Глава девятнадцатая

Когда Ферриса ДОрра крестили в церкви святого Андрея в городе Дундалке, штат Мэриленд, его мать не находила себе места от горя. Когда несколькими годами позже он начал посещать воскресную школу, она проплакала весь день. В день первого причастия она была огорчена, в день конфирмации, когда мальчику было четырнадцать лет, — просто безутешна.

Пока они ехали домой, миссис Софи ДОрр не умолкала ни на минуту.

— Твой отец был хороший человек, упокой Господь его душу, — говорила она. — Он был добр ко мне. Для меня он был самым лучшим человеком.

— Я знаю, ма, — кивнул Феррис.

Он сидел на заднем сиденье, с каждым словом матери сползая все ниже и ниже, — ему было стыдно сидеть рядом со своей матерью.

— Мы любили друг друга, — продолжала миссис ДОрр, — и ничего не могли с собой поделать. Это так странно: католик и еврейка, но иногда такое случается.

Феррис ДОрр сполз еще ниже. Он терпеть не мог, когда мать повышала голос. Чем громче она говорила, тем отчетливее слышался акцент, и его всегда из-за этого дразнили. Ее речь напоминала немцев из мультяшек, и Феррис страшно этого стеснялся. Ему немедленно захотелось выпить лимонада — от лимонада ему всегда становилось лучше.

— И вот мы поженились. Но это еще было не самое трудное. Главное, что твой отец и священник, совершавший обряд, оказались заодно. Священник сказал, что мы можем пожениться только в том случае, если пообещаем, что плод нашего союза — ты только представь себе, это были его точные слова, — будет воспитан в вере. Именно так он и сказал: в вере. Как будто нет других религий.

— Ма, мне нравится быть католиком.

— Что ты понимаешь?! У тебя нет никакого жизненного опыта! Тебе уже четырнадцать, а ты не посещал хедер! И надо было сделать тебе обрезание. Нет, теперь уже поздно.

— Мама, но я не хочу быть евреем.

— Ты и так еврей.

— Я католик, ма. И только что прошел конфирмацию.

— Обрезание можно сделать в любом возрасте — такое бывает. Можешь спросить двоюродных братьев — они тебе расскажут, как это делается.

— Жиды пархатые, — пробормотал про себя Феррис. Он слышал это словечко в воскресной школе и стал называть так своих кузенов по материнской линии. Иногда его самого так дразнили. Когда не называли Феррис д’Артаньян.

— Что?

— Пить хочу.

— Давай купим тебе лимонад. Обещаешь подумать о моих словах, если я куплю тебе лимонад?

— Нет.

Позже, уже вечером, мать позвала его к себе и принялась подробно объяснять, что значит быть евреем.

— Феррис, птенчик, хочешь ты того или нет, но ты еврей. Потому что быть евреем не значит только пройти обрезание и ходить в синагогу. Здесь все не так просто, как с твоими приятелями, которые исправно по воскресеньям посещают церковь, а остальные шесть дней грешат напропалую. Это у нас в крови. На нас лежит особая миссия, ибо мы храним Божий завет. Это наше наследие. Ты наследственный еврей, будь ты хоть католиком, хоть кем. Понимаешь?

— Нет, — честно признался Феррис. Он правда не понимал.

Тогда мать попыталась объяснить ему про гонения на евреев, про уничтожение их в фашистских лагерях.

А он рассказал, как его дразнят за то, что мать еврейка, а кое-кто говорит, что это евреи убили Христа.

— Мы с тобой говорим об одном и том же, — сказала мать. — Из-за подобной лжи несчастные, ни в чем не повинные евреи гибли в Освенциме. Шесть миллионов замученных и убитых — вот итог этой лжи. — И она показала ему фотографии печей и газовых камер.

Феррис ответил, что все это было давно, а он лично не собирается жить прошлым.

— Нацизм мертв, и нацистов больше, нет, — заявил он.

— В следующий раз будут не нацисты. И возможно, жертвами станут не евреи. Но именно поэтому мы должны помнить.

— Вот ты и помни, — сказал Феррис. — А я и за миллион долларов не соглашусь быть жидом.

И тогда мать ударила его по лицу, хотя потом, чуть не плача, просила у него прощения.

— Я просто хотела, чтобы ты понял. Когда-нибудь придет день, и ты все поймешь.

Феррис понял: мать будет вечно жалеть, что разрешила его крестить, а сам он никогда и ни за что не согласится стать евреем.

Наконец Феррис уехал в Бостон и поступил в колледж. Он не хотел оглядываться назад. Все лето в каникулы он работал, лишь бы не возвращаться домой — к матери и родственникам, которые были для него совершенно чужими людьми.

