— Сахиб, — представился Римо. — Бвана Сахиб.

— Так вот, мистер Сахиб, вам будет приятно узнать, что у Тайрона прекрасная успеваемость.

— Прошу прошения? — не поверил своим ушам Римо.

— У Тайрона Уокера прекрасная успеваемость.

— Тайрон Уокер — это живая бомба замедленного действия, — сказал Римо. — Вопрос только в том — когда именно он взорвется и причинит вред окружающим. Он абсолютно безграмотен и вряд ли умеет пользоваться даже унитазом. Какие у него могут быть успехи?

Говоря это, Римо приподнялся со стула, и рука Шокли медленно потянулась к «магнуму». Римо сел, и Шокли снова успокоился.

— В школе у него все в порядке, мистер Сахиб. Компьютеры никогда не лгут. Тайрон — лучший ученик в языковых искусствах, один из лучших — в графическом изображении слова, и в числе двадцати процентов лучших в базовом вычислительном мастерстве.

— Дайте-ка я попробую догадаться, — сказал Римо. Это чтение, письмо и арифметика?

Шокли слегка улыбнулся:

— Ну что ж, в былые времена это называлось так. До того, как мы приняли на вооружение новые, передовые методы обучения.

— Назовите хоть один, — сказал Римо — Все это изложено в одной из моих книг, — Шокли повел рукой в сторону стеллажа с книгами у себя за спиной. — «Приключения в стране образования. Ответ на проблему расизма в школе»

— Это вы написали? — сносил Римо.

— Я написал все эти книги, мистер Сахиб, — скромно ответил Шокли. — «Расизм под судом», «Неравенство в классе», «Черное культурное наследие и его роль в обучении», «Уличный английский — веление времени».

— А вы написали что-нибудь о том, как учить детей читать и писать?

— Да. Моей лучшей работой считается «Уличный английский — веление времени». В ней говорится о том, что настоящий английский — это язык черного человека, и о том, как белые властные структуры превратили его в нечто, чем он никогда не должен был стать, и тем самым дети черных гетто оказались в крайне невыгод ном положении.

— Это идиотизм!

— Да неужто? Известно ли вам, что слово «алгебра» — арабского происхождения? А арабы, разумеется, черные.

— Им будет очень интересно это узнать, — заметил Римо. — Ну, и как вы предлагаете изменить это невыгодное положение детей черных гетто в плане английского языка?

— Следует вернуться к изначальному, истинному английскому языку. Уличному английскому. Черному английскому, если хотите.

— Другими словами, раз эти неучи не умеют говорить правильно, давайте превратим их глупость в стандарт, на который должны равняться все остальные, так?

— Это расизм, мистер Сахиб! — гневно возразил Шокли.

— Насколько я смог заметить, сами вы не говорите на уличном английском. Почему же, если он такой уж святой и чистый?

— Я получил докторскую степень в области образования в Гарварде, — заявил Шокли, и ноздри его при этом сжались, а нос стал уже.

— Это не ответ. Получается, что вы не говорите на уличном английском, так как сами вы для этого слишком образованны.

— Уличный английский — прекрасный язык для общения на улице.

— А что, если они захотят уйти с улицы? Что, если им понадобится узнать что-то еще, кроме ста двадцати семи способов рукопожатия с похлопыванием в ладоши и притопыванием? Что будет, если они окажутся в реальном мире, где большинство говорит на нормальном английском? Они будут выглядеть тупыми и отсталыми, как ваша секретарша.

Римо махнул рукой в сторону двери, и перед его мысленным взором предстала женщина, все еще мучительно сражающаяся с шестью словами на обложке «Журнала черного совершенства и черной красоты».

— Секретарша? — переспросил Шокли. Брови его изогнулись, как два вопросительных знака.

— Да. Та женщина, в приемной.

Шокли усмехнулся.

— А, вы, наверное, имеете в виду доктора Бенгази.

— Нет, я не имею в виду никакого доктора. Женщина в приемной, которая не умеет читать.

— Высокая женщина?

