Глава первая

Бен Айзек Голдман аккуратно разделил холодные и тонкие дольки, загрузил их в клетки из нержавеющей стали, опустил в кипящее масло и стал наблюдать, как они жарятся.

Затем погребению в море кипящего масла были преданы золотистые ломтики в бледных гробиках из сырого теста.

На следующий день Бен Айзек наблюдал, как обжариваются круглые, плоские кусочки мясного фарша (проверено инспекцией министерства сельского хозяйства США — содержание жира не более двадцати семи процентов). Когда загоралась красная лампочка и раздавался звонок таймера, он автоматически переворачивал их и посыпал солью обожженные спинки.

Третий день был всегда самым любимым у Бена Айзека Голдмана. Он выравнивал в ряды свои жертвы в хлебной оболочке с сыпью из кунжутного семени и отправлял их в печь. Когда они были готовы, он заворачивал их в цветастые бумажные саваны и укладывал в гробики из пенопласта.

В течение двух лет день за днем по восемь часов кряду совершал Бен Айзек подобные жертвоприношения, и они вселяли в его душу удивительное очистительное облегчение.

Но теперь вес изменилось. Он утратил веру в оба символа — в свастику, во имя которой трудился тридцать лет назад, и в Золотую арку «Макдональдса», где он работал помощником управляющего филиала в Балтиморе, штат Мериленд, проводя три дня в неделю за научно разработанным методом расправы над беззащитными продуктами.

Теперь он выполнял положенный ритуал: нахлобучив на свои седые кудри бумажный колпак, он, шаркая черными, лоснящимися от жира туфлями, расхаживал от секции к секции. Голдман проверял, чтобы молочные коктейли в пластиковых стаканчиках весили столько, сколько положено, чтобы специально взвешенные перед обработкой гамбургеры не находились в контейнерах на раздаче более семи минут, чтобы контейнеры с луком, помидорами, пикулями, а также соусами не пустели более чем наполовину.

Теперь он просто ждал того момента, когда наступит конец рабочего дня и можно будет снять дешевые белые перчатки, которые он ежедневно покупал в аптеке Уолгрина и выбрасывал, уходя домой.

С недавних пор у него появилась привычка постоянно мыть руки.

Итак, воскресным вечером в апреле, явно обещавшим жаркое, как доменная печь, лето, Бен Айзек Голдман снял крышку с мусорного бака, стоявшего у их кафе, и тут кто-то еще бросил в бак пару белых перчаток.

Бен Айзек бросил туда и свои перчатки и лишь затем поднял глаза. Так он впервые столкнулся с Идой Бернард, немолодой опрятной особой, уроженкой Бронкса, работавшей в кафе-мороженом, находившемся рядом с его «Макдональдсом».

Она тоже носила белые перчатки на работе, потому как слишком часто ей приходилось соприкасаться с холодным мороженым. Она делала торты с мороженым — специально для Дня Матери, особо — для дней рождения, а также изготовляла пломбиры, мороженое с фруктами, «летающие тарелки», а также простое мороженое в пластмассовых рожках. Она работала под надзором старика, который всю свою энергию посвящал, однако, не столько производству мороженого, сколько просмотру телевизионных рекламных роликов, а говорил так, словно ему начисто удалили гортань.

Внезапно разговорившись — не отходя от мусорного бака, — Бен и Ида обнаружили, что, помимо белых перчаток, у них имеется немало общего. Например, оба они ненавидели гамбургеры. И мороженое во всех его видах. И они ужасались нынешним ценам. И были уверены, что грядущее лето будет кошмарным. После того как установилось это родство душ, решено было продолжить столь волнующий диалог, где-нибудь вместе отобедав.

Поэтому в восемь часов тридцать минут воскресным вечером Бен Айзек Голдман и Ида Бернард отправились на совместные поиски такого ресторана, где бы не подавались ни гамбургеры, ни мороженое.

— Лично я люблю морковь с горошком, а вы? — осведомилась Ида, взяв Бена Айзека под руку.

