое, он приедет в Эстонию, построит в Тарту главный университетский корпус, закажет профессорский мундир и на дверях своей квартиры прикрепит медную пластинку с надписью: "Проф. Др. Иоганн В. Краузе".
      Через двенадцать лет здесь стал на якорь бывший астроном Кука Биллингс, на службе Российской империи возведенный в ранг капитана, а позднее удостоенный звания коммодора, при том, что "дух Кука, по всей видимости, не витал над ним". Эти язвительные слова Сауэра вполне справедливы, во всяком случае, в отношении всего, что касается мореплавания. "До сего времени господин Биллингс с упрямой самоуверенностью отклонял предложения капитана Сарычева и суждения всех других офицеров, отважившихся высказать собственное мнение". Теперь, летом 1791 года, твердолобый Биллингс решил пересечь Чукотку пешком, несмотря на всю опасность подобного путешествия и на противодействие спутников. Этот трудный переход заслуживает признания не только из-за его спортивного духа, а и потому, что был собран богатый этнографический материал. Но Биллингс так ни разу и не увидел берега, для описания которого он, собственно, и был сюда направлен.
      Седьмого августа незадачливый господин Сауэр, не {256} испытывая никаких дурных предчувствий, сошел с корабля на землю и не успел моргнуть глазом, как у бедняги срезали с мундира пуговицу. Господин Сауэр рассвирепел и сбил с ног чукчу, который остался лежать на земле, корчась от смеха. Какой-то казак объяснил Сауэру, что пуговицы срезают у тех, кого считают слабаками. "Ах, вот как! - взвился Сауэр. - Тогда побежим наперегонки!" Чукча согласился, неопределенно махнув рукой куда-то на другой конец полуострова, до которого было "не меньше мили", то есть полтора километра с лишком. Сошлись наконец на ста метрах, и господин Сауэр пришел первым. Чукчи поздравляли победителя, господин Сауэр сиял достойно и умиротворенно, пока до его сознания не дошли слова толмача: "...что хоть я и настоящий мужчина, но очень уж мал ростом!" И он тут же вернулся на борт, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет! Насколько мы знаем характер этого человека, своему слову он не изменил, но все-таки успел подразделить чукчей на береговых - морских охотников - и на оленных, что полностью соответствует истине.
      Биллингс договорился со старшиной оленных чукчей Имлератом. Полугодовое путешествие по стране обошлось ему в "5 пудов табаку, 3 пуда стеклянных пронизок, 2 1/2 пуда железа, наковальню, большой молот, два топора, десять напилков, и разных мелочных вещей, как-то ножей, ножниц, зеркал, игол и прочего". В нарушение закона о запрете снабжения чукчей оружием, Имлерат получил даже ружье "с малою частию пороха и дроби". Но измерить глубину залива чукчи все-таки не позволили, опасаясь, что, "узнав обстоятельно положение их берегов, удобнее будет после напасть на них нечаянно и завладеть их землею", - заключает Сарычев, признавая тем самым за чукчами умение мыслить политически. Сарычеву же принадлежит следующее описание их прибытия в Мечигменскую губу: "Когда пристали байдары к берегу, то, выгрузив из оных всю поклажу, остановили здесь приезжих, не позволяя никому из них проближаться к селению. Между тем жители впереди их развели два огня и побросали в него куски жира, отчего сделался густой дым. Тогда наших путешественников и всех своих одноземцев, прибывших с нами, перевели чрез огонь, равно и поклажу перенесли чрез оный. После сего Имлерат сел на лугу и посадил с собою капитана Биллингса, поздравлял его с благополучным приездом, желал ему счастливого успеха {257} в предприятиях и уверял, что с его пособием может он ездить безопасно по их земле, где только пожелает. Но чтоб дружество между ними было тверже, должно им взаимно поменяться верхними одеждами", что и было сделано.