Окончив колледж за три года, он не сообщил матери о своем успехе, поскольку не хотел, чтобы она присутствовала при вручении диплома. Устраиваясь на работу, он постарался сделать так, чтобы она находилась как можно дальше от дома.

И вот Феррис ДОрр стал известным ученым. Его фотография красовалась на обложке журнала “Тайм”. Его считали гением, а в своей недавней речи президент США назвал его “надеждой американской обороны”.

Но мать продолжала ему звонить.

— Не снимайте трубку! — завопил Феррис ДОрр. — Это конспиративная квартира! Лишь один человек на свете стал бы звонить мне на конспиративную квартиру.

— Интересно кто? — поинтересовался Римо Уильямс, от скуки наблюдавший, как Феррис плавит титан.

Когда титановые лужицы застывали, Феррис снова их расплавлял. Все равно что смотреть, как сохнет краска, но Феррису, казалось, было совсем не скучно. Напротив, он все больше и больше возбуждался.

— Какая разница, — ответил он, в тридцать первый раз расплавляя титановый брусок в дюйм толщиной. — Просто не отвечайте — и все.

— Может, это важный звонок, — сказал Римо. — Они все звонят и звонят.

— Не они, а она. Лишь один человек на свете станет так трезвонить. Любой бы уже понял, что меня нет, но только не она. Она будет звонить до тех пор, пока я не возьму трубку.

В конце концов Римо пришлось подойти к телефону, чтобы только не слушать жалоб Чиуна. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Чиун часто жаловался в последние дни. Если честно, он даже совсем не жаловался.

— Алло! Да, здесь, — сказал Римо в трубку и повернулся к Феррису: — Это вас. Ваша мама.

— Ну, что я вам говорил? — простонал Феррис. — Скажите, что меня нет!

— Она может услышать, как вы кричите, — ответил Римо.

— Не дает мне покоя, — продолжал Феррис. — Наверняка насела на ФБР и заполучила мой номер. Даже совместные усилия КГБ и налоговой службы не дали бы того эффекта!

— Он сейчас немного не в себе, — сказал Римо в трубку. — Нет, его не похитили. Нет, мэм, я не стал бы вас обманывать. Да, я один из его телохранителей. Уверен, с ним все будет в порядке. Да, мэм, я постараюсь. — Он положил трубку на рычаг.

— Что она сказала? — поинтересовался Феррис.

— Что вам следовало бы ей написать.

— Я уже давным-давно ей написал. Раз и навсегда.

— Это нехорошо, — заметил Римо, наблюдая, как Феррис настраивает свой распылитель. — Что это вы делаете?

— Неспециалисту трудно понять.

— А вы попытайтесь объяснить.

— Снова и снова плавлю титановый брусок, чтобы узнать, когда наступит усталость.

— Я никогда не устаю, — сказал Римо.

— Я имею в виду усталость металла.

— А-а, — протянул Римо.

В этот момент вошел Мастер Синанджу.

— Ну, что новенького? — спросил он.

— Феррис игнорирует мамочку, — ответил Римо.

— Как не стыдно! — воскликнул Чиун. — Сию же минуту звони ей!

— Ни за что!

— Зря вы это сказали, — предупредил Римо.

— Какой у нее номер? — строго спросил Чиун.

— Я забыл. Давно не звонил.

Мастер Синанджу поднес телефон под самый нос Феррису ДОрру. Аккуратно сняв трубку, он вложил ее металлургу в левую руку, а указательный палец правой руки положил на диск.

— Ничего, я помогу, — сказал Мастер. — Стоит только начать набирать, как номер вспомнится сам собой.

Феррис ДОрр вспомнил номер сразу, едва успел почувствовать ожог от набора цифры “1”. А Чиун уже вкладывал его палец в “О”.

— Алло, ма? — Феррис облизал обожженный палец. Голос его звучал не очень-то радостно.

Чиун отошел в сторону. Он сиял. Он обожал воссоединение семей — они так напоминали ему прекрасные американские сериалы.

Феррис говорил мало, зато долго слушал. Потом произнес:

— До свидания, ма. — И повесил трубку.

— Ну, не чудесно ли! — воскликнул Чиун.

— Да, очень, — согласился Римо.

— Хочу, чтобы вы знали две вещи, — заявил Феррис, бросая на них сердитый взгляд. — Во-первых, я не маменькин сынок. Во-вторых, я не еврей. Повторяю: не еврей!

— А кто утверждает противоположное? — поинтересовался Римо.

— Моя мать. Но она сумасшедшая!

Римо с Чиуном переглянулись и пожали плечами.