Она была выше и стройнее него, но длина шага у них совпадала, и поэтому он не замечал некоторые несоответствия в их наружности.

— Салат! — говорил упоенно Бен Айзек Голдман. — Хороший салат!

— Салат тоже хорошо, — отозвалась Ида, которая терпеть не могла салат.

— Не просто хорошо! Салат — это чудо!

— Да, — сказала Ида, без особого успеха пытаясь изгнать из реплики вопросительные интонации.

— Да, — с нажимом отозвался Бен Айзек. — И самое замечательное в салате то, что это не гамбургер, — продолжил он и рассмеялся.

— И не пломбир, — дополнила Ида и тоже рассмеялась. После этого они ускорили шаг и еще энергичнее стали искать место, где можно отведать хороших овощей. И салата.

«Ну вот, наконец-то и я оказался в Земле Обетованной», — думал Бен Айзек. Что, собственно, означает жизнь? Работа, жилье, женщина рядом с тобой. В этом и состоит смысл жизни. А вовсе не в желании отомстить. Не в разрушении. Здесь никто за ним не следил, не назначал тайных встреч, не подслушивал его телефонных разговоров. Здесь не было пыли, солдат, пустыни, песков. Здесь не было войны.

Он не закрывал рта во время обеда, в каком-то подозрительном месте, где им подали сморщенный горошек, белесую морковь и салат, который был похож на мокрую промокательную бумагу.

Когда подали жидкий и горький кофе, Бен Айзек уже держал в своей руке руку Иды.

— Америка и в самом деле золотая страна, — сказал Бен Айзек Голдман.

Ида Бернард кивнула, не спуская глаз с широкого улыбающегося лица человека, которого она видела каждый день, когда он направлялся на работу в свое царство гамбургеров и которого она решила подкараулить на автостоянке у контейнера с использованными перчатками.

Она только теперь увидела, как Голдман улыбается. Она только теперь обратила внимание на искорки в его карих глазах и румянец на его бледных щеках.

— Они считают, что я старый зануда, — сказал Голдман и широко повел рукой, словно сметая в кучу всех нахальных гамбургер-жокеев в Америке, презрительно фыркающих на замечания заместителя управляющего: не сморкаться возле продуктов. Рука Голдмана задела газету, торчавшую из кармана мужского пальто, которое висело на вешалке. Газета упала на пол, а Голдман, смущенно оглянувшись, нагнулся, чтобы подобрать ее. Он продолжал:

— А! Что они все понимают?! Дети! Они ведь не...

Его взор упал на заметку в углу газеты, и Голдман замолчал.

— Да? — напомнила ему о себе Ида Бернард. — Чего «они ведь не...»?

— Они ведь не видели того, что видел я, — машинально закончил Голдман.

Лицо его сделалось пепельным. Он сжимал газету в руке так, словно это была эстафетная палочка, а он профессионал-легкоатлет на дистанции.

— Мне пора идти, — пробормотал он Иде. — Большое спасибо за приятный вечер.

Затем, по-прежнему сжимая в руке газету, Бен Айзек Голдман встал из-за стола и удалился, и не подумав даже оглянуться.

Официант устало осведомился у Иды, не желает ли она заказать что-нибудь еще. Его совершенно не удивило внезапное исчезновение Голдмана: кулинарное искусство здешних поваров нередко оказывало именно такое воздействие на желудки представителей старшего поколения, еще помнивших иные времена, когда все было куда лучше, чем сейчас.

Ида сказала, что больше ничего не хочет, заплатила по счету, но когда она встала, чтобы уходить, то заметила на вешалке шляпу Голдмана. Самого его уже не было видно, но на внутренней стороне ленты шляпы химическими чернилами были выведены его имя и адрес — причем не один раз, а целых два.

Оказалось, что живет он всего в нескольких кварталах от ресторана, и поэтому Ида решила пройтись пешком.