Римо кивнул.

— Густые курчавые волосы? — Шокли округлил руки над головой.

Римо кивнул.

Шокли кивнул в ответ.

— Конечно, Доктор Бенгази. Наш директор.

— Храни нас Боже!

Долгие несколько секунд Римо и Шокли молча смотрели друг на друга. Наконец Римо сказал:

— Раз никто не хочет научить этих ребят читать и писать, то почему бы их не научить каким-нибудь ремеслам? Пусть станут сантехниками, или плотниками, или шоферами грузовиков, или еще кем-то.

— Как быстро вы решили обречь этих детей на прозябание в мусорной куче! Почему они не должны получить свою долю всех богатств Америки?

— Тогда почему, черт побери, вы не готовите их к этому? — спросил Римо. — Научите их читать, ради Христа! Вы когда-нибудь оставляли ребенка на второй год?

— Оставить на второй год? Что это означает?

— Ну, не перевести его в следующий класс, потому что он плохо учится.

— Мы полностью избавились от этих рудиментов расизма в процессе обучения. Тесты, интеллектуальные коэффициенты, экзамены, табели, переводы из класса в класс. Каждый ребенок учится в своей группе, где он чувствует себя в родном коллективе и где ему прививается вкус к общению ради постижения высшего смысла его собственного предначертания и в соответствии с опытом его народа.

— Но они не умеют читать, — напомнил Римо.

— По-моему, вы несколько преувеличиваете значение этого факта, — сказал Шокли с самодовольной улыбкой человека, пытающегося произвести впечатление на пьяного незнакомца, сидящего рядом за стойкой бара.

— Я только что видел парня, который в начале года выступал с приветственной речью. Он не умеет даже раскрашивать.

— Шабазз — очень способный мальчик. У него врожденная нацеленность на успех.

— Он вооруженный грабитель!

— Человеку свойственно ошибаться. Богу свойственно прощать, — заметил Шокли.

— Так почему бы вам его не простить и не изменить дату выпуска? — спросил Римо.

— Не могу. Я на днях уже перенес дату выпуска, и теперь никакие изменения недопустимы.

— А почему вы перенесли дату?

— Иначе некому было бы выступить с прощальной речью.

— Так, а этого парня за что сажают? — поинтересовался Римо.

— Это не парень, а девушка, мистер Сахиб. Нет-нет, ее не отправляют в тюрьму. Напротив, ей предстоит испытать великое счастье материнства.

— И вы перенесли дату выпуска, чтобы она но разродилась прямо на сцене?

— Как грубо! — сказал Шокли.

— А вам никогда не приходило в голову, мистер Шокли...

— Доктор Шокли. Доктор.

— Так вот, доктор Шокли, вам никогда не приходило в голову, что именно ваши действия довели вас до этого?

— До чего?

— До того, что вы сидите, забаррикадировавшись в своем кабинете за металлической решеткой, с пистолетом в руках. Вам никогда не приходило в голову, что если бы вы обращались с этими детьми, как с людьми, имеющими свои права и обязанности, то они бы и вели себя, как люди?

— И вы полагаете, что лучшее средство — это «оставить их на второй год», как вы изволили выразиться?

— Для начала — да. Может быть, если остальные увидят, что надо работать, они начнут работать. Потребуйте от них хоть чего-нибудь.

— Оставив их на второй год? Хорошо, попробуем себе это представить. Каждый год, в сентябре, мы набираем в первый класс сто детей. Теперь допустим, я должен оставить на второй год их всех, потому что они учатся неудовлетворительно и показали плохие результаты на каком-нибудь там экзамене...

— Например, по умению пользоваться туалетом, — прервал его Римо.

— Если бы я оставил на второй год все сто человек, тогда в следующем сентябре у меня было бы двести человек в первом классе, а на следующий год — триста. Это никогда бы не кончилось, и спустя несколько лет у меня была бы школа, в которой все дети учатся в первом классе.

Римо покачал головой.

