Глава вторая

Его звали Римо. Он шел между взрывающимися минами.

В этом не было ничего особенного. По такому минному полю мог бы пройти любой. Эти мины были безопасны для тех, кто на них наступал. Они предназначались тем, кто идет рядом; Такие мины обычно использовали партизаны, например, во Вьетконге.

Действовали они так. След в след идет отряд. Один наступает на замаскированное взрывное устройство, чем приводит его в действие. Взрыв обычной мины направлен вверх, наступивший на нее превращается в кровавую кашу. А у этой мины сила взрыва направлена не вверх, а в стороны, поэтому шрапнель достает всех окружающих. Всех, кроме наступившего на мину. А один солдат, гласит военная мудрость, не может ничего. Ни одна армия солдатами-одиночками не воюет. Армия действует взводами, батальонами и дивизиями. И если ваша мина оставила солдата без отряда, то он небоеспособен.

Итак, мины взрывались у него под ногами, посылая кусочки шрапнели в сухую траву прерии Северной Дакоты. Римо показалось, что откуда-то сверху послышался смех. А это уже было совсем необычно.

Услышать слабый звук среди грохота мог только тот, кто умеет услышать стук одного копыта в шуме кавалерийской атаки или хлопок открываемой банки пива на футбольном матче.

Смех он услышал, потому что не старался не замечать шума. Так делает большинство людей, оберегая свои барабанные перепонки. Римо же слышал всем телом, костями, нервами, он дышал в унисон со звуком и становился его частью.

Его научили слышать так. Его чуткость шла от дыхания. Благодаря дыханию он чувствовал скрытые под землей мины, умел не замечать взрывной волны, мог, если приходилось, уворачиваться от летящих пуль. И этот смех он слышал так же ясно, как собственное дыхание. Тихий смешок с высокого гранитного здания, которое серой горой возвышалось над равниной, на которой не было гор. С его парапетов можно было обозревать окрестности на пятнадцать миль вокруг. И худого человека футов шести роста с высокими скулами и глубоко посаженными карими глазами, которые из-за скрывавшей их тени казались просто отверстиями в черепе, легко шагающего по минному полю, тоже было видно.

Римо слышал смех и за милю, и за сотню ярдов, и за десять. На расстоянии десяти ярдов мин уже не было. Он взглянул на парапет и увидел очень толстого человека в золотой шляпе. Или короне. Он не мог разобрать. Да ему было все равно. Важно было, что это то самое жирное лицо.

— Привет, доходяга! — крикнул ему толстяк с парапета. — Знаешь, ты очень смешон.

— Знаю. Я слышал твой смех, — ответил Римо. — Ты Роберт Воджик, Пеньковый король всей Северной Америки, так?

— Все законно. Мины тоже. Это моя собственность. Могу тебя пристрелить за нарушение прав владения.

— Я пришел с сообщением.

— Валяй, сообщай, а потом убирайся.

— Да я забыл, что сообщать. Что-то о свидетельских показаниях.

Из одной из бойниц высунулось дуло АК-47, потом такое же — из другой. По обе стороны от Пенькового короля.

— Слушай, ты уже мертвец! Никто не может указывать Роберту Воджику, что говорить в суде. Роберту Воджику не указывают. Он сам указывает. А тебе Роберт Воджик говорит, ты — мертвец.

Римо на минуту задумался. От этого толстяка требуются показания, но какие? Что-то необычное. Он помнил, что это что-то необычное, потому что даже записал. Записал, а памятку куда-то дел. Куда?

Одно из дул шевельнулось, готовясь к выстрелу. Человек за ним был готов спустить курок. Выстрел показался Римо взрывом фейерверка, он слышал каждый хлопок по отдельности. Но тело его уже неслось к стене, откуда в него невозможно было целиться. Пули летели в землю, раздался грохот второго автомата. Вступил второй стрелок, он пытался отогнать Римо от стены. А он уже прокладывал себе путь вверх, и руки его чувствовали камень. Он не старался ухватиться или подтянуться, как делает большинство людей, поэтому-то они и не могут взбираться по вертикали. Ладонями он упирался в стену, как бы приподнимая ее, а пальцами ног поддерживал равновесие при передвижении рук. Казалось, что это легко. Но это было не так.

Он написал памятку карандашом. Там было три пункта. Хорошо. Три пункта. Интересно, какие?

