Глава четвертая

Римо выложился до предела. Он видел, как старик-кореец придирчиво рассматривает полоску туалетной бумаги, пытаясь найти хоть малейшую морщинку. Не нашел и удивленно посмотрел на Римо. Подобные тренировки шли у них без перерыва уже почти целый год – три месяца назад Римо допустил маленький промах, и с тех пор ему постоянно приходилось выкладываться до предела.

Римо не ждал похвалы – он знал: этого не будет. За семь лет периодически прерываемых тренировок он редко удостаивался доброго слова. Римо переоделся – содрал с себя облачение ниндзя, натянул трусы, белую майку, а поверх этого – широкие легкие брюки и зеленую спортивную рубашку. Затем сунул ноги в шлепанцы и причесал свои коротко стриженные волосы. За последние семь лет он уже привык к своему лицу – высокие скулы, нос чуть более правильной формы, чуть более открытый лоб. Он уже почти забыл то лицо, которое было у него раньше – давным-давно, еще до того, как его обвинили в убийстве, которого он не совершал, и посадили на электрический стул, который работал не вполне исправно, хотя никто, кроме его новых хозяев, об этом не догадывался.

– Неплохо, – сказал Чиун. Римо заморгал – похвала? От Чиуна?! Он довольно странно вел себя, начиная с августа, но похвала сейчас, после того, как он столько раз оказывался не на высоте, – это было просто невероятно.

– Неплохо? – переспросил Римо.

– Для белого человека, у которого такое глупое правительство, что признает Китай, да.

– Бога ради, Чиун, не начинай снова. – Римо в притворном раздражении воздел руки. Дело было вовсе не в том, что Чиун осуждал признание Соединенными Штатами коммунистического Китая, он осуждал всех, кто признавал хоть какой-нибудь Китай. И это не раз приводило к осложнениям.

Плакать Римо не умел, но почувствовал, как что-то влажное подбирается к глазам.

– А для корейца, папочка? – Он знал, что Чиуну нравится, когда к нему так обращаются. Когда Римо впервые назвал старика так – это было тогда, когда у него еще не прошли ожоги на лбу, на запястьях и на щиколотках, там, где к коже прикасались электроды, – то получил от Чиуна сердитую отповедь. Возможно, старика рассердил чересчур шутливый тон; возможно, он не верил, что Римо выживет. Это было в те далекие времена, когда Римо впервые повстречал людей, которые не верили, что он, полицейский из Ньюарка, застрелил того торговца наркотиками.

Он знал, что этого не делал. И именно тогда началась эта сумасшедшая жизнь. Пришел священник, чтобы дать ему последнее причастие, а на конце креста у него была маленькая капсула, и священник спросил, что он хочет спасти – душу или шкуру. А потом он взял капсулу в рот и пошел в свой последний путь, и раскусил капсулу, и вырубился, думая, что всех осужденных именно таким образом сажают на стул, предварительно навешав им на уши лапши насчет грядущего спасения.

А потом он проснулся и встретил людей, которые знали, что его подставили, потому что они сами его и подставили. И все это было частью цены, которую ему пришлось заплатить за то, что он сирота. Родственников у него не было, а раз так – никто не станет о нем плакать. И еще – это было частью цены, которую ему пришлось заплатить за то, что люди видели, с каким мастерством он расправлялся с вьетконговскими партизанами во время войны во Вьетнаме.

Итак, он проснулся на больничной койке, и перед ним встал выбор. Сначала – начать тренироваться. Это был один из тех маленьких шажков, которые могли привести к чему угодно – к путешествию длиною в тысячу миль, к любви до гробовой доски, к великой философии или к полному уничтожению. Шаг за шагом – а там видно будет.

И вот таким образом КЮРЕ – организация, которой нет, – заполучила себе человека, которого нет, – с новым лицом и новым сознанием. Именно сознание, а не тело делало Римо Уильямса Римо Уильямсом. Или Римо Кэбеллом, или Римо Пелхэмом, или всеми прочими Римо, которыми ему доводилось бывать. Им не удалось изменить ни его голос, ни автоматическую реакцию на имя. Но они изменили его самого, сволочи. Шаг за шагом. Но он и сам помогал. Сам сделал первый шаг и выполнил, едва сдерживая смех, те первые штучки, которым обучил его Чиун. А сейчас он уважал старика-корейца так, как не уважал никого и никогда. И ему было грустно видеть, как Чиун реагирует совсем не по-чиуновски на разговоры о мире с Китаем. Самого Римо это не волновало. Его научили не обращать внимания на подобные мелочи. Но было странно видеть, что такой мудрый человек может вести себя так глупо. Впрочем, сам этот мудрый человек однажды заметил:

– У каждого человека должны сохраниться несколько глупостей его детства. Сохранить все – это слабость. Понимать их – это мудрость. Отказаться от всех – это смерть. В них – первые семена радости, а у каждого человека должны быть свои деревья, за которыми он должен ухаживать.

