Хорошее шампанское, но не выдающееся. И, к сожалению, даже не интересное.
      Впрочем, как все знают, шампанское никогда не бывает интересным. Скучное.
      Как эта женщина.
      – Народные массы проливают кровь ради грядущей победы, которая уже не за горами. Это будет победа пролетариата над эксплуататорской, расистской капиталистической системой. Будьте с нами в дни торжества или умрите в борьбе.
      – Ах, оставьте. Сколько вам лет, мадам?
      – Вы смеетесь над моим революционным пылом?
      – Я потрясен, как взрослый человек может так серьезно относиться к подобным вещам. Коммунизм – это для людей, которые так и не повзрослели. Для меня Диснейленд – это что-то куда более серьезное.
      – Я не могу поверить, что это говорите вы – человек, который участвовал в нашей борьбе против фашистского зверя.
      Он развернулся, и повнимательнее взглянул на посетительницу. Ее лицо избороздили морщины, впитавшие в себя годы борьбы и ненависти, ее волосы жидкими прядями выбивались в разные стороны из-под безобразной черной шляпки, которую явно не мешало бы почистить. Ее глаза – глаза старухи – смотрели устало. Это лицо прожило долгую жизнь, наполненную спорами по поводу таких абсурдных вещей, как диалектический материализм и классовое сознание, но эта жизнь протекала далеко-далеко от тех мест, где обычные люди живут своей обыденной жизнью. Он прикинул, что ей приблизительно столько же лет, сколько и ему, но на вид она была старой и высушенной, казалось, что в ней погасла последняя искра жизни.
      – Мадам, я боролся против фашистского зверя, и думаю, имею право говорить об этом. Он ничем не отличается от зверя коммунистического. Зверь есть зверь. И мой революционный энтузиазм угас, когда я увидел, что, по вашему мнению, должно сменить репрессивный фашистский режим. Эта была бы диктатура таких зануд, как вы. По мне, Сталин, Гитлер и Мао Цзэдун ничем друг от друга не отличаются.
      – Вы изменились, Рикардо.
      – Очень на это надеюсь, мадам. Людям свойственно взрослеть, если только их не вдарит по башке какое-нибудь массовое движение или иная форма коллективного сумасшествия. Из ваших слов я заключаю, что вы меня знали и раньше?
      – Вы меня не помните? – впервые за все время в ее голосе появилось что-то человеческое.
      – Нет, не помню.
      – Вы не помните осаду Алькасара?
      – Это я помню.
      – Вы не помните сражение при Теруэле?
      – И это я помню.
      – И вы не помните меня?
      – Нет, не помню.
      – Мария Делубье.
      Бокал с вином вдребезги разбился о каменный пол террасы. Гернер побледнел.
      – Мария? – едва выговорил он. – Ты?
      – Да.
      – Милая, нежная Мария. Не может быть, Он еще раз посмотрел на суровое осунувшееся лицо с преждевременно состарившимися глазами, но и на этот раз не смог разглядеть в нем черты Марии, юной женщины, которая верила и любила, которая каждое утро радостно встречала солнце, и была готова так же радостно встретить открывающийся перед нею мир.
      – Да, это я, – сказала старуха.
      – Это невозможно, – не мог прийти в себя Гернер. – Неужели время так безжалостно, что уничтожает все, не оставив и следа?
      – Когда посвящаешь свою жизнь великому делу, все прочее уходит.
      – Нет. Только в том случае, когда посвящаешь свою жизнь такому делу, которое убивает вчеловеке все живое. – Рикардо де Эстрана-и-Монтальдо-и-Рис-Гернер мягко положил руку женщине на плечо, его пальцы наткнулись на острые кости под тонким слоем грубой ткани.
      – Пойдем, – сказал он. – Позавтракаем. И поговорим.
      – Ты сделаешь это для нас, Рикардо? Это очень важно.
      – Поговорим, Мария. Нам есть о чем поговорить.
