Оратор держал в руках толстый бумажник, а сам был похож на пучеглазую жабу. Его переполняла жажда мщения. Преподобный Уодсон поблагодарил его и заставил собравшихся сделать то же.

Программа называлась «Жилье для всех — 2», потому что ранее преподобный Уодсон воплотил в жизнь программу «Жилье для всех — 1». За два миллиона долларов, выделенных на консультации по этой новой программе, эксперты доказали, что программа «Жилье для всех — 1» провалилась потому, что белые недостаточно прониклись духом черной культуры. И вот теперь организаторы пытались донести этот дух до белых участников.

Они посмотрели фильм о том, как плохо обходились белые с черными на Юге до того, как черным были предоставлены гражданские права.

Потом выступил танцевальный ансамбль с композицией «Революционный черный авангард». В ней черные революционеры убивали белых угнетателей, таких, например, как священники и монахини.

Мисс Хочкисс смотрела все это и думала, что, раз ей это не нравится, значит, она недостаточно прониклась духом черной культуры.

Поэт прочитал стихи, призывающие прожечь ядовитые белые утробы огнем черного правого дела. А заодно сжечь дома, в которых живут белые. Революция! Долой Иисуса! Даешь Маркса!

Известный комик, теперь называвший себя «активистом совести», рассказал, как странно вело себя ФБР в период, непосредственно предшествовавший убийству Мартина Лютера Книга. ФБР, сказал комик, распустило слух, что добропорядочный пастор не останавливается в отелях для чернокожих.

Услышав это, пастор, исключительно по доброте сердечной, перебрался в отель для черных, где его и убили. А значит, в его смерти следует винить ФБР. За эту лекцию комику заплатили три тысячи долларов.

На сцене стоял портрет маршала доктора Иди Амина-Дада, Пожизненного Президента, а из динамиков доносились звуки его записанной на пленку речи, в которой он поведал собравшимся, что очень любит белых, только они не должны верить лживой белой пропаганде.

Потом показали запись телебеседы «Правда о нашей борьбе», показанной по программе «Афро-ньюс», и на экране возникло серьезное лицо преподобного Уодсона и раздался его звучный голос:

— Мы пытаемся, о Господи, мы пытается в короткий срок смягчить воздействие долгих лет расистской пропаганды.

Женщина-комментатор сказала прямо в жужжащую камеру, что все вокруг понимают, как тяжела эта борьба, как трудно противостоять массированной пропаганде белых расистов. Она сказала, что если преподобный Уодсон добьется успеха в своем начинании, то отпадет необходимость в искусственном переселении людей, ибо тогда Америка и американский народ будут едины.

— Мы все знаем преподобного Уодсона как неутомимого борца против варварства и жестокости полиции, — добавила она.

Потом белых слушателей вывели из здания и велели улыбаться перед телекамерами. Но шведское телевидение запаздывало, и тогда всех затолкали назад в зал. Потом снова вывели на улицу, но улыбок было явно недостаточно, и их загнали обратно и велели опять выйти наружу и улыбаться, улыбаться! Несколько человек потеряли сознание. Мисс Хочкисс, чтобы не упасть крепко вцепилась в идущего впереди нее мужчину.

Кто-то проорал им, чтобы они улыбались. Молодые черные ребята в черных кожаных куртках стояли в два ряда. Усталых пожилых людей провели сквозь строй и пригрозили, что те, которые не будут улыбаться, очень об этом пожалеют.

Мисс Хочкисс услышала слова, которые ей никогда раньше слышать не доводилось. Она пыталась улыбаться. Если вести себя вежливо, если все поймут, что ты хочешь им только добра, тогда, конечно, человеческое достоинство в конце концов восторжествует. Пожилой мужчина из Де-Мойна вдруг начал всхлипывать.

— Все будет хорошо, — пыталась успокоить его мисс Хочкисс. — Все будет хорошо. Помните, все люди — братья. Разве вы не слышали, сколь нравственны черные? Чего нам бояться, если в нравственном отношении они настолько выше нас? Не волнуйтесь, — говорила она, но ей не нравилось, какими глазами молодые черные смотрят на ее колечко с сапфиром.