И вот теперь, спустя много лет после этой первой мудрости, преподанной ему папочкой, Римо спросил:

– А для корейца, папочка?

Он увидел, как старик улыбнулся. Помолчал немного. И медленно произнес:

– Для корейца? Думаю, я должен искренне ответить – да.

– А для деревни Синанджу? – не ослаблял напора Римо.

– Ты очень честолюбив, – сказал Чиун.

– Мое сердце готово достать до неба.

– Для Синанджу ты годишься. Просто годишься.

– У тебя с горлом все в порядке?

– А что?

– Мне показалось, что тебе больно произносить эти слова.

– Да, честно говоря, не без этого.

– Папочка, для меня большая честь быть твоим сыном.

– Вот еще что, – сказал Чиун. – Человек, который не умеет приносить извинения, – это не человек. Мое плохое настроение в ту ночь было лишь реакцией на мой страх, что ты можешь разбиться. Ты спустился по стене великолепно. Пусть даже тебе потребовалось девяносто семь секунд.

– Ты великолепно взобрался вверх по стене, папочка. И даже еще быстрее.

– Любой шмук может взобраться вверх, сын. – Чиун обожал это еврейское слово, означающее нечто среднее между придурком и дерьмом. И вообще, он очень часто и не всегда к месту вставлял в свою речь подобные словечки. Он набирался их от пожилых евреек, с которыми очень любил беседовать, находя общую тему для обсуждения: неблагодарность собственных детей и последовавшие за этим страдания.

Последней такой дамой была миссис Соломон. Они встречались каждое утро за завтраком в ресторане, выходившем на море. Она постоянно твердила о том, как сын отправил ее в Сан-Хуан отдохнуть, а сам не звонит, хотя весь первый месяц она просидела у телефона.

А Чиун признавался ей, что его сын, которого он так любил пятьдесят лет тому назад, совершил такое, о чем и рассказать было невозможно. И миссис Соломон в ужасе закрывала лицо руками, разделяя горе своего собеседника. Она делала это вот уже полторы недели. А Чиун все не соглашался поведать ей, что же это такое, о чем и рассказать невозможно.

Очень удачно, думал Римо, что никому не пришло в голову посмеяться над этой парочкой. Потому что этот смех мог бы закончиться серьезными повреждениями грудной клетки.

До этого однажды чуть было не дошло дело. Молодой пуэрториканец, убиравший се стола грязную посуду, грубо ответил миссис Соломон, когда она заявила, что эклеры были несвежими. Мальчишка был чемпионом острова в среднем весе среди боксеров-любителей и подрабатывал в отеле «Насьональ», ожидая, пока придет его время стать профессионалом. Однажды он решил, что больше не хочет быть профессионалом. Это было примерно в то время, когда он увидел, как стена стремительно надвигается на него, а блюдце с недоеденным эклером летит к морю.

Миссис Соломон лично заявила в полицию о молодом головорезе, который напал на милого, доброго, славного пожилого джентльмена. Чиун стоял рядом с самым невинным видом, пока санитары несли бесчувственное тело из ресторана в машину скорой помощи.

– Каким образом этот юноша напал на пожилого джентльмена? – спросил пуэрториканский полицейский.

– Кажется, он прислонился к нему, – ответила миссис Соломон. Именно так ей и показалось. В самом деле, не мог же мистер Паркс дотянуться до мальчишки через стол и бросить его в стену. Он ведь уже такой старый, что вполне может приходиться ей… ну, скажем, дядей.

– Я хочу сказать, что сначала услышала, как этот юноша фыркнул, а потом я увидела, ну, мне показалось, что он целует стену, а потом он опрокинулся на спину. С ним все будет хорошо?

– Он поправится, – ответил полицейский.

– Чудесно! – обрадовалась миссис Соломон. – Мой приятель тогда не будет переживать так сильно.

Ее приятель поклонился в традиционной восточной манере. Как это очаровательно! – восхитилась миссис Соломон. Такой вежливый, кто бы мог подумать, что он уже столько лет страдает оттого, что его сын сделал нечто такое, о чем и рассказать невозможно. Римо был вынужден прочитать Чиуну еще одну лекцию. Эти лекции участились с тех пор, как президент объявил о своих планах посетить коммунистический Китай.