Ида шла по улице мимо опустевших контор и офисов с цепями на дверях и окнами, закрытыми наглухо металлическими шторами, — островки безмолвия в бушующем людском море Балтимора. Она прошла мимо распахнутых дверей и наглухо забранных панелями окон баров «Клуб фламинго» и «Теплая компания». Ида шла мимо приземистых жилых домов на четыре семьи, построенных по единому образцу. На крышах у них были одинаковые телевизионные антенны, а на ступеньках сидели одинаково полные хозяйки в качалках, обмахивавшиеся веерами из газет и отгонявшие сажу и копоть.

Голдман жил в многоквартирном доме, напомнившем Иде каменный замок, который в течение последних двух веков находился под непрерывной осадой гуннов. Улица, на которой стоял этот обшарпанный, видавший виды кирпичный кубик, выжила в губительных расовых беспорядках десятилетней давности с тем, чтобы теперь умереть естественной смертью от старости.

Иде снова стало жаль этого маленького человечка. Материнские инстинкты, дремавшие с тех пор, как скончался ее муж, драгоценный Натан, забушевали, словно ураган в пустыне. Она заставит Голдмана забыть прошлое, она найдет для них обоих цели, ради которых стоит жить вместе. Она будет готовить для него, наводить порядок, напоминать ему о калошах в дождливые дни, она обеспечит его новыми белыми перчатками, чтобы их можно было менять каждый день. Она никогда не будет кормить его ни гамбургерами, ни мороженым.

Ида с трудом отыскала фамилию «Голдман», выведенную бледными чернилами под кнопкой звонка парадной двери, и позвонила. Никто не отозвался. Полминуты спустя она позвонила еще раз. Неужели он пошел не домой, а куда-нибудь еще? Она представила себе, как он бродит по городу и к нему пристают пьяницы и хулиганы.

В динамике что-то затрещало, потом тонкий голос сказал:

— Уходите!

Ида наклонилась к самому микрофону и крикнула что было сил:

— Бен! Это я, Ида. У меня ваша шляпа!

Тишина.

— Бен, вам нечего бояться. Честное слово. Это правда я, Ида.

Опять тишина.

— Бон! Прошу нас, откройте. Я только хочу вернуть вам вашу шляпу!

Несколько секунд спустя раздался пронзительный звонок, отчего Ида чуть было не выпрыгнула из собственных чулок. Дверь распахнулась, и Ида вошла.

В подъезде пахло мочой, блевотиной и дряхлостью. Этот комбинированный аромат одержал победу нокаутом над запахом дезинфекции. Лестница была бетонная, с железными перилами. Площадки освещались голыми лампочками по сорок ватт.

Ида карабкалась по лестнице, слушая шум Пенсильвания-авеню: гудки старых «кадиллаков», вопли чернокожих ребятишек и смех проституток.

Квартира А-412 была угловой. Ида стояла на холодном полу, над головой у нее был гулкий серый щербатый кафель. Немного поколебавшись, она постучала в дверь.

К ее великому удивлению, дверь распахнулась почти мгновенно. В дверном проеме стоял Голдман. За это время он постарел на много лет. Быстро замахав руками, он сказал:

— Входите же! Скорей! Скорей!

В квартире уличные звуки немного приглушались оштукатуренными стенами. Свет горел только в ванной, но и одной-единственной лампочки было достаточно, чтобы Ида разглядела обитель Бена Айзека.

Глядя на грязные бежевые стены, она решила, что такие квартиры можно увидеть разве что в кошмарном сне. Она уже начала было в уме производить ремонт и реконструкцию, как перед ней вырос Бен Айзек.

Глаза его были безумны, руки дрожали. Рубашка выбилась из брюк, пояс был расстегнут.

— Вы принесли мне шляпу? — спросил он, выхватывая из рук Иды свой головной убор. — Отлично. А теперь уходите. И поскорее!

Он хотел выпроводить ее, стараясь не дотрагиваться до нее, словно физический контакт мог заразить ее какой-то страшной болезнью, но Ида ловким маневром обошла его и двинулась к выключателю.

— Я вас умоляю, Бен, — сказала она, щелкая выключателем. — Право же, я вас не обижу.