      Мария неохотно согласилась, и за утренней трапезой, состоявшей из фруктов, вина и сыра, она отвечала на вопросы о том, куда она поехала, и что она делала после того, как та тюрьма рухнула, или после того, как эта революция победила, или после того, как агитация тут прошла успешно, а там – провалилась.
      И Гернер понял, куда исчезла Мария, оставив вместо себя эту сушеную старуху. Мария являла собой классический тип революционера, она была настолько увлечена идеями народных масс, силовых структур и политической борьбы, что забыла о людях. Люди стали для нее предметами. Со знаком плюс – коммунисты, со знаком минус – все остальные.
      И тогда ей становилось легко сваливать в одну кучу нацистов, монархистов, демократов, республиканцев, капиталистов. Все они были для нее на одно лицо. Они была "наши" и "не наши". Он также узнал, что она никогда не оставалась подолгу в тех странах, где ее революционная деятельность шла успешно и приносила плоды. Те, кто больше всех мечтает о земле обетованной, больше других боится пересечь ее пределы.
      Мария немного оттаяла, когда пригубила вино.
      – А как жил ты, Рикардито?
      – У меня есть мой виноград, мое поместье, моя земля.
      – Человек не может владеть землей.
      – Я владею этой землей точно так же, как любой человек чем-то владеет.
      Я изменил эту землю, и эти перемены – мои. Красоту земле дала природа. А все, что я могу к этому прибавить, легко обходится без помощи революционного комитета.
      – И ты забросил свое искусство?
      – Нет, я пользуюсь им, но совсем по-иному. Теперь я созидаю.
      – Когда ты с нами расстался, ты ведь работал и на других, так?
      – Да, время от времени.
      – Против революции?
      – Разумеется.
      – Как ты мог?
      – Мария, я сражался на стороне антифашистов по той же причине, по которой многие сражались на стороне фашистов – просто в то время это была единственная война.
      – Но ты ведь верил в наши идеалы, Я знаю, что ты верил.
      – Да, дорогая, я верил, потому что был молод. А потом я повзрослел.
      – Тогда я надеюсь, что никогда не стану взрослой.
      – Ты стала старой, а взрослой так и не была.
      – Это жестоко с твоей стороны. Впрочем, я должна была ожидать чего-то подобного от человека, который закопал свою жизнь в склон холма, вместо того, чтобы посвятить ее человечеству.
      Гернер откинул назад свою львиную гриву и расхохотался:
      – Надо же! Ну, это уж слишком. Ты просишь меня, чтобы я убил человека за семьдесят тысяч долларов, и называешь это служением человечеству.
      – Так оно и есть. Это контрреволюционная сила, и нам до сих пор не удается с ней справиться.
      – А тебе не показалось странным, что твои друзья подослали тебя именно ко мне?
      – У тебя есть репутация. Во всяком случае, была.
      – Но почему сейчас?
      Старая женщина взяла бокал своими шершавыми красными руками, согревая вино ладонями, как делала в те времена, когда она сама была юной, нежной и прекрасной, а вино – гораздо хуже.
      – Ладно, Рикардито. Мы обязательно примем во внимание твои соображения, поскольку ты единственный человек, способный соображать. И никто другой, а уж комитет в особенности, не сравнится с тобой в мудрости.
      – В вашей организации много людей, которые имеют богатый опыт в устранении других людей. Так?
      – Так.
      – Тогда почему сейчас, спустя более чем двадцать лет, вы прибегаете к услугам наемного убийцы? Твои шефы рассчитывают, что я не буду болтать, если меня схватят? Абсурд. Или они планируют убрать меня после исполнения задания? Зачем такие хлопоты? Они могут нанять кого-то другого за гораздо меньшую сумму. Кого-нибудь политически более благонадежного, кого не столь необходимо будет потом убивать. Так?
      – Так, – согласилась Мария, хлебнув еще вина и чувствуя, как тепло разливается по телу.
      – Понятно. Раз они выбрали меня, значит, у них нет никакой уверенности в том, что они обойдутся собственными силами. А откуда они могут это знать?
      Значит, они уже пытались это сделать, и у них ничего не вышло. Так?