Они сидели на берегу Карибского моря, и небо над ними стало сначала красным, потом серым, потом черным, и когда они почувствовали, что вокруг никого нет, Римо зачерпнул пригоршню песка и, пропустив его сквозь пальцы, сказал:

– Папочка, никого в мире я не уважаю так сильно, как тебя.

Чиун, одетый в белое кимоно, сидел молча, словно бы вдыхая свою суточную порцию соли из морского воздуха. Он ничего не ответил.

– Бывают времена, когда мне становится больно, папочка, – продолжал Римо. – Ты не знаешь, на кого мы работаем. А я знаю. И именно потому, что я это знаю, я понимаю, как важно нам не привлекать к себе внимания. Мне неизвестно, когда завершится этот курс переподготовки и мы разлучимся. Но пока ты со мной… Да, нам очень повезло, что этот мальчишка думает, будто поскользнулся. И в прошлом месяце в Сан-Франциско нам тоже повезло. Но ты ведь сам говорил, что везение дается человеку легко, но так же легко отбирается назад. Везение – самая ненадежная вещь в мире.

Волны размеренно бились о песок, и в воздухе начала ощущаться прохлада. Чиун негромко произнес что-то, что прозвучало как «клещи».

– Что? – не понял Римо.

– Кветчер, – повторил Чиун.

– Я не понимаю по-корейски, – сказал Римо.

– Это не по-корейски, но все равно подходит. Это слово использует миссис Соломон. Это существительное.

– Я полагаю, ты хочешь, чтобы я спросил, что оно означает?

– Это не имеет значения. Человек остается тем, чем он является.

– Ну, ладно, Чиун. Что такое кветчер?

– Я не уверен, что это можно точно перевести на английский.

– С каких это пор ты стал иудеем?

– Это идиш, а не иврит.

– А я вовсе и не приглашаю тебя исполнить главную роль в «Скрипаче на крыше», или в каком другом еврейском спектакле.

– Кветчер – это человек, который только и делает, что ноет и жалуется на судьбу, жалуется на судьбу и ноет по самому ничтожному поводу.

– Мальчишка из ресторана не сможет ходить без костылей еще много месяцев.

– Мальчишка из ресторана больше не будет невежливым. Я преподал ему бесценный урок,

– Урок заключается в том, что он должен держать себя в руках, когда на тебя находит одно из твоих настроений.

– Урок заключается в том, что старших надо уважать. Если бы молодых людей, уважающих старших, было больше, мир стал бы куда более спокойным местом. Это всегда было самой большой проблемой для человеческой цивилизации. Недостаточное уважение к старине.

– Ты хочешь сказать, что я не должен с тобой разговаривать так, как разговариваю сейчас?

– Ты слышишь то, что хочешь слышать, а я говорю то, что хочу сказать. Вот что я хочу сказать тебе.

– Возможно, мне придется прервать курс подготовки из-за всего, что произошло, – сказал Римо.

– Ты будешь делать то, что должен делать ты, а я буду делать то, что должен делать я.

– Но ты больше не будешь делать то, что сделал?

– Я приму во внимание твою болезненную реакцию на такой ничтожный пустяк.

– А те футболисты – тоже ничтожный пустяк?

– Если человеку очень хочется волноваться, он никогда не будет испытывать недостатка в поводах для этого.

Римо воздел руки к небу. Непробиваемое упрямство есть непробиваемое упрямство.

Чуть позднее зазвонил телефон. Вероятно, сигнал отбоя. Сигнал тревоги поступал до десяти раз в год, но, если Римо задействовали хотя бы один раз из десяти, это уже было много.

– Слушаю, – сказал Римо.

– Сегодня в девять вечера, в казино. Мама будет там, – произнес голос, и раздались гудки.

– Какого черта? – полувопросительно выругался Римо.

– Ты что-то сказал?

– Я сказал, что это стадо баранов ведет себя в высшей степени странно.

– Обычная американская манера, – счастливо объявил Чиун.

Глава пятая

Казино было похоже на большую гостиную, где в полумраке то тут, то там раздавались приглушенные возгласы. Римо прибыл ровно в девять часов вечера. Он смотрел на часы сорок пять минут назад и теперь хотел проверить, насколько точно его внутренние часы отсчитывают минуты. Сорок пять минут – идеальный срок для этого, поскольку они состоят из трех коротких периодов, служивших для Римо единицей исчисления времени.