      Сарычев пришел к выводу, что, проводя гостей через густой дым, чукчи хотели предохранить себя от заразных болезней. Пожалуй, так оно и было, сомневаться в этом не приходится, несмотря на всю ритуальную форму приема. Обитатели тундры, жившие отдельными, обособленными друг от друга общинами, так называемыми изолятами, были чрезвычайно восприимчивы ко всяким внешним воздействиям, грипп, корь и легочные катары были для них смертельными, не говоря уже о проказе, распространившейся на Колыму и оказавшейся роковой для племени одулов. Путешествие Биллингса было мучительно трудным. Вместе со своими десятью спутниками он попал в полную зависимость от оленьего стада, направление и скорость передвижения которого определялись наличием ягеля в тундре. Однажды в чудесный тихий вечер на берегу реки Чемига таких минут на их долгом пути было не много - неподалеку от Биллингса расположились Имлерат и молодые чукчи. Оленеводы о чем-то спорили с Имлератом, спорили почтительно, но яростно, и в конце концов разошлись. Только через месяц Биллингс узнал, что обсуждался вопрос его убийства - на этом настаивали молодые чукчи. Имлерат сдержал свое слово. В декабре весь запас водки капитана замерз. "Каково нам было сносить жестокость морозов? Каждый день при пронзительных ветрах шесть часов на открытом воздухе, не находя никаких дров к разведению огня, кроме мелких прутиков, местами попадавшихся, едва достаточных растопить немного снегу для питья, ибо реки замерзли до дна, а притом путешествовать с неповоротливыми и упрямыми чукчами, которые вывели бы из терпения и самого Иова". Слова эти продиктованы отчаянием, а значит, они не вполне справедливы. Олень является кормильцем чукчей, на языке политэкономии он не средство производства, а продукт труда. Даже в наши дни жители Севера не решаются использовать оленей в качестве вьючных животных, и домочадцы Имлерата тащили всю поклажу на себе, упаковав ее в тюки весом от тридцати до пятидесяти килограммов каждый. Передвигались конечно же пешком, чаще по пять, иногда же только по два километ-{258}ра в день, в зависимости от наличия выпасов, и единственной опорой путников была короткая медвежья пика, на которую можно было опереться. Естествоиспытатель К. Мерк умер вскоре после возвращения, через семь лет за ним последовал Биллингс. Отчет об их экспедиции был опубликован уже после их смерти. И все-таки не следует недооценивать отчаянный поступок упрямого астронома. Несмотря на то что до прибытия сюда Врангеля большая часть Чукотского побережья на картах по-прежнему обозначалась пунктирной линией, именно на Биллингсовой карте Северо-Восточной Азии появились первые горы и долины, появилось благозвучное название реки - Амгуема.
      AVE, CAESAR...
      Белое пятно, которое, как нам теперь известно, стерли этнографические записи доктора Мерка, было того больше. Воины-чукчи носили железные латы, особенно высоко ценились шлемы с наушниками и узкой смотровой щелью. Когда не хватало железа или меди, панцири - они назывались мюргяу - изготавливали и из материалов более доступных. Спину воина прикрывал выпуклый щит, укрепленный с обеих сторон белой моржовой кожей, толщиной в дюйм и украшенный кожаной бахромой и красной росписью. Передний щит, нагрудник и наколенники делались эластичными, чтобы они не мешали быстрому бегу. О еще более сложной технологии, а может быть, и о влиянии японцев, свидетельствует панцирная рубашка, которая изготавливалась из сотен маленьких пластинок из моржовых бивней или рогов оленя, соединенных ремешками, так что они оставались подвижными. Воин был вооружен до зубов. Кук рассказывал о превосходных колчанах и стрелах чукчей. К счастью, ему не пришлось узнать на себе самом, что наконечники стрел были отравлены настоем сушеных корней лютика. Вооружение дополняли копье, праща, в обращении с которой чукчи проявляли "ловкость Давида", силки, известные нам больше под именем южноамериканского бола, и конечно же аркан, ставший роковым для орудийного расчета майора Павлуцкого и для него самого. Чукчи одинаково хорошо стреляли из лука и правой, и левой рукой. Каждый мужчина входил в боевую дружину и постоянно тренировался. Весной он надевал панцирь и шел параллельно своим {259} домочадцам и оленьему стаду, выбирая, однако, более гористую и труднопроходимую местность. Ежедневные упражнения включали трехчасовой бег, а также бросанье копья, фехтование на пиках и стрельбу из лука. А футбольного поля у них все же не было, подумал бы, вероятно, англичанин и ошибся бы: у чукчей были и футбольный мяч, и стадион, во всяком случае, во время долгих стоянок (на языке чукчей стадион назывался гечевратын), не говоря уже о беговой дорожке и камнях, заготовленных в центре ее. В беге с камнем, если можно так назвать это соревнование, побеждал тот, кто покидал беговую дорожку последним. Вспомните анюйскую ярмарку и состязание в беге, описанные Матюшкиным. Секрет выносливости и скорости чукчей заключался не только в том, что они вообще вели подвижный образ жизни, но и в систематических тренировках, которые чукчи обозначают словом илюлетык и которыми они начинают заниматься с раннего детства. Особое внимание уделялось развитию быстроты реакции и умению переносить голод и недосыпание. У чукчей было, например, такое упражнение. Юношу ставили посередине, вокруг него располагались лучники. Они стреляли стрелами с тупыми наконечниками, и юноша должен был уворачиваться от них. Победителя награждали согласно олимпийским правилам: ему доставался почет, а вознаграждение он делил между участниками состязания и зрителями.