      – Так.
      – Сколько раз они пытались?
      – Один.
      – И что из этого вышло?
      – Мы потеряли восемь человек.
      – Похоже, вы забыли, что я специалист по уничтожению одного человека за один раз. Максимум – двоих.
      – Никто ничего не забыл.
      – Тогда почему они хотят, чтобы я выступил против целой группы?
      – Вовсе нет. Это один человек. Его зовут, насколько мы знаем, Римо.
      – И он убил восьмерых?
      – Да.
      – Каким оружием? Похоже, он стреляет не только очень метко, но и очень быстро.
      – Насколько мы могли понять, он не пользовался никаким оружием, а только голыми руками.
      – Голыми руками? – Гернер в изумлении отставил бокал.
      – Да.
      – Мария, милая, – усмехнулся Рикардо. – Я бы сделал это и за тридцать пять тысяч. Этот человек – идеальная мишень для моей винтовки. И справиться с ним будет несложно.
      Рикардо де Эстрана-и-Монтальдо-и-Рис-Гернер снова откинулся назад и расхохотался.
      – Руками! – повторял он. – Выпьем за человека достаточно глупого, чтобы вместо оружия пользоваться руками! – Они чокнулись, но Мария лишь для вида пригубила вино.
      – Вот еще что, Рикардо.
      – Что такое?
      – Я должна быть с тобой на задании.
      – Это невозможно.
      – Мои друзья хотят, чтобы я проследила за исполнением задания. Все должно быть сделано точно. Там есть девушка-китаянка – ее убивать не следует. Только мужчину, и, возможно, старика, его спутника.
      Она достала фотографию из сумочки, которую не выпускала из рук даже во время еды.
      – Вот эти люди должны умереть. Европеец – непременно, а девушка должна остаться в живых.
      Гернер взял фотографию двумя пальцами. Снимок был сделан явно откуда-то сверху, с использованием телеобъектива, причем довольно мощного, позволявшего снимать с большого расстояния, и без использования вспышки, несмотря на то, что снимали в помещении, при искусственном освещении.
      На снимке был изображен пожилой азиат, похожий на размахивающее руками привидение. Он о чем-то разговаривал с девушкой, явно на повышенных тонах.
      За ним шел европеец помоложе, с выражением крайней досады на лице. У него были глубоко посаженные глаза, высокие скулы, тонкие губы, нос небольшой, но говорящий о силе и решительности. Телосложение среднее.
      – Корея? – спросил Гернер, изучив фотографию.
      – Нет, она из Китая.
      – Я говорю о старике.
      – Дай-ка взглянуть. – Мария взяла фотографию и пристально посмотрела на нее. – Не знаю, – призналась она.
      – Да уж, мой революционный товарищ, все азиаты для тебя на одно лицо.
      – А это имеет какое-нибудь значение?
      – Это имело бы очень большое значение, если бы он был корейцем вполне определенного рода. Впрочем, это вряд ли. Оставь фотографию себе. Я запомнил.
      Чуть позже, днем, мелодично насвистывая, Гернер вынул из потайного сейфа, скрытого за фамильный гербом, длинный черный кожаный футляр.
      Куском замши он до зеркального блеска отполировал поверхность футляра, затем аккуратно сложил замшу и положил ее на дубовый столик у окна. Футляр он поставил рядом. Солнечные лучи ослепительными бликами отскакивали от черной кожи. Гернер щелкнул замками, и крышка футляра откинулась, открыв его взору лакированный ореховый приклад и вороненый винтовочный ствол длиной в два фута.
      Футляр был изнутри обтянут пурпурным бархатом, и части винтовки лежали на нем как драгоценности в витрине ювелирной лавки – элегантный комплект для убийства.
      – Привет, любимая, – прошептал Гернер. – Вот мы и снова вместе. Хочешь поработать? Не заскучала без дела?
      Он погладил ствол кончиками пальцев.
      – Ты великолепна, – сказал он. – Ты никогда раньше не была в такой хорошей форме.