Она бы сняла его, если бы могла. Но оно не снималось еще с того времени, как ей исполнилось семнадцать лет. Такое маленькое колечко, сказала она себе, камешек меньше карата. Оно перешло к ней по наследству от предков, прибывших в Америку из Англии, потом по проливу Эри проплывших на Запад и поселившихся в городе Трой, штат Огайо, где добрые люди, возделывая добрую землю, привели ее к изобилию.

Ее прадед отправился на войну и потерял ногу, освобождая черных от рабства. А кольцо принадлежало его матери и со временем перешло к мисс Хочкисс. Оно очень много значило для нее, потому что связывало ее с прошлым. Но теперь эта женщина, богатая годами, по утратившая ту юношескую живость, которая облегчает процесс посадки в автобус, сильно жалела, что не оставила кольцо дочке своей сестры. Она чувствовала, что от кольца исходит угроза ее жизни.

Она несколько успокоилась, когда увидела в своем автобусе человека в белом воротнике, какой носят священники. Лицо у человека было круглое и добродушное. Он пожелал, чтобы все выслушали его версию библейской истории о добром самаритянине.

— Человек шел по дороге, и тут на него набросился другой, отнял у него все и спросил: «Почему ты такой бедный?»

Мисс Хочкисс стало немного не по себе. Она помнила, что добрый самаритянин, кажется, кому-то помогал. А теперь она ничего не понимала.

— Я вижу, вы смятены. Вы все грабители! Это вы ограбили Третий мир. Белые угнетали и грабили Третий мир и сделали людей из Третьего мира бедными!

Мужчина с серебряными волосами поднял руку. Он сказал, что он профессор экономики. Преподавал тридцать лет, а теперь на пенсии. Конечно, сказал он, в процессе колонизации были издержки, но в то же время непреложным фактом является и то, что колониальное правление повысило жизненные запросы коренного населения.

— На самом деле положение с бедностью и голодом в Третьем мире стало несколько лучше, чем было всегда. Люди там вели первобытный образ жизни. Никто ничего у них не крал. У них ничего не было. Богатство это изобретение индустриального общества.

— А как же природные ресурсы?! — заорал человек в белом воротнике. — Это — грабеж в огромных масштабах. Белые лишили людей Третьего мира их неотъемлемого права распоряжаться своими ресурсами.

— На самом деле нет, — сказал седовласый профессор-экономист, сказал терпеливо, словно объясняя ребенку, который мочится по ночам, что такое сухое белье. — То, о чем вы говорите, это цветные камешки и залежи полезных ископаемых, которые первобытному человеку все равно не были нужны. Индустриальное общество не только платит ему за все это, но оплачивает также его труд. Проблема заключается в том, что когда первобытный человек знакомится с жизнью индустриального общества, он, естественно, желает получить все блага цивилизации. Но для этого надо работать. А факт остается фактом — никто ничего у него не крал.

— Расист! — завизжал человек в белом воротнике. — С такими воззрениями тебе здесь не место. Я исключаю тебя из программы!

— Чудесно. Я и сам не хочу тут оставаться. Я уяснил для себя, что вы мне не нравитесь. Я вам не доверяю и не желаю иметь с вами ничего общего, — срывающимся голосом сказал убеленный сединами профессор.

— Убирайся! — заорал человек в белом воротнике, и, поскольку телекамеры уже уехали и не могли запечатлеть этот момент, профессору позволили покинуть автобус, прозрачно намекнув при этом, что мебель свою он назад не получит.

Мисс Хочкисс хотела уйти вместе с ним. Но вспомнила про вишневый комод, подаренный ей тетей Мэри, и столик, который проплыл вместе с ее предками по проливу Эри. Все будет хорошо. Ведь там, в Тройе, штат Огайо, у нее было так много чудесных знакомых среди негров...