      Все это кажется нам знакомым, да и не может таким не казаться. В Малой Азии грохотали военные колесницы Дария, по тундре скользили бесшумные военные сани: сзади у них не было спинки, зато спереди был укреплен щит, прикрывавший возницу. Лучник стоял за его спиной и с мчащихся саней метал во врагов свои стрелы, точно так, как мы это видим на рельефах Средиземноморья. Последний век великих географических открытий был одновременно последним веком военной демократии чукчей. Кое-что здесь было от Спарты, а кое-что и от викингов. Постоянной ареной военных столкновений для чукчей служило побережье Аляски, где они кроме рабынь добывали деревянные чашки и очень высоко ценившееся дерево, необходимое для изготовления луков. Когда военные столкновения в конце концов переросли в постоянные торговые сношения, сфера влияния чукчей на американском побережье распространилась на 1700 километров к югу.
      Этот отважный и предприимчивый народ создал целую {260} философию жизни, соответствующую его характеру и уровню развития, она представляла собой систему простых и суровых правил, сохранившуюся в его богатом фольклоре. "Грешно убивать второй раз", - говорится в старинном сказании, описывающем кровную месть; в другом сказании старикам предоставляется право наложить запрет на военные действия. На крайних рубежах жизни приходилось заботиться даже о жизни врагов. Однажды во время военного похода чукчи натолкнулись на врагов, которые не были готовы к сражению. Между враждующими лагерями произошел следующий диалог: "Если вы не готовы, вооружайтесь! Мы ждем". - "Эгей! Коли так, через три дня мы будем готовы!" Война не касалась женщин и детей, но мужчин в плен не брали. Смерть героя на поле боя считалась достойнейшим событием, которое родственники не оплакивали, а торжественно праздновали. Пощады не просили. "Ave, Caesar!" по-чукотски звучит иначе, но пробуждает те же самые ассоциации: "Теперь я для тебя дикий олень!" В отличие от домашнего оленя - носителя жизни, дикий олень ценился только как убойное мясо. За этой фразой следовало еще одно слово: "Спеши!"
      РАЗГОВОР С АТТАТОЙ
      Как я познакомился с Аттатой Яраком? Как-то днем мы остановились друг против друга и оба кивнули в знак приветствия, как принято в поселке. Дальше каждый мог идти своей дорогой, но спешить нам было некуда. Мы обменялись несколькими словами о погоде, хотя из всего того, что происходит на белом свете, погода интересует чукчей меньше всего: они ее просто не замечают. Поговорив немного, мы закурили. Он среднего роста, но здесь, где все среднего роста, это ни о чем не говорит, у него на редкость худое лицо и пылающие глаза, которые впиваются в собеседника и уже не отпускают его. Он неопределенно кивает в сторону берега, и я иду за ним эти два десятка шагов, которые в Уэлене отделяют человека от ближайшей прибрежной полосы. Аттата ложится на насыпь гальки, принесенной волной. Сейчас отлив, и его ноги достают до кромки воды, вдоль которой время от времени проходят с корзинами чукчанки, собирающие морскую капусту. Ворот его рубашки широко распахнут, ветер закидывает воротник на затылок, Аттата удобно {261} опирается на локоть, выпускает дым через ноздри и, разглядывая далекий горизонт, продолжает прерванную беседу:
      - Помню, когда я входил в класс, бабушка держала меня за руку, потому что вокруг все было незнакомое и я боялся. Если бы я не бросил учиться, я мог бы стать учителем Рытхэу.
      А мне показалось, что он гораздо моложе.