— Вы исходите из того, что все они останутся на второй год. Вы на самом деле не верите, что этих детей можно научить читать и писать, не так ли?

— Они могут постичь красоту черной культуры, они могут узнать все богатство своего бытия в Америке, они могут узнать, как они сумели противостоять деградации и вырваться из белого рабства, они могут научиться...

— Вы не верите, что их можно чему бы то ни было научить, — повторил Римо и встал. — Шокли, вы расист, вы знаете это? Вы самый убежденный расист, какого мне когда-либо доводилось встречать. Вас устраивает все что угодно, любая чушь, которую несут эти дети, поскольку вы уверены, что на лучшее они не способны.

— Я? Расист? — Шокли рассмеялся и показал на стену. — Вот награда за претворение в жизнь идеалов братства, равенства, за пропаганду совершенства черной расы, врученная мне от благодарного сообщества Советом чернокожих священников. Так что не надо о расизме.

— Что говорит компьютер, где сейчас Тайрон?

Шокли посмотрел на экран, потом нажал еще какую-то клавишу.

— Комната сто двадцать семь. Класс новейших методов общения.

— Хорошо, — сказал Римо. — Пойду на звуки хрюканья.

— Мне кажется, вы не вполне понимаете цели современной системы образования, мистер Сахиб.

— Давайте лучше кончим разговор, приятель, — сказал Римо.

— Но вы...

И вдруг Римо прорвало. Эта мучительная беседа с Шокли, глупость человека, во власть которому отданы сотни молодых жизней, явное лицемерие человека, который считал, что раз дети живут в сточной канаве, то единственное, что надо сделать, — это освятить канаву благочестивыми речами, — все это переполнило Римо, как чересчур сытная пища, и он почувствовал, как желчь подступает к горлу. Во второй раз меньше чем за двадцать четыре часа он потерял контроль над собой.

Прежде чем Шокли успел среагировать, Римо выбросил вперед руку и прорвал дыру шириной в фут в стальной сетке. Шокли лихорадочно пытался нащупать свой «Магнум-357», но его на месте не оказалось. Он был в руках этого сумасшедшего белого, и Шокли с ужасом увидел, как Римо переломил пистолет пополам, посмотрел на ставшие бесполезными обломки и швырнул их на стол перед Шокли.

— Получай, — сказал он.

Лицо Шокли исказила гримаса страдания, словно кто-то впрыснул ему в ноздри нашатырный спирт.

— Зачем вы так?

— Вставьте этот эпизод в свою новую книгу об этнических корнях белого расизма в Америке, — посоветовал Римо. — Это название книги. Дарю.

Шокли взял в руки обе половинки пистолета и тупо уставился на них. Римо показалось, что он сейчас заплачет.

— Не надо было так делать, — произнес Шокли, мгновенно потеряв аристократический выговор, и перевел злобный взгляд на Римо.

Римо пожал плечами.

— Чего мне теперь делать? — возопил Шокли.

— Напишите еще одну книгу. Назовите ее «Разгул расизма».

— У меня родительское собрание сегодня днем, а что я теперь без «пушки»?

— Перестаньте прятаться за этой перегородкой, как полено в камине, выйдите и поговорите с родителями. Может быть, они скажут вам, что они хотели бы, чтобы их дети научились читать и писать. Пока!

Римо направился к двери, но, услышав бормотание Шокли, остановился.

— Они меня прикончат. Прикончат. О, Господи, они меня кокнут, а я без «пушки».

— Да, плохи твои дела, дорогой, — сказал Римо на прощанье.

Когда Римо разыскал Тайрона Уокера, он не сразу понял, попал ли он в комнату номер сто двадцать семь или на празднование шестой годовщины воссоединения Семейства Мэнсона. Так называла себя банда последователей Чарльза Мэнсона. Под его руководством банда совершила ряд убийств, потрясших весь мир жестокостью и абсолютной бессмысленностью.