— А теперь, — продолжал Феррис, — прошу меня извинить. У меня дела.

Римо с Чиуном вышли.

— И ты ради этого проделал весь путь до Америки? — спросил Римо, когда за ними закрылась дверь.

— Феррис — гений, — ответил Чиун. — Гениальная знаменитость. Нам оказано большое доверие. Охранять его — наш священный долг.

— Но он только и делает, что возится с этим своим аппаратом и плавит металлические бруски.

— Титановые бруски, — уточнил Чиун.

— Какая разница?

Чиун отвел Римо в гостиную, где стоял большой телеэкран, и уселся на кушетку. Римо устроился на полу.

— Ты не хочешь сесть рядом со мной? — спросил Чиун.

— Кушетки вредят осанке.

— Кто это говорит?

— Ты. Причем постоянно.

— Здесь особый случай. Это исключительно удобная кушетка.

— Спасибо, мне и здесь хорошо.

— Твое право, — безразличным тоном произнес Чиун.

— Сколько еще это продлится? — спросил Римо, немного помолчав. — Что именно?

— Сколько еще нам охранять этого Ферриса?

— Пока Император Смит не даст нам отбой.

— Даст тебе отбои. Я здесь всего лишь скучающий поклонник. Я обещал Ма Ли вернуться через неделю, а неделя скоро пройдет.

Мастер Синанджу пожал плечами, словно Ма Ли не имела к нему никакого отношения.

— Тогда уезжай, я тебя не держу.

— Я же сказал, что не уеду без тебя.

— В таком случае я посоветовал бы тебе найти работу. Лично у меня работа есть, так что как минимум весь следующий год я буду находиться на службе.

— Полагаю, нам следует обсудить это со Смитом.

— Нечего тут обсуждать. У меня контракт.

— А я все пытаюсь разобраться в случившемся. Почему ты ушел из Синанджу ночью? И даже не попрощался? Ответь мне, папочка.

— Я спешил.

— Откуда такая спешка?

— Боялся опоздать на свой рейс.

— Какой рейс? Ты угнал самолет, чтобы перелететь через Тихий океан.

— Я не хотел лишать Императора Смита ни единого часа службы, которую ему задолжал. Что, если бы в отсутствие Мастера Синанджу на него было совершено покушение? Тогда мне пришлось бы искать нового императора. — Чиун покачал седой головой. — Нет, я слишком стар, чтобы искать нового императора. Стар и никому не нужен.

— Что ты хочешь сказать этим “никому не нужен”?

— Не нужен односельчанам, не нужен тебе. Римо вскочил на ноги.

— Это ложь! Разве был бы я здесь, если бы не хотел, чтобы ты вернулся?

— Чувство вины заставляет людей совершать странные поступки. Я тебе не нужен. Тебе нужна Ма Ли.

— Кажется, я собирался жениться на Ма Ли с твоего благословения. Ты всегда мечтал, чтобы я женился на корейской девушке. Для тебя это было навязчивой идеей.

— Ма Ли забыла тебя, — заявил Чиун.

— С чего ты взял? — возмутился Римо, хмуря брови. — Как ты можешь такое говорить?!

— Она написала тебе?

— Так ведь прошло всего несколько дней. К тому же она не знает адреса. Как же она может мне написать?

— Порядочная невеста стала бы писать письма день и ночь и слать их по городам и весям, пока они бы тебя не нашли. Должно быть, она просто тратит твое золото налево и направо — даже сейчас, пока мы разговариваем с тобой.

— Отлично. Тогда поедем и остановим ее.

— Вот ты и поезжай. А я должен сторожить Ферриса.

— Мы же разделались с ребятами, которые охотились за ним. Так от кого мы теперь его охраняем — от нежелательных звонков его мамочки?

— Римо, не кричи, это неприлично. Мы никогда так не препирались в более счастливые дни!

— В более счастливые дни мы только и делали, что препирались.

— Но все же не так, — продолжал настаивать Чиун, в глубине души довольный, что Римо признал те дни действительно счастливыми.

— Да, ты прав, не так. Тогда ты постоянно меня пилил за то, что я отказывался ехать с тобой в Синанджу, а я настаивал, чтобы мы остались в Америке. Но теперь тебе удалось сделать все наоборот. Во всем виноват только ты, Чиун, только ты.

— Ты начинаешь напоминать мне Ферриса, — фыркнул Чиун.

— Это хорошо или плохо? Он, похоже, тебе понравился, хоть он и белый.

— Белые не так уж и плохи. Мне вообще начинают нравиться белые, особенно некоторые из них. Белые умеют ценить талант. В Америке я чувствую, что меня ценят.