      - Меня многое интересует, и больше всего мой народ. Уже в детстве я без конца спрашивал у родителей: "Что это? Откуда это? Почему так говорят?" Здесь, на побережье, немало мест, где в старину шли кровавые бои. Враги наступали с Колымы целыми племенами, в санных обозах, чтобы покорить наш край, отобрать имущество, завладеть стадами и выпасами. Да и в нашем оленном народе шла борьба за выгоны, особенно во время голода. Даже здесь, в Уэлене, я обнаружил следы этих побоищ. Мы копали ямы для столбов электропередачи и наткнулись на множество разбитых черепов. Примерно в двенадцати километрах отсюда есть место, где и сейчас еще находят наконечники копьев и кости. Это место называется Сенлу. Нет, я не знаю, что это слово означает. Там еще сохранились три земляных жилища - кхлеграна, одно обрушилось. Опоры у них такие же, как у нас здесь, из китовых ребер и челюстей. На плоскогорье таких жилищ не увидишь, они попадаются только в горах, среди скал, тщательно замаскированные. Бабушка моя рассказывала: один человек пришел из тундры, где жили в ярангах, заночевал в тундре, а утром увидел, что исчезла передовая собака. Человек пошел искать ее. В потолке земляного жилища есть дымоход, его обыкновенно обкладывают моржовыми кишками. Человек искал собаку и свалился в это отверстие. Семья как раз сидела за завтраком, человек упал к ним. В старину никто не имел права обижать гостей. Ему говорят: "Садись, поешь вместе с нами". Человеку было стыдно, он поблагодарил и сказал: "Хорошо, я поем, но раньше я должен найти свою собаку". В земляном жилище выход находился сбоку. Но если кто-то упадет в дымоход, он должен через него и выйти. Был такой обычай, чтобы уберечь себя и гостей от злых духов. Хозяева помогли гостю вылезти наружу. Наверно, это земляное жилище служило людям укрытием.
      Рядом с нами садится веселый чукча с початой бутылкой портвейна в руках и пытается завязать светский {262} разговор на английском языке. Когда он уходит, Аттата замечает:
      - В старину у нас все говорили по-английски, а люди постарше помнят этот язык и поныне. Мы получали товары из Аляски, из Нома, у них тут была фактория...
      Кое у кого еще хранится старинное боевое снаряжение, я сам видел. В Уэлене, пожалуй, уже не найти. В семье его передают из поколения в поколение как реликвию, рассказывая о древних военных походах. У оленного народа были панцири из маленьких четырехугольных пластин. Были еще короткие дротики, сантиметров пятьдесят длиной, я видел такие, рукоятки которых уже не раз чинили. Их называют якут-вал - якутский меч. Оленеводы и сейчас еще пользуются копьями, - правда, только против медведей. Медвежье копье примерно метр длиной, если сделать его длиннее, медведь может сломать, когда упадет на него всей тяжестью. Наши копья для охоты на моржей, конечно, длиннее.
      - Откуда пришли сюда чукчи?
      - Мне говорили, что они живут здесь испокон веков.
      - А эскимосы?
      - В старину рассказывали, будто они раньше жили в другом краю.
      - А как вы ориентируетесь на охоте?
      - На нашем небе есть звезда Унпэнер 1 - звезда-столб или звезда-гвоздь, - по ней мы и определяем направление. Чтобы выйти из тундры к морю, надо повернуться лицом к Унпэнер и идти по правому плечу. Если звезд нет, дорогу определяют по наклону сугробов - зимой чаще всего у нас дует северный ветер. Можно ориентироваться и по траве, только надо знать, в какую сторону осенью вьюга повалила траву. А если совсем ничего не видно, идут по ветру. Места ведь знакомые, сразу ясно, что ветер повернул. Это совсем не трудно. Мальчиком я как-то был с отцом на охоте, разыгралась такая вьюга, что не было видно последней собаки в упряжке. Ехали час, другой, потом остановились, отец откопал из-под снега траву, посмотрел и сказал: "Скоро будем дома". Приехали точно.
      - А звезду по имени Рултэннин вы знаете? {263}
      О ней писал известный советский этнограф Богораз, сосланный царским правительством сюда на поселение. Рултэннин в чукотском фольклоре - лучник с замашками Дон-Жуана; стрелой его был Альдебаран, на языке чукчей - Медная стрела. Это интригующий, оставшийся до сегодняшнего дня нерасшифрованным намек на то, что металл был знаком чукчам уже в далекой древности.
      - Я многие годы ходил с отцом на охоту, мне было семь лет, когда он первый раз взял меня с собой. Помню, большие деревни казались мне очень шумными, я привык к одиночеству. Во время войны меха поднялись в цене, мы с отцом уходили за зверем очень далеко, я даже школу из-за этого бросил, мать у меня умерла, так что я всегда был с отцом. По эту сторону от мыса Шмидта я никогда не слыхал этого имени - Рултэннин.