Голдман только жмурился в залившем комнату свете голой лампы в сто пятьдесят ватт и молчал.

— Вы не должны меня бояться, — сказала Ида. — Я ведь могу и обидеться.

Она направилась в ванную, чтобы выключить горевший там свет. Стены и сиденье унитаза были влажные. На кафеле стен виднелись жирные отпечатки пальцев, а пустые полки справа и слева выступали как импровизированные подлокотники.

Ила сделала над собой усилие и выключила свет. Ее сочувствие смешивалось с жалостью. Когда она взглянула на Бена Айзека Голдмана, у него был такой вид, словно он вот-вот расплачется.

Ида посмотрела ему в глаза и развела руками.

— Не надо меня стесняться, Бен, — сказала она. — Я все понимаю. Ваше прошлое не в состоянии повредить вам. — Тут она изобразила на лице улыбку, хотя решительно не представляла себе, какое прошлое было у этого человека.

Широкое лицо Голдмана было белым как мел. Он посмотрел в большие, понимающие, мечтательные глаза Иды — и вдруг рухнул на кровать и зарыдал.

Ида подошла, села рядом с Беном, дотронулась рукой до его плеча и спросила:

— В чем дело, Бен?

Тот продолжал плакать и только махнул рукой в сторону двери. Ида посмотрела туда, но не увидела ничего, кроме помятой газеты.

— Вы хотите, чтобы я ушла? — осведомилась она.

Внезапно Бен Айзек встал и начал действовать. Он повесил шляпу на место, поднял с пола газету, вручил ее Иде, а сам отправился на кухню и начал неистово мыть руки над кухонной раковиной. Ида посмотрела на газету: именно ее Бен поднял тогда в ресторане.

Ида посмотрела на заголовок: «Сексуальные шалости в министерстве финансов», затем обернулась к Голдману:

— Вы-то здесь при чем, Бен?

Бен, не выключая воду, подошел к ней, ткнул пальцем в заметку в нижнем правом углу, затем вернулся на кухню и продолжил ритуал омовения.

Ида принялась читать заметку, на месте которой образовалось мокрое мыльное пятно.

"ИЗУВЕЧЕННЫЕ ОСТАНКИ ОБНАРУЖЕНЫ В ИЗРАИЛЬСКОЙ ПУСТЫНЕ НЕГЕВ

Как сообщает агентство «Ассошиэйтед пресс», сегодня утром молодыми археологами на месте раскопок обнаружено изуродованное тело. Человеческие останки были уложены так, что образовывали свастику, которая, как известно, являлась символом мощи нацистской Германии три десятилетия тому назад.

Израильские власти, однако, отказались подтвердить эту информацию. Они лишь сообщили, что останки принадлежат Эфраиму Борису Хегезу, промышленнику из Иерусалима.

На вопрос относительно возможных убийц представитель правительства Тохала Делит заявил, что эти останки, похоже, находились на месте раскопок со времени последнего выступления арабских террористов. Тохала Делит выразил сомнение, что раскопки, цель которых обнаружить следы двух израильских храмов, существовавших в 586 году до нашей эры, могут быть приостановлены в связи с этой грустной находкой".

Ида Бернард перестала читать и подняла глаза. Бен Айзек Голдман снова и снова вытирал руки бумажным полотенцем, которое, похоже, до этого уже использовалось в этом же качестве.

— Бен... — начала Ида.

— Я знаю, кто убил этого человека, — сказал Голдман. — И я знаю, почему его убили, Ида. Потому что он дезертировал. Я тоже из Израиля. И я тоже дезертир.

Бросив на пол бумажное полотенце, Бен Айзек опустился на кровать рядом с Идой и закрыл лицо руками.

— Вы знаете, кто убил?! — переспросила она Бена. — В таком случае надо сейчас же сообщить об этом полиции. Вы меня слышите? Сейчас же!

— Не могу, — сказал Голдман. — Тогда они разыщут меня и убьют. Они задумали нечто столь ужасное, что я даже не могу себе это толком вообразить. Господи, ведь с тех пор прошло столько лет, столько лет...