Римо поднялся на парапет и остановил стрелка, пихнув автомат прикладом ему в джинсы, во что-то мокрое и мягкое, а именно в заднее отверстие кишечника, потом продвинул его повыше, нанес удар в живот, вышибая автомат и отправляя верхнюю часть его черепа в голубое небо Дакоты.

Остальные автоматы тут же смолкли, никто не хотел, чтобы с его оружием поступили так же. Будто десяток мужчин внезапно стали противниками насилия, а их автоматы оказались у их ног — странные, непонятно откуда взявшиеся предметы. Десять невинных людей с самым невинным выражением на лицах осторожно отпихивали их в сторону.

— Привет, — сказал Римо. Он только что показал Пеньковому Королю, что учебники военного искусства, утверждающие, что один солдат совершенно бесполезен, сами бесполезны.

— И тебе привет от Роберта Воджика, друг, — ответил Воджик, оглядываясь на свою бесполезную охрану.

Их руки застыли в воздухе, они напоминали окаменевший букет анютиных глазок.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал Римо.

— Тебе не нужна ничья помощь, друг, — сказал Воджик. И крикнул своим крутым парням, которых он насобирал по всему миру: — Эй, там! Опустите руки. А то кажется, будто вы приготовились к обыску. Ты их будешь обыскивать?

— Нет, — ответил Римо.

— Опустите руки. Все. Вся крепость. Слушай меня, друг. Роберт Воджик, Пеньковый король, крупнейший в мире импортер и экспортер пеньковой веревки говорит тебе сегодня: крепостям пришел конец!

— Мне нужны твои показания по трем пунктам.

— А, этот процесс, — сказал Воджик и покачал головой. — Я имею право молчать и не давать показаний против себя.

— Знаю, но с этим проблема, — сказал Римо.

— Какая?

— Тебе придется.

— Если ты меня заставишь, мои показания не будут приняты судом, — радостно ответил Воджик, гордый своей осведомленностью в юридических вопросах.

Он сидел в огромном кресле, инкрустированном золотом. На нем была пурпурная мантия, отделанная белым горностаем и ковбойские сапоги ручной работы. На одной пеньковой веревке на такую роскошь не заработаешь.

— Я и не собираюсь тебя заставлять, — сказал Римо, одетый в простую белую футболку и бежевые хлопковые брюки. — Я не буду применять никакого давления. Я только выпущу тебе барабанные перепонки носом, так просто, для знакомства.

Римо стукнул ладонями по ушам Роберта Воджика. Удар был несильный, но обе ладони коснулись ушей в одно мгновение, и Пеньковому Королю показалось, что действительно, его барабанные перепонки провалились и вылезут из ноздрей, стоит ему только чихнуть. У Роберта Воджика заслезились глаза. Роберту Воджику показалось, что по его зубам прошелся шлифовальный станок. Роберт Воджик не чувствовал собственных ушей. Он не был уверен, что произойдет, если он сморкнется — не окажутся ли они у него на коленях. И естественно, он не мог слышать, как его люди над ним смеются.

В этот самый момент Роберт Воджик внезапно понял, как помочь своему гостю. Он выдаст Римо ту информацию, которая поможет прокурору. Воджик объяснил, что эти три пункта — имена трех перекупщиков кокаина. Операции по импорту конопли, которыми занимался Воджик, служили им прикрытием, а его международные связи давали им возможность перемещать по миру наркотики и деньги. Поэтому-то Роберт Воджик мог позволить себе жить в роскоши, импортируя продукт, который со времен изобретения синтетических волокон большим спросом не пользовался.

— Правильно, — сказал Римо. — Это-то мне и было нужно.

И Роберт Воджик заверил Римо, что он с радостью даст показания, потому что не хочет, чтобы Римо был вынужден обращаться к нему за помощью еще раз. Возможно, разъяренные перекупщики кокаина его убьют, но Воджика это не волновало. Он видел смерть всего несколько мгновений назад, и человек, лежавший на парапете с вышибленными мозгами выглядел не в пример более умиротворенным, чем сам Воджик, который крайне осторожно решился наконец дотронуться до собственного носа. Оттуда ничего не вывалилось. Тогда он коснулся ушей.

— Прощай, друг. Увижу ли я тебя в суде?

— Не-а, — ответил Римо. — Мне не приходится туда ходить.