      – Ты по-прежнему разговариваешь со своим оружием? – рассмеялась Мария.
      – А как же! Ты что, думаешь, что оружие – просто бездушная машина?
      Впрочем, с тебя станется. Ты и людей считаешь бездушными машинами. Но ты не права – ни в отношении оружия, ни в отношении людей.
      – Да я просто спросила. Мне показалось, что это… немного странно.
      – Куда более странно, дорогая, то, что я ни разу не промахнулся. Ни разу. Это тебе не кажется странным?
      – Это просто мастерство. Результат долгих тренировок, Кровь прилила к аристократическому лицу Гернера, пятнами раскрасив его щеки, как в книжке-раскраске для малышей.
      – Нет, – сердито огрызнулся он. – Дело в особом ощущении. Надо ощущать винтовку, пулю и цель как единое целое. Надо прочувствовать свой выстрел. И тогда пуля выберет правильный путь. Те, кто промахивается мимо цели, просто не способны почувствовать полет пули, и не могут всадить ее в цель. Я не промахиваюсь только потому, что вкладываю душу в выстрел. Больше ничего не имеет значения. Ни ветер, ни освещение, ни расстояние. Все это мелочи. У тебя гораздо больше шансов промахнуться окурком мимо пепельницы, чем у меня – не попасть в цель.
      Гернер принялся священнодействовать. Он не стал собирать винтовку, а так и оставил ее части лежать в футляре. Усевшись за стол, он потянул шнур, свисавший с высокого сводчатого потолка.
      Ожидая дворецкого, Гернер тихо мурлыкал себе под нос, не глядя на Марию. Она не поймет. Она не умеет чувствовать. А раз она не умеет чувствовать, она никогда не научится жить.
      Открылась дверь, вошел дворецкий.
      – Прошу вас, Освальд, – обратился к нему Гернер, – принесите мои боеприпасы.
      Прошло еще несколько секунд, и дворецкий снова появился в дверях с черным кожаным чемоданчиком, подобным тем, какими пользуются врачи.
      Он аккуратно высыпал содержимое чемоданчика на стол. Гернер начал свою маленькую лекцию:
      – Только непроходимый глупец может полагать, что покупные боеприпасы все единообразны. Все они одинаковы лишь приблизительно, оттого и результаты получаются приблизительными. Настоящий специалист должен знать на ощупь каждую пулю.
      Он взял со стола самую обыкновенную серую пулю и начал вертеть ее в пальцах, ощупывая буквально каждый миллиметр. Он долго рассматривал пулю, оценивая, насколько она гладкая, сколько весит, правильной ли формы, какова температура. Наконец он положил ее на стол справа от себя. Одну за другой он перещупал десятки пуль, большинство клал обратно в черный кожаный чемоданчик, но наконец отобрал еще четыре, которые положил рядом с первой.
      Из маленького деревянного ящичка он достал гильзу, подержал ее в руках и отложил в сторону. Потом взял другую, подержал, повертел и улыбнулся.
      – Годится, – промурлыкал он и положил рядом с пулями. Так продолжалось долго, пока гильз не стало пять. – Ну вот, – удовлетворенно произнес Гернер.
      – Они созданы друг для друга. Как мужчина и женщина. Как жизнь и смерть.
      Маленькой серебряной ложечкой он зачерпнул белый порох и начал аккуратно насыпать его в гильзы. Порошок, крупинка за крупинкой, с легким шуршанием сыпался в гильзы, наполняя их убийственной силой. Завершив этот процесс, он нежно вложил пули во все пять гильз, а затем неторопливо вставил патроны в хромированный магазин. Патроны вошли в магазин мягко, с легким щелчком.
      – И вот теперь гильза, пуля и порох составляют единое целое с их творцом. Мы скоро будем готовы.
      Он вынул ствол винтовки из футляра, торжественно подержал перед собой на вытянутых руках, посмотрел сквозь ствол на свет и отложил. Потом взял приклад, прикинул на вес, приложил к плечу, как бы целясь. Одобрительно замурлыкав, он приставил ствол к ложу, и ключом специальной конструкции начал скреплять их между собой.