— Тогда надо сообщить в газету, — посоветовала Ида. — Через газеты вас никто не сможет отыскать. Вот, пожалуйста, посмотрите.

Она взяла газету, лежавшую у нее на коленях.

— Это «Вашингтон пост». Звоните им и скажите, что у вас есть самая настоящая сенсация. Они непременно вас выслушают.

Голдман крепко стиснул ее руку, отчего Иду словно пронзило электричеством.

— Вы так думаете? У меня есть шанс? Вы считаете, они в состоянии положить конец этому кошмару?

— Ну разумеется, — успокоительным голосом произнесла Ида. — Я не сомневаюсь в этом, Бен. Я верю, что вы в состоянии решиться на этот шаг. «Ида Голдман, — подумала она. — А что, звучит неплохо. Очень даже неплохо».

Бон Айзек уставился на нее. В его глазах появилось нечто похожее на благоговение. У него были тоже кое-какие мечты и надежды. Но неужели это и в самом деле может случиться? Неужели у этой миловидной женщины есть ответы на все его вопросы? Голдман схватил телефон, стоявший в изголовье кровати, и набрал номер справочной службы.

— Алло! Справочная? Не могли бы выдать мне номер «Вашингтон пост»?

Ида улыбнулась.

— Что, что? — спросил Голдман и затем, зажав рукой микрофон, обратился к Иде: — Редакция или отдел подписки? Что нам нужно?

— Редакция, — скачала Ида.

— Редакция, — проговорил Бен Айзек в трубку. — Так, так. Два, два, три... шесть, ноль, ноль, ноль. Большое спасибо. — Бен Айзек положил трубку, посмотрел на Иду и снова стал крутить диск.

— Два, два, три, — говорил он, работая пальцем, — шесть, ноль, ноль...

— Попросите Редфорда или Хоффмана... Вернее, Вудворда или Бернштейна, — сказала ему Ида.

— Понял, — отозвался Голдман. — Алло! — сказал он в трубку. — Я бы хотел поговорить с Редвудом или Хоффштейном, если можно.

Несмотря на свое невеселое настроение, Ида не смогла сдержать улыбку.

— Ах, вот как? — говорил между тем Голдман. — Что? Ах да, конечно. Благодарю вас. — Он обернулся к Иде: — Они сейчас соединят меня с репортером. — Он ждал, покрываясь испариной. В трубке по-прежнему была тишина, и он обратился к Иде: — Вы и правда думаете, они могут помочь?

Ида кивнула головой. Голдман явно черпал силы от общения с ней.

— Ида, я должен сказать вам теперь всю правду. Я... я уже давно наблюдаю за вами. Я говорил себе: какая красивая женщина. Неужели такой женщине я могу понравиться? Нет, я и не мог на такое надеяться, Ида. И я ничего не мог предпринять, потому что боялся, что меня настигнет прошлое. Много лет назад я обещал кое-что сделать. Это было продиктовано необходимостью. Тогда это было нужно. Теперь это бессмысленно. Это приведет к полному уничтожению...

Голдман замолчал и пристально посмотрел в глаза Иде. Она же, стараясь не дышать, сидела и кусала ногти, очень напоминая влюбленную школьницу. Она даже толком не слушала его признаний. Она хорошо знала, что ей хотелось бы услышать, и напряженно ждала этих слов.

— Я уже старик, — начал Голдман, — но когда я был молодым... Алло! — Он снова направил все внимание на телефонную трубку. Его соединили с репортером.

— Алло! Это Редман? Нет, нет, извините... Да... Ф-фу, я, собственно... — Прикрыв рукой трубку, он снова обернулся к Иде. — Что сказать-то? — пробормотал он растерянно.

— У меня для вас есть сенсационная история, — подсказала Ида.

— У меня для вас есть сенсационная история, — послушно повторил Голдман в трубку.

— По поводу останков бизнесмена, найденных в израильской пустыне, — продолжала Ида.