Роберт Воджик предложил, чтобы один из его людей отвез Римо в город. Все десятеро уверили, что с радостью подвезли бы незнакомца, который умеет лазить по стенам, но у них срочные дела совсем в другой стороне.

— В какой стороне? — осведомился Римо.

— А вам куда? — хором спросили они.

— Туда, — сказал Римо и махнул рукой на восток, в сторону муниципального аэропорта Дэвилз Лейк.

— Извините, это направление на Нью-Йорк, а мне надо в Самоа, — сообщил один из стрелков. — Про остальных не знаю.

Выяснилось, что они тоже направляются в Самоа. Причем все. И немедленно. Так что Римо пришлось идти в аэропорт одному, по тому же пути, где в траве таились мины, предназначенные для того, чтобы уменьшить продвигающийся по полю отряд до одной дрожащей особи.

В телефоне-автомате в Миннеуокане Римо должен был набрать шифр, означавший, что задание выполнено. Шифр был записан на внутренней стороне его ремня рядом с другим шифром, сообщавшим, что возникли трудности и требуются дальнейшие инструкции. Это была новая система. Он был почти уверен, что шифр “Задание выполнено” написан справа. Он набрал цифры, а потом засомневался: справа от него или на правой стороне ремня. Дойдя до мойки машин, он догадался, что записал шифры в неправильном порядке. Он выкинул ремень и сел на самолет в Нью-Йорк.

Уже в самолете он понял, что зря выкинул ремень. Любой, его подобравший, мог набрать правильный шифр и погубить всю организацию, на которую работал Римо. Но он уже ни в чем не был уверен. Тогда он заснул рядом с блондинкой лет тридцати, которая, почувствовав его магнетизм, всю дорогу водила языком по губам, как будто тренировалась для съемок в ролике, рекламирующем губную помаду.

В Нью-Йорке Римо поймал такси, которое отвезло его в очень дорогой отель на Парк Авеню, в окнах которого уже отражались первые лучи солнца. В вестибюле толпилось тридцать полицейских. Кто-то с тридцатого этажа выкинул в шахту лифта троих делегатов какого-то съезда, выкинул с силой авиакатапульты. Римо поднялся на работающем лифте на тридцатый этаж и вошел в номер-люкс.

— Я этого не делал, — раздался высокий скрипучий голос.

— Что? — переспросил Римо.

— Ничего, — ответил голос. — Они это сами с собой сделали.

В гостиной, развернувшись к восходящему солнцу, сидел одетый в золотое, отделанное черным, кимоно Чиун, Мастер Синанджу. Ни в чем не виноватый.

— И как же это они сами с собой сделали? — спросил Римо.

На столе он заметил недоеденную чашку с коричневым рисом.

— Грубость всегда себя сама наказывает.

— Папочка, — сказал Римо, — трое были вышвырнуты в открытую шахту лифта с тридцатого этажа. И как же они могли сами такое с собой сделать?

— Грубость может делать такие вещи, — продолжал настаивать Чиун. — Но тебе этого не понять.

Чего Римо не понимал, так это того, что для абсолютного покоя любое вмешательство является актом грубым и жестоким. Как скорпион на листе лилии. Как кинжал в материнской груди. Как лава, заливающая беззащитную деревушку.

Материнской грудью, беззащитной деревушкой и листом лилии был, конечно, Чиун, Мастер Синанджу за завтраком. Скорпионом, кинжалом и лавой были три возбужденных члена Международного Братства Енотов, которые шли по коридору, распевая “Двенадцать дюжин пива об стену”.

Как Чиун и предполагал, Римо опять встал на сторону белых, объясняя их отвратительную грубость тем, что “парни просто немного выпили и орали песни”, то есть делали то, что по его извращенным понятиям не требовало немедленного призыва к порядку.

— Вряд ли они могли сами себя швырнуть в шахту лифта, применив при этом нечеловеческую силу, правда, папочка? И только за то, что они спьяну орали? Послушай, если тебе так хочется покоя, давай отныне держаться подальше от городов.

— Почему я из-за грубости других должен лишать себя городской жизни? — возразил Чиун.

Он был Мастером Синанджу, нынешним представителем древнейшего в истории рода убийц. Когда Римская Империя была еще крохотной деревушкой на берегу Тибра, они уже служили царям и властителям. И лучше всего они действовали именно в городах.

— Неужели мы должны отдать центры цивилизации этим животным, потому лишь, что ты каждый раз тупо принимаешь сторону белых?