      Потом он встал, держа винтовку в одной руке.
      – Мы готовы, – сказал он, вставил патрон в патронник и защелкнул затвор.
      – Всего пять пуль? – удивилась Мария. – Этого будет достаточно?
      – Мишеней всего две. Достаточно будет и двух пуль. Три другие – просто для тренировки. Мы с винтовкой так долго не работали. Возьми бинокль. Вон там, за твоей спиной. На полке.
      Гернер подошел к окну, окинул взглядом долину, зеленые холмы, последние осенние цветы в саду справа. Осеннее солнце, заходящее за Гудзоном, окрасило окрестности в красный цвет, и долина казалась залитой кровью.
      Мария сняла с полки цейсовский бинокль с семикратным увеличением, и обратила внимание на то, что его огромные линзы покрыты толстым слоем пыли.
      Странно. Он преклоняется перед винтовкой, как перед женщиной, а такой прекрасный бинокль пылится. Ах, как великолепен он был когда-то!
      Она подошла к открытому окну и встала рядом с Гернером. В воздухе уже ощущалась вечерняя прохлада. Где-то в отдалении резко прокричала птица.
      Мария вытерла линзы бинокля рукавом и не заметила, с каким презрением посмотрел на нее Гернер.
      Он вгляделся вдаль.
      – Двести ярдов отсюда, – произнес он. – Там какой-то маленький пушистый зверек. Я его не очень хорошо вижу.
      – Где? – спросила она, поднося бинокль к глазам.
      – Ярдах в десяти влево от угла каменной ограды.
      Она навела бинокль на ограду. Ее крайне удивило, что сквозь стекла бинокля камни казались гораздо ярче освещенными, чем виделось невооруженным глазом. Она вспомнила, что такова особенность хороших биноклей.
      – Не вижу, – сказала она.
      – Он движется. А вот теперь остановился.
      Мария обшарила взглядом всю ограду и увидела бурундука. Он сидел на задних лапах, сложив передние перед собой, словно умоляя о чем-то. Его было едва видно.
      – Я знаю, что ты задумал, – сказала она, не отрывая бинокль от глаз. – Ты знаешь, что маленькие зверьки постоянно находятся на этой стене, а когда ты выстрелишь, он спрячется, а ты скажешь, что убил его, Мария услышала треск выстрела у себя над левым ухом и почти одновременно с этим увидела, как бурундук перекувырнулся, словно его ударяли теннисной ракеткой, рыжеватый пушистый шарик отлетел за ограду, скрылся из глаз, потом появился снова. Лапки были все в том же положении, а головы не было. Задние лапки дергались. Белое пятнышко на животе еще продолжало пульсировать.
      – Вон там птица, – тихо сказал Гернер, и опять Мария услышала треск, и неожиданно от стаи темных птиц где-то далеко, возможно, ярдах в трехстах, отпала одна. И Мария не стала подносить бинокль к глазам, потому что знала, что и у этой птицы нет головы.
      – Еще один бурундук, – сказал Гернер, и винтовка снова затрещала, но Мария ничего не увидела, отчасти потому, что бросила это занятие.
      – Это возможно только в том случае, если цель живая, – объявил Гернер.
      – В этом весь секрет. Нужно чувствовать жизненный пульс мишени. Надо всем своим существом ощущать, как это биение становится твоим собственным. И тогда – промахнуться невозможно.
      Он прижал винтовку к груди, как бы благодаря ее.
      – Ну, и когда же мы выступим в поход против этого идиота Римо, который работает голыми руками? – спросил он.
      – Завтра утром, – ответила Мария.
      – Отлично. Моя винтовка с нетерпением будет ждать. – Он нежно погладил ее своими ручищами. – Цель, живая цель отдается тебе. Нам нужна живая цель.
      Секрет в том, что жертва тоже участвует в процессе. – Голос его был мягким, глубоким и музыкальным. Точно таким же, вспомнила Мария, он был и тридцать лет назад, когда они любили друг друга.

Глава 10