В классе было двадцать семь черных подростков — предельное число, установленное законодательством штата, потому что большее число учеников неблагоприятно сказалось бы на результатах обучения. Полдюжины из них сгрудились у подоконника в дальнем углу класса и передавали из рук в руки самодельную сигаретку. В комнате витал сильный горьковатый запах марихуаны. Трое подростков забавлялись тем, что метали нож в портрет Мартина Лютера Кинга, прикрепленный клейкой лентой к отделанной под орех стене класса. Большинство учеников развалилось за столами и на столах, закинув ноги на соседние парты. Транзистор на предельной громкости выдавал четыре самых популярных шлягера недели: «Любовь — это камень», «Камень любви», «Любовь меня обратила в камень» и «Не обращай в камень мою любовь». Шум а классе стоял такой, словно полдюжины симфонических оркестров настраивали свои инструменты одновременно. В тесном автобусе.

У стены стояли три сильно беременные девицы. Они болтали, хихикали и распивали пинту муската прямо из бутылки. Римо поискал глазами Тайрона и нашел — парень сладко спал, распластавшись на двух столах.

Появление Римо вызвало несколько любопытных взглядов, но школьники не сочли его достойным особого внимания и с презрением отвернулись.

Во главе класса, за столом, склонявшись над кипой бумаг, восседала женщина с отливающими стальным блеском волосами, мужскими часами на запястье и в строгом черном платье. К учительскому столу была прикручена табличка: «Мисс Фельдман».

Учительница не взглянула на Римо, и он встал рядом со столом, наблюдая за ее действиями.

Перед ней лежала стопка линованных листков бумаги. Наверху на каждом листе имелся штамп с именем ученика. Большинство из листков, которые она просматривала, были девственно-чистыми, если не считать имени вверху страницы. На таких листах, в правом верхнем углу, мисс Фельдман аккуратно выводила оценку "4".

На отдельных листках были карандашом нацарапаны какие-то каракули. На этих мисс Фельдман ставила оценку "5", трижды подчеркивала ее для пущей выразительности, а вдобавок старательно приклеивала золотую звезду вверху страницы.

Она просмотрела с дюжину листов, прежде чем осознала, что кто-то стоит возле ее стола. Она вздрогнула, но, увидев Римо, вздохнула с облегчением.

— Что вы делаете? — спросил он.

Она улыбнулась, но ничего не ответила.

— Что вы делаете? — повторил Римо.

Мисс Фельдман продолжала улыбаться. Ничего странного, подумал Римо.

Видимо, учительница с придурью. Может, даже повреждена в уме. Потом он понял, в чем причина. В ушах мисс Фельдман торчали затычки из ваты.

Римо наклонился и вытащил их. Она поморщилась, когда вой и рев класса ударили по ее барабанным перепонкам.

— Я спросил, что вы делаете?

— Проверяю контрольную работу.

— Чистый лист — четверка, каракули — пятерка?!

— Надо поощрять усердие, — пояснила мисс Фельдман. Ей пришлось пригнуться — мимо ее головы просвистела книга, брошенная из дальнего конца класса.

— А что за контрольная? — полюбопытствовал Римо.

— Основы языкового искусства, — ответила мисс Фельдман.

— Что это означает?

— Алфавит.

— Итак, вы проверили, как они знают алфавит. И большинство из них сдали чистые листы. И получили четыре балла.

Мисс Фельдман улыбнулась. Она посмотрела назад через плечо, как бы опасаясь, что кто-нибудь протиснется в пространство шириной в три дюйма между ее спиной и стеной.

— И сколько лет вы этим занимаетесь? — спросил Римо.

— Я работаю учителем тридцать лет.

— Вы никогда не были учителем, — сказал Римо.

Учитель! Учителем была сестра Мария-Маргарита, знавшая, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями, но дорога в рай — добрыми делами, тяжелым трудом, дисциплиной и требованием полной отдачи от каждого ученика.

Она работала в сиротском приюте в Ньюарке, где вырос Римо, и каждый раз, когда он вспоминал о ней, он почти физически ощущал боль в костяшках пальцев от ударов ее линейки, которыми она награждала его, когда считала, что он проявляет недостаточно усердия.