— По-моему, они были черными, папочка.

— Никакой разницы. Американцы. Я отдал лучшие годы жизни на то, чтобы воспитать и обучить этого низкого белого, и при первом же недоразумении, при первом конфликте на чью сторону он становится? На чью, а?

— Ты убил троих за то, что они пели песню.

— На их сторону, — сказал Чиун, удовлетворенный тем, что снова он был оскорблен неблагодарным. Он вытащил свои длинные пальцы из кимоно и еще раз повторил главный вывод. — На их сторону.

— Ты даже не мог позволить им пройти по этому проклятому коридору.

— И терроризировать остальных, которые, возможно, в этот момент воссоединялись с восходящим солнцем?

— Лишь Синанджу воссоединяется с восходящим солнцем. Искренне сомневаюсь, что водопроводчики из Огайо или бухгалтеры с Мэдисон Авеню воссоединяются с восходящим солнцем.

Чиун отвернулся. Он собирался прекратить разговор с Римо, но тот отправился приготовить себе рис на завтрак и не заметил бы его выказанного пренебрежения.

— Я прощу тебе это, потому что ты думаешь, что ты белый.

— Я и есть белый, папочка, — ответил Римо.

— Нет. Ты не мог быть белым. Я пришел к выводу, что ты не случайно стал Синанджу.

— Я не собираюсь писать на твоем пергаменте, что моя мать была кореянкой.

— Я тебя и не просил, — сказал Чиун.

— Я понимаю, что ты пытаешься объяснить, каким образом единственный из всех, кто овладел солнечным источником всех боевых искусств, Синанджу, не только не кореец, но даже не представитель желтой расы. А белый. Чисто-белый. Ослепительно белый.

— В последнее время я не писал истории, потому что не хотел говорить о неблагодарности белого, о том, как они друг за друга держатся, несмотря на то, что всем, что в них есть хорошего, они обязаны человеку доброму, благородному и терпимому, бездумно потратившему лучшие годы своей жизни на неблагодарного.

— Это все потому, что я не подпишусь под тем, что я не белый, — сказал Римо.

Во время своего обучения он читал эти истории и знал весь род убийц так, как английский школьник учит генеалогические древа королевских фамилий.

— Ты говорил, что воспитывался в приюте. Какой сирота знает свою мать, а тем более — отца? У тебя мог быть отец кореец.

— Когда я гляжусь в зеркало, у меня таких мыслей не возникает, — сказал Римо.

— Есть такие заболевания, от которых глаза по каким-то таинственным причинам становятся круглыми, — заметил Чиун.

— Белый я! И мне понятно, ты не хочешь, чтобы это попало в историю Синанджу. Когда я получу свитки, то прежде всего напишу, как я счастлив быть первым белым человеком, постигшим тайны Синанджу.

— Тогда я буду жить вечно, — заявил Чиун.

— Ты сейчас в самом расцвете. Ты же сам говорил, что все становится на свои места только к восьмидесяти.

— Я должен был так говорить, чтобы ты не волновался.

— За тебя я никогда не волнуюсь, папочка.

Стук в дверь помешал Чиуну присовокупить это оскорбление к другим, хранившимся в его перечне несправедливостей. В дверях стояли трое полицейских и детектив в штатском. Римо заметил, что у остальных дверей тоже стоят полицейские и детективы. Полицейские сообщили Римо, что у них есть все основания предполагать, что три постояльца, прибывшие в город на съезд, были жестоко убиты. Каким-то образом они были сброшены с тридцатого этажа. Они были уверены, что все произошло именно на тридцатом этаже, потому что двери лифта были здесь раздвинуты, а кабина покорежена и приподнята вверх, чтобы освободить проем, куда и были сброшены тела. Сложность была в том, что они не смогли обнаружить машину, при помощи которой это было сделано. Не слышали ли уважаемые постояльцы шума машины сегодня утром?

Римо покачал головой. Но за его спиной раздался ясный и громкий голос Чиуна:

— Как мы могли расслышать шум машины, когда здесь стоял такой гвалт?

Полиции захотелось узнать поподробнее, что это был за гвалт.

— Дикие вопли пьяных негодяев, — ответил Чиун.

— Он старый человек, — быстро сказал Римо и улыбнулся, давая понять, что стариков приходится терпеть.