— Папочка, в Синанджу тебя тоже ценят. Например, я. И Ма Ли. Она просто тебя боготворит.

— Тогда почему же вы позволили мне уйти среди ночи всего с тремя кимоно и одной парой сандалий?

— Потому что мы не знали, что ты собираешься так внезапно исчезнуть.

— А следовало бы знать. Вы должны были распознать кое-какие знаки — они были разбросаны повсюду.

— Здесь тоже повсюду знаки, — сказал Римо, с отвращением выглядывая из окна.

Внизу лежал город Балтимор, мешанина из старинных зданий и современных небоскребов. Все это совершенно не сочеталось, создавая дисгармонию. На улицах было нечем дышать от выхлопных газов — Римо чувствовал это даже через двойные рамы.

Когда-то Америка была его родиной, но теперь здесь он ощущал себя чужаком. Хотя в Синанджу он прожил не настолько долго, чтобы ее полюбить, но там жили два человека — единственные, кого он любил на всем свете. Вполне достаточно для начала. По крайней мере, в Синанджу выпадал чистый дождь, а грязь была только на земле, где ей и место. Если ввести кое-какие усовершенствования, то Синанджу можно было превратить в настоящий рай для него самого, Ма Ли и Чиуна. Если только удастся убедить Мастера Синанджу.

— О чем это ты задумался? — поинтересовался Чиун.

Часы протикали несколько минут, прежде чем Римо повернулся к Чиуну. Голос его звучал твердо, в глазах светилась решимость.

— Я больше не американец, — произнес он.

— Ну и что?

— С твоей стороны нечестно так со мной поступать. Я делал все, что ты хотел: тренировался, учился и, в конце концов, согласился на твое главное желание: поселился в Синанджу. И вот теперь ты так со мной поступаешь!

— Как это я с тобой поступаю? — наивным тоном спросил Чиун.

— Выбиваешь почву у меня из-под ног.

— Ты стоишь на линолеуме, — заметил Чиун.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, черт побери! — Римо сорвался на крик. На глазах у него выступили слезы — слезы отчаяния. — Я теперь в большей степени кореец, чем белый! — воскликнул он.

— Ты больше житель Синанджу, чем белый, а вовсе никакой не кореец!

— Ты забыл. Ма Ли рассказала мне историю о Коджине и Коджоне, двух близнецах, ставших Мастерами Синанджу. Мать воспитывала одного из них в тайне от отца, чтобы тот не знал, что у него близнецы, и не утопил бы одного из сыновей в море. Оба изучили искусство Синанджу, но Коджон отправился посмотреть мир, и больше его не видели. Ты же сам всегда говорил, что во мне течет корейская кровь, а я это отрицал. Но теперь я признаю это. Коджон был моим прапрапрадедушкой или кем-то в этом роде, вот почему я освоил Синанджу, хотя я и белый.

— С таким учителем, как я, любой бы освоил!

— Прекрати! Ты прекрасно знаешь, что это не так! Мы с тобой одной крови. Ты отыскал меня и вернул в родную стихию. Тебе пришлось выдержать долгую и трудную борьбу, я сопротивлялся, но наконец я попал туда, где мое место.

— В Америку.

— Нет, черт подери, в Синанджу! Я — часть Синанджу, я один из ее жителей. Почему же ты хочешь теперь все перевернуть? Почему ты хочешь снова изменить меня?

— Ма Ли рассказала эту историю не совсем точно, — раздраженно произнес Чиун. — Никакой ты не потомок Коджона. Потомок Коджона ни за что не стал бы разговаривать со мной в таком тоне.

— Ты едешь в Синанджу или нет? Это твой последний шанс. Отвечай!

— Нет. Я дал слово Смиту, а оно, как тебе известно, непоколебимо.

— Тогда прощай.

Когда за Римо закрылась дверь, Чиун вновь опустился на кушетку. Ему только что пришлось выдержать самый трудный разговор с учеником за всю жизнь. Ему пришлось отказаться от Римо, но любой другой вариант был бы еще хуже. Если бы они вернулись в Синанджу, Римо был бы для него навсегда потерян, а вместе с ним утрачена и власть над деревней. Чиун знал: если бы такое произошло, ему больше не хотелось бы жить.

В Америке они могли бы быть счастливы, но только не в Синанджу. В Синанджу — никогда. Римо был прав. Во всем. Несмотря на свое ворчание. Мастер Синанджу не был готов к тому, чтобы позволить Римо стать корейцем. Нет, только не сейчас. Когда-нибудь — возможно, но не сейчас.

Смахнув с ресниц скупую мужскую слезу, Чиун повернулся к экрану, но даже Том и Джерри не могли заставить его смеяться в этот самый печальный для него день.