Если бы мисс Хочкисс пожертвовала семейной мебелью, она бы избавила себя от ужасной смерти. Мебель ей в любом случае суждено было потерять.

Мебели предстояло вообще исчезнуть с лица земли. Профессор экономики, на которого, как это часто случается на пороге смерти, вдруг снизошло озарение, понял, что шансы приобрести новую мебель останутся у него только в том случае, если сам он останется в живых.

Если программа обвиняет всех белых во всех мыслимых грехах и запрещает обвинять каких бы то ни было черных в чем бы то ни было, то, рассудил экономист, белым суждено стать новыми евреями для новых черных нацистов.

Он с готовностью отдал бумажник со всем содержимым и вывернул карманы, когда у выхода из автобуса его остановил черный молодой человек. Может, молодого человека интересуют и пуговицы профессора? Пусть берет.

Позднее полиция Нью-Йорка всю вину за трагедию, которой завершилась программа «Жилье для всех — 2», возложила на водителей, которые слишком поздно отправились в путь в сторону «антирасистского жилого квартала», как назывались два полуразвалившихся здания, приобретенных организаторами программы.

Автобусы и фургоны прибыли на место после наступления темноты. Водители фургонов, которых позднее мэр обвинят в трусости, скопом сбежали под покровом ночи. Шоферы автобусов поймали случайные такси и удрали тоже.

А белые поселенцы остались одни в автобусах рядом с фургонами. Какой-то чернокожий юнец обнаружил, что автобус легко вскрыть ломиком. Банды черных юнцов ринулись на абордаж и потащили белых стариков из автобусов.

Некоторых приходилось хватать дважды, ведь у стариков волосы держатся непрочно. Мисс Хочкисс ухватилась за металлическую ножку сиденья, приваренную к полу.

Но ей на запястье опустился ботинок и раскрошил хрупкие старые кости.

Боль была новая и свежая, и старушка закричала, но вряд ли кто-нибудь слышал ее вопли и мольбы о помощи, потому что вокруг кричали все.

Она почувствовала, как ее правую руку с кольцом потянули вверх, а потом ее саму стали швырять из стороны в сторону — это несколько чернокожих парней дрались за кольцо.

Кто-то забрался в фургоны и начал выбрасывать мебель наружу. Запылал яркий костер, взметнувшийся чуть ли не выше соседних зданий. Мисс Хочкисс почувствовала вспышку боли там, где был палец с кольцом, и поняла, что ни кольца, ни пальца у нес больше нет. Дальше она почувствовала, как ее поднимают, а потом ее охватило пламя — очень желтое и обжигающе-жаркое, и она испытала жгучую боль, а затем, как ни странно, боль ушла, и все кончилось.

В квартире на третьем этаже одного из соседних домов чернокожая женщина набрала номер 911, экстренный вызов полиции.

— Приезжайте! Скорее! Здесь сжигают людей. Угол Уолтона и Сто семьдесят третьей.

— Сколько людей? — спросил полицейский.

— Не знаю. Дюжина. Две дюжины. О Боже! Это ужасно.

— Мадам, мы приедем, как только сможем. У нас не хватает людей. И очень много вызовов поважнее.

— Они сжигают белых. Пришлите хоть кого-нибудь! Тут Саксонские Лорды, Каменнные Шейхи Аллаха, все банды. Это ужасно. Они сжигают людей!

— Спасибо, что сообщили, — сказали в трубке, и телефон отключился.

Черная женщина задернула шторы и заплакала. Она помнила, как девочкой в Оранджбурге, штат Южная Каролина, она боялась выходить на улицу, потому что она — черная. И как это было плохо. Переезд на Север не сулил ей слишком много радости, но, по крайней мере, тут была хоть какая-то надежда.

И вот теперь, когда надежды сбылись, она опять не могла выйти на улицу — разве что ранним утром И она не испытывала ни малейшего удовольствия оттого, что теперь от боли и страха кричат белые, а не черные.

Она подумала, что каждый человек имеет право на уважение. Ну, если не на уважение, то хотя бы на безопасность. Но у нее не было даже этого.