— Я вовсе не стар, — возразил Чиун. — По правильному календарю мне нет еще девяноста.

Римо ответил ему по-корейски, что в Америке, как и вообще на Западе, никто не пользуется старым календарем Ван Чу, который настолько неточен, что теряет два месяца каждый год.

По-корейски же Чиун ответил, что календари используют из соображений правды и благородства, а не для того, чтобы лишь измерять время. А люди Запада так гоняются за каждым днем, боясь что-то потерять, если один день из недели исчезнет.

Полицейские смущенно смотрели на это представление, разыгрываемое двумя людьми на непонятном языке.

— Вероятно, этим шумом и была машина, убившая трех человек? — спросил детектив.

— Нет, — ответил Римо. — Это были люди. Он не слышал никакой машины.

— Ничего удивительного, — заметил детектив, подавая полицейским знак, что пора уходить. — Машины никто не слышал.

— Это из-за пения, — сказал Чиун.

Римо покачал головой и уже собирался закрыть дверь, но вдруг увидел то, чего не хотел бы видеть. Мимо места убийства, в котором могли оказаться замешанными Римо и Чиун, сквозь строй полицейских шел человек в темно-сером костюме-тройке с лицом, похожим на высохший лимон, седой, причесанный на пробор и в очках в стальной оправе.

Это был Харолд В. Смит, а его здесь не должно было быть. Задачей организации было устраивать дела, в которых Америка не хотела бы оказаться замешанной, но которые было необходимо решать ради благополучия нации. Она была настолько засекречена, что кроме Смита о ее существовании знал только президент. Секретность была столь необходима, что была даже разыграна поддельная казнь, в результате чего у единственного киллера были отпечатки пальцев мертвого человека. То, что Римо был сиротой и никто не мог начать его поиски, было немаловажной причиной того, что выбор пал на него. Сначала чуть было не выбрали другого, но у того была мать.

И вот здесь Смит, который даже не позаботился найти подходящее прикрытие. Он вошел в такой момент, когда все могло бы раскрыться, открыто пришел в номер, пришел, подставляя себя под расспросы полиции, которая шныряла по коридору, пытаясь расследовать тройное убийство.

— Это не имеет никакого значения, — произнес Смит, входя в дверь.

— Я думал, вы хотя бы позвоните, чтобы я где-то с вами встретился, — сказал Римо, закрывая дверь перед волнующимся морем голубых мундиров. — Эти полицейские не угомонятся, пока не допросят всех местных тараканов.

— Не имеет значения, — повторил Смит.

— Приветствую тебя, о император Смит! Милость твоя приносит свет солнца во тьму, блеск и величие в серость повседневности. Наш день озарен теперь твоим высокочтимым присутствием. Молви лишь слово, и мы немедля бросимся на защиту твоего достославного имени.

Таковы были слова приветствия Чиуна.

— Да, — сказал Смит, откашлялся и сел.

— Грязные крестьяне порочили твое славное имя здесь, в этом отеле в момент воссоединения с солнцем. Я слышал их сегодня утром, их голоса были похожи на рев машин, — сказал Чиун.

— Думаю, ему плевать на эти три трупа, папочка, — сказал Римо Чиуну по-корейски.

Тонкие пальцы Чиуна парили в воздухе под шелест шелка его кимоно — он приветствовал Смита. Мастера Синанджу никогда не кланялись, но выражали приветствие легкими движениями туловища, напоминавшими поклон. Римо знал эти движения, а Смит ничего в этом не понимал и всегда терпеливо ждал, когда Чиун закончит. Он давно понял, что остановить Чиуна так же невозможно, как и объяснить ему, что он, Смит, вовсе не император и не собирается им становиться. Несколько раз Смиту казалось, что он наконец-то втолковал принципы конституционного правления Мастеру Синанджу, и тот уверял его, что все отлично понял и даже выдавал комментарии на те положения, которые Смит ему зачитывал. Но потом Римо всегда объяснял ему, что Чиун уверен, что Конституция — это свод прекрасных мыслей и чувств, которые не имеют ничего общего с повседневностью, как молитвы или стихи. Для него по-прежнему оставалось загадкой, почему американцы так боятся нарушить Конституцию, когда любой разумный император должен лишь гордиться своим умением уничтожать врагов.

— Господа, — заговорил, наконец, Смит, — что вы знаете о флюорокарбонах?