Входя в казино, он глянул на секундную стрелку часов. Он ошибся на пятнадцать секунд. Неплохо. До Чиуна далеко, но все же неплохо.

На Римо был темный двубортный костюм, голубая рубашка и темно-синий галстук. Манжеты рубашки были на пуговицах – Римо никогда не носил запонок: лишний металл, болтающийся независимо от тела, сковывал его движения.

– Где самые маленькие ставки? – спросил Римо у пуэрториканца в смокинге, чей важный вид ясно показывал, что он здесь работает.

– На рулетке, – ответил тот и показал рукой на два стола у стены, окруженные группой людей, ничем не отличающихся от других людей вокруг других столов. Римо легко проскользнул сквозь толпу, по пути заметив, как по соседству орудует карманник, и привычно оценил технику его работы. Слишком дергается – никуда не годится.

До его ушей донесся шум спора по поводу размера ставок, и по характеру спора он понял, что доктор Смит тут.

– Минимальная ставка – доллар, – твердил крупье.

– Послушайте, я купил фишки по двадцать пять центов, и вы мне их продали. Тем самым мы с вами заключили обоюдный договор. Если вы продаете фишки по двадцать пять центов, то, значит, тем самым, признаете возможность ставок по двадцать пять центов.

– Порой мы позволяем ставить двадцать пять центов. Но не сейчас. Минимальная ставка – доллар, сэр.

– Это возмутительно. Я хочу говорить с менеджером.

Двое служащих казино о чем-то шепотом посовещались, и наконец один из них сказал:

– Если желаете, сэр, вы можете прямо сейчас обменять свои фишки на наличные. Или, если вы по-прежнему настаиваете, вы можете поставить двадцать пять центов.

– Отлично, – удовлетворенно произнес человек с угрюмым выражением лица. – Начинайте.

– Вы сделаете свою ставку сейчас?

– Нет, я хочу сначала посмотреть, как вращается колесо.

– Хорошо, сэр, – сказал крупье, и, когда все ставки были сделаны, запустил рулетку.

– Добрый вечер, сэр, – произнес Римо, наклонившись к доктору Смиту и легонько погладив его пиджак. – Проигрываете?

– Нет, а выиграл семьдесят пять центов. Кто бы мог подумать – как только начинаешь у них выигрывать, они тут же пытаются изменить правила.

– Вы уже давно здесь?

– Час.

– Ага, – Римо сделал вид, что вынимает из своего кармана пачку банкнот, которую только что вынул из кармана доктора Смита. Он быстро перелистал купюры – больше двух тысяч долларов. Римо накупил целую гору фишек по двадцать пять долларов. На все две тысячи. И ковром рассыпал их по столу.

– Что вы делаете? – изумился доктор Смит.

– Играю, – ответил Римо.

Шарик, слегка подпрыгивая, покатился по кругу и остановился. Крупье сразу же начали сгребать в кучу фишки и выплачивать выигрыши. Римо остался почти при своих.

И снова он раскидал фишки по столу. И сделал так еще пять раз, наблюдая как сдержанный гнев проявляется на лице доктора Смита.

Сумасшедший, решили крупье и не стали требовать от Римо, чтобы он не превышал предельную ставку на один номер – двадцать пять долларов. И вот, когда на шестом кону, Римо поставил сотню на номер двадцать три, и он-таки выпал, Римо получил три с половиной тысячи чистыми.

Он обменял фишки на наличные и ушел, сопровождаемый доктором Смитом. Они направились в ночной клуб при гостинице – там будет шумно, и, если они сядут поближе к сцене, то смогут поговорить так, что никто не подслушает. Важно только повернуться лицом к источнику шума – это идеальный способ скрыть от посторонних ушей содержание своего разговора.

Когда они наконец уселись так, что любой сторонний наблюдатель решил бы, что они внимательно разглядывают подпрыгивающие на сцене груди, обрамленные блестками и освещенные ярким неоновым светом, доктор Смит сказал:

– Вы дали тому типу на чай сто долларов. Сто долларов чаевых! На чьи деньги вы играли?

– Ой, простите, – спохватился Римо. – Черт побери, я чуть не забыл. – Он вынул из кармана пачку денег и отсчитал две тысячи. – На ваши, – невозмутимо сказал он. – Вот, возьмите.

Смит ощупал пустой карман и взял деньга без излишних комментариев. Он решил переменить предмет беседы.

– Вы, вероятно, удивлены, что я встретился с вами напрямую, без соблюдения обычной процедуры.