Она раскрыла старую семейную Библию, стала читать и молиться за всех. Ей говорили, будто на борьбу с бедностью выделены огромные средства. Она бедная, но не видела этих денег. Ей говорили, будто огромные средства потрачены и на борьбу с расизмом. Так вот, если бы она была белая, и ее посадили бы в автобус и привезли в район, больше напоминающий свалку, и превратили бы ее жизнь в ад, ее неприязнь к черным, разумеется, не уменьшилась бы.

И если кто-то хочет бороться с расизмом, пусть устроит так, чтобы приличные белые встретились с приличными богобоязненными черными. Что может сравниться с общением достойных людей! Когда крики с улицы стали проникать сквозь закрытые окна в комнату, она ушла в ванную. А когда поняла, что и там ей не скрыться от криков горящих заживо людей, она закрыла дверь ванной и пустила воду. И продолжала молиться.

Преподобный Уодсон тоже молился. Он молился о смягчении белых сердец.

Делал он это на трибуне в банкетном зале отеля «Уолдорф-Астория», арендованном программой «Жилье для всех — 2» для проведения антирасистского семинара. В помощь семинару тут же находились оркестр из десяти музыкантов, три рок-певца и бесплатный бар.

Телекамеры были направлены на тяжелое, морщинистое, потное лицо преподобного Уодсона, вздымающееся над белым воротником. В свете прожекторов его глаза дико вращались, а губы блестели. Он раздувал ноздри так, что они становились похожими на бильярдные лузы. Речь Уодсона была подобна товарному составу — вначале он пыхтел и выдавал отдельные фразы через равные и продолжительные промежутки времени, а потом с воем разгонялся до огромной скорости. И говорил он о том, что Америка начала отказываться от борьбы против векового гнета. Но есть средство вести эту борьбу и дальше. Как? Вполне логично — создав фонд для его новой программы «Жилье для всех — 3», но такой фонд, чтобы в нем находилась хоть сколько-нибудь существенная сумма.

— Когда человек выделяет шесть миллионов на решение проблем, накопившихся за триста лет угнетения, он тем самым говорит: я не хочу, чтобы программа объединения нации увенчалась успехом. Нет, сэр. Он шестью миллионами способов говорит: вы, ниггеры, умирайте с голоду. Но Третий мир видит этого человека насквозь. Видит его аморальность. Третий мир знает, что великое черное наследие у него не отнимет никакой белый.

— Вы хотите сказать, что федеральное правительство выделило так мало средств, что это все равно как если бы оно сознательно пыталось сорвать вашу программу? — уточнила корреспондентка шведского телевидения.

Волосы у этой представительницы нордической расы были цвета пшеничной соломы, кожа — как нежные белые сливки, зубы — ровные, без малейшего изъяна. На ней был переливающийся черный шелковый брючный костюм, подчеркивающий ее налитые соблазнительные груди и округлые ягодицы. И даже сейчас, когда она стояла неподвижно, черный шелк слегка подрагивал вверхвниз у нее на ногах. Запах ее духов обволакивал преподобного Уодсона.

— Именно это я и хочу сказать, — ответил Уодсон.

— Благодарю вас, преподобный отец, вы чрезвычайно помогли шведскому телевидению, — сказала блондинка. — Жаль, что мы не можем побеседовать с вами подольше.

— А кто сказал, что не можем? — удивился преподобный отец. Это был крупный мужчина, ростом не меньше шести футов четырех дюймов, и казалось, что он всем телом надвигается на нее.

— А разве сегодня вечером вы не читаете лекцию о красоте черных женщин? — спросила корреспондентка.

Преподобному Уодсону потребовалось около двадцати секунд, чтобы разобрать ее имя, написанное на карточке, приколотой к прекрасному черному шелку, скрывающему, можно сказать, не груди, а целые горные вершины.