— Они являют собой зло, о досточтимый император, возможно, они и были хулителями твоего светлого имени, и сегодня утром они получили по заслугам, — сказал Чиун.

— Это такие штуки в баллончиках со спреем, да? — спросил Римо. — Они все распыляют?

Смит кивнул.

— Флюорокарбоны — искусственно полученные химикаты, которые помогают распылять жидкость. Их промышленное использование было запрещено лет десять назад.

— Тот, кто поднимает шум во время воссоединения с солнцем, — заметил Чиун, — производит тем флюорокарбон, достойный презрения всего мира.

— Высоко в стратосфере находится слой озона. Толщина его составляет около двадцати сантиметров, но он играет важную роль в экологической защите Земли — он является фильтром прямых солнечных лучей, мешает им напрямую поражать земную поверхность. К сожалению, эти флюорокарбоны поднимались в стратосферу и пожирали озоновый слой быстрее, чем успевали появиться новые молекулы озона.

— О, благословенный озон! — сказал Чиун. — И по-корейски спросил у Римо: — О чем говорит этот человек? Он что, боится спреев?

— Может быть, ты послушаешь, папочка? Он же рассказывает, — шепнул в ответ Римо на диалекте той самой северо-западной провинции Кореи, где находилась деревня Синанджу, деревня Чиуна.

— Сегодня спреи для волос, вчера — поэмы о правах человека. А что завтра будет? Я давно говорил, пора оставить службу у этого лунатика. Никогда еще в мире не было такого выбора деспотов и тиранов, правителей, которые не только будут больше платить, но и будут оказывать истинную честь убийце-наемнику, используя его по назначению. — Так сказал Чиун, тоже по-корейски.

— Ты будешь слушать? — спросил Римо.

— Да, — продолжал Смит, — теперь эта проблема возникла снова, потому что какой-то псих специально простреливает дыры в озоновом слое.

— А чего еще ждать от тех, кто нарушает воссоединение с солнцем? — заметил Чиун.

Римо бросил на него свирепый взгляд. Чиун его проигнорировал. Если у Римо и был недостаток, то лишь тот, что он не умел обращаться с императорами. Римо его слушался, не понимая, что императоры приходят и уходят, а Дом Синанджу, к которому теперь принадлежит и он, пребудет вовеки. Чтобы не стать орудием в руках императора, нельзя давать тому понять, что на самом деле орудием является он. Добиться этого можно, лишь изображая безграничную ему преданность.

Смит, который никогда не был здоровяком, сейчас выглядел особенно усталым и помятым. Говорил он тяжело, будто уже оставил всякую надежду. И Римо не мог понять, почему.

— Мы еще не знаем, кто это делает, но спутники НАСА обнаружили луч флюорокарбонов, без сомнения управляемый человеком, пробивший атмосферу над Атлантическим океаном. Этот луч открыл окно в озоновом слое где-то над Россией. Неизвестно, откуда именно он был направлен, но мы подозреваем, что это было сделано по эту сторону Атлантики. Может быть, в Северной Америке, может, в Южной. Как бы то ни было, дыру в озоновом слое он сделал.

— О да! — вскричал Чиун. — Это шанс уничтожить вашего заклятого врага. Найдите эти коварные флюорокарбоны, передайте их в нужные руки, и вы сможете править миром. Мудростью ты превосходишь Чингисхана, о император! О тебе будут слагать песни, как слагали их о великом Аттиле. Слава тому, что мы присутствуем при восходе сего великого дня! “Да погибнет Москва!” — таков народный клич.

Смит откашлялся и продолжал:

— По двум причинам нам необходимо обнаружить источник флюорокарбонов. Первое — потому что он может уничтожить озоновый слой. Уровень наземной радиации под окном над Россией показал, что оно закрылось меньше, чем за день. Если уровень озона в атмосфере понизился незначительно, то он восстановится быстро.

Чиун поднес палец к бороде и важно кивнул. Римо очень хотелось узнать, о чем он думал.

— Вторая причина в том, что мы предложили Советам помочь разобраться, насколько велик урон, нанесенный озоновому слою над их страной, но они ведут себя так, будто ничего не случилось. Но мы заметили, что они стали предпринимать какие-то странные действия. Они стали строить новую ракетную базу. Эти ракеты ни на что не похожи. Мы опасаемся, что эти ракеты строятся для одной-единственной цели — для нанесения первого удара.