— По поводу останков бизнесмена, найденных в израильской пустыне, — вторил Голдман. — Да? Что? — Голдман энергично закивал головой Иде, снова прикрыв трубку ладонью. — Они хотят со мной поговорить, — доложил он.

Ида закивала головой с неменьшей энергией. «Наконец-то я нашла его, — говорила она себе. — Голдман — достойный человек». Она поможет ему выпутаться из трясины проблем — не может быть, чтобы он совершил что-то ужасное! — и они будут вместе коротать остаток дней. Наконец-то в ее жизни снова появился человек, ради которого стоит жить. Этот кошмарный Балтимор с его наглыми подростками не будет иметь значения. И медицинская страховка тоже не будет иметь никакого значения. И пенсия. Главное, они обретут друг друга.

— Нет, — говорил тем временем Голдман. — Нет, вы приезжайте ко мне. Да, лучше прямо сейчас. Меня зовут Бен Айзек Голдман, квартира "А" тире четыре двенадцать. — Он продиктовал адрес на Пенсильвания-авеню. — Да, да, приезжайте прямо сейчас.

Голдман повесил трубку. Лицо его покрывала испарина, но он улыбался.

— Ну, как я выступил? — осведомился он у Иды.

Ида наклонилась к нему и крепко его обняла.

— Отлично! — сказала она. — Я уверена, что вы сделали именно то, что требовалось.

Он приник к ней, и Ида повторила еще раз:

— Я совершенно уверена, что вы поступили правильно.

Голдман снова принял прежнее положение.

— Вы удивительная женщина, Ида, — сказал он. — Таких, как говорится, теперь больше не делают. Я очень рад, что судьба свела нас вместе. Я уже немолод, и силы уже не те, но с вами я просто молодею.

— У вас еще есть силы, — сказала Ида.

— Может, вы и правы, — устало улыбнулся Голдман. — Может, все еще будет хорошо.

Ида коснулась пальцами его лба и стала вытирать капли пота.

— У вас буду я, у меня будете вы, — сказала она.

— У вас буду я, а у меня будете вы, — повторил Бен Айзек Голдман.

Горечь и одиночество пятидесяти лет одновременно обрушились на них, и они бросились друг к другу в объятья.

Тут в дверь постучали.

Они вскинули головы, оторвавшись друг от друга, один в испуге, другая в разочаровании. Голдман посмотрел на Иду, а та, смиренно пожав плечами, стала поправлять слегка растрепавшиеся волосы.

— Возможно, у «Вашингтон пост» есть отделение в Балтиморе, — сказала Ида.

Черпая уверенность от ее присутствия, Голдман встал и открыл дверь.

За дверью он увидел невысокого человека в простом, но дорогом костюме. Голдман заморгал, вглядываясь в неулыбчивое лицо незнакомца и его темные волнистые волосы. Голдман надеялся увидеть журналистское удостоверение или блокнот с ручкой, но видел только пустые руки с широкими запястьями.

Когда же человек улыбнулся и заговорил, Голдман начисто утратил недавно обретенную уверенность в себе и, шатаясь, отступил назад, в квартиру.

— Хайль Гитлер! — сказал незнакомец и распахнул дверь квартиры.

Голдман испачкал штаны.

Дастин Вудман нажимал одну за другой кнопки домофона в вестибюле многоквартирного дома на Пенсильвания-авеню и ругался себе под нос на чем свет стоят.

Он ругал своих родителей за то, что те не назвали его Морисом, Чонси или Игнацем. Он ругал кинокомпанию «Уорнер бразерс» за то, что она не пожалела восемь миллионов долларов на один фильм, и ругал публику — за то, что та обеспечила этому самому фильму грандиозный успех. Он ругал секретаршу на телефоне, которая считала, что это очень остроумно — соединять с ним всех психов, пьяниц, шутников и домохозяек, которые спрашивали Вудворда, Бернштейна, Хоффмана или Редфорда.

А главное, он ругал — причем самыми последними словами — редактора, который заставлял его отвечать на все эти звонки. «В интересах газеты», — пояснял этот негодяй. Туда-то к такой-то матери эту газету со всеми ее растакими интересами!