— Ингрид, — наконец сказал он и посмотрел ей в глаза, проверяя, правильно ли он произнес ее имя. — Ингрид, я верю в могущество братских отношений между людьми. Я хочу, чтобы мы с вами были братом и сестрой.

Чернокожая женщина в элегантном, но скромном костюме, с изящным, но недорогим модным ожерельем на длинной, словно выточенной из черного дерем шее и с коротко остриженными волосами подергала преподобного Уодсона за рукав.

— Преподобный отец, пора на лекцию. Не забудьте, вы консультант мэрии по вопросам расовых отношений.

— Я занят, — сказал Уодсон и улыбнулся блондинке.

— Но вы заявлены в программе. Вы — консультант мэрии, — повторила чернокожая женщина.

— Потом, — отмахнулся преподобный Уодсон.

— Но ваша лекция посвящена борьбе с расизмом в нашем городе! — настаивала женщина, вежливо, но твердо улыбаясь корреспондентке шведского телевидения.

— Потом, я сказал! У нас сейчас программа международного сотрудничества, — заявил преподобный Уодсон и положил свою здоровенную лапищу на покрытое шелком плечо Ингрид.

Ингрид улыбнулась. Преподобный Уодсон заметил, как напряглись ее соски под черным шелком. Она была без бюстгальтера.

— Преподобный отец, — сжав губы, не отступалась чернокожая женщина. — Много народу собралось послушать вашу лекцию о том, что «красивый» и «черный» — синонимы.

— Синонимы? Я никогда не говорил про синонимы. Никогда. Черная красота — изначальная красота. В ней нет никаких синонимов. Сколь долго, о Боже, наших черных красавиц белые расисты называли синонимами! Ингрид, нам стоит смыться отсюда и поговорить о расизме и о красоте.

— Слово «синонимы» означает — «слова с одинаковым значением», — объяснила чернокожая женщина. — Черный — значит, красивый, красивый — значит, черный. Вот так.

— Точно, — согласился преподобный Уодсон, повернулся к женщине спиной и собрался уйти, забрав с собой Ингрид.

— Преподобный отец, Нью-Йорк платит вам сорок девять тысяч долларов в год за ваши лекции! — воскликнула женщина и вцепилась в черный пиджак Уодсона.

— Я занят, женщина! — рявкнул преподобный Уодсон.

— Преподобный отец, я вас не отпущу!

— Я сейчас вернусь, Ингрид. Никуда не уходите, ладно?

— Я буду здесь, — пообещала шведская красавица и подмигнула Уодсону.

Священник направился вслед за женщиной, которая была его ассистентом и отвечала за организацию его лекций в различных колледжах города.

— Это займет всего минуту, — бросил преподобный Уодсон.

Когда-то на Юге, в колледже для чернокожих, Уодсон был защитником в местной футбольной команде и прославился тем, что мог одним махом сбить с ног любого. Когда они с женщиной вошли в служебное помещение, он шарахнул ее головой о стену. Она рухнула, как мешок с гнилой капустой.

Уодсон вернулся к Ингрид. Вокруг нее собралась стайка темнокожих юнцов. Преподобный Уодсон смел их со своего пути, как таран. Затем, отдуваясь, он затащил Ингрид в конференц-зал, где, наконец, ему удалось добраться до черного шелка, содрать его с нежного белого тела и дотянуться до этого тела своим жадным языком. И когда он уже собрался окончательно восторжествовать над ней, она вдруг вывернулась. Он — за ней. Но она ускользнула и заявила, что он ее не хочет.

Не хочет? Разве так торчит, когда не хотят, вопрошал Уодсон.

Она признала очевидное, но только после того, как он обещал ей помочь.

— Конечно. Все что угодно, — задыхаясь, выговорил преподобный Уодсон. — Но сначала...

Ингрид улыбнулась улыбкой фотомодели. У преподобного Уодсона промелькнула мысль, что ей, наверное, не приходится пользоваться никакой косметикой. Такая кожа не нуждается в лосьонах.

Она попросила разрешения поцеловать его.

Он разрешил — что в этом плохого.