— И сколько вы тут получаете? — спросил Римо.

— Двадцать одну тысячу триста двенадцать долларов, — ответила мисс Фельдман.

Сестре Марии-Маргарите за всю ее жизнь не довелось увидеть сто долларов сразу.

— Почему бы вам не попытаться чему-нибудь научить этих детей? — спросил Римо.

— Вы из местного совета по школьному образованию? — с подозрением спросила мисс Фельдман.

— Нет.

— Из городского совета?

— Нет.

— Из налогового управления?

— Нет.

— Из службы суперинтенданта штата?

— Нет.

— Из федерального министерства образования?

— Нет. Я ниоткуда. Я сам по себе. И я не понимаю, почему вы ничему не учите этих детей.

— Сам по себе?

— Да.

— Так вот, мистер Сам-По-Себе. Я работаю в этой школе восемь лет. В первую неделю моего пребывания здесь меня пытались изнасиловать три раза. За первую контрольную я поставила неудовлетворительные оценки двум третям класса, и у моего автомобиля прокололи шины. За вторую контрольную я поставила шесть «неудов», и мою машину сожгли. Следующая контрольная, новые «двойки», и, пока я спала, моей собаке перерезали горло прямо в квартире. Потом родители выставили пикеты у школы, протестуя против моего расистского, жестокого обращения с черными детьми. Совет по школьному образованию, этот образчик честности и неподкупности, отстранил меня от работы на три месяца. Когда я снова приступила к работе, я принесла с собой целый мешок золотых звезд. С тех пор у меня не было проблем, а в будущем году я ухожу на пенсию. Что еще мне оставалось делать, как вы полагаете?

— Вы могли бы учить их, — сказал Римо.

— Основное различие между попытками обучить чему-нибудь этот класс и карьер по добыче щебня заключается в том, что карьер вас не изнасилует, — сказала мисс Фельдман. — Камни не таскают в карманах ножи.

Она вернулась к своим бумагам. На одном из листков были аккуратно выписаны пять рядов — по пять букв в каждом. Мисс Фельдман поставила высшую оценку — пять с плюсом — и приклеила четыре золотые звезды.

— Это она будет выступать с прощальной речью? — догадался Римо.

— Да. Она всегда забывает о букве "W".

— А если бы вы попытались их чему-нибудь научить, они бы научились? — спросил Римо.

— Только не в том возрасте, когда они попадают ко мне, — ответила мисс Фельдман. — Это — старший класс. Если они неграмотны, когда попадают сюда, то так и останутся неграмотными. Хотя в младших классах их можно было бы чему-то научить. Если бы все просто поняли, что неудовлетворительная оценка вовсе не означает, что вы расист, желающий вернуть черных в рабство. Но это надо делать в младших классах.

Римо заметил, что в уголке левого глаза мисс Фельдман блеснула слезинка.

— И этого не делают, — сказал он.

— Не делают. И вот я сижу здесь и раздаю золотые звезды за работы, которые двадцать лет назад служили бы основанием для исключения ученика неважно, черного или белого. До чего мы докатились!

— Я друг Тайрона. Как он?

— По сравнению с кем?

— С остальными.

— Если ему повезет, он попадет в тюрьму раньше, чем ему исполнится восемнадцать. В этом случае голодная смерть ему не грозит.

— Если бы в вашей власти было решать, оставили бы вы его в живых? Оставили бы вы хоть кого-нибудь из них в живых?

— Я бы убила всех старше шести лет. И начала бы все заново с малышами и заставила бы их работать. Заставила бы их учиться. Заставила бы их думать.

— Вы говорите, почти как учительница.

Мисс Фельдман грустно посмотрела на него.

— Почти, — согласилась она.

Римо отошел от нее и хлопнул Тайрона по плечу Парень пробудился ото сна, вздрогнув так, что едва не опрокинул столы.

— Пошли, дурачина, — сказал Римо. — Пора домой.

— Звонок звонить? — спросил Тайрон.