Звонили все кому не лень — прямо в главную редакцию. Звонили психи, которые видели у себя в холодильнике отплясывающих канкан пьяных конгрессменов, звонили те, кому посчастливилось раскрыть коварный план отравления женских гигиенических тампонов. Всех их отсылали к Вудману.

Зазвенел звонок, щелкнул замок на двери. Открывая дверь, Вудман сунул руку в карман за пластинкой особой жевательной резинки без сахара, которую обычно рекомендуют четверо из пяти зубных врачей тем, кто всерьез намерен сохранить свои зубы в порядке. Вудман в последнее время стал выказывать признаки второго журналистского проклятья — склонности к полноте, и у него обозначилось брюшко. Первым проклятьем людей его профессии — отсутствием загара — он уже был наделен вполне, а что касается третьего — алкоголизма, — то его пока что спасала молодость. Но он решительно вступил в борьбу с лишним весом и потому выбросил сахар из своего рациона и, кроме того, стал подниматься пешком по лестнице, шагая через ступеньку.

Снова зазвенел звонок.

Вудман, по своему обыкновению, штурмовал лестницу, шагая через ступеньку, но довольно скоро понял, что одновременно жевать резинку и прыгать через ступеньку — это, пожалуй, чересчур.

Он почесал в затылке, когда оказался на площадке третьего этажа. Его светлые волосы намокли. С его пальца слетела капля.

«Ну и дом, — подумал он. — В довершение ко всему еще и трубы текут!»

Стряхивая с руки влагу, он услышал, как внизу в третий раз прозвенел звонок.

Внезапно он заметил, что его штанина и пол под ногами покрылись красными капельками. Вудман поднес к глазам руку и уставился на пальцы. Средний был украшен красной полоской. Это явно была кровь.

Вудман поднял голову и увидел, что с площадки четвертого этажа стекает кровавый ручеек, Вудман с шумом втянул воздух и, сам не понимая, зачем он это делает, вытащил из кармана карандаш. Осторожно пробираясь дальше по ступенькам, он сочинял заголовок и ударные фразы для своей будущей газетной статьи.

«Самая обыкновенная квартира Балтимора пропахла кровью»... Нет, это не пойдет.

Он оказался на площадке четвертого этажа. Он увидел, что кровавый ручеек бежит из-под полуоткрытой двери квартирыА-412. В голове сложилась другая фраза: «Переборов свой страх, журналист решил выяснить...»

Он распахнул дверь и остановился как вкопанный, пораженный тем, что увидел.

В комнате из человеческих рук и ног были сложены две страшные свастики. Одна была короче и волосатее, но обе помещались в огромной луже крови. Впрочем, Вудман не обратил внимания на детали. Он видел только Кровавую Сенсацию. Это будет бестселлер — лучшая книга месяца по разделу документальной прозы, а может быть, на худой конец, роман, но так или иначе его, Вудмана, творение будет красоваться в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс».

Но это было далеко не все. Когда Вудман заглянул в ванную и обнаружил в ванной две головы, лежавшие рядышком, ему представился фильм с Клинтом Иствудом в роли его, Вудмана. Кинофильм или телесериал по Эн-би-си.

Вудман стоял и неистово чиркал в своем блокноте. Он и не подозревал, что его газете, равно как и издателям книг в мягкой обложке, нет никакого дела до очередного жуткого убийства. Им нужен был международный заговор. Им хотелось чего-нибудь такого, особенного...

Заметку Вудмана похоронили на странице номер тридцать два следующего номера, а сам он снова отправился выслеживать танцующих нагишом конгрессменов и отравителей женских гигиенических тампонов. Лишь в среду его статья попалась на глаза доктору Харолду В. Смиту.

Ему этот репортаж показался куда более впечатляющим, чем любой роман с продолжениями в «Плейбое» или романы в сокращенном виде в «Ридерс дайджест». Для него это означало следующее: скоро может не стать Ближнего Востока.