Она расстегнула молнию у него на брюках. Потом подняла руки и откинула свои длинные волосы на спину.

Преподобный Уодсон дернулся вперед — он уже не владел ни телом, ни чувствами.

И вдруг Ингрид отпрянула.

— Бросьте пистолет, преподобный отец, — приказала она. Куда девалась скандинавская мелодичность ее речи?

— А? — не понял Уодсон.

— Бросьте пистолет, — повторила она. — Горилла с оружием — это слишком опасно.

— Сука! — заревел преподобный отец и собрался было вколотить ее желтую башку в ближайший шкаф, но вдруг ощутил какое-то покалывание вокруг некоего весьма чувствительного органа. Похоже было, что Ингрид надела на него кольцо.

— О Боже! — воскликнул священник в ужасе и глянул вниз.

Там и в самом деле было кольцо, тонкая полоска белого металла, а по краям — его собственная кровь, как узенький красный ободок. Желание его тут же пропало, а все внимание переключилось с Ингрид на себя самого так возвращается в запустившую его руку мячик на тонкой резинке. Но блестящее металлическое колечко сомкнулось туже, как раз по размеру уменьшившегося желания. И кровь продолжала сочиться.

— Не волнуйтесь, преподобный, крови совсем немного. Хотите, чтобы ее стало побольше?

И тут в самом его чувствительном органе возникла боль. Преподобный Уодсон в ужасе наблюдал, как капли крови набухают и набухают.

Он схватился за кольцо, пытаясь снять его, но только сильнее разодрал кожу.

— Убью! — завопил здоровенный священнослужитель.

— И лишишься сам знаешь чего, детка, — ответила Ингрид и показала Уодсону черную коробочку размером с сувенирный спичечный коробок, какие подают в ресторанах.

В центре ее был красный пластмассовый рычажок. Она чуть сдвинула рычажок вперед, и боль в паху отпустила. Она двинула его назад, и преподобному Уодсону показалось, что в орган ему воткнулось множество иголок.

— Застегните штаны, преподобный папаша. Мы уезжаем.

— Да, конечно. У меня речь. Да с-сэр, черный и красивый — одно и то же. Черный — самый красивый! Мне надо выступать прямо сейчас. Расизм не дремлет. Нет, сэр. Черный цвет — вот истинная и изначальная красота.

— Заткните фонтан, преподобный. Вы пойдете со мной.

— У меня кровь течет! — взвыл Уодсон.

— Переживете.

Глаза Уодсона с недоверием уставились на блондинку.

— Пошли. Не затем я все это проделала, чтобы мне еще пришлось тащить вас на руках.

Преподобный Уодсон обернул металлическое кольцо, обратившее его в раба, мятой бумажной салфеткой. Он надеялся, что, быть может, кольцо сидит уже не так плотно и он сможет его сдернуть. Но, увы, нет, и он понял, что маленькая коробочка у Ингрид в руках — оружие более страшное, чем пистолет. Видимо, в коробочке находилось дистанционное управление, с помощью которого Ингрид могла сужать и расширять кольцо. Может, если между преподобным и коробочкой окажется стена, ему удастся снять кольцо?

— Забыла вас предупредить, — сказала блондинка. — Если радиосигнал перестанет поступать, кольцо замкнется навеки, и прощай ваше главное пастырское орудие.

Преподобный Уодсон улыбнулся и протянул ей свой револьвер с перламутровой рукояткой. Он старался держаться к Ингрид поближе, пока они направлялись к выходу из отеля. Но не слишком близко. Каждый раз, как его жирные коричневые лапы оказывались слишком близко к коробочке, которую несла Ингрид, боль в том самом уязвимом органе вспыхивала с новой силой.

Они погрузились в машину Ингрид. Ингрид села за руль, а Уодсону велела поместиться на заднем сиденье, где он и притих, зажав пах руками. Он вдруг осознал, что впервые в своей взрослой жизни находится рядом с красивой женщиной, не строя никаких планов насчет того, как забраться к ней под трусики.