Глава вторая

Его звали Римо. Под ногтями у него застряли частички ржавчины. Они не представляли опасности для здоровья, но порядком раздражали. Римо слышал, как ногти, с набившейся под ними ржавчиной, постукивают по металлическим конструкциям, когда он протягивал руки выше и выше над головой, словно прокладывая себе дорогу, чтобы протиснуться дальше всем туловищем.

Туловище продвигалось медленно, словно метроном, который вот-вот остановится. Римо глубоко вдыхал воздух, набирая побольше кислорода в легкие. Ноги были расслаблены, но тем не менее оставались в постоянном движении. Они не столько боролись с земным тяготением, устремляясь вместе со всем телом вверх, сколько игнорировали это самое тяготение, существуя в мире, где особое время и пространство.

Снова кончики пальцев коснулись очередной металлической конструкции, снова раздался характерный звук, затем подтянулись ноги, а потом, в соответствии с заведенным ритмом, руки поднялись над головой.

Римо почувствовал холод — первый признак того, что он уже находится достаточно высоко. Он решил и сам немного охладить свое тело, дабы его температура и температура окружающей среды оказались в определенном соответствии. Он умел это делать. Далеко внизу под ним серели кварталы Парижа и чернела паутина проводов.

Римо снова протянул руки вверх и коснулся кончиками пальцев влажной поверхности горизонтальной металлической перекладины. Потом еще более медленным движением он подтянулся на уровень этой балки. Тут главное было не торопиться. Спешка могла все погубить. Разрушить его единство с этой конструкцией. Так горнолыжник, стрелой промчавшийся по крутому склону, торопится в отель, чтобы поскорее похвастаться своими успехами, и, споткнувшись на ступеньках, ломает себе руку. Нет, главное — не торопиться. Поспешишь — людей насмешишь.

Римо перебросил тело через балку и оказался на небольшой площадке. Он стоял на верхушке Эйфелевой башни и смотрел на раскинувшийся внизу Париж.

— Никто не предупреждал, что башня насквозь вся проржавела, — проворчал Римо. — Впрочем, эти французишки кладут тертый сыр в картошку... Разве можно ожидать от тех, кто ест картошку с сыром, что они станут беречь башню от ржавчины?

Собеседник Римо уверил худощавого, с широкими запястьями американца, что он прав. Совершенно, абсолютно, несомненно прав.

Француз знал, что у Римо сильные руки, потому что только их он мог толком и разглядеть, болтаясь вверх ногами над городом Парижем.

Римо промолчал, и тогда француз добавил еще несколько «совершенно верно» и «сущая правда», отчего его аккуратная бородка клинышком запрыгала вверх и вниз.

— Я уже лет десять не ел картошки, — заметил Римо. — Но когда я угощался этой едой, никакой сыр я туда не клал.

— Да, да, только американцы знают, как правильно питаться, — отозвался француз, в поле зрения которого появилась худая фигура Римо, потому как налетел порыв ветра, болтающееся туловище француза повернулось в воздухе, и подвешенный увидел краем правого глаза крепкую руку Римо, обнявшую его за шею.

Римо кивнул и сказал:

— А бифштекс? Помнишь бифштекс?

Француз уверил последнего Римо, что готов лично отвезти его в дюжину, нет, даже в две дюжины ресторанов, где тот может отведать самый лучший, самый сочный, самый нежный бифштекс. Один бифштекс, два бифштекса, десяток бифштексов, стадо бифштексов, ранчо бифштексов...

— Я и бифштексов больше не ем, — отозвался на это Римо.

— Я вам обеспечу все, что вы только пожелаете, — с жаром пообещал француз. — Можем отправиться прямо сейчас. Куда только скажете. Полетим в моем личном самолете. Только втащите меня на башню. Необязательно даже на площадку. Мне бы только оказаться в непосредственной близости от перил. А я уж как-нибудь спущусь сам. Я видел, как вы ловко карабкались...

Француз судорожно сглотнул и попытался изобразить на лице улыбку. У него был вид очищенного волосатого